Несмотря на то, что социальной организацией селькупов занималось немало исследователей, единого мнения по этой проблеме нет. Так, Е.Д.Прокофьева, специально занимавшаяся изучением этих вопросов, полагала, что для селькупов была характерна дуально-фратриальная и родовая организация. Однако, как отмечает З.П.Соколова, рассматривая тезис Е.Д.Прокофьевой о том, что существовали пары родов, откуда преимущественно брали жен (Прокофьева, 1952), остается непонятным «касается ли это всех селькупов или характерно для какой-то одной их группы. Не вскрыт механизм этих брачных взаимоотношений, неясно каково соотношение родовой и фратриальной экзогамии». З.П.Соколова склоняется к мнению о том, что дуально-фратриальная организация была характерна для всех селькупов и близка к обско-угорской (Соколова, 1970б. С. 144). Г.И.Пелих считала, что общественные отношения у нарымских селькупов до появления русских были архаичнее, чем у других северо-сибирских народов. В ее работах мы обнаруживаем данные о бытовании у них таких институтов, как племена, роды, союзы родов, фратрии, трехродовые союзы, кольцевая связь при заключении браков (Пелих, 1962; 1963. С. 137–148). З.Я.Бояршинова пришла к выводу, что у угров племенные союзы прочно сложились и развивались по пути образования классового общества, а для селькупов это было не характерно, их племенные союзы только складывались, в борьбе против других народов, стремившихся к захвату их территорий (Бояршинова, 1960. С. 69). Надо, однако, заметить у селькупов уже в XVI в. существовало крупное воинственное образование (Пегая орда), которое под руководством князца Вони оказало серьезное сопротивление русским.
После окончательного присоединения Сибири к России, особенно в XVIII–XIX вв., особо важную роль играла соседская община. Вопрос о происхождении института соседской общины и роли в этом процессе семьи (семейной общины) до сих пор остается дискуссионным (Бромлей, 1981. С. 191–194).
Социально-экономическое развитие селькупского общества в XIX в. сказалось и в характере семейной организации (Гемуев, 1998). В начале века у северных и южных селькупов преобладала архаичная семейная община — братская семья. Возглавляла такую общину группа мужчин — родных и коллатеральных братьев, которые имели (или могли иметь) жен и детей. Сыновья (племянники) мужчин старшего поколения, достигнув брачного возраста, женились и оставались в этой большой семье (дочери-племянницы при замужестве уходили в семьи мужей). Средства производства, орудия труда, имущество являлись общесемейным достоянием, но фактически распоряжались ими братья. Они же организовывали производственную деятельность семьи. Потребление в семье было коллективным. Очередное поколение мужчин — сыновья-племянники братьев-хозяев — со временем сменяло своих отцов-дядьев, беря на себя их обязанности и получая их права. Братская семья являлась устойчивым образованием. Раздел практиковался лишь в случае чрезмерного ее разрастания, причем вновь образованные семьи совпадали с исходной по характеру и структуре. Среднее число членов братской семьи составляло у тазовских селькупов (1801 г.) 16,3 человек (Гемуев, 1984. С. 44); максимальные размеры ее достигали (по данным «исповедных росписей») 28 человек. Это позволяло братской семье существовать в экономическом отношении изолированно, так как она самостоятельно справлялась с решением хозяйственных задач.
Во второй половине XIX в. братская семья уступила место неразделенным и малым семьям с преобладанием последних. Изменилась не только структура, но и численность семьи. В первой четверти XX в. (1920 г.), по данным Л.Н.Добровой-Ядринцевой, средние размеры семьи у селькупов составляли 5,45 (а у туруханских — 5,07) человек (Доброва-Ядринцева, 1925. С. 18). М.А.Сергеев по данным 1926 г. приводит цифру 3,9 человек (Сергеев, 1955. С. 94). В условиях столь значительно уменьшившейся численности семьи хозяйственная деятельность не могла ограничиться лишь частичной модернизацией отдельных отраслей (появление во второй половине XIX в. огнестрельного охотничьего оружия), тем более что остальные отрасли хозяйства (оленеводство, рыболовство) характеризовались прежней архаичностью. Возникла объективная необходимость появления иных форм организации хозяйственной деятельности. Для выяснения характера этих изменений рассмотрим проблемы землепользования и организации труда в селькупском обществе.
Охота на пушного зверя являлась основной товарной отраслью селькупского хозяйства (по М.А.Сергееву товарность охоты составляла 98,5%). Сообщения информаторов, архивные и литературные данные свидетельствуют, как будто, об исключительной собственности (основанной на праве первого освоения и длительного пользования) каждой семьи на определенные охотничьи угодья, а также о чисто индивидуальном характере пушного промысла. Однако ряд факторов указывает на сочетание в организации этого вида хозяйственной деятельности различных тенденций.
Первую половину зимы (до «большого аргыша ») селькупы жили в землянках, «обстреливая» близлежащие угодья и занимаясь подледным ловом рыбы. Каждая землянка служила жилищем в течение нескольких зим. Причем землянка в прошлом не всегда являлась жилищем одной семьи. Как сообщают современные информаторы — люди старшего возраста: «Землянка — семьи на две-три. Семья не только братьев, и другие могут. Питаются отдельно. Стреляют каждый себе, для своей семьи. Рыбу совместно едят и совместно добывают…» (Кусамины). Большой аргыш во второй половине зимы редко совершался малыми семьями в одиночку. «Охотугодьями туземное население пользуется в большинстве случаев сообща… в силу традиций промышленники (отдельной группы) идут все одной и той же дорогой». «У каждого брата своя семья была, а жили в одном месте. Охотились отдельно, у каждого своя семья, а ездили вместе» (ПМА И.Н.Гемуева).
Приведенные материалы с определенностью выявляют характер организации охотничьего промысла. Зимнее жилище создавалось коллективными усилиями и являлось коллективной собственностью нескольких семей. Это могли быть семьи братьев, однако допускалось и широко практиковалось совместное проживание неродственных семей. Каждая семья вела индивидуальное хозяйство — самостоятельно промышляла пушнину, приобретала и потребляла покупные продукты. Подледный лов и потребление рыбы производились совместно всеми семьями, живущими в данной землянке. Большой аргыш осуществлялся также сообща, для чего объединялись олени, которые, как и орудия охотничьего промысла, являлись собственностью каждой семьи в отдельности. Добыча пушнины осуществлялась охотниками индивидуально — каждым для своей семьи.
Таким образом, обнаруживаются две тенденции. Одна из них связана с коллективным трудом и потреблением (совместное строительство и использование семьями жилища, коллективный подледный промысел рыбы и совместное ее потребление, коллективное использование оленей). Другая тенденция определяет развитие индивидуального хозяйства каждой семьи (семейная собственность на оленей, индивидуальный пушной промысел и потребление семьей купленных и приобретенных на обмен продуктов).
Характерно, что семьи братьев и неродственные семьи выступают в одинаковом качестве. Однако в прошлом «большой аргыш » совершался, по преимуществу, братьями, так как они, даже обзаведясь собственными семьями, вынуждены были использовать для охоты угодья своего отца, на которые имели одинаковые права. Вместе с тем, малонаселенность тайги позволила прокладывать и новые «дороги», не мешая охотникам, опромышлявшим традиционные маршруты. Это обстоятельство необходимо учитывать при изучении причин появления коллективов, состоящих из неродственных семей.
Товарного значения рыболовство для селькупов в XIX — начале XX в. почти не имело. А.П.Степанов писал по этому поводу: «Самое любимое занятие для остяков есть рыбная ловля, которая, впрочем, не доставляет им никакой выгоды кроме собственного продовольствия во время ловли и годового запаса» (1835. С. 63). Даже в середине 20-х годов XX в. у туруханских селькупов, имевших прямой выход по водным путям к Енисею, товарность рыболовного промысла составляла лишь 18,5% (Сергеев, 1955. С. 95).
Оленеводство у селькупов было целиком транспортного направления (Гемуев, Пелих, 1974). Оленный транспорт являлся главным фактором успеха в «большой охоте» зимой. Именно наличием оленей определялась товарность и доходность хозяйства в целом. Так, материалы обследования 1920–1921 гг. показали, что «александро-ваховские и баишенские остяко-самоеды стоят на краю полного хозяйственного упадка в связи с обезоленением». Если же хозяйство лишилось своего стада, то «при любой снабженности его промысловым инвентарем оно неизбежно впадает в нищету. Безоленные промышляют очень мало…» (Скалон, 1931а. С. 75). Отсюда понятно чрезвычайно бережное отношение селькупов к оленям.
Массовый летний лов рыбы и обслуживание оленей, совпадая по времени, представляли собой единый комплекс хозяйственной деятельности и требовали кооперации труда. Это, прежде всего, отражалось на характере поселений селькупов (не более 2–3 чумов). Информаторы обычно называют группу в две-четыре родственные или неродственные семьи, промышляющие на одном водоеме, подчеркивая «фамильную» принадлежность водоема и наследственный характер пользования им. Место для летнего поселения выбиралось таким образом, чтобы неподалеку было пастбище для выпаса оленей и вблизи зимнего жилища: «Указывая район кочевания остяк Тымско-Караконской управы определяет два пункта — речку, озеро, где он веснует, летует и даже зимует и район промысла, куда он уходит за белкой или диким оленем» (Доброва-Ядринцева, 1925. С. 74). Отдельные промысловые места (пески) крупных рек (Таза, Турухана) также опромышлялись живущими в этом районе семьями совместно. «Местное население строго придерживается определенных правил в пользовании рыболовными песками… И кто вздумает эти правила нарушить, тот за это жестоко расплачивается» (Островских, 1931а. С. 165).
В рыболовстве, оленеводстве и в охоте на линую водоплавающую дичь круглый год преобладал коллективный труд. Коллектив состоял из нескольких семей, располагавшихся на одном или нескольких близлежащих водоемах. Часто это были семьи родных и коллатеральных братьев, хотя обычным делом являлось объединение неродственных семей. Жилища (чумы) располагались неподалеку друг от друга. Хотя водоемы (или участки водоемов) считались, в соответствии с правом первого освоения и длительного пользования, принадлежащими отдельным семьям, промысел рыбы производился группой семей. При этом использовались в зависимости от времени года и небольшие речки, и участки крупных водоемов (озер), рек Таза, Турухана и их наиболее значительных притоков, например, Нижней и Верхней Баих. Добываемая рыба делилась пропорционально числу участников лова.
Консервирование рыбы для зимних запасов (приготовление порсы, юколы) осуществлялось каждой семьей отдельно. Семьи вместе содержали оленей, коллективно сооружая олений сарай (чунар) и поддерживая дымокуры. Если пастбища располагались неподалеку от водоемов, уход за оленями возлагался в основном на женщин. В противном случае, семьи по очереди (каждый летний сезон) обеспечивали содержание оленей, получая при этом пай из улова остальных семей, занимающихся только ловлей рыбы.
Коллективы семей были стабильными образованиями. Вопросы, связанные с общим промыслом, решались коллегиально, «старшего» или «главного» не было, но выделялись лидеры в отдельных отраслях из числа наиболее опытных и способных членов коллектива. Родственные и неродственные семьи в коллективах выступают на равных началах, хотя такие обстоятельства, как фамильное «владение» водоемами, наличие общего «клейма» у оленей, принадлежавших братьям, позволяют сделать вывод о том, что первоначально такие объединения состояли из малых семей братьев, которые в силу своей малочисленности не могли осуществлять хозяйственную деятельность самостоятельно.
Итак, селькупская семья позднего времени осуществляла производственную деятельность в коллективе семей. Последний характеризовался общностью использования угодий, совместным трудом, взаимопомощью, локальной близостью или общностью жилищ его членов и относительно стабильным составом. Труд являлся коллективным во всех видах промыслов, равные обязанности гарантировали равные права. Сказанное позволяет видеть в таком коллективе соседскую общину, а не только «производственное объединение» или «производственный коллектив», как полагал В.В.Лебедев (1980б. С. 82–91). Иное дело, что все трудоспособные члены общины были одновременно и членами общинного производственного коллектива — в этом своеобразие селькупской соседской общины, охотничье-оленеводческого типа (Гурвич, 1970. С. 403).
Было бы, конечно, значительным упрощением считать, что, поскольку возникновение соседской общины связано с разложением архаической семейной общины, то соседская община всегда состояла только из малых и неразделенных семей. Напротив, поначалу она, естественно, имела гетерогенный характер, так как в орбиту складывающейся соседско-общинной организации могли быть втянуты и семьи, еще сохранившие братскую структуру. Однако это был лишь переходный процесс, характерный для периода сложения соседской общины как института. Период перехода от архаической семейной общины (братской семьи) к соседской общине был временем сосуществования обоих типов общин. В этой связи любопытны данные, приведенные В.В.Лебедевым (1980б. С. 83): примерно половина семей (семьи братской структуры) вела хозяйство самостоятельно и почти столько же коллективов состояло из неродственных семей. Будучи примерно равными по своим хозяйственным возможностям, те и другие представляли собой исторически различные типы общины: в первом случае архаическая семейная община — братская семья, во втором — соседская община, состоявшая из самостоятельных семей.
Сопоставление роли соседской общины и семьи показывают, что труд всей общины использовался на первом, подготовительном этапе зимней охоты и промысла рыбы, а труд отдельных семей — на завершающем их этапе. Действительно, коллективно строится зимнее жилище, коллективно содержатся и используются олени, без которых невозможен успешный охотничий промысел, и лишь после этого и благодаря этому становится возможным индивидуальный труд охотников в пользу своих семей. Ловля рыбы совершается семьями сообща, после чего женщины индивидуально готовят порс и юколу. Семья, таким образом, проявляет себя лишь на завершающем этапе промысла в двоякой роли — производственной ячейки и ячейки потребления результатов предыдущего коллективного труда.
Сравним общинную организацию северных и южных (нарымских) селькупов. Заметим, что хозяйственная деятельность селькупов Нарымского края в XIX — начале XX в. отличалась, в сравнении с основными занятиями северной группы, известным своеобразием. Нарымские селькупы постепенно утратили оленеводческие традиции — оленеводство продолжало бытовать только в некоторых периферийных районах их расселения (Гемуев, Пелих, 1974. С. 91). По переписей 1910–1911 гг. охотничьим промыслом было занято 77%, а рыболовным 90% туземных хозяйств Нарымского края (ГАТО. Ф. 480. Оп. 1. Д. 2. Л. 74). Отсутствие оленей сделало южных селькупов, по большей части, пешими охотниками. Кроме того, в то же время у нарымских селькупов бытовал промысел, которого не было на Севере, — сбор кедровых орехов, являвшийся «большим подспорьем материальному быту инородцев» (ГАТО. Ф. 74. Он. 1. Д. 581. Л. 324) и увеличивавший товарность их хозяйства. Для нарымских селькупов характерна гораздо меньшая подвижность. Наконец, селькупы Нарымского края гораздо сильнее испытывали на себе русское влияние. Это отмечено в целом ряде работ (Шостакович, 1882. С. 8; Прянишников, 1898. С. 221; Плотников, 1901. С. 79) и нашло отражение в архивных документах.
У нарымских селькупов, продолжавших заниматься традиционными промыслами, «все основные виды производственной деятельности… (охота, рыболовство, собирательство) требовали в той или иной степени объединения сил целого коллектива» (Пелих, 1961. С. 78). Коллективы эти были различны в зависимости от характера промысла. Если в рыболовстве «все и наиболее продуктивные способы ловли требовали объединения усилий почти всего коллектива взрослых работников» (Пелих, 1961. С. 80) общины-юрты, то «производственные коллективы охотников не были постоянно существующими объединениями. Они возникали по мере надобности, группируя тех или иных членов туземного поселка, и переставали существовать с прекращением охоты, чтобы вскоре опять возникнуть, возможно, в несколько ином составе» (Пелих, 1961. С. 82). У селькупов, имевших скот, помимо коллективного труда практиковалась и коллективная взаимопомощь (помочи), к которой прибегали обычно при сенокосе (Воронов, 1900. С. 36). Территориальная община-юрта «могла разрешить в подавляющем большинстве случаев все вопросы, касающиеся как ее отдельных членов, так и всей юрты в целом» (Пелих, 1961. С. 80).
На раннем этапе своего развития община-юрта нарымских селькупов состояла из семей однофамильцев. Так, в 1802 г. в юртах Чебанских четыре из пяти проживающих там семейств носили фамилию Тюшелековых, в юртах Игрековых пять из шести семейств — Казбеевы, в юртах Сарафановых — только Сарафановы, в юртах Титковых четыре из шести семейств — Мучинины, в юртах Челноковых — два из трех семейств — Челноковы и т.д. (ГАТО. Ф. 173. Оп. 1. Д. 106. Л. 228–232). На кладбищах старых селений информаторы до сих пор с определенностью указывают группы могил (обычно вытянутых в ряды), в которых похоронены представители только той или иной «породы». Н.А.Миненко даже отмечает у селькупов «патронимийные» кладбища (Миненко, 1975. С. 198). Все эти данные позволяют заключить, что первоначально община-юрта нарымских селькупов представляла собой объединения родственных семей.
Таким образом, помимо различий в характере промыслов южной и северной групп селькупов, существовали отличия и в организации их хозяйственной деятельности. Северным селькупам был свойственен более или менее стабильный по составу коллектив-община, все члены которой были связаны участием во всех промыслах и имели общее зимнее жилище. У нарымских селькупов временные коллективы охотников сочетались с промышлявшими рыбу общеюртовыми коллективами, а общее жилище отсутствовало. Иными словами, для хозяйственной деятельности северных селькупов была характерна почти полная интеграция семьи в коллектив — общину, в то время, как у селькупов Нарымского края степень такой интеграции была гораздо ниже.
Хозяйственная деятельность малой и неразделенной селькупской семьи оказывалась возможной только в составе трудового коллектива, который первоначально состоял, очевидно, из обособившихся (в результате сегментации и трансформации архаической семейной общины) родственных семей. Для хозяйственной деятельности малой селькупской семьи была характерна двуукладность хозяйства (сочетание патриархального и мелкотоварного укладов), воспринятая от братской семьи. При этом мелкотоварный уклад играл значительно большую роль в ее жизни, чем в жизни ее предшественницы. Однако существование обоих укладов обеспечивалось сочетанием коллективного (общинного) и индивидуального (семейного) труда. Преобладающее значение того или иного вида труда, наряду с внешними факторами, определялось уровнем социально-экономического развития той или иной локальной группы. Поэтому вопрос об основной экономической единице селькупского общества конца XIX — начала XX в. не может быть решен однозначно. Как правило, семья рассматриваемого периода не могла еще существовать вне общины, чем и определяется роль последней как основной экономической единицы селькупского общества (Пелих, 1961. С. 80). Это относится в равной степени к нарымским и северным селькупам. Одновременно шел и процесс постепенного обособления наиболее зажиточных семей. На другом полюсе находились самые бедные семьи, единственная возможность существования которых была связана с отчуждением их труда. Однако для хозяйственной деятельности большинства селькупских семей община сохраняла свое значение вплоть до 30-х годов XX в.
Анализируя существующие точки зрения по вопросу о генезисе соседской общины, академик Ю.В.Бромлей пришел к выводу о том, что «переходной формой от родовой общины к собственно соседской… была не большая семья, а первобытная соседская община» (Бромлей, 1981. С. 193). Селькупский материал показывает, что соседская община (поначалу гетерогенная) может возникнуть и на основе распада архаической семейной общины — братской семьи. При этом обращает на себя внимание то обстоятельство, что архаическая семейная община (братская семья) построена, в сущности, по модели родовой общины. Этим институтам присущи коллективный характер собственности на средства производства и орудия труда, коллективность потребления, одинакова и структура этих общностей. Можно думать, что в условиях Севера Сибири, где объединения в «50, 100, 200 и более мужчин» не могли быть производственной единицей (Долгих, 1970г. С. 375), архаическая семейная община — братская семья — могла являться формой реализации родо-общинных отношений, а в стадии разложения послужить базой для возникновения, с одной стороны, нового типа семьи, а с другой — соседско-общинной организации.
Глава 6
СЕМЕЙНАЯ ОБРЯДНОСТЬ
РОДИЛЬНЫЕ ОБРЯДЫ
Согласно традиционной системе мировоззрения селькупов подателем жизни для людей выступает Ноп (Бог), который через своего посланника Ноп Коллу Сул («Крылатого духа») внедряет душу в родившегося человека. Либо душу на землю посылает «Жизненная Старуха» Илынтыль Кота через Солнце Челы: как только на женщину падает солнечный луч, в ней зачинается новая жизнь — ребенок (Ураев, 1994. С. 74; Прокофьева, 1976б. С. 107).
Рождение ребенка являлось важным событием в семье, особенно если это был первый ребенок. О беременности узнавали по снам и физиологическим приметам. Счет дней вели по луне, вычисляя приблизительно день родов. Северные селькупы для роженицы ставили специальный чум, готовили место для родов, либо женщина рожала в жилом помещении, откуда предварительно удаляли мужчин, нельзя было рожать на том месте, где до этого рожала другая женщина (Гемуев, 1980. С. 125).
Роды принимала опытная умелая женщина, повитуха (нарым.: šumaza; тазов.: šomatal). Она перерезала пуповину ножом или наконечником стрелы (Гемуев, 1980. С. 125). Приняв роды, повитуха становилась новорожденному и его матери «как родственница». Ей дарили платок (Тучкова, 2002б). По окончании родов женщина должна была лежать 2–3 дня, и затем, начиная уже сидеть и стоять, она еще 2–3 дня продолжала находиться в родильном чуме или в отгороженной для родов части помещения в изоляции. Повитуха шумажа или иные близкие родственницы готовили ей еду. На пятый день женщина покидала место родов, но еще в течение месяца считалась «нечистой», соединившейся с иным миром. Обряд очищения состоял в троекратном перешагивании через специально разведенный костер.
В первую неделю жизни младенца укладывали в берестяную коробку. Считалось, что от рождения до отпадения пуповины он еще полностью находится во власти того мира, откуда пришел, и в любой момент может уйти назад. Если ребенок прожил первую неделю, значит он собирается жить в этом мире. Чтобы уберечь его от влияния злых духов, производили магические действия, например, на щеке делали «вышивку», продергивая сквозь кожу 2–3 волоска из шерсти оленя (Гемуев, 1980. iC. 128). До тех пор, пока у ребенка не появятся первые зубы, он считается абсолютно беззащитным перед духами- лозами. Для того, чтобы их отпугнуть, в колыбель нужно было положить острый металлический предмет — нож, ножницы, иначе лозы могут похитить ребенка или подменить его «своим», и тогда его ждет мучительная жизнь (Пелих, 1972. С. 337; Гемуев, 1980. С. 128; Тучкова, 2002б. С. 199). Недельного младенца укладывали в берестяную колыбель (нарым.: čops; кет.: t’opsi; тазов.: piti), одинаковую для мальчиков и девочек. В ней ребенок находился до 3–4 месяцев. Внутрь насыпали сухие тополиные гнилушки, которые часто меняли, терли тополиную кору в порошок и использовали как присыпку (Тучкова. Там же.). С четырех месяцев ребенка помещали в лежачую колыбель с широкой деревянной обечайкой. Для мальчика обечайку делали из ели, для девочек — из березы. В южном ареале использовали крестьянскую русскую зыбку — квадратную раму с натянутой тканью, подвешенную под потолком жилища. Когда у ребенка появлялись первые зубы и он начинал сидеть, ему готовили сидячую деревянную колыбель со спинкой (Гемуев, 1980. С. 129–135; Хомич, 1988. С. 28–29). Ребенка крепко пеленали, используя для пеленок ткань, тонко выделанную оленью шкуру или заячье одеяло.
После появления зубов для ребенка изготавливали «куклу» — индивидуального духа-покровителя и хранили ее в лукошке с духами других членов семьи. Если ребенок заболевал, духу делали подношения: если заболела голова — платок, поранил ногу — шили обувь, болел живот — шили одежду и т.п. Имя ребенку давали также после появления зубов, а до того момента называли «маленький сыночек» kiba ij, «маленькая девочка» kiba ne. В XIX–XX вв. в течение первого года жизни детей крестили в церкви и давали имена в соответствии с православным именником. Однако параллельно с христианскими именами у селькупов существовали свои имена-прозвища, образованные по правилам традиционной селькупской антропонимии (Гемуев. Там же; Малиновская, 1995. С. 158–161).
Ни в первый год жизни, ни в последующие годы ребенку не справляли дни его рождения. Воспитанием мальчика занимался обычно отец, девочки — мать. Знания о жизни леса и основы поведения на природе ребенок получал от бабушки, которая брала малышей с собой, когда сама отправлялись в лес. На старших девочек рано ложились обязанности няньки — селькупские семьи до 1960-х годов были многодетными. Вырастая, дочери выходили замуж, сыновья женились. Только младший сын должен был остаться у родителей, и именно на его плечи ложилась обязанность содержать родителей в старости.
СВАДЕБНЫЕ ОБРЯДЫ
Семейно-брачные отношения у селькупов и их брачные обряды рассматривали: Н.Костров (1857), М.Ф.Кривошапкин (1865), А.Г.Воронов (1900), А.Ф.Плотников (1901), Доброва-Ядринцева (1925), Е.Н.Орлова (1928). Наиболее полно эти вопросы освещены в работах Е.Д.Прокофьевой (1952), Г.И. Пелих (1955, 1962, 1963, 1981), В.В.Лебедева (1978, 1980а), особенно в работах И.Н.Гемуева (1980, 1984). По данным И.Н.Гемуева, в XIX в. у селькупов наиболее распространенной формой брака был калымный брак; в начале XX в. его позиции серьезно были потеснены браком «убегом» и браком со свободным выбором партнеров; с середины XX в. последний тип брака стал преобладающим. Структурно свадебный обряд селькупов, сопровождающий калымный брак, состоял из трех этапов — досвадебного, непосредственно свадьбы, длившейся до семи дней, и послесвадебного — и включал в себя церемонию сватовства, свадьбу в чуме (доме) родителей невесты, переезд невесты к жениху и свадебного торжества в чуме (доме) родителей жениха.
До вступления в брак девочки в селькупских семьях обладали относительной свободой: им было разрешено гулять, посещать вечерки, общаться с представителями противоположного пола — «пусть нюхаются». Допускались заигрывания, любовные игры. Однако при этом строгим был запрет добрачных половых связей; уходя на вечерку в русскую деревню или в 1930-е годы на гулянку в клуб, девочки должны были получить разрешение у отца, а по возвращении показаться ему на глаза. Большим позором считалась потеря невинности и огласка этого события, а также рождение ребенка вне брака. До 1940-х годов крайне неприличным было, если девушка показывала голые колени; а стриженые волосы воспринимались как беда или наказание (считали, что потерявшая волосы женщина никогда не будет счастлива в семейной жизни). Девушки в селькупских семьях выходили замуж обычно в 16–17 лет, хотя фиксируются случаи вступления в брак в 13–14 лет. К этому возрасту они должны были уметь нянчить младших детей, мыть на речке посуду, подметать пол в доме, стирать, шить одежду, собирать ягоду, помогать рыбачить.
Инициативу по поиску невесты брали на себя родители жениха. Определяющим фактором при выборе невесты было социально-экономическое состояние ее семьи и родственные связи семьи жениха с ее родителями (разрешено было жениться, если жених и невеста — родня «дальше третьего колена», т.е. могли вступать в брак троюродные братья и сестры). Решение о сватовстве принимал отец жениха. Родители невесты обращали внимание на состоятельность семьи жениха, его репутацию охотника и рыбака, склонность к выпивке.
Заключение брака традиционно происходило через сватовство (свататься — тазов.: imašqo). Сватом (imačil’ qup) обычно был мужчина, старший родственник жениха, часто дядя — брат отца, иногда — старший брат. Сватов могло быть двое. Важную роль при сватовстве играли жены сватов, они должны были в беседах с невестой и ее матерью расписывать достоинства жениха. Непременной принадлежностью свата являлся деревянный посох, к верхнему концу которого привязывали красный платок, а также новый медный котел с обмотанной тканью ручкой, который он держал в левой руке (Гемуев, 1980. С. 107).
Чтобы убедиться в правильности выбора невесты, сватовству предшествовал обряд гадания. Шамана приглашали старшие родственники жениха. Гадали с использованием шаманской колотушки-лопатки или ложки. После утверждения кандидатуры невесты шаманом начиналось сватовство, наиболее предпочтительным для которого считалась весна. Традиционная процедура сватовства, называемая описательно «таскать котел», заключалась в следующем: жених складывал в медный котел подарки семье невесты (куски ткани; одежда — платья, рубашки; шкурки пушных зверей; связки бус; деньги). Сват молча появлялся с подарками в чуме невесты и ставил котел на пол у ног отца девушки, его встречали также молча, без приветствий. Проявление обычных норм гостеприимства считалось неприличным, так как это могло выказать заинтересованность родителей в сватовстве их дочери. Оставив котел, сват также молча уходил. Отец невесты рассматривал подарки, и делал вид, что они его не устраивают (соглашаться с первого раза было не принято). Младший брат невесты уносил котел с подарками обратно к чуму жениха. Жених заменял некоторые вещи в котле на более ценные, либо увеличивал их количество. Сват снова относил котел в чум невесты. Так повторялось неоднократно в течение 1–3 дней (Гемуев, 1980. С. 108–109).
Невеста при сватовстве не присутствовала. Если же она оказывалась в чуме в момент сватовства, то ее накрывали платком или покрывалом. В доме ее отправляли в другую комнату или старались удалить на улицу. Ее согласия при заключении брака не спрашивали, но при этом старались добиться ее лояльности. Когда отец девушки наконец-то считал, что пора дать согласие на брак, он оставлял котел у себя, и с этого момента начинался другой этап сватовства — переговоры о калыме (кет.: pājil); термин для приданого не зафиксирован. Переговоры о размере калыма вели сват (сваты) и отец невесты. Начинал разговор отец невесты, выражая сомнение, что его дочь готова к семейной жизни: «Наша дочь маленькая, ничего не умеет». Сваты возражают: «Мы ее сами всему научим». Затем следовал разговор о размере калыма, величина которого определялась, исходя из возможностей семьи жениха. У северных селькупов в начале XX в. калым равнялся 8–10 оленям и 100–150 рублям; у южных платили калым пушниной, которую жених заготавливал заранее (за год и более до сватовства), а также покупной одеждой, скотом, деньгами (Гемуев. Там же). Когда стороны приходили к соглашению о величине калыма, отец невесты назначал день свадьбы — следующий день после сговора, или через 2–3 недели.
До свадьбы жених выплачивал калым (или часть его), дарил семье невесты дополнительные подарки, матери невесты обязательно — шаль или платок. В XIX в. у южных селькупов особо ценным подарком считалась шуба для невесты из сборного меха, по которой можно было убедиться, что жених — удачливый охотник-промысловик, способный добыть большое количество белок и соболей, из чьих лапок сшита шуба (на одну шубу уходило до 1000 камусов); демонстрировалось и швейное мастерство женщин из семьи жениха. После раздачи подарков жених уезжал к своим родителям вместе со сватами.
При небольшом калыме приданое могло равняться ему. Однако обычно калым в несколько раз превышал по стоимости приданое. У северных селькупов в приданое входили жерди и покрышки для нового чума, несколько оленей (отец мог выделить дочери часть оленей из уплаченного за нее калыма), нарты, покупную утварь. У южных селькупов в приданое входили одежда, постельное белье, кухонная утварь, деньги. Накануне свадьбы невеста посещала священное место своей семьи и оставляла там принесенный с собой подарок духам — обычно платок, который она завязывала на ветвь растущего дерева. Считалось, что если она не выполнит этого обычая, то ослепнет (Гемуев, 1980. С. 111–112).
Особой свадебной одежды не существовало. На свадьбу старались надеть все чистое, по возможности новое. Невеста надевала украшения — накосные подвески, бусы, серьги, кольца. Считали, что после свадьбы платье невесты обладает особой силой: в случае болезни женщина заворачивала в него ребенка.
В день свадьбы к дому невесты съезжались жених с родителями, родственниками и приглашенными. Невесту, укрытую шалью так, чтобы не видно лица, усаживали на новую оленью шкуру в почетном месте — sitki, напротив входа за очагом. Оленья шкура символизировала будущее единение супругов. Жениха на руках вносили в чум двое его друзей. В руках жених держал новый белый платок. Этим платком жених обводил символический круг вокруг головы невесты. Считалось, что с этого момента она принадлежит ему, и он может забрать невесту в любой момент. Принесенный женихом платок вешали на один из шестов чума, где он находился определенное время после свадьбы. Этот платок символически отмечал место жениха в чуме тестя, оповещая любого, посетившего чум, что дочь хозяина чума вышла замуж (Гемуев. Там же.). Жених усаживался рядом с невестой на одну шкуру. Мать невесты накрывала их одной шалью. Затем новобрачным подносилась одна на двоих кружка чаю. Половину выпивал жених, остальное — невеста. После этого шаль с новобрачных снимали, и они присоединялись к гостям. Родители невесты в присутствии жениха давали наставления дочери, где особо подчеркивалось, что отныне она должна слушаться мужа и свекровь.
Гости размещались в чуме по кругу справа и слева от молодых. В центре правой стороны сидели родители невесты и жениха. Рядом с ними до начала камлания сидел шаман. Угощением для гостей служили мясные и рыбные блюда, чай, покупные продукты — пряники, конфеты, мед. Пищу гости брали по старшинству. Обязательными были спиртные напитки — водка, настойка из можжевельника и мухоморов. Веселье выражалось в песнях, игре на музыкальных инструментах (варгане, бандурке, гармони, балалайке), танцах-пантомимах. Возле чума происходили игры молодежи и детей. Завершалась свадьба в доме невесты гаданием шамана на лопатке (ложке). Сначала шаман гадал о будущей совместной жизни и возможном количестве детей у новобрачных, а затем и всем присутствующим.
После свадьбы, если жених уже уплатил калым, он мог забрать невесту и ее приданое в свой дом. Если же калым не был до конца выплачен, то молодой муж около месяца и больше жил у тестя, работая в его хозяйстве. Лодку или упряжку оленей, на которой муж перевозил молодую жену в свой дом, обычно украшали колокольчиками. В дом родителей мужа новобрачная входила, закрыв лицо и голову платком (Гемуев, 1980. С. 109, 113).
На торжество в доме жениха собиралось множество гостей из числа родственников и соседей. Оно также сопровождалось обильным угощением (мясо, рыба, спиртные напитки), после которых следовали п