Уже утрачено
Его название,
Уже никто
Не вспоминает год, —
Вверх по Янцзе
(Так говорит предание)
Шел первый
Океанский пароход.
И в белом шлеме,
В грубой парусине
Им правил
Англичанин-капитан.
И вечерел,
Уже багрово-синий,
Простор Янцзе,
Закатом осиян.
В усталом ветре
Вздрагивали тросы,
Как чьи-то
Золотые волоса…
И пели беззаботные матросы,
Иные
Вспоминая небеса…
А с берегов,
Из тростниковых хижин,
На пароход,
На дыма черный вал
Глядел крестьянин,
Робок и принижен,
И дьяволом
Его именовал.
И… там,
Где солнце
Медно-красным диском
Склонялось в аспид
Острогрудых круч,
Вдруг появились
В отдаленьи близком
Клубящиеся змеи
Черных туч…
Из дыма их
На аспидные кручи,
Окрасив в пурпур
Блеклый небосклон,
Неслышно выполз
Сказочно могучий
Тысячекрылый
Огненный дракон.
И,
Стерегущий реку
Неизменно,
Разбив стекло
Завечеревших вод,
Он,
Пасть раскрывший,
Проглотил мгновенно
Гудком гремевший
Вражий пароход.
И скрылся снова…
Солнце опускалось…
Победно пела
Каждая струя.
И до рассвета
Грозно отражалась
В огне зыбей
Драконья чешуя.
Прошли года,
Прошли десятилетья,
Развеян сказки
Рухнувший уют,
Но,
Как тогда,
И в это лихолетье
Преданье вспоминают
И поют…
Поют…
И вспыхивают фейерверки
Немых зарниц…
Чернеют берега…
И вахта на английской канонерке
Не спит.
Молчит.
И чувствует врага.
Усталый ветер
Треплет парусиной
И ласково лепечет о грозе…
И в блеске молний выгибает спину —
Драконью спину —
Голубой Янцзе.
ЗА 800 ВЕРСТ («Гор обугленные горбы…») [175]
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь
Марина Цветаева
Гор обугленные горбы,
Мили — до самого близкого.
Опрокинув розовые столбы,
Закат море обыскивал.
Полосы меди отточенной
Выковал запада горн.
Граниту наносят пощечины
Мокрошлепающие ладони волн.
Облаков сквозные невода,
Умирающая вода.
Туда — Камчатка,
Киты, туманов молочный напор,
Замшевая перчатка
На распяленных пальцах гор.
Туда — зеленеющие пышно
Вулканические острова.
Народ, подкрадывающийся неслышно,
Убивая, говорящий вежливые слова.
Туда — зеленеющие пышно,
Светящиеся духи, протяжный гонг.
Гонконг,
Слоны Сиама.
А в Москве светает.
(Звонят ли в Москве колокола?)
Первого трамвая
Густая
Гудит пчела.
Из переулка такого,
Что знал — века,
Ломовика
Падающая подкова.
Ничего не знаю, какая вы!
(Видел раз в двенадцатом году.)
Переливчатые цвета и вы,
Отраженная в голубом льду.
Поэтому какая у вас комната,
Как вы открываете глаза?
Я бы всё это мог выдумать (гном на то!),
Но этого нельзя…
Ночь. Ветер. Знойный и ночью.
(Летают светящиеся мухи.)
Пляска шаркающих туфель волн.
(Мои глаза электрически сухи.)
Ветер. Прибоя и вой, и вол.
Сейчас поплыву, волной освечен,
Буду клубить под собой межу.
Вал, откатясь, обнажает плечи
Не человеку уже — моржу.
Фыркаю. Камень схватил за спину.
Солоны губы. Давай! Давай!
И выгибают кошачью спину
Волны на каменный каравай.
Может быть, вглубь и торпедой до дна,
Вытянув рук голубой бугшприт,
Чтобы взорвать тот чертог подводный,
Где фосфорический свет зарыт.
Верблюд в песчаном караване, я
Покачиваюсь от ороби:
Под грохотом завоевания
Всплывают голубые проруби.
А вы сейчас пьете чай,
Прищуриваясь на строчки,
И мне — от морей — различать
Маркизетовые цветочки.
Хорошо, что вы есть, что ваш
Голос слышен до океана,
До страны, что живет, жива
По Евангелию Иоанна.
И стихи вам и петь, и вить,
Их за тысячи верст не спрячете!
Мне в ладони мои ловить
Метеоровые их мячики.
Я стою на огне росы,
Я на берег себя причалил…
(Вы станете — ну да, часы! —
Ведь девятый у вас вначале.)
Ночь.
Субтропическая, синяя, жаркая.
Как танцующие слоны,
Шаркают волны.
Волны,
Отпрыгнувшей прочь,
Голубоватый песок.
Ночь.
На мысок
Берег хвост опускает драконий, иглистый —
Шаткий от крена, —
Парус контрабандиста.
Ветер. Прожектор. Сирена.
Дальний Восток. Бухта Улисс
«Я одинок, без близких и друзей…» [176]
Я одинок, без близких и друзей,
Целую очи моего искусства;
Придет толпа — я говорю:
«Глазей!» Придет поэт —
«Товарищ, знаю вкус твой!»
А может быть, стихов из тысячи
Кремневых два бессонное терпенье
Кладет в карниз — простые кирпичи
Собора, загудевшего от пенья.
И голуби свистящий свой полет
Смахнут с крыла и рядом заворкуют,
Ведь сердце обреченное поет,
Не требуя награду никакую.
САМОЕ ОБЫКНОВЕННОЕ («На Каланчевской пять, квартира три…») [177]
На Каланчевской пять, квартира три,
Жил человек. Труслив, к тому ж развязен.
На желтом лбу его цвели угри,
Воротничок всегда помят и грязен.
Но полночью пришел к нему Господь,
Он милосерд, иль с неба видно проще, —
И до утра, и до рассвета вплоть
Сияло в комнате, как в снежной роще.
И стало так. Он жил теперь в пустом
Пространстве рокота и вихревого гула,
А по ночам беседовал с Христом
В саду, у склона горного аула.
И раз Христос сказал, сияя весь
(Они тогда к ручью сходили вместе):
«Ошибся я, тебе бы жить не здесь
И не теперь, а лет назад на двести!»
И с Каланчевской пять, квартира три
Поднял его и отослал в былое,
И встретил он румяный свет зари
В избе, в скиту, в лесу у аналоя.
И память старца праведного чтим,
Не ведая, не знающие крылий,
Что вот прошел он спутником твоим,
Что с ним вчера еще мы вместе жили.
ТУМАН («Глухое «у-у» закинуто протяжной…») [178]
Глухое «у-у» закинуто протяжной
Сиреной невидимки-маяка,
И тяжело своей холстиной влажной
Повис тяжелый парус моряка.
Вершин расплывчатые очертанья,
Долин дымящиеся закрома,
Где спрятаны в скалистые гортани
Печами обогретые дома.
Где женщина, поджаривая рыбу,
Смеется, к гостю повернув лицо,
Где ночь, ворча, приваливает глыбу
Тумана на дощатое крыльцо.
За мглою — мгла! Сквозь острые проколы,
Распластаны на замшевый экран
(Подобие кровоточащих ран!),
Огней разбрызганные ореолы…
Туман,
Туман,
Туман…
ГОЛУБАЯ КНЯЖНА («В отеле, где пьяный джесс…») [179]
В отеле, где пьяный джесс
Сгибает танцоров в дуги,
Еще говорят прэнсесс
В крахмальных сорочках слуги.
И старенький генерал
(О, как он еще не помер)
Рассказывать про Урал
Стучится в соседний номер.
И пища еще нежна,
И вина сверкают, пенясь.
И маленькая княжна,
Как прежде, играет в теннис.
Но близит уже судьба
Простой и вульгарный финиш,
Когда ты из Чосен-банк
Последнюю сотню вынешь.
И жалко нахмуришь бровь
На радость своих соседок…
К чему голубая кровь
И с Рюриком общий предок?
Для многих теперь стезя
Едва ли сулит удачу.
Мне тоже в Москву нельзя,
Однако же я не плачу!
Но вы — вы ведь так нежны
Для нашей тоски и муки,
У вас, голубой княжны,
Как тонкие стебли — руки.
И львы с твоего герба
Не бросятся на защиту,
Когда отшвырнет судьба
Последнюю карту битой.
И ужас подходит вплоть,
Как браунинг: миг и выстрел…
А впрочем, чего молоть:
Сосед-то — любезный мистер!
«У причалов остроухий пинчер…» [180]
У причалов остроухий пинчер
Водит нынче тоненькую мисс.
Англичаночка, не осрамитесь,
Не для шкуны же папаша вынянчил!
Рыжий боцман выплюнул табак,
Рыжий боцман подмигнул подвахте:
«Этакую ежели на бак,
Ну-ка, малый, выдержишь характер?»
Хохотала праздная корма:
«Не матросу сватать недотрогу!
Глянь-ка, боцман, чертов доберман,
Что ни тумба, поднимает ногу!..»
Лучший виски — уайтхорс виски:
Белая лошадь, по-английски.
ПОЛКОВОЙ ВРАЧ («Умирает ли в тифе лиса…») [181]
Умирает ли в тифе лиса,
Погибает ли дрозд от простуды?
Не изведает сифилиса
Даже кот, похудевший от блуда!
Вы — шутник. Папироса во рту,
Под большой электрической лампой
Отмечаете люэс, ртуть
И ломаете горлышки ампул.
И на беглую спутанность фраз,
На звенящую просьбу вопроса
Улыбаетесь: «Даже Эразм —
Роттердамский! —
Немного без носу!»
УЗОРЫПАМЯТИ («Я пишу рассказы…») [182]
Я пишу рассказы
И стихи в газете,
Вы кроите платья
В модной мастерской.
Прихожу домой я,
Пьяный, на рассвете
С медленной и серой
Утренней тоской.
Зверем сон на сердце
Тяжело надавит,
Оторвет, поднимет
И умчит в Москву,
И былое снова
Пережить заставит,
Словно сон недавний,
Вставший наяву.
Озарен высоким
Золотистым светом
Белый, загудевший
Институтский зал.
В золотом мундире
Маленьким кадетом
Я вхожу и сердцем
Погружаюсь в бал.
И едва окину
Залу первым взглядом,
Как уж сердцем выну
Из всего и всех
Вашу пелерину
С классной дамой рядом
И глаза, что ярче
Васильков в овсе.
В сердце вздрогнет жальце,
Но не к вам, а всё же
Прежде к классной даме
Надо подойти.
Миг — и мы несемся
В застонавшем вальсе,
И любовь над нами
Облаком летит!
Франт в сумском мундире
Управляет балом —
Ментик и лядунка,
Молодец-гусар.
Сердце бьется ровно
В напряженьи алом…
Ластится к перчатке
Девичья коса.
Па-де-патинером
Сменена мазурка.
Шепот: «Я устала!»
Легкая душа…
Снова к классной даме…
Шестиклассник Шурка
Говорит, что Лара
Очень хороша.
…Просыпаюсь. Утро.
Штора. Свет неверный.
Стол и стул похожи
На немых химер.
Думаю, зевая:
«На балах, наверно,
Больше не танцуют
Па-де-патинер».
И на сон далекий
Сердце не ответит.
Только скрипки плачут
Золотой тоской…
Я пишу рассказы
И стихи в газете,
Вы кроите платья
В модной мастерской.
«Льстивый ветер целует в уста…» [183]
Льстивый ветер целует в уста
И клянется, и никнет устало,
А поселок серебряным стал
И серебряной станция стала.
Не томи, не таись, не таи:
Эти рельсы звенят о разлуке,
Закачали деревья свои
Безнадежно воздетые руки.
И ладонь не тяни же к виску,
Злую память назад отодвинь же, —
Эта ночь превращает тоску
В лунный свет на картинах Куинджи!
И душа растворяется в нем,
Голубом и неистово белом,
И не в дом мы безмолвно идем —
В саркофаг, нарисованный мелом.
«Вышел в запас…» [184]
Вышел в запас, —
Служба была хлопотлива.
Денег припас,
Выстроил дом у залива.
Скушно, — один…
Пел: «Прилети, голубица!»
Есть карабин,
Чтоб от хунхузов отбиться.
Рядом тайга,
Тигровый след и кабаний,
Лупит вьюга,
Как на пустом барабане.
Жить ничего:
Вдоволь и спирта, и пищи.
Встретишь его —
Лишь по-разбойничьи свищет.
Ссадит в сугроб
(Лихо добытчику с сумкой),
Целится в лоб
Тигровой смертью дум-думкой.
Ладит и тот,
Черную спину сутуля.
В огненный пот
Бросит свинцовая пуля.
Скажет врагу:
«Милый, добей-ка, однако».
И на бегу
Взвоет о павшем собака.
Ночью придет
Волчья певучая стая,
И заметет
К утру пороша густая.
СОН ПРО КОТА-МУРЛЫКУ («Ты любишь кошку, ласковый звереныш…») [185]
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том,
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом.
Ты любишь кошку, ласковый звереныш,
Мой белокурый, ясноглазый гном.
Смычком любви твою кроватку тронув,
Я пронесусь в сознании твоем.
Мурлыка спит, поджав седые лапки,
Ленив Мурлыка, белолобый кот.
Его потешно наряжая в тряпки,
Ты слушаешь, как нежно он поет.
Приходит сон, как принц золотокудрый,
Целует в глазки, говорит: «Пора!»
И кот встает, такой большой и мудрый,
И охраняет детку до утра.
Он больше тигра, только очень ласков,
И сторожит он девочкин покой.
Он лучше няньки намурлычет сказку
И гладит лапкой, как она — рукой.
Настанет утро. Нету великана,
Но позабыть виденье нелегко.
Мурлыка же из твоего стакана
Поспешно пьет парное молоко.
ПОСЛЕ ДОЖДЯ («Чем, мураш, застыв на пальце…») [186]
Чем, мураш, застыв на пальце,
Удивлен — скажи на милость?
Солнце из-под одеяльца
Ватной тучки покатилось.
Две веселых трясогузки,
Непоседы, ненасытки,
Объяснялись по-французски
Одобряя вкус улитки.
Ветер листки березы
Пересчитывал. Березка
Шутника, роняя слезы,
Отгоняла веткой хлесткой.
А когда — глядите сами —
Рвался он, бежать желая,
То она его ветвями
Обнимала, не пуская.
В облаках же два пилота
Мчались, вскрикивая звонко:
Это — плавности полета
Обучала ястребенка
Ястребиха… За оградой
Тополь руки тянет к небу…
Мира лучшего не надо!
Мира лучшего не требуй!
ВЕСЕННИЙ ДОЛЬНИК («Объективно ничтожны признаки…») [187]
Михаилу Щербакову
Объективно ничтожны признаки,
Ртуть в термометре — над нолем,
Да весеннего ветра-капризника
Направления не поймем.
Синева под глазами девушек,
У мальчишек в глазах задор,
И медлительные, как неучи,
Облака: золотой затор.
Но вглядитесь: переоценкою
Зимних ценностей занят мир;
Даже нищий, звенящий центами,
Чем-то новым себя томит.
Непреложное стало мнимостью —
Паром стаивает, спеша, —
И повита зеленой жимолостью
Человеческая душа.
Я весь день не хожу, а плаваю
В этом воздухе Ястребином.
…Я зову вас в борьбу за славу и
За победу неистребимую!
Харбин, 1930
«Последний рубль дорог…» [188]
Последний рубль — дорог,
Последний день — ярок,
Их не отнимет ворог,
Их не отдашь в подарок.
Последняя любовь — самая ласковая,
С сединкою на виске,
И приходит она, ополаскивая
Сердце в горечи и тоске.
И отдашь ее тем, которым
Не нужна ее тишина,
Не нужна ее вышина.
Но душа, овладев простором,
Будет горечи лишена.
Ибо, памяти зов послушав,
Вспомнишь ты, как в былом и сам
Брал и комкал чужие души,
Обращенные к небесам.
Харбин, 1930
ЗА РАЗРУБЛЕННЫЕ УЗЛЫ(«Снова солнце обращает в воду…») [189]
Снова солнце обращает в воду
Почерневшие наросты льда.
Снова легкокрылую свободу
Обретают ветер и вода.
Снова воздух приближает дали
И осанка облака легка,
И к тому, чем мы не обладали,
Потянулись сердце и рука!
В эти дни, как прежде б, сбросить сумму
Обязательств рук, спины и щек.
На кушак коричневый подсумок,
А за плечи вещевой мешок.
Не грусти, не сетуй, не жалей-ка!
Не до нег, не до уютов мне!..
И удобно ляжет трехлинейка
За спиной, на кожаном ремне.
Та весна давно уж позабыта —
Революционная весна! —
Но раскрепощение от быта
Не несла ли смелому она?
Всё равно кому служить солдату.
Без надежд и горечи утрат
Ставил я (как стихотворец дату
Под стихом) винтовку у костра.
День в своей законченности заперт,
Как поэма. Поднят на заре,
Назревал я к вечеру, как капля
Рифмы назревает на пере.
Падаю. Качусь по полосатой
Серой пашне, мягкой и простой…
Лишь бы плыть к весеннему закату,
Испаряясь каплей дождевой.
Лишь бы снова не попасть на привязь,
Лишь бы снова не попасть в козлы
Отпущенья… Лишь бы душу вывести
За разрубленные узлы!
ПРИЯТЕЛЬ («Загорел за лето на песке…») [190]
Загорел за лето на песке,
На горячем золотистом пляже…
В сердце места не было тоске,
И она не вспоминалась даже.
Чебуреки ел у старика,
Спиртом, право, баловал не слишком,
И качала желтая река
День-деньской на радость ребятишкам.
Можно ль летом думать и писать?
Для того ль дается Богом лето?
И редактор посылал искать
Шалого курчавого поэта.
Загорел, окреп, похорошел,
Мышцы стали выпуклей и резче.
Не стишки слагаются в душе —
Золотые творческие вещи.
Миновало лето, словно сон,
Отлетела радостная муза,
И засел поэт за фельетон,
Потому что выгорела блуза.
Много пил и нюхал кокаин,
Поправлял пенсне на переносье,
Уходя, как и терпел, один
В хмурое, седое безвопросье.
К нам не очень сердоболен Бог…
Эта участь, думалось, не нам бы.
Почему то Троцкий, то Келлог
Непрерывно лезут в наши ямбы?
Нам до них, пожалуй, дела нет —
В тех делах ни чёрта мы не смыслим.
И качает нас с тобой, поэт,
Глупый бес на глупом коромысле.
Скучно мы с тобой живем зимой, —
Вставши, день как паралитик ляжет…
До свиданья, кучерявый мой,
На веселом сунгарийском пляже!
ОТХОД («Какой-то зверь, быть может, тигр…») [191]
Какой-то зверь — быть может, тигр
Пошевелил неверный камень…
А нам идти, а нам в пути
Греметь повисшими штыками.
В ключицы врезались ремни.
Усталость в тело вшила прошвы,
И остро чиркают кремни
О раскаленные подошвы.
А позади слабеет гул,
Глуша последние раскаты,
Победоносному врагу
В крови выковывая латы.
Идем тропой. Вдоль рек и русл
Лесную глушь шагами метим,
И будет робок, будет тускл
Костер, зажженный на рассвете.
МОЕМУ «УНДЕРВУДУ» («Традиции непреложны…») [192]
Традиции непреложны, —
К одной намечаю возврат…
«О лира!..» Мерещится ложно
Классический аристократ.
Но сорвана чопорность (стильность?)
Эпохою масляных ламп, —
От лиры к уюту чернильниц…
Вы помните пушкинский ямб?
Поэт не поет, не бряцает —
Он пишет, он лиру отверг…
Но все-таки тайна мерцает
Над ним. Ореол не померк
Таинственности, романтизма
Горячих бессонных ночей…
Об этом шуршащие письма
Прабабушек — милый ручей,
Уже иссякающий. Ныне
За стиксовой ширью ста лет —
Чернильницы нет и в помине,
Поэт, у тебя на столе.
А если и есть — юбилея
Сомнительной радости дар,
Когда голова побелеет
И рифмы слабеет удар…
Смотрите — не только халтуру
За строчкою строчку гоня! —
Машина с клавиатурой
Под пальцами у меня.
О муза, не сетуй, не брезгай,
Мы тоже кипим и горим, —
У этого резкого треска
Дождя-разрушителя ритм.
И даже весеннего града
Как будто по стеклам картечь…
А лиру с чернильницей надо
Музейному старцу беречь.
ТИХИЙ СОЧЕЛЬНИК («Как вечер тих, как вечер долог…») [193]
Как вечер тих, как вечер долог,
Как свято дышит тишина!..
Романтика душистых елок —
Кого не трогает она!
С какой мистерией соседство
Сочельник намечает вновь?
Святой восторг, святое детство,
Святая детская любовь!
Дитя игрушками довольно,
Отец и мать — они в ином…
Им как-то радостно и больно:
Воспоминания — в былом!
Им тоже грезятся их елки,
Их не зажечь уже… И пусть!
Но в сердце острые иголки
Им всё же вкалывает грусть.
Но их малютка, дочка-крошка,
Им юность возвращает их.
В глазах, задумчивых немножко,
Вновь блеск сияний золотых.
В блестящий зал, в шалаш, в конурку —
Семьи нисходит торжество:
Отца, и мать, и их дочурку
Сильней скрепляет Рождество.
ЛЮБОВЬ («Сильный зверь о любви рычал…») [194]
Сильный зверь о любви рычал
Зубы скалившей сильной самке,
Нежным именем величал,
Брюхом полз, разрывая лямки.
Ощетинив хребтов горбы,
Мышц звенящий пружиня ластик, —
В визге ярости и борьбы
Волчья страсть насыщалась страстью.
А потом, ослабевший, лег,
Весь в истоме большого гула,
И волчиха в широкий лоб
Благодарно его лизнула.
Ибо знала, что не одна
Будет рыскать теперь по стужам:
Сделать зверя ей власть дана
Из лесного бродяги — мужем.
ЛЮБОВЬ («Любовь — как в пропасть. С кручи от погони…») [195]
Любовь — как в пропасть. С кручи от погони
бросается так каторжник с ядром,
прикованным к ноге его. И тонет.
Любовь — как под сверкнувший эспадрон.
Рассечь себя и на себя обрушить,
как храм обрушил некогда Самсон, —
освободив ликующую душу
от оболочки, превращенной в сор.
ЯСНОСТЬ («В этой комнате много солнца…») [196]
В этой комнате много солнца…
Ранью утренней через щель
Золотистые волоконца
Зажигают мою постель.
Через ставни из всех отверстий
Золотая глядит весна.
Как улыбка, на рыжей шерсти
Одеяла лежит она.
Ночью думал о том, об этом,
По бумаге пером шурша,
И каким-то подземным светом
Бледно вспыхивала душа.
От табачного дыма горек
Вкус во рту. И душа мертва.
За окном же — весенний дворик,
И над двориком — синева.
Зыбь на лужах подобна крупам
Бриллиантовым — глаз рябит!
И задорно над сердцем глупым
Издеваются воробьи.
ДАВНО ЛИ? («Давно ли в форточку мороз…») [197]
Давно ли в форточку мороз
Дышал седым холодным паром
И ветер снег лучистый нес
По скользким, звонким тротуарам?
Гляди — чудесная весна
Уже согнала снег и стужу,
И, право, каждая жена
Как жениха целует мужа.
Какой чудеснейший наркоз
Нам возвращает бодрость юных?
Ведь в каждом сердце — ворох роз
И закипающие струны!
Жизнь стала снова так легка
Не оттого ль, что сняли шубы,
Что в руку просится рука,
Глаза — в глаза и губы — в губы?
Весна над миром ворожит,
Лазурью встав над рыжей крышей.
Как хорошо, как вкусно жить,
Когда апрелем сердце дышит!
НА ТОЙ ПОЛОВИНЕ ЛУНЫ(«От той половины Луны…») [198]
От той половины Луны,
Которая нам не видна,
Исходят жестокие сны,
Властители нашего сна.
Крича от видений ночных
Проснемся и смотрим во мрак,
И вот, вспоминая о них,
Не можем их вспомнить никак.
Я верю: улыбку и шаг,
Где радость и воля слышны,
Берет караулящий враг,
Серебряный житель Луны.
Ведет он старательный счет
Могущим смеяться и петь,
И воля земная течет
На лунную гулкую медь.
И радости нашей полны
Ее водоемы до дна —
На той половине Луны,
Которая нам не видна.
ПОЛДЕНЬ («Золотые искры на коже…») [199]
Золотые искры на коже —
Ростопь зноя, июля россыпь.
В легких жестах — ласковость кошек,
Но без вкрадчивости. Без просьбы.
Рыжекудрая. В яри веток —
Словно осень в дебюте раннем.
Речь поэтова. И поэтому —