Почему дар песни резвой
Не считаешь ты трудом?..
Он с презрительностью смелой
Рассмеется от души:
«Ты всё пела?.. Это дело!
Так пойди-ка, попляши!..»
Слух к стихам ему неведом,
К стихотворцу он суров…
Не тягаться мне с соседом
Ни картошкой, ни обедом,
Ни горой шершавых дров!
ПОСТРОЕЧНИКИ («Бороды прокурены…») [251]
Бороды прокурены,
Невеселый взгляд;
На скамьях у Чурина
Старики сидят.
Годы бодрость вымели
И лишили сил…
Но скажи, не ими ли
Строен город был…
Этот вот — не надо ли
Справочку одну? —
Рельсами укладывал
Насыпь к Харбину.
Тот, что носом в бороду
Точно схимник врос,
Вел когда-то к городу
Первый паровоз.
А вон той развалиной
Тут давным-давно
Первое повалено
Для жилья бревно.
И в болотной сырости —
Холодна, темна!.. —
Городу б не вырасти
Без того бревна…
Хлябь, трясина, прорва та,
Край и наг, и дик!
Вспоминают Хорвата
И еще других.
Тех, чьи лица в спаленке
На стене висят,
Что на старом маленьком
Кладбище лежат.
Что пришли с лопатою,
С киркой, с топором,
С жертвою богатою,
С дружеством, с добром!..
И полоска узкая
Прорубила край,
И то дело русское
Не позабывай!
…Старики замшелые
На скамье чужой…
Головы все белые,
Все семьи одной.
С каждым годом менее
Милых стариков, —
Вихрь опустошения
Между их рядов.
Нет Иван Васильича,
Окунева нет!..
Кто ж от рака вылечит
В шестьдесят пять лет?
Спросишь — и нахмуренно,
Голосом тоски:
«Унесли за Чурина!» —
Скажут старики.
НАША ВЕСНА («Еще с Хингана ветер свеж…») [252]
Еще с Хингана ветер свеж,
И остро в падях пахнет прелью,
И жизнерадостный мятеж
Дрозды затеяли над елью.
|
|
Шуршит вода, и точно медь —
По вечерам заката космы,
По вечерам ревет медведь
И сонно сплетничают сосны.
А в деревнях, у детворы
Раскосой с ленточками в косах
Вновь по-весеннему остры
Глаза, кусающие осы.
У пожилых, степенных манз
Идет беседа о посеве,
И свиньи черные у фанз
Ложатся мордами на север.
Земля ворчит, ворчит зерно,
Набухшее в ее утробе.
Всё по утрам озарено
Сухою синевою с Гоби.
И скоро бык, маньжурский бык,
Сбирая воронье и галочь,
Опустит смоляной кадык
Над пашней, чавкающей алчно.
МОЛОДАЯ ВЕСНА («От натопленных комнат…») [253]
От натопленных комнат,
От дымящей плиты,
От людей, что не помнят,
Что такое цветы;
От вражды и от дружбы,
От упреков супруг,
От бесслужбы и службы,
От рычащих вокруг
Обязательств, квитанций,
Увлекавших ко дну,
Словно музыку, в танцы, —
В молодую весну!
Лед уходит на север,
Закипают ключи,
На зеленом посеве
Важно ходят грачи.
Льды чернеют, сгорая,
Стужа — в черных гробах.
О бамбуковом рае
Размечтался рыбак,
О трепещущей снасти,
Об извивах волны, —
Каждый выудит счастье
Из разливов весны!
Даже старый и хилый,
С хриплым кашлем в груди…
Всех их, Боже, помилуй
И весной награди.
А без этой награды
Жизнь темна и тесна;
Все ломает преграды
Молодая весна,
Сокрушает запруды,
Мост кладет через ров,
И без этого чуда
Мир Твой слишком суров.
КАРПАТЫ(«Карпатские горы, гранитное темя…») [254]
Карпатские горы, гранитное темя,
Орлов и героев приют,
Где доблестно бьется славянское племя
За жизнь и свободу свою!
|
|
Где десять врагов на единого воя,
Как встарь назывался боец,
Де битва кидает рукой огневою
На каждого славы венец.
Где, прежде чем кануть, боец пораженный
На рану ответит огнем,
Где рядом с мужьями сражаются жены
И дочери — рядом с отцом!
К Карпатам славянские думы и взоры,
К вершинам сияющим их:
Карпатские горы, высокие горы,
Не выдайте братьев моих!
Смыкайте ущелья, грозите лавиной —
Каменья на дерзкие лбы!..
Пока только вы — цитадель славянина,
Поднявшего глыбу борьбы.
Иначе… но нет никакого иначе:
С гранитных устоев Карпат,
Народом-героем решительно начат,
Гудит всеславянский набат.
Не черный ли ворон прокаркал: «Кар… паты!»
Пусть хищник и алчен, и зол —
Взлетайте, неситесь навстречу, орлята:
За вами — Двуглавый Орел!
ДЫМЫ(«Час восхода нелюдимый…») [255]
Час восхода нелюдимый,
Перламутровая тишь,
И куда ни поглядишь —
Всюду дымы, дымы, дымы
Над Везувиями крыш!
Как медлительны и прямы
Величавые столпы.
Розовеющие лбы
Их обращены упрямо
К солнцу: первый луч добыть.
И не странность ли большая:
Уголь черен, жесток, груб,
Но из этих грязных труб
Он, белейший, вылетает
Как дыханье чистых губ!
Я молитвенные очи
Поднимаю к высоте,
Я смотрю на дымы те
После страшной, тяжкой ночи, —
Ужас в ямной темноте!
Знаю, черная лопата,
Волосатая рука
Грозного Истопника
В печь меня швырнет когда-то.
И как белый дым — в зарю
Легковейно воспарю!
В КРЕМЛЕ («Глядят былого лики…») [256]
Глядят былого лики
В изгнаннический плен:
Гудит Иван Великий
Над высью древних стен.
|
|
И мощно меди волны
И бронзовая трель
Летят в сырую полночь,
В слезящийся апрель.
На паперти, в проходе,
Старик зажег свечу,
И свет по камню бродит,
Одев кирпич в парчу.
Под сводами собора
Блестит сырой асфальт,
И слышен возглас хора
И в нем высокий альт.
И в ладанной завесе,
За каменным ребром,
Звенит Христос Воскресе
Чистейшим серебром!
И вынесен народом,
В сверканьях золотых, —
Иду я с крестным ходом,
Родной среди родных!
И сыростью за ворот
Вползает ночь слегка,
И опрокинут город
В тебе, Москва-река.
И переулки глухи
Вокруг ночной реки…
Домой несут старухи
Святые узелки.
Нет злых и нет неправых,
У всех блаженный вид,
А на Кремлевских главах
Уже заря горит.
Гудит, Иван Великий,
Твой бронзовый разбег…
…………………………..
Незыблемые лики
Ушедшего навек!
«Оправленный на гребнях в серебро…» [257]
Оправленный на гребнях в серебро,
Прибой о камни шаркает негромко.
Морская ширь звенит под зноем емко,
Раскалено гранитное ребро.
И ты — со мной. Ты — белая, ты — рядом,
Но я лица к тебе не обращу:
Ты заскользишь по зазвеневшим грядам,
Ты ускользнешь по синему хрящу.
Но ты — моя! И дуновенье бриза,
И плач волны на каменном мысу,
Всё это — так! Всё это только риза,
В которой я, любя, тебя несу!
СЛЕПЕЦ («По улице, где мечутся авто…») [258]
По улице, где мечутся авто
И каждый дом — как раскаленный ящик,
Внимания не обратит никто
На возглас меди, жалко дребезжащий,
Что издает слепца-китайца гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
Как призрак, в полдень вышедший из склепа,
В чужой толпе он медленно идет,
И бельма глаз его открыты слепо,
Незрячие, устремлены вперед.
У пояса миниатюрный гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
И шелестом безмолвия и мрака
Шуршит одежды обветшалый шелк.
Слепца ведет ушастая собака —
В облезлой шерсти, настоящий волк…
Она рычит, ее торопит гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
Лениво расступается толпа
И в две струи смыкается за парой:
Перед слепцом свободная тропа
На шаркающих плитах тротуара.
Слепец идет. И вздрагивает гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
А гордо поднятая голова —
Как выступ скал, где ночью ветры бьются…
Слепец, быть может, слушает слова,
Которые поет ему Конфуций,
И древний ритм отзванивает гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
И кажется, незрячий видит то,
Что расцветает в этом небе бледном
Над городом с надменными авто,
С их суетой и перекликом медным.
И, замирая, отвечает гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
В ЗАКАТНЫЙ ЧАС («Сияет вечер благостностью кроткой…») [259]
Сияет вечер благостностью кроткой.
Седой тальник. Бугор. И на бугре
Костер, и перевернутая лодка,
И чайник закипает на костре.
От комаров обороняясь дымом, —
Речь русская слышна издалека, —
Здесь, на просторе этом нелюдимом
Ночуют три веселых рыбака.
Разложены рыбацкие доспехи,
Плащи, котомки брошены в ковыль,
И воткнутые удочки — как вехи,
И круговая булькает бутыль.
И кажется — опять былое с нами.
Где это мы в вечерний этот час?
Быть может, вновь на Иртыше, на Каме,
Опять на милой Родине сейчас?
Иль эта многоводная река —
Былинный Волхов, древняя Ока?
Краса чужбины, горы, степи, реки,
Нам не уйти от Родины навеки,
И как бы вам ни виться, ни блистать, —
Мы край родной всё будем вспоминать!
Но сладок ваш простор, покой, уют, —
Вам наша благодарность за приют!
В СЕНТЯБРЕ («Сквозящий солнцем редкий березняк…») [260]
Сквозящий солнцем редкий березняк
Весь золотист, а клен в багряной тоге.
Где птичий щебет, милая возня?
В листве опавшей утопают ноги.
Глубокой дремой задремал лесок,
В прозрачности остекленевшей тонет.
Сентябрьский полдень ярок и высок,
Он царственен — ничто его не тронет!
Ни шороха, ни взмаха ветерка,
Пустыня бесконечного покоя.
Не движется зеркальная река,
Томит ее сиянье неживое.
И всё вокруг уже не жизнь, а след
Ее угасших одухотворений,
Ведь в этой нарисованности нет
Главнейшего из прежнего — движенья!
И лишь вдали, как призрак наяву,
То появясь, то за стволами кроясь,
Бросая дым клубами в синеву,
По насыпи гремит товарный поезд.
Пролетный гость далекой суеты,
Не нужен твой громоподобный грохот,
Здесь только огорченные мечты
Да радость облегчающего вздоха.
Превыше солнца, в глубине пустой
За синевой, за звездными путями,
Как властелин, как победитель злой,
Смерть шествует, неся косу, как знамя!
ВАГОНЕ(I–IV) [261]
I
Вагонная тряска… Попутчик
С веселым лицом молодым —
Какой-то пехотный поручик,
Что едет к пенатам своим.
И он изъясняется книжно,
От жестов манерных не прочь,
А в окна легла неподвижно
Российская черная ночь!
В вагонах студенты, кадеты —
Всей юности нашей родник!
Со станции, в форму одетый,
Несет кипяток проводник.
И воздух в вагоне особый,
Его лихорадочна дрожь, —
На святки в родные трущобы
Спешит из Москвы молодежь.
II
Печален фонарь полустанка, —
Какое безлюдие тут!..
И снова колес перебранка,
И снова вагоны бегут.
Не более часа пробега,
Но где ты, столица-краса?
Уже, ощетинясь из снега,
Ее заслонили леса.
И ритма иного, глухого
Вздымается в сердце укор,
Как некое древнее слово,
Всем новшествам наперекор!
Не голос ли, в миф заточенный,
Не пращуров ли голоса?..
…У девушки этой ученой
Совсем печенежьи глаза!
Что книжка и речи о Блоке, —
Глаза говорят не о том!
И в сердце, как рана, глубокий,
Я чувствую древний разлом.
III
Не думать, не чувствовать лучше, —
Опасен Сочельника мрак!..
Желаете чаю, поручик?
А к чаю депревский коньяк.
Огромной тревоги истома,
Томящий и сладостный страх.
Пожалуй мы, русские, дома
Лишь в этих пустынных полях!
Вагоны несутся, качают,
Беседа сердечна, легка,
Но вот уж в окно набегают
Огни моего городка.
Прощанье, вагонная спешка,
И всё словно в некой игре.
Прощайте, моя печенежка,
До встречи в Москве, в январе!
Немножко и больно, и сладко, —
Мгновенья светлы и остры,
И вот уж смешная лошадка
Везет меня в домик сестры.
IV
Былое, ты кажешься сказкой,
И пусть его светоч погас —
С какой животворною лаской
Оно наплывает на нас.
ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР («Вечер, ночь ли — длится, длится…») [262]
Вечер, ночь ли — длится, длится
Странный час! Вокруг огней
Отрастают всё длинней
Золотистые ресницы.
Нынче в них живая дрожь,
Не печаль ли в ней сегодня?
Как таинственно хорош
Этот вечер новогодний!
День не хочет край земной
Покидать, чтоб кануть где-то.
В небе отблеск слюдяной —
Поцелуй прощальный это!
И замедленно идет
Время к полночи суровой, —
Умирает Старый Год,
Но еще не явлен Новый.
И на этом рубеже,
На таинственнейшей грани,
Все сердца — настороже
Опасений, упований.
Никнут отблески зари,
Гасит Год последний лучик,
И сияют фонари
Всё мохнатей, всё колючей.
СТИХИ В ПИСЬМЕ («С Новым Годом!..Как большие льдины…») [263]
С Новым Годом!.. Как большие льдины
Из предельных стран, издалека,
Проплывают горькие годины
Мимо беженского островка,
Мимо нас, что с каждым новым годом
Всё старей, — седеет борода!..
Сколько их прошло неспешным ходом
Лишь затем, чтоб кануть навсегда!
И с песчаной отмели пустынной
Мы следим за ходом этих льдин.
День проходит бесконечно длинный,
Дни идут, и каждый — как один!
Смотрим мы в темнеющие дали —
Не примчит ли, обагрен в закат,
За людьми, что ждать уже устали,
Белокрылый, радостный фрегат?
Где он, где он, голос капитана?
Скоро ль встречи долгожданный час?..
Хорошо уплыть в такие страны,
Где еще не разлюбили нас!
Но враждебна нам судьба-злодейка, —
Нет фрегата!.. К берегам пустым
Лишь подходит черная ладейка
За тобой, за мною, за другим…
ЯНУСУ («Раз в году пишу стихотворенье…») [264]
Раз в году пишу стихотворенье
В честь твою, Новорожденный год, —
Это словно жертвоприношенье,
Ограждающее от невзгод.
Древний Янус, не тебе ли в Риме
Выпекали на меду пирог,
Перед истуканами твоими
Томный Нерон благовонья жег!
Сквозь века к нам власть твоя домчала, —
Ты сегодня на устах у всех,
Божество вступленья и начала,
Начинанья каждого успех!
Пусть у нас твое забыто имя,
Всё ж к тебе, величественный Ян,
С горькими обидами своими
Вновь взывает столько россиян!
Каждый год в стихах и прозе жалкой,
Где смесились истина и ложь,
Шепчем мы, как старая гадалка,
Всё о том, что ты нам принесешь.
Не о том ли, что с твоим приходом,
С Новым годом, посетившим нас, —
Разрешенья беженской невзгоды
Наступает долгожданный час!
Так прими ж стихотворенье, Янус,
Лучше я сложить его не смог…
И уж больше не води нас за нос,
Превосходный, но двуликий бог!
ВСЁ РАВНО («Всё равно осталось жизни мало…») [265]
Всё равно осталось жизни мало,
Всё равно от всех твоих оград,
Если их судьба не доломала,
Завтра только щепки полетят!
Ты, и я, и третий, и четвертый —
Сколько нас, одних примерно лет! —
Все мы только горсточка из мертвой
Редкостной коллекции монет.
Нас хранит страстишка нумизмата —
Зелень меди с чернью серебра, —
Но чеканка стерта и измята,
Ничего на нас не разобрать!
Но и пусть следы былого слепы:
Без седин и без морщин на лбу
Нам бы давний показался слепок
Страшной маской, сделанной в гробу.
Мы — как тени над житейским морем,
Мы — как лук без стрел и тетивы,
Мы еще шумим, еще мы спорим,
Но давным-давно уже мертвы.
Наш удел — покорность, примиренье,
Ибо даже в этом, в этом вот
Облегчающем стихотвореньи
Только синь вечерняя поет.
МОСКВА ПАСХАЛЬНАЯ… («В тихих звонах отошла Страстная…») [266]
В тихих звонах отошла Страстная,
Истекает и субботний день,
На Москву нисходит голубая,
Как бы ускользающая тень.
Но алеет и темнеет запад,
Рдеют, рдеют вечера цвета,
И уже медвежьей теплой лапой
Заползает в город темнота.
Взмахи ветра влажны и упруги,
Так весенне-ласковы, легки.
Гаснет вечер, и трамваев дуги
Быстрые роняют огоньки.
Суета повсюду. В магазинах
Говорливый, суетливый люд.
Важные посыльные в корзинах
Туберозы нежные несут.
Чтоб они над белоснежной пасхой
И над коренастым куличом
Засияли бы вечерней лаской,
Засветились розовым огнем.
Всё готово, чтобы встретить праздник,
Ухитрились всюду мы поспеть, —
В каждом доме обонянье дразнит
Вкусная кокетливая снедь.
Яйца блещут яркими цветами,
Золотится всюду «Х» и «В», —
Хорошо предпраздничными днями
Было в белокаменной Москве!
Ночь нисходит, но Москва не дремлет,
Лишь больные в эту ночь уснут,
И не ухо, даже сердце внемлет
Трепету мелькающих минут!
Чуть, чуть, чуть — и канет день вчерашний,
Как секунды трепетно бегут!..
И уже в Кремле, с Тайницкой башни
Рявкает в честь Праздника салют.
И взлетят ракеты. И все сорок
Сороков ответно загудят,
И становится похожим город
На какой-то дедовский посад!
На осколок Руси стародавней,
Вновь воскресший через триста лет…
Этот домик, хлопающий ставней —
Ведь таких давно нигде уж нет!
Тишина арбатских переулков,
Сивцев Вражек, Балчуг, — и опять
Перед прошлым, воскрешенным гулко,
Век покорно должен отступать.
Две эпохи ночь бесстрастно вместит,
Ясен ток двух неслиянных струй.
И повсюду, под «Христос воскресе»,
Слышен троекратный поцелуй.
Ночь спешит в сияющем потоке,
Величайшей радостью горя,
И уже сияет на востоке
Кроткая Воскресная заря.
КАК НА РОССИЮ НЕПОХОЖЕ («Объятый дымкою лиловой…») [267]
Объятый дымкою лиловой
Гор убегает караван.
Над ним — серебряноголовый,
Прекрасный витязь Фудзи-сан.
И дышит всё вокруг покоем,
Прозрачен воздух, как слюда!
А рядом с грохотом и воем
Летят, мелькают поезда.
И в небесах гудит пропеллер,
Но нежно женщины страны
Поют теперь, как прежде пели,
Святые песни старины.
И опускают томно вежды,
И улыбаются легко,
И красочные их одежды
Благоухают далеко.
На мотыльков они похожи,
На экзотичные цветы,
И возле них так странно ожил
Певучий, сладкий мир мечты!
И как хорош поклон их чинный,
Привет улыбок золотых,
Когда спокойные мужчины
Проходят гордо мимо них.
Спокойствие и сила веет
Из глаз мужских, упорных глаз…
Значенья полный, тяжелеет
Насыщенный вечерний час.
И месяц встал над тучей хмурой,
Примчавшейся издалека,
И точно в лепестках сакуры —
Вся в блесках близкая река.
И парк ночною жизнью ожил,
Полночный час легко вошел…
Как на Россию непохоже,
Но как чудесно хорошо!
МУЖЕСТВА ТРЕБУЕТ ГОД… («Муза моя, возврати мне сегодня свободу…») [268]
(Из Овидия)
Муза моя, возврати мне сегодня свободу —
Зоркость верни мне мою, творческих сил благодать,
Чтобы, как истый квирит, мог бы я к Новому году
Стройностью песни моей чистую жертву воздать!
Бодрости требуют все. Мало товара такого
На самодельных ларях бедных слагателей строк,
И недостойно звучит их легковесное слово —
Не переступит оно за сокровенный порог!
Бодрость завязанных глаз? Бодрость таскаемых за нос?
Бодрость безмозглых телят в их задираньи хвостов?
Ты, наступающий Год, ты, о божественный Янус,
Нет, ты не примешь таких, чернью хвалимых, стихов!
Мужества требует год: не настоящее слово —
Бодрость, его столько мусолило губ!
Еле живое оно, еле живое, готово
В труп превратиться совсем, если уж ныне не труп.
Мужества требует год, в яростных битвах зачатый,
Сжатых до боли зубов, глаз, устремленных вперед.
С самых зловещих пещер сорваны дерзко печати,
Буря ж еще впереди в землетрясеньях грядет!
Как уцелеем, друзья, в битве мы этой железной,
Если наш остров, примчав, буря с устоев сорвет?
Плакать позорно. Советы давать бесполезно.
Пусть даже гибель — мужества требует год!
МИШКА-ВОРИШКА («В лесу гуляет Миша…») [269]
Танюше Серебровой
В лесу гуляет Миша,
Коричневый медведь, —
Играя, дуб колышет,
А то начнет реветь.
Глаза сверкают дико,
Гудит лесная ширь…
Таежный он владыка,
Таежный богатырь!
Но раз в зеленом гуле,
Когда к берлоге брел,
Нашел Топтыгин улей
Золотокрылых пчел.
Разбойничьи замашки
Годятся ли теперь?
Ведь пчелы — что букашки,
А он огромный зверь!
Ему ль пчелы бояться?..
К дуплу медведь идет:
Придется постараться
Достать душистый мед!
Но пчелы хоть и малы,
Но в улье их — полки:
Подняли разом жала
И бросились в штыки!
Одну задавишь лапой —
Другая на носу.
От Мишиного храпа
Кусты дрожат в лесу.
«Сдаюсь! — кричит Мишутка. —
Не буду меду брать!..»
Ведь улей-то не шутка, —
Придется удирать!
Рассказ на этом месте
Я кончить предпочел:
Малы, слабы, да вместе —
Вот в этом сила пчел!
ТАЙФУН («Я живу под самой крышей…») [270]
Я живу под самой крышей,
Там, где вихри гнезда вьют,
Я живу высоко — выше
Только голуби живут.
И окно мое на запад,
Чтобы в час, который ал,
Луч прощальный, луч внезапный
В нем ответно закипал,
Чтоб оно, уже живое,
Поднимало свой прицел —
Башенкой сторожевою
В осажденной крепостце.
Лишь поэты с музой вместе
Поднимаются туда.
Для других, скажу по чести,
Слишком лестница крута.
Винт железный слишком узок,
Слишком звонка тишина.
Здесь кряхтеньем ваших музык
Музыка не пленена.
Не гитара, не виктрола,
А Тайфун, косматый тур,
С ораторией тяжелых
Кровельных клавиатур.
Он летит, шафранокрылый,
Шею вытянув во тьму.
Я, как атом той же силы,
Резонирую ему:
— Крашеной жести дрязги,
Пыли свистящей вьюн…
Это — не слышишь разве? —
Пробует клюв Тайфун.
Это в пустыне Гоби
Он сорвался с цепей.
Это он спрыгнул в злобе,
Всяческих злоб слепей.
Ветви деревьев — в жесте
Прыгающих с перил.
Визг озверевшей жести,
Шелест шафранных крыл.
Бомбардировка крыши,
Стриженых скверов бунт.
Посланный миру свыше,
Ястребом пал Тайфун.
Прячутся в норы мыши,
Молния мглу зажгла.
Над барабаном крыши,
Над пустотой жерла —
Выше, выше, выше,
Став на упор крыла.
МУХА. Рассказ в стихах («В осень, стонавшую глухо…») [271]
В осень, стонавшую глухо,
К себе призывая жалость,
Ко мне прилетела муха
И жить у меня осталась.
Почистила нос, согрелась,
Судьбы оценила милость,
Вспорхнула, куда-то делась,
А к вечеру вновь явилась.
Садилась у лампы, мирно
Дремала, брюшко чесала,
И скоро ручной и смирной
Домашнею муха стала.
Ну что же, я думал, ладно,
Животным моим домашним
Живи, коль тебе отрадно,
Питайся куском вчерашним.
У этих есть мать-старуха,
Жена ли, а то собака,
Со мною же будет муха,
Мне с ней веселей, однако.
Но шляются всё же гости
В бродяжью мою разруху
И вздрагивают от злости,
Ручную увидев муху.
Ах, чешутся их ладони,
Их тянет к уничтоженью,
И самые растихони
Не сдерживают движенья
Убить — это так приятно,
В том сладкая капля яда,
Но руки кладу обратно,
Но я говорю: не надо.
«Но муха ж! — толпа сердилась.—