— Могу представить, — доложил Оксен, — учитель Осип Степанович Кушнир, пойман на чердаке за пулеметом. Отстреливался до последнего патрона...
Кушнир не желал отвечать на мои вопросы. Он молчал. Потом поднял голову, откинул назад свою волнистую шевелюру, посмотрел на меня в упор и спокойно произнес:
— Попадись вы мне, я бы на вас столько времени не тратил. Прикажите расстрелять.
Я помнил: от национализма до фашизма один шаг... Передо мной, украинцем-коммунистом, стоял украинец-фашист. Миндальничать с ним не приходилось...»
Вечер того же дня, 24 июня 1941 г.
«...я нагоняю странную процессию. Лейтенант с двумя красноармейцами (у всех троих винтовки на руку) конвоируют полного человека с поднятыми вверх руками, в гимнастерке без ремня. Задержанный вяло переставляет ноги — как видно, уже распрощался с жизнью.
— Кто таков?
— Шпион, товарищ бригадный комиссар, ведем расстреливать.
«Шпион» поворачивается:
— Николай Кириллыч, родной...
Ко мне бросается начальник артиллерии корпуса (!!! — М.С.) полковник Чистяков. Он так переволновался, что не в состоянии говорить. За него все объясняет лейтенант:
— Без документов, без машины. Интересуется каким-то гаубичным полком. Петлицы полковника, а пузо, как у буржуя...
Уже в моей машине, минут через десять, полковник Чистяков приходит наконец в себя, и я узнаю подробности. Во Львове на автомобиль Чистякова напали — то ли парашютисты, то ли бандеровцы (ну какие парашютисты, Николай Кириллович? На всем Восточном фронте не было НИ ОДНОЙ парашютно-десантной части вермахта. — М.С). Полковнику пришлось спасаться бегством. Планшетка с документами осталась на сиденье машины...»
А ведь на самом деле полковнику Чистякову крупно повезло. Попался бы он в руки особистов — пришлось бы отвечать не за недостатки фигуры, а за секретные документы, брошенные в чистом поле...
Разумеется, это еще мелкие отдельные недостатки. Главное — сражение у Дубно — было впереди.
Как вы помните, вечером 28 июня 7-я моторизованная и 12-я танковая дивизии 8-го МК начали беспорядочный отход. И вот как это выглядело в деталях:
«...Рябышев сел на «эмку» и помчался к Бродам. По пути он натыкался на бредущих толпами бойцов, горящие машины, лежащих в кюветах раненых. Рубеж, предназначенный дивизии Нестерова (12-я тд. — М.С), никто не занимал...
...Какие-то неприкаянные красноармейцы сказали, что мотопехота покатила на юг, вроде бы к Тернополю. Комкор повернул на южное шоссе и километрах в двадцати нагнал хвост растянувшейся колонны. Никто ничего не знал. Нестерова и Вшкова (командир и замполит 12-й тд. — М.С.) они не видели. Рябышев попытался остановить машины. Из кабины полуторки сонный голос спокойно произнес:
— Какой там еще комкор? Наш генерал — предатель. К фашистам утек».
(Обратите внимание, уважаемый читатель, на эту безмятежную интонацию: «сонный голос», «спокойно произнес», генерал к фашистам утек, мы вот тут в тыл драпаем...)
Рябышев рванул ручку кабины, схватил говорившего за портупею (рядовые бойцы ездили без портупеи. — М.С), выволок наружу.
— Я ваш комкор.
Не засовывая пистолет в кобуру, Рябышев двигался вдоль колонны, останавливая роты, батальоны, приказывая занимать оборону фронтом на северо-запад...
...в штабе фронта, куда вызвали комкора, царили нервозность и неуверенность. Он доехал до Военного совета, ни разу ни кем не остановленный... Штаб готовился к передислокации. В суете и всеобщей спешке на ходу отдавались сбивчивые приказания, которые зачастую через десять минут отменялись. Вдогонку за первым офицером связи мчался второй... Штаб фронта отходил в Проскуров» (117 км к востоку от Тернополя, 150 км от гибнущей в Дубно группы Попеля. — М.С).
В ходе всех этих «передислокаций» Рябышев нашел наконец замполита 12-й танковой:
«...однажды вечером Рябышев заметил группу людей. Подошел. Услышал голос Вилкова. Полковой комиссар горячо ораторствовал:
— Пора понять, товарищи, что мы находимся в окружении. Одесса занята противником, генерал Кирпонос — изменник и предатель. Надежда только на самих себя...
— Откуда у вас такие сведения? — крикнул взбешенный Рябышев.
Командиры обернулись...»
По глубоко верному замечанию В. Суворова, «для исследователя главное — факт, для пропагандиста — интонация». Фактом было то, что «на следующий день Рябышев снесся с Военным советом фронта и отправил Вилкова в его распоряжение». То есть на повышение. Ну а что касается интонации, то попробуйте заменить слова «крикнул взбешенный» на «спросил изумленный» и перечитайте полученную фразу еще раз.
Кстати. Доклад замполита Вилкова на тему «Спасайся кто может» происходил в группе командиров. Помните — «командиры обернулись». И что же? На этот раз ни один пистолет не был выхвачен из кобуры. А ведь за такие призывы — расстреливают. Везде. Даже в самых благодушных странах за подстрекательскую, паникерскую агитацию в зоне боевых действий бывает только одно наказание — расстрел.
Но, похоже, порядки Красной Армии отличались в те дни сверхъестественной либеральностью. Ничего страшного не случилось и со вторым дезертиром:
«...прошли многие годы, но и сейчас, вспоминая Нестерова, я неизменно вижу его самодовольно восседающим в кресле комдива или трусливо околачивающимся в тылах... Много лет я ничего не слыхал о Нестерове, да и не интересовался им. Лишь два года назад жарким июльским днем встретил его на Крещатике. Круглый животик оттопыривал отутюженный китель, в руках большой желтый портфель...» [105]
Хорошо. Предположим, что командиры немного подрастерялись. Или все патроны для «ТТ» они расстреляли, поднимая в атаку своих бойцов. На Вилкова с Нестеровым пули не хватило.
Но где же «органы»? Где же славное, вечно бдящее ВЧК — ГПУ — НКВД? Уж в этом-то ведомстве патронов всегда было в избытке. Ведь сколько тысяч, миллионов людей закатали они по ст. 58-10, за «антисоветскую агитацию»! Как-то раз, в городе Иваново, они разоблачили вредителей, которые выпускали на местной ткацкой фабрике ткань, в рисунке которой «с помощью лупы можно было рассмотреть фашистскую свастику и японскую каску». Как же они могли не разглядеть дезертира Вилкова или Нестерова с животиком?
Ответ предельно прост — пот заливал им глаза. Лето, жара, бежать тяжело...
«11 июля 1941 г.
Совершенно секретно
Начальнику Главного управления политпропаганды Красной Армии армейскому комиссару 1-го ранга т. МЕХЛИСУ
...Следует отметить, что ряд работников партийных и советских организаций оставили районы на произвол судьбы, бегут вместе с населением, сея панику. Секретарь РК КП(б)У и Председатель РКК Хмельницкого района 8.7 покинули район и бежали.
5 июля районные руководители Янушпольского района также в панике бежали. 7 июля секретарь Улановского РК КП(б)У, председатель РИКа, прокурор, начальник милиции позорно бежали из района. Госбанк покинут на произвол судьбы. В райотделе связи остались ценности, денежные переводы, посылки и т. п. В этом районе отдел милиции бросил без охраны около 100 винтовок...»
Это — один из множества отчетов, которые начальник Управления политпропаганды Юго-Западного фронта бригадный комиссар Михайлов методично отсылал в Москву.
«6 июля 1941 г.
Совершенно секретно
...в отдельных районах партийные и советские организации проявляют исключительную растерянность и панику. Отдельные руководители районов уехали вместе со своими семьями задолго до эвакуации районов.
Руководящие работники Гродненского, Новоград-Волынского, Коростенского, Гарнопольского районов в панике бежали задолго до отхода наших частей, причем вместо того чтобы вывезти государственные материальные ценности, вывозили имеющимся в их распоряжении транспортом личные вещи. В Коростенском районе оставлен архив райкома КП(б) и разные дела районных организаций в незакрытых комнатах» (фикус в кадке там точно кто-то из местных стащил... — М.С).
«12 июля 1941 г.
Совершенно секретно
...не изжиты еще случаи паники, трусости, неорганизованности и дезертирства. Эти позорные явления имеют место в ряде частей фронта. Масса бойцов и командиров группами и поодиночке, с оружием и без оружия продолжают двигаться по дорогам в тыл и сеять панику.
Так, командир 330-го тяжелого артиллерийского полка РГК и батальонный комиссар во'время налета немецкой авиации на Дубно и мнимого движения танков противника приказали бросить материальную часть, имущество и выступить из города. Уже в пути командиры предложили возвратиться и забрать материальную часть и боеприпасы. Не дойдя 1,5 км к брошенному имуществу, командир полка принял разрывы снарядов нашей зенитной артиллерии за парашютистов (и по сей день вся советская военно-историческая литература переполнена немецкими десантниками, которые все режут, режут и режут наши провода. — М.С.) и приказал вернуться назад...»
«14 июля 1941 г.
Совершенно секретно
...имеют место факты отрицательных настроений и явлений. Отдельные командиры совершают самочинные расстрелы. Так, сержант госбезопасности расстрелял 3 красноармейцев, которых заподозрил в шпионаже. На самом деле эти красноармейцы разыскивали свою часть. Сам сержант — трус, отсиживался в тылу и первый снял знаки различия.
По-бандитски поступил лейтенант 45-й стрелковой дивизии. Он самочинно расстрелял 2 красноармейцев, искавших свою часть, и одну женщину, которая с детьми просила покушать.
Оба преступника преданы суду Военного трибунала...»
[68]
Уважаемый читатель! Если у вас по прочтении этих документов шевельнулась в голове нехорошая мысль о какой-то «украинской специфике» (бандеровцы, самостийщики, «западники»), то немедленно гоните ее (мысль эту) прочь. Никакой специфики. Все как у всех.
Уже на второй день войны командование Западного фронта (Белоруссия) и штабы подчиненных ему армий обменивались донесениями такого содержания:
«...огромная масса машин занята эвакуацией семей начсостава, которых к тому же сопровождают красноармейцы, раненых с поля боя не эвакуируют...
...вся дорога от Вильнюса до Молодечно забита отходящими подразделениями пехоты, артиллерии и танков...
...слабоуправляемые части, напуганные атаками с низких бреющих полетов авиации противника, отходят в беспорядке... командиры корпусов проявляют неустойчивость, преждевременно отводят части и особенно штабы...
...вдоль Пинского шоссе скопилось очень много различных подразделений и отдельных бойцов, которые оторвались от своих частей и отходят на восток..., командир мотоциклетного полка, находящегося в районе г. Антополя, не в состоянии задержать отходящих и просит выслать специальную группу командиров с представителями особого отдела и прокуратуры...» [40, 79]
Гомель — это совсем не Украина, и даже не Западная Белоруссия. А картина — та же самая.
«29 июня 1941 г.
Строго секретно
Бюро Гомельского обкома информирует Вас о некоторых фактах, имевших место с начала военных действий и продолжающихся в настоящее время.
1. Деморализующее поведение очень значительного числа командного состава: уход с фронта командиров под предлогом сопровождения эвакуированных семейств, групповое бегство из частей разлагающе действует на население и сеет панику в тылу. 27 июня группа колхозников Корналисского сельсовета задержала и разоружила группу военных около 200 человек, оставивших аэродром и направлявшихся в Гомель. («Соколов» колхозники поймали — а что сталось с боевыми самолетами? Надо полагать, они тоже вошли в число «уничтоженных на рассвете 22 июня внезапным ударом немецкой авиации». — М.С.) Несколько небольших групп и одиночек разоружили колхозники Уваровичского района...» [114]
В тот же день, 29 июня 1941 г., секретарь райкома партии из белорусского городка Лунинец докладывал по телефону в Москву:
«...сейчас от Дрогичина до Лунинца и далее на восток до Житковичей (соответственно 100—200—260 км к востоку от пограничного Бреста. — М.С.) сопротивление противнику оказывают отдельные части, а не какая-то организованная армия... Место пребывания командующего 4-й армией до сих пор неизвестно, никто не руководит расстановкой сил... немцы могут беспрепятственно прийти в Лунинец, что может создать мешок для всего Пинского направления... Проведенная в нашем районе мобилизация эффекта не дала. Люди скитаются без цели, нет вооружения и нарядов на отправку людей. В городе полно командиров и красноармейцев из Бреста и Кобрина, не знающих, что им делать, и беспрестанно продвигающихся на машинах (не весь, значит, бензин сгорел на «разбомбленных немцами складах». — М.С.) на восток без всякой команды...
В Пинске сами в панике подорвали артсклады и нефтебазы и объявили, что их немцы бомбами подорвали (помните, читатель, мемуары Болдина? — М.С), а начальник гарнизона и обком партии сбежали к нам в Лунинец... Эти факты подрывают доверие населения. Нам показывают какую-то необъяснимую расхлябанность» [114].
Ельня еще на 500 км восточнее Пинска, и это уже настоящая Великороссия. Что же докладывали в ЦК ВКП(б) 30 июня члены штаба обороны Ельни?
«...Считаем экстренно необходимым довести до сведения Политбюро ЦК, что успехам немцев... очень во многом, если не во всем, способствовала паника, царящая в командной верхушке отдельных воинских частей, и паническая бездеятельность в местных органах.
Стоит только ночью пролететь над районом неизвестному самолету (а при существующем у них порядке все ночью летящие самолеты для них неизвестны), как они поднимают панику о высаженном десанте противника, вопят о помощи (без этих воплей про многочисленные немецкие авиадесанты у нас ни одна книжка по истории начала войны не вышла. — М.С.)...
...С 26 на 27 июня всю ночь вели бой с мнимым десантом. А когда мы приехали со своей боевой дружиной из числа коммунистов и комсомольцев, то обнаружили, что они неизвестно в кого стреляли и в результате смертельно ранили двух бойцов...
С 22 июня мы не получаем никаких указаний о нашей деятельности... Ни секретарь Смоленского обкома, ни председатель облисполкома не дали ни одного указания или совета и даже не отвечают на телефонные запросы... Почти единственная директива, которую мы получили 27 июня, датирована 23 числом этого месяца, где облисполком требует сведения о состоянии церквей и молитвенных зданий...
Даже узкий круг руководящих работников не имеет хотя бы приблизительной информации о положении на близлежащих фронтах... плюс к этому видишь, что из Смоленска бегут, а областные власти молчат (немецкая 29-я мотодивизия вошла в Смоленск только через 16 дней после написания этого письма. — М.С), и становится трудно ориентироваться и отличать правду от провокации... если дальше каждый руководящий советский партийный работник начнет заниматься эвакуацией своей семьи, то защищать Родину будет некому» [112].
Ельня все-таки была еще довольно далека от линии фронта, и в этом городе в те дни еще не «каждый руководящий советский партийный работник занимался эвакуацией своей семьи». А вот Витебск в начале июля стал уже 'прифронтовым городом. 5 июля 41-го года военный прокурор Витебского гарнизона военюрист 3-го ранга товарищ Глинка составил обширный доклад о положении в городе:
«...Тревожное настроение, паника, беспорядки, бестолковая и ненужная эвакуация с каждым днем и часом все больше увеличиваются. Это положение создалось в результате неправильных действий областных органов и обкома, а в остальных случаях — бездействия этих органов и обкома (здесь прокурор практически дословно повторяет доклад товарищей из Ельни. — М.С.)... Облисполком распустил свои отделы. Большинство работников со своими семьями уехали. Райсоветы также не работают и никакого порядка в городе не наводят. Сейчас в Витебске не найдется ни одного учреждения, которое бы работало. Закрылись и самоликвидировались все, в том числе облсуд, нарсуды, облпрокуратура, облздрав, профсоюзы и т. д.
...тревога и паника усилились еще и тем, что в городе стало известно о том, что ответственные работники облорганизации эвакуируют сами свои семьи с имуществом, получив на ж.д. станции самостоятельные вагоны, причем жены этих ответработников из НКВД, облисполкома, парторганов и другие стали самовольно уходить с работы... Так, например, ушли с телеграфа, с телефонной сети (!!! — М.С), из больниц и других учреждений...
...3, 4, 5 июля около облвоенкомата стояли толпы женщин за разрешениями и пропусками на выезд, а когда в пропусках им отказывали, то они заявляли, почему же коммунисты уехали, их жены с детьми и имуществом... среди отдельных групп рабочих, возможно отсталых, стали появляться вредные настроения и недостойные выкрики о том, что бегут коммунисты, администрация и т. д.».
Надо признать, что в докладе витебского прокурора было столько «вредных настроений и недостойных выкриков», что доклад этот заботливо спрятали в архивной пыли и никому не показывали — аж до 1992 г.
«...формирование новых частей проходит плохо. На Витебск ежедневно и ежечасно идут разрозненные части группами по 5—10 человек и в одиночку, как с оружием, так и без оружия. Что делается с этими лицами и куда они направляются, толкового разъяснения никто дать не может...
Обком партии сегодня... принял постановление и огласил по радио, что организуется рабочая дивизия, и призвал рабочих вступить в ее состав. Это нужно было сделать 5 дней тому назад, а не теперь, когда рабочие находятся не на предприятиях, а у себя дома без работы... Сегодня же горком комсомола предложил зайти комсомольцам в горком и райкомы, в то время когда большинство комсомольцев из города уехало без чьего-либо разрешения...
...тюрьма ликвидировалась. Милиция работает слабо, а НКВД также сворачивает свою работу. Все думают, как бы эвакуироваться самому, не обращая внимания на работу своего учреждения...
...председатель Витебского горсовета Азаренко загрузил в приготовленный им грузовик бочку пива, чтобы пьянствовать в дороге, как он обыкновенно это делает в городе у себя на службе...» [68]
Человек без ружья
Да, да, да, уважаемые читатели, я прекрасно слышу ваши возмущенные голоса: «И охота же ему выкапывать всякую дрянь! Что за пристрастие такое к коллекционированию всякой мерзости! Почему автор видит один только негатив? Где героическая оборона Брестской крепости, где подвиг 28 героев-панфиловцев...»
Ваше возмущение мне понятно. Я тоже родился в СССР. Но извиняться — не спешу. Лучше еще раз напомню, о чем эта книга, — мы пытаемся разобраться с причинами того, почему огромная, вооруженная до зубов, многократно превосходящая в численности своего противника Рабоче-крестьянская Красная Армия была за несколько недель разбита, разгромлена и отброшена на сотни километров от западных рубежей Советского Союза. И вот теперь, покончив со всеми «живыми картинами», мы постараемся перейти от частного к общему, от субъективных мнений и воспоминаний очевидцев к сухим (но от этого ничуть не менее впечатляющим) цифрам.
Начнем с самого простого. С количественного учета неодушевленных предметов. Самых возмущенных гнусными намеками автора читателей я посылаю на 368-ю страницу статистического сборника «Гриф секретности снят», составленного (напомню это еще раз) сотрудниками Генерального штаба Российской армии под общим руководством заместителя начальника Генштаба генерал-полковника Г.Ф. Кривошеева.
Поработав над этой страницей с калькулятором, они узнают, что за три месяца войны, с 22 июня по 26 сентября, только на южном ТВД наши войска потеряли 1 934 700 единиц стрелкового оружия всех типов, т.е. винтовок, пулеметов, автоматов и револьверов. Всего же в 1941 году Красная Армия потеряла 6 290 000 единиц стрелкового оружия [35, с. 367].
На той же стр. 367 каждый желающий может прочитать, что на всех фронтах за шесть месяцев 1941 года было потеряно 40 600 орудий всех типов и 60 500 минометов. Ну, эти потери еще как-то объяснимы. Пушка — вещь тяжелая. Даже самая легкая (76-мм образца 1927 г.) весила без малого тонну. А если командование доверило вам 152-мм пушку образца 1935 г. весом в 17 тонн? Как ее вытащить из окружения, если тягач сломался или остался в хаосе отступления без горючего? И как переместить это чудище через первую же речушку? Вброд — завязнет, через мост — но его еще надо найти, да и не всякий мост выдерживает 17 тонн.
Потерю 20,5 тысячи танков и 17,9 тысячи боевых самолетов советские историки объяснили давно и просто: старые, ненадежные, слабо бронированные «гробы», работали на взрывоопасном бензине... О чем тут еще спорить?
Но вот самое распространенное «стрелковое оружие» 1941 года — трехлинейная винтовка Мосина. Оружие это есть непревзойденный образец надежности и долговечности. «Трехлинейку» можно было утопить в болоте, зарыть в песок, уронить в соленую морскую воду — а она все стреляла и стреляла.
Вес этого подлинного шедевра инженерной мысли — 3,5 кг без патронов. Это значит, что любой молодой и здоровый мужчина (а именно из таких и состояла летом 1941 года Красная Армия) мог без особого напряжения вынести с поля боя 3—4 винтовки. А уж самая захудалая колхозная кобыла, запряженная в простую крестьянскую телегу, могла вывезти в тыл сотню «трехлинеек», оставшихся от убитых и раненых бойцов.
И еще. Винтовки «просто так» не раздают. Каждая имеет свой индивидуальный номер, каждая выдается персонально и под роспись. Каждому, даже самому «молодому» первогодку, объяснили, что за потерю личного оружия он пойдет под трибунал.
Так как же могли пропасть ШЕСТЬ МИЛЛИОНОВ винтовок и пулеметов?
Не будем упрощать. На войне как на войне. Не всегда удается собрать на поле боя все винтовки до последней. Не каждый грузовик и не каждый вагон с оружием в боевой обстановке доходят до места назначения. Наконец, какое-то количество винтовок и автоматов на самом деле могли быть испорчены огнем, взрывом, заполярным холодом.
Можно ли примерно оценить размер таких «нормальных» потерь стрелкового оружия?
Разумеется, можно. Открываем ту же самую книжку «Гриф секретности снят» на странице 352, читаем.
За четыре месяца 1945 года потеряно 1 040000 единиц стрелкового оружия.
В среднем за четыре месяца 1944 года — 937000 единиц.
Значит ли это, что за шесть месяцев 1941 года «нормальные» для Красной Армии боевые потери стрелкового оружия должны были бы выражаться цифрой примерно в полтора миллиона единиц? Нет, это неверный, поспешный вывод. В 1944—1945 гг. численность действующей армии была в два раза больше, чем в 1941 г. (6,4 млн. против 3,0 млн, см. с. 153 того же сборника). Больше людей, больше оружия, больше и потери оружия. Правильнее будет считать примерно так: в 1944 г. один миллион солдат «терял» в месяц 36 тысяч единиц стрелкового оружия, следовательно, за шесть месяцев 1941 года «нормальные» потери не должны были бы превысить 650—700 тысяч единиц. А потеряно — 6,3 млн.
Итак, налицо «сверхнормативная» утрата в 1941 г. более 5,5 миллиона единиц стрелкового оружия. Запомните, уважаемый читатель, это число. Оно нам вскоре опять встретится. А сейчас мы постараемся оценить «сверхнормативные потери» в других видах вооружений.
Гитлеровский «блицкриг» — это, главным образом, танковая война. Главное средство противотанковой обороны того времени — противотанковые пушки. По состоянию на 22 июня 1941 г. их в Красной Армии числилось 14 900 (на самом деле — еще больше, так как составители сборника «Гриф секретности снят» почему-то не учли 76-мм и 88-мм пушки, стоявшие на вооружении ПТАБов).
За шесть месяцев 1941 г. промышленность передала в войска еще 2500 противотанковых пушек.
Итого — общий ресурс 17 400 единиц, из которого 70% (12 100 пушек) было потеряно.
А за весь 1943 год — за все 12 месяцев — потеряно 5500 противотанковых пушек, что составило всего лишь 14,6% от общего ресурса. В качестве примера для сравнения 1943 год выбран не случайно. Это год грандиозных танковых сражений на Курской дуге, это тот год, когда немцы начали массовое производство тяжелых танков «тигр» и «пантера», против которых наши «сорокапятки» (а именно они все еще составляли 95% от общего ресурса 1943 года) были совершенно беспомощны.
И тем не менее в 1943 г. Красная Армия теряла по 460 пушек в месяц, а в 1941 году — в то время когда два из трех немецких танков на Восточном фронте были легкими машинами с противопульным бронированием — по 2000 в месяц. В 4,5 раза больше. Но и это — абсолютно неверный подсчет.
Никакой «равномерной» потери по две тысячи пушек каждый месяц не было. Была массовая «потеря» большей части всего противотанкового вооружения в первые недели войны — и бутылки с горючей смесью, с которыми бросались под вражеские танки защитники Ленинграда и Москвы...
Еще более «выразительными» являются пропорции потерь орудий полевой артиллерии.
В 1943 г. потеряно 5700 орудий (9,7% ресурса), а за шесть месяцев 1941 года — 24 400 (56% от общего ресурса). Условные «среднемесячные» потери 1941 года были в 8,5 раза больше, чем в году 43-м.
Так вот — все эти пушки (минометы, пулеметы, танки, винтовки, самолеты) были потеряны в бою или были брошены разбежавшимися кто куда бойцами и командирами Красной Армии?
17 июля 1941 г. уже известный нам начальник Управления политпропаганды Ю-3. ф. Михайлов докладывал:
«...в частях фронта было много случаев панического бегства с поля боя отдельных военнослужащих, групп, подразделений. Паника нередко переносилась шкурниками и трусами в другие части, дезориентируя вышестоящие штабы о действительном положении вещей на фронте, о боевом и численном составе и о своих потерях.
Исключительно велико число дезертиров. Только в одном 6-м стрелковом корпусе за первые 10 дней войны задержано дезертиров и возвращено на фронт 5000 человек...
По неполным данным, заградотрядами задержано за период войны около 54000 человек, потерявших свои части и отставших от них, в том числе 1300 человек начсостава...» [68]
Это по «неполным данным», и это только те, кого удалось в обстановке общего развала Юго-Западного фронта задержать. О количестве непойманных дезертиров можно судить по тому, что, по данным статсборника «Гриф секретности снят», потери Ю-3. ф. с 22 июня по 6 июля составили:
— 65 755 раненых и больных;
— 165 452 убитых и пропавших без вести.
С помощью буквы «и» составители сборника ловко спрятали дезертиров в общем числе безвозвратных потерь, но, принимая во внимание очень стабильное для всех вооруженных конфликтов XX века соотношение раненых и убитых как 3:1, можно предположить, что порядка 140 тысяч человек (десять дивизий!) подались в бега или сдались в плен. И это только на одном фронте и только за две первые недели войны.
Те, кого нашли и тем или иным способом вернули в строй, составляли лишь часть (как будет показано далее — малую часть) от общего числа «дезертиров». Кавычки поставлены не случайно. Обстановка, сложившаяся в Красной Армии летом 1941 г., была такова, что использование общепринятых терминов для ее описания становится крайне затруднительно.
«Типовая схема» разгрома и исчезновения воинской части Красной Армии (как это видно из множества воспоминаний, книг, документов) была следующей.
Пункт первый. Раздается истошный вопль: «Окружили!» Летом 1941 года это незатейливое слово творило чудеса. Писатель-фронтовик В. Астафьев вспоминает:
«...но одно-единственное, редкое, почти не употребляемое в мирной жизни, роковое слово правило несметными табунами людей, бегущих, бредущих, ползущих куда-то безо всяких приказов и правил...»
Пункт второй. Потеря командира. Причины могли быть самые разные: погиб, ранен, уехал выяснить обстановку в вышестоящий штаб, застрелился, просто сбежал.
Пункт третий. Кто-то из «бывалых», взявший на себя командование обезглавленной воинской частью, принимает решение — прорываться на восток «мелкими группами». Все. Это — конец. Через несколько дней (или часов) бывший батальон (полк, дивизия) рассыпается в пыль и прах.
Пункт четвертый. Огромное количество одиноких «странников», побродив без толку, без смысла и без еды по полям и лесам, выходит в деревни, к людям. А в деревне — немцы. Дальше вариантов уже совсем мало: сердобольная вдовушка, лагерь для военнопленных, служба в «полицаях». Вот и все.
Каким словом вправе мы назвать этих людей? Дезертиры, изменники Родины, пропавшие без вести, сдавшиеся в плен, захваченные в плен? Не знаю, решайте сами, уважаемый читатель. Но одну «подсказку» необходимо сделать: если приказ «разойтись и мелкими группами выходить из окружения» существовал, если он когда-то кем-то был написан чернильным карандашом на клочке оберточной бумаги, то о «дезертирстве» не может быть и речи. Приказы в армии положено выполнять. Вот только кто же сегодня сможет найти этот клочок бумаги?
Отнюдь не претендуя на то, чтобы подменять «компетентные органы» и давать персональные оценки, постараемся хотя бы ориентировочно оценить масштаб самого явления.
Открываем все тот же статсборник. Всего за время войны за дезертирство было осуждено 376 тысяч военнослужащих [35, с. 140]. Еще 940 тысяч человек было «призвано вторично» [35, с. 338]. Этим странным термином обозначены те бойцы и командиры Красной Армии, которые по разным причинам «потеряли» свою воинскую часть и остались на оккупированной немцами территории, а в 1943—44 гг. были повторно поставлены под ружье. Причем среди них обнаружились не только колхозные мужики в солдатских обмотках, но и два генерала: начальник артиллерии 24-й армии Мошенин и командир 189-й сд Чичканов [ВИЖ, 1992, № 12]. При этом не следует забывать и о том, что исходное число «потерявшихся» было значительно больше — далеко не каждый смог пережить эти два-три года нищеты, голода, обстрелов, расстрелов, облав и бомбежек...