В юности, где-то в возрасте двадцати одного года я переписал от руки три тома Хлебникова. Купить себе это очень редкое издание я не мог, ксероксов еще не существовало, поэтому пришлось переписать. Тетради эти куда-то делись. Потерялись на жизненном пути.
…Совершенно ясно заявлена основная трагедия Велимира Хлебникова: его соревнование с Пушкиным… Однако победить Пушкина талантом, средствами поэзии оказалось недостаточным. Победа Хлебникова оказалась невидна всем, видна лишь немногим. И до сих пор не видна.
Хлебников не только неоспоримый гений поэзии 20-го века. Он намного крупнее и больше Пушкина, заявленного гением поэзии 19-го века… То есть в полифонном, политематическом поэтическом мире Хлебникова звучали и мотивы Маяковского и Мандельштама и Пастернака и Крученых.., но их всех вместе может заменить один. Даже Блок с его якобы уникальной поэмой "Двенадцать" может быть найден в Хлебникове без труда… Причина того, что он до сих пор невидим, непризнанны его поэтические размеры даже спустя 79 лет после его смерти в деревне Санталово - причина этого непоэтическая. Это лень, глупость и тупость наших современников. Подумать только - возвеличивать довольно ничтожную Анну Ахматову…, бессвязную Цветаеву, небольшого Пастернака и игнорировать поэта, написавшего "Усадьба ночью чингизхань!", мрачные строки "Войны в мышеловке"…
Хлебникова называют в ряду других поэтов. Но ему место впереди, одному…
Одна из особенностей поэзии Хлебникова - он связан с Азией: Индией, как ни один русский поэт…
Хлебников легок, фантастически красив, яростен, оригинален. В тюремной библиотеке нет его стихов…
Мелкий поэт Самуил Маршак как-то сказал, что не может прочесть зараз более двух страничек Хлебникова. Дескать, поэт великий, но тяжелый. Маршак недоразвитый идиот, потому что стихи Хлебникова доступны детям. В них как раз детский взгляд на мир. Они лепечут по-детски, говорят строго по-воински. Они просты и трогательно наивны и мудры одновременно. Это с Маршаком что-то не так, с его головой.
По свидетельству современников у него были светлые водянистые глаза, как будто глядевшие внутрь его самого. Он был рассеян, малословен, отношения с женщинами как у Ван-Гога…
Хлебников - это целая литература.
______________________
Расправляется с Пушкиным, которого называет «наше ничто» и «поэт для календарей». Потому что с Татьяной у него «никто не спит». А сам Пушкин обладал низкой социальной мобильностью и никуда не ездил (чем невыгодно отличался от Толстого-Американца). «Ибо сверхчеловек обычно начисто порывает со средой, в которой родился, как можно быстрее, и позднее не раз меняет среду и свое окружение», - это, конечно, Лимонов говорит про себя.
Восхищается маркизом де Садом, Ницше, Селиным и другими «цветами зла», вряд ли героическими.
Когда в этом лимоновском списке «священных монстров» доходишь до Гитлера, то невольно ждешь чего-то особенно страшного. Но, нет: здесь лишь сочувствие к юному Гитлеру - бедному, бездомному в чужом городе Вене. Лимонов говорит, что он в Москве и Нью-Йорке испытывал то же самое (опасная параллель!). А также разъясняет: Гитлер, вопреки общепринятому суждению, художником был хорошим. Его акварели – «это нечто среднее между Клодом Лорреном и сюрреалистом итальянцем Де Кирико. Главная мысль: «Все поступки Гитлера и вся его политическая жизнь – это поступки и жизнь художника, artist(а)…».
Особая любовь Лимонова - Велимир Хлебников, святой и, может быть, единственный гений, чей трехтомник он переписал от руки в годы харьковской юности.
А подходить к Лимонову с обычными мерками не стоит. Ведь и сам он – священный монстр.
….И острый я - как шип цветов колючий
На Украине призраков летучих,
На Украине снов, где Гоголь с вязами,
Где буки и дубы и рощи базами…
Такие мы. А вы какие?
Мы - неземные. Вы - земные.
В прямой речи он о себе говорит так: «Лимонов - это разумный человек, это человек, как сейчас любят говорить, цивилизованный, это человек современный». И называет свой бунт – организованным.
«Стена плача»
Действие разворачивается на «РЮ ДЕ ЛИОН, ведущей от Лионского вокзала к площади Бастилии, — улица грязная, пыльная и неприятная. Она широка и могла бы носить звание повыше — авеню, например, но никто никогда ей такого звания не даст. Любому планировщику станет стыдно. Ну что за авеню при таком плачевном виде!»... «Я изучил коряво-булыжную старую улицу по несчастью. В первые годы моей жизни в Париже мне приходилось каждые три месяца посещать ту сторону города. На рю Энард помещался (и помещается) центр приема иностранцев. Там, выстояв полдня в очереди, я получал (цвет варьировался в соответствии с тайным кодом полицейских бюрократов) повестку в префектуру для продления рэсэписсэ (вид на жительство)... Чтобы добраться к ним, я мог или "взять" метро до станции Реюйи-Дидро, или мог достичь их более коротким путем — по рю Фобург Сэнт-Антуан, она с ее мебельными магазинами была веселее и обжитее, чище; и позже повернуть на рю Реюйи, и только. Однако я предпочитал рю де Лион. Дело в том, что на рю де Лион был магазин оружия… Оружие, продающееся в таких магазинах, одинаково недоступно личностям без паспортов, с легкомысленными бумажками вместо них, сложенными вчетверо. И личностям с паспортами оружие малодоступно. Однако индивидуум без паспорта воспринимает оружие более страстно. Мне нужно было приблизиться к магазину на рю де Лион, набраться сил. Перед тем как идти к фликам, в унизительную очередь, меж тел национальных меньшинств, стоять среди переруганных черных, вьетнамцев, арабов всех мастей и прочих (но ни единого белого человека... один раз заблудившаяся скандинавская старушка, и только!) я шел прямиком к двум залепленным грязью от тяжелых автомобилей, запыленным витринам тяжелого стекла. Разоруженный, как солдат побежденной армии, я стоял, руки в карманы, ветер в ухо, ибо нечему остановить ветер на широкой рю де Лион, и жадно глядел на смит энд вессоны, кольты, вальтеры, браунинги фирмы Херсталь, израильскую митральез узи... Сгустившаяся в стальных машинках сила, власть, минимизированная до размеров тесно пригнанных друг к другу металлических мускулов, гипнотизировали меня».
Лимонов не скрывает свою любовь к оружию. Может это дают знать о себе гены, ведь он сын обер-лейтенанта («…такое звание, как я с удовольствием обнаружил, оказалось, было у моего папы в переводе на немецкий» - говорит Лимонов). Этот рассказ автобиографичен, о чем свидетельствуют воспоминания Лимоновым детства и отца. Писатель жил в обстановке оружия, отсюда и такая страстная любовь к нему. Оружие для Лимонова – воплощение силы.
Однако, при желании, в рассказе можно увидеть и политические, идейные взгляды Лимонова. Мужчины, как повелось издревле, защитники семьи, женщин, Отечества и многого другого. Лимонов показывает их слабые позиции, места. «Я понял, что витрина магазина оружия — стена плача современного мужчины. Он приходит к ней, чтобы лицезреть свою насильственно отсеченную мужественность. Грустный, лоб к стеклу, он молча молится и грезит о своей былой мощи. К витрине магазина оружия приходят очень разные люди. Да, старые, вылинявшие, облезшие, прогулявшие безвозвратно свою жизнь, но попадаются и очкастые аккуратные буржуа в хороших пальто, и краснощекие типы в аникерс, джинсах, с яркими горячими глазами — по таким, как поэтично выражались в России, "тюрьма плачет". Однажды я застал у витрины, и это меня растрогало, несентиментального маленького горбуна с желто-зеленым лицом, его веснушчатый кулачок прижимал к носу платок. О чем он думал, маленький, недоросший, недосформировавшийся, в куртке, потертой на горбу?..» Лимонов ставит в один ряд людей, которые при других обстоятельствах не то, чтобы не стояли рядом, а вряд ли бы пошли по одой улице. Похоже, это единственное место, где у таких разных людей сохраняются общие интересы. Но и интерес весьма неоднозначен – оружие: средство убийства, средство нанесения удара.
Стоит вспомнить, что Стена плача - часть древней стены вокруг западного склона Храмовой Горы в Старом Городе Иерусалима, уцелевшая после разрушения Второго Храма римлянами в 70 году н. э. Величайшая святыня иудаизма вне самой Храмовой Горы. В течение многих веков является символом веры и надежды многих поколений евреев, местом их паломничества и молитв.
Лимоновская стена плача предстает весьма агрессивной. Наверное, накипело.
«Я начал посещать стены плача еще в Вене. Свое первое западное оружие, — крепкий золингеновский немецкий нож, похожий скорее на штык вермахта, чем на нож, — я купил в магазине оружия на Бродвее, на самом Таймс-сквер».
У присутствующих у стены вызывает восхищение винтовка каркано М.91, калибра 6,5 мм. «Это из нее Ли Харвей Освальд пристрелил Кеннеди».
Лимонов дает странное имя продавцу оружейного магазина – Зигмунд Фрейд («Черноглазый, веселый и подозрительный, он изъяснялся на грубейшем английском, свидетельствовавшем о куда более низком социальном происхождении, чем у его двойника, но по хитрым глазам было видно, что опыт и практика сделали из него отличного чтеца человеческих душ»). А сам герой хочет приобрести нож. Продавец магазина, «чтец душ», уверен в необходимости этого приобретения героем и предлагает отличный немецкий нож. У героя не хватает денег, он имеет всего лишь 21 доллар 54 цента в то время, как нож стоит 22 доллара. «Я врос в Нью-Йорк корнями и мог прожить в нем пятьсот пятьдесят пять дней без "мани". Я знал, как». Герой готов отдать все деньги за нож, дабы почувствовать себя героем, вновь мужчиной. «Я тебе предлагаю серьезного боевого друга, сан. Нож для настоящих мужчин. Бери его, он не избавит тебя от всех твоих проблем, но в его компании некоторые из них покажутся тебе куда более значительными» - говорил продавец.
«На рю де Лион же всегда стоят — ветер или дождь, или жара плавит асфальт. И глаза у них невыносимо грустные. Как у кастрированного кота, которого хозяин лишил мужественности, дабы он не причинял ему хлопот своими романтическими страстями».