У Бастиа все это отсутствует. Гармония отношений буржуазного общества выступает у него как такая потусторонность, которая начинается как раз там, где границы Франции кончаются, которая существует в Англии и в Америке. Это всего лишь созданная его воображением идеальная форма нефранцузских, англо-американских отношений, а не действительная форма отношений буржуазного общества в том виде, в каком они выступают перед ним в его собственной стране. Поэтому в то время как у него гармония отнюдь не проистекает из полноты живого созерцания действительности, а, наоборот, представляет собой напыщенный продукт некоей тощей и натянутой, оперирующей противопоставлениями рефлексии, — единственным моментом реального положения вещей является у него требование к французскому государству отказаться от своих экономических границ.
Кэри видит противоречия экономических отношений с того момента, когда они выступают на мировом рынке как английские отношения. Бастиа, который всего лишь воображает себе гармонию, начинает видеть ее осуществление только там, где кончается Франция и где все национально обособленные составные части буржуазного общества, освобожденные от опеки государства, свободно конкурируют друг с другом. Однако сама эта его последняя гармония — являющаяся вместе с тем предпосылкой всех его прежних, воображаемых гармоний — представляет собой опять-таки всего лишь требование, которое должно быть осуществлено путем фритредерского законодательства.
[III—4] Поэтому если Кэри — оставляя совершенно в стороне научную ценность его исследований — имеет по крайней мере ту заслугу, что он в абстрактной форме выразил крупные американские отношения, притом в их противопоставлении Старому свету, то у Бастиа единственным реальным фоном можно было бы считать мелкий характер французских отношений, которые повсюду проглядывают в его «Гармониях». Однако такого рода заслуга здесь излишня, потому что отношения такой старой страны, как Франция, достаточно хорошо известны и менее всего нуждаются в том, чтобы с ними знакомились на таком негативном окольном пути. Поэтому в области экономической науки Кэри богат, так сказать, добросовестными исследованиями по таким вопросам, как проблемы кредита, ренты и т. д. Бастиа же занят только тем, что, желая создать удовлетворенность существующими отношениями, перетолковывает соответствующим образом исследования, упирающиеся в противоречия, — лицемерие удовлетворенности.
|
|
Всеобщность у Кэри — это универсализм янки. Ему одинаково близки Франция и Китай. Во всех случаях он выступает как человек, живущий у берегов Тихого и Атлантического океанов. Всеобщность у Бастиа — это игнорирование всех стран. Как истый янки, Кэри повсюду собирает груды материала, который дает ему Старый свет, но не для того, чтобы познать имманентную душу этого материала и таким образом признать за ним право на своеобразную жизнь, а для того, чтобы его, в качестве мертвых примеров, в качестве безразличного материала, переработать для своих целей, для своих положений, абстрагированных им под углом зрения янки. Отсюда его блуждание по всем странам, привлечение массы критически не обработанного статистического материала и начитанность, напоминающая каталоги. Напротив, Бастиа преподносит фантастическую историю, преподносит свою абстракцию то в форме рассудочного построения, то в форме предполагаемых событий, которые, однако, никогда и нигде не происходили. Он поступает как теолог, который трактует грех то как закон человеческой природы, то как историю грехопадения.
|
|
Поэтому оба одинаково неисторичны и антиисторичны. Но момент неисторичности у Кэри является в настоящее время историческим принципом Северной Америки, между тем как элемент неисторичности у Бастиа представляет собой всего лишь отголосок характерной для XVIII века французской манеры обобщения. Кэри поэтому отличается бесформенностью и расплывчатостью, Бастиа — вычурностью и формальной логичностью. Самое большее, что дает Бастиа, это — банальности, выраженные в форме парадоксов, отшлифованные как грани хрусталя. Кэри начинает с нескольких общих положений, которые он предпосылает в форме теории. За ними следует нагромождение неоформленного материала в качестве обоснования.
Однако содержание предпосланных им общих положений остается совершенно необработанным. У Бастиа же, если не считать некоторых местных примеров или фантастически препарированных нормальных явлений из английской жизни, весь материал состоит только из общих положений экономистов.
Главным противником Кэри является Рикардо, вообще современные английские экономисты; главным противником Бастиа — французские социалисты.
............................................................................................................................................................................................
|
|
............................................................................................................................................................................................
............................................................................................................................................................................................
ГЛАВА XIV: О ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЕ
[4]
[III—5] Вот главнейшие положения Бастиа.
1) Все люди стремятся к постоянству дохода, к fixed revenue [i].
{Бастиа приводит чисто французский пример: каждый человек стремится стать чиновником или сделать чиновником своего сына (см. книгу Бастиа, стр. 371).}
Заработная плата является постоянной формой вознаграждения за труд (стр. 376) и поэтому представляет собой весьма усовершенствованную форму ассоциации, в первоначальной форме.которой господствует элемент «случайности», поскольку здесь «все члены ассоциации подвержены всем случайностям, связанным с тем или иным предприятием» [стр. 380].
{«Если капитал берет риск на себя, то вознаграждение за труд фиксируется под названием заработной платы. Если же все хорошие и дурные последствия какого-нибудь предприятия хочет взять на себя труд, тогда вознаграждение капитала обособляется и фиксируется под названием процента » (стр. 382; дальнейшие рассуждения на эту тему см. на стр. 382 — 383).}
Однако, продолжает Бастиа, если первоначально в положении работника господствовал элемент случайности, то и при системе наемного труда стабильность его положения еще недостаточно обеспечена. Система наемного труда представляет собой
«промежуточную ступень между случайностью и стабильностью» [стр. 384].
Ступень стабильности достигается путем
«сбережений в те дни, когда у рабочего есть работа, для того чтобы иметь чем удовлетворить свои потребности в старости или во время болезни» (стр. 388).
Эта последняя ступень получает свое развитие при помощи «обществ взаимопомощи» (там же) и, наконец, при помощи «пенсионной кассы рабочих» [5] (стр. 393).
(Подобно тому, как человек исходил у Бастиа из потребности стать чиновником, так он заканчивает свой жизненный путь, преисполненный удовлетворения тем, что он получает пенсию.)
К пункту 1-му. Даже если бы все сказанное у Бастиа относительно постоянства заработной платы было правильно, подведение заработной платы под категорию «постоянных доходов» еще ничего не дало бы нам для познания своеобразного характера заработной платы, ее характерной определенности. Здесь был бы отмечен только один из аспектов заработной платы, общий для нее и для других источников дохода, — и ничего больше. Конечно, это давало бы уже кое-что для адвоката, стремящегося защищать преимущества системы наемного труда. Но экономисту, стремящемуся понять своеобразие этого отношения во всем его объеме, это еще не давало бы ничего. Фиксировать некоторое одностороннее определение какого-нибудь отношения, какой-нибудь экономической формы и воспевать ему панегирики в противовес противоположному определению — этот заурядный адвокатский и апологетический прием весьма характерен для резонера Бастиа.
Итак, нам предлагается вместо «заработной платы» поставить слова «постоянство дохода». Разве постоянство дохода не есть нечто хорошее? Разве всякий человек не любит рассчитывать на нечто определенное? И особенно всякий мещански ограниченный француз с его мелкими чувствами и стремлениями, этот человек, всегда в чем-то нуждающийся? Точно таким же способом защищалось и крепостничество — и, быть может, с большим правом.
Между тем можно было бы утверждать — и действительно утверждалось — как раз обратное. Можно поставить знак равенства между заработной платой и непостоянством в смысле продвижения вперед дальше определенного пункта. Кто не любит продвигаться дальше, вместо того чтобы стоять на месте? Поэтому разве плохо такое отношение, которое дает шансы на возможность прогресса до бесконечности в смысле буржуазного благополучия? Вполне естественно, что у самого Бастиа система наемного труда выступает в другом месте как некое непостоянство. Только благодаря непостоянству, благодаря переменам в положении рабочего, рабочий может перестать быть наемным рабочим и превратиться в капиталиста, как этого хочет Бастиа.
Итак, наемный труд хорош потому, что он есть постоянство; он хорош потому, что он есть непостоянство; он хорош потому, что он не есть ни то, ни другое в отдельности, а есть и то и другое в одинаковой мере. Какое же отношение не окажется хорошим, если свести его к одному одностороннему определению и это определение рассматривать как нечто положительное, а не как нечто отрицательное? На такого рода абстракции покоится всякая рефлектирующая болтовня, шарахающаяся то в одну, то в другую сторону, всякая апологетика, всякая благонамеренная софистика.
После этого общего предварительного замечания перейдем к действительному построению Бастиа.
(Заметим лишь еще мимоходом, что упоминаемый у Бастиа [на стр. 378—379] издольщик из департамента Ланды — бедняга, соединяющий в себе несчастья наемного работника с превратностями судьбы мелкого капиталиста, — действительно мог бы почувствовать себя счастливым, если бы его перевели на постоянную оплату.)
Прудоновская «описательная и философская история» [6] едва ли может равняться с «описательной и философской историей» противника Прудона — Бастиа. Согласно Бастиа, на смену первоначальной форме ассоциации, в которой все члены ассоциации одинаково несут последствия всех случайностей, приходит, как более высокая и достигнутая по добровольному соглашению обеих сторон, [III—6] та ступень ассоциации, на которой вознаграждение рабочего фиксировано. Мы уже не будем задерживать здесь внимание на той гениальной мысли, которая сначала предполагает существование, с одной стороны, капиталиста, с другой — рабочего, чтобы лишь после этого, по договоренности между ними, постулировать возникновение отношения между капиталом и наемным трудом.
Та форма ассоциации, в которой рабочий подвержен всяким случайностям при получении доходов, в которой все производители одинаково зависят от случая и которая, подобно тому как тезис предшествует антитезису, непосредственно предшествует наемному труду, при котором вознаграждение за труд приобретает постоянство, становится стабильным, — эта форма представляет собой, по мнению Бастиа, такое состояние общества, при котором господствующими формами производства и общения являются рыболовство, охота и пастушество. Сначала бродячий рыбак, охотник, пастух, затем — наемный рабочий. Где и когда имел место этот исторический переход из полудикого состояния в современное? В лучшем случае — в «Charivari» [7].
В действительной истории наемный труд возникает из разложения рабства и крепостничества или из разрушения общинной собственности, как это было у восточных и славянских народов, — а в своей адекватной, составляющей эпоху форме, охватывающей все общественное бытие труда, он возникает из гибели цехового хозяйства, сословного строя, натурального труда и натурального дохода, из промышленности, являвшейся побочной отраслью сельского хозяйства, из феодального мелкого сельского хозяйства и т. д. Во всех этих действительно исторических переходах наемный труд выступает как разложение, как уничтожение таких отношений, при которых труд был фиксирован во всех своих моментах: по получаемому им доходу, по своему содержанию, по месту выполнения, по своему объему и т. д. Таким образом, наемный труд выступает кап отрицание постоянства труда и его вознаграждения. Непосредственный переход от фетиша африканца к «верховному существу» Вольтера[8] или от охотничьего снаряжения североамериканского дикаря к капиталу Английского банка не так нелеп и антиисторичен, как переход от фигурирующего у Бастиа рыбака к наемному рабочему.
(Кроме того, во всех этих процессах развития нет и намека на изменения, происшедшие добровольно, по взаимному соглашению.)
Этой исторической конструкции, в которой Бастиа свою плоскую абстракцию ложно представляет себе в форме действительного события, достойным образом соответствует заключительное положение Бастиа, в котором английские общества взаимопомощи и сберегательные кассы выступают как последнее слово системы наемного труда и как разрешение всех социальных антиномий.
Итак, в действительной истории характерной чертой наемного труда является непостоянство, т. е. нечто прямо противоположное построению Бастиа. Но каким образом он вообще пришел к конструированию постоянства как всекомпенсирую-щего определения наемного труда? И каким образом пришел он к попытке исторически представить определяемый в этом смысле наемный труд как более высокую форму вознаграждения труда, его вознаграждения в других формах общества или ассоциации?
Все экономисты, когда они говорят о существующем отношении между капиталом и наемным трудом, между прибылью и заработной платой и доказывают рабочему, что он не имеет права претендовать на участие в шансах прибыли, — вообще когда они хотят успокоить рабочего насчет его подчиненной роли по отношению к капиталисту, — всегда указывают рабочему на то, что ему в противоположность капиталисту обеспечено известное постоянство дохода, более или менее независимое от крупного риска капитала. Совершенно так же Дон-Кихот утешал Санчо Пансу, говоря, что хотя ему и достаются все побои, но зато ему и не нужно быть храбрым. Таким образом, то определение, которое экономисты приписывают заработной плате в противоположность прибыли, Бастиа превращает в определение наемного труда в противоположность прежним формам труда и рассматривает его как шаг вперед по сравнению с вознаграждением труда при этих прежних отношениях. Банальность, подсовываемая в существующее отношение и служащая для утешения одной его стороны и ее примирения с другой стороной, вытаскивается г-ном Бастиа из этого отношения и преподносится как историческая основа для возникновения самого этого отношения.
Экономисты говорят: в отношении между заработной платой и прибылью, между наемным трудом и капиталом преимущество постоянства принадлежит заработной плате.
Г-п Бастиа заявляет: постоянство, т. е. одна из сторон отношения между заработной платой и прибылью, является исторической основой возникновения наемного труда (или принадлежит заработной плате не в противоположность к прибыли, а в противоположность к прежним формам вознаграждения труда), стало быть и исторической основой возникновения прибыли, т. е. — исторической основой возникновения всего этого отношения.
Так у Бастиа банальность об одной стороне отношения между заработной платой и прибылью незаметно превращается в историческую основу всего этого отношения. Происходит это потому, что его воображение всегда занято социализмом, который ему затем всюду мерещится как самая первая форма ассоциации. Здесь перед нами пример того, какую важную форму приобретают у Бастиа такие апологетические банальности, которые в рассуждениях экономистов обычно занимают всего лишь второстепенное место.
[III—7] Вернемся к экономистам. В чем состоит это постоянство заработной платы? Разве заработная плата является неизменно постоянной? Это безусловно противоречило бы закону спроса и предложения, являющемуся основой для установления высоты заработной платы. Ни один экономист не отрицает колебаний заработной платы, ее повышения и понижения. Далее, разве заработная плата не зависит от кризисов? Или от применения машин, делающих наемный труд излишним? Или от разделения труда, которое его перемещает из одной отрасли в другую? Утверждать все это было бы ересью, да это и не утверждается.
Все, что тут имеется в виду, состоит в следующем: если брать общие средние данные, то заработная плата составляет некоторую среднюю величину, т. е. приближается к столь ненавистному для Бастиа минимуму заработной платы для всего рабочего класса, и в общем и целом наблюдается известная средняя непрерывность труда, так что заработная плата может, например, продолжать выплачиваться и тогда, когда прибыль падает или даже на короткое время совсем исчезает. Но это означает лишь следующее: если предположить, что наемный труд является господствующей формой труда, основой производства, то рабочий класс существует на заработную плату и в среднем отдельному рабочему обеспечено некоторое постоянство работы по найму. Другими словами, это — тавтология. Там, где капитал и наемный труд являются господствующим производственным отношением, существует и средняя непрерывность наемного труда и постольку — постоянство заработной платы для рабочего. Где существует наемный труд, там он существует. И вот это-то и рассматривается г-ном Бастиа как всекомпенсирующее качество наемного труда!
Далее, сказать, что при таком состоянии общества, которое характеризуется развитостью капитала, общественное производство в целом является более регулярным, более непрерывным, более всесторонним, а вместе с тем и более «постоянен» доход занятых в нем элементов, чем там, где капитал, т. е. производство, еще не находится на этой ступени развития, — это значит высказать другую тавтологию, которая уже дана вместе с самим понятием капитала и покоящегося на нем производства. Другими словами, кто же отрицает, что всеобщее существование наемного труда предполагает более высокое развитие производительных сил, чем то, которое имелось на ступенях, предшествовавших наемному труду? И каким образом пришло бы социалистам в голову выдвигать более высокие требования, если бы они не исходили из этого более высокого развития порожденных наемным трудом общественных производительных сил? Последнее, напротив, есть предпосылка их требований.
Примечание. Первая форма, в которой заработная плата выступает как всеобщее явление, это — военное жалованье, которое появляется во времена упадка национальных войск и гражданской милиции. Сперва сами граждане начинают получать жалованье. Вскоре вслед за этим их место занимают наемники, переставшие быть гражданами.
2) (Нет возможности прослеживать дальше эту нелепицу. Поэтому мы оставляем г-на Бастиа.) [III—7]
Написано в июле 1857 г.
Впервые опубликовано в журнале «Die Neue Zeit», Bd. 2, № 27, 1903—1904 гг.
Печатается- по -рукописи Перевод с немецкого
ВВЕДЕНИЕ
[9]
I. ПРОИЗВОДСТВО, ПОТРЕБЛЕНИЕ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕ, ОБМЕН (ОБРАЩЕНИЕ)
[10]
1. ПРОИЗВОДСТВО
[М—1] а) Предмет исследования — это прежде всего материальное производство.
Индивиды, производящие в обществе, — а следовательно общественно-определенное производство индивидов, — таков, естественно, исходный пункт. Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо[11], принадлежат к лишенным фантазии выдумкам XVIII века. Это — робинзонады, которые отнюдь не являются — как воображают историки культуры — лишь реакцией против чрезмерной утонченности и возвращением к ложно понятой природной, натуральной жизни. Ни в малейшей степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо[12], который устанавливает путем договора взаимоотношение и связь между субъектами, по своей природе независимыми друг от друга. Натурализм здесь — видимость, и только эстетическая видимость, создаваемая большими и малыми робинзонадами. А в действительности это, скорее, — предвосхищение того “гражданского общества”, которое подготовлялось с XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата. Пророкам XVIII века, на плечах которых еще всецело стоят Смит и Рикардо, этот индивид XVIII века — продукт, с одной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой — развития новых производительных сил, начавшегося с XVI века, — представляется идеалом, существование которого относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее исходным пунктом, ибо именно он признается у них индивидом, соответствующим природе, согласно их представлению о человеческой природе, признается не чем-то возникающим в ходе истории, а чем-то данным самой природой. Эта иллюзия была до сих пор свойственна каждой новой эпохе. Стюарт, который во многих отношениях находится в оппозиции к XVIII веку и, как аристократ, в большей степени стоит на исторической почве, избежал этой ограниченности.
Чем дальше назад уходим мы в глубь истории, тем в большей степени индивид, а следовательно и производящий индивид, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому: сначала еще совершенно естественным образом он связан с семьей и с семьей, развившейся в род; позднее — с возникающей из столкновения и слияния родов общиной в ее различных формах. Лишь в XVIII веке, в “гражданском обществе”, различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности как всего лишь средство для ее частных целей, как внешняя необходимость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения — точку зрения обособленного одиночки, — есть как раз эпоха наиболее развитых общественных (с этой точки зрения всеобщих) отношений. Человек есть в самом буквальном смысле ζώον #960;ολιτικόν[13], не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе [М—2] и может обособляться. Производство обособленного одиночки вне общества — редкое явление, которое, конечно, может произойти с цивилизованным человеком, случайно заброшенный в необитаемую местность и потенциально уже содержащим в себе общественные силы, — такая же бессмыслица, как развитие языка без совместно живущих и разговаривающих между собой индивидов. На этом можно больше не останавливаться. Этого пункта можно было бы вовсе не касаться, если бы нелепости, вполне понятные у людей XVIII века, не были снова всерьез привнесены в новейшую политическую экономию Бастиа, Кэри[ii], Прудоном[14] и т. д. Прудону и другим, конечно, приятно давать историко-философское объяснение происхождению какого-либо экономического отношения, исторического возникновения которого он не знает, путем создания мифов о том, что Адаму или Прометею данная идея явилась в готовом и законченном виде, а затем она была введена и т.д. Нет ничего более сухого и скучного, чем фантазирующее locus communis[iii].
Итак, когда речь идет о производстве, то всегда о производстве на определенной ступени общественного развития — о производстве общественных индивидов. Может поэтому показаться, что для того, чтобы вообще говорить о производстве, мы должны либо проследить процесс исторического развития в его различных фазах, либо с самого начала заявить, что мы имеем дело с определенной исторической эпохой, например с современным буржуазным производством, которое и на самом деле является нашей подлинной темой. Однако все эпохи производства имеют некоторые общие признаки, общие определения. Производство вообще — это абстракция, но абстракция разумная, поскольку она действительно выделяет общее, фиксирует его и потому избавляет нас от повторений. Однако это всеобщее или выделенное путем сравнения общее само есть нечто многообразно расчлененное, выражающееся в различных определениях. Кое-что из этого относится ко всем эпохам, другое является общим лишь некоторым эпохам. Некоторые определения общи и для новейшей и для древнейшей эпохи. Без них немыслимо никакое производство. Однако хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, все же именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие. Определения, имеющие силу для производства вообще должны быть выделены именно для того, чтобы из-за единства, которое проистекает уже из того, что субъект, человечество, и объект, природа— одни и те же не были забыты существенные различия. В забвении этого заключается, например, вся мудрость современных экономистов, которые показывают вечность и гармоничность существующих социальных отношений. Они доказывают, например, что никакое производство невозможно без орудия производства, хотя бы этим орудием была только рука, что никакое производство невозможно без прошлого, накопленного труда, хотя бы этот труд был всего лишь сноровкой, которую рука дикаря приобрела и накопила путем повторяющихся [М—3] тренировок. Капитал есть, между прочим, также и орудие производства, также и прошлый, объективированный труд. Стало быть [заключают современные экономисты], капитал есть всеобщее,. вечное, естественное отношение. Это получается потому, что отбрасывают как раз то специфическое, что одно только и делает “орудие производства”, “накопленный труд”, капиталом. Вся история производственных отношений представляется поэтому, например у Кэри, лишь фальсификацией, злонамеренно учиненной правительствами.
Если не существует производства вообще, то не существует также и всеобщего производства. Производство всегда есть та или иная особая отрасль производства, например земледелие, животноводство, обрабатывающая промышленность и т. д., или оно есть их совокупность. Однако политическая экономия — не технология. Отношение всеобщих определений производства на данной общественной ступени развития к особенным формам производства надлежит развить в другом месте (впоследствии).
Наконец, производство не есть и только особенное производство: всегда имеется определенный общественный организм, общественный субъект, действующий в более обширной или более скудной совокупности отраслей производства. Отношение научного изложения к реальному движению опять-таки сюда еще не относится. Производство вообще. Особые отрасли производства. Производство как совокупное целое.
Стало модой изложению политической экономии предпосылать общую часть, и как раз такую, которая фигурирует под заглавием “Производство” (смотри, например, Дж. Ст. Милля[15]) и в которой рассматриваются общие условия всякого производства.
Эта общая часть состоит или должна, как утверждают, состоять:
1) Из рассмотрения условий, без которых производство невозможно, т. е. таких условий, которые фактически всего лишь отмечают существенные моменты всякого производства. Это, однако, сводится фактически, как мы увидим, к немногим очень простым определениям, раздуваемым в плоские тавтологии.
2) Из рассмотрения условий, в большей или меньшей степени способствующих производству, каковы, например, прогрессирующее и стагнационное состояния общества у Адама Смита [16]. То, что об этом говорит А. Смит, имеет свою ценность в качестве беглого замечания, но для того, чтобы это поднять до научного значения, были бы необходимы исследования о степенях производительности, по периодам, в ходе развития отдельных народов, — исследования, которые лежат вне рамок нашей темы; поскольку же эти исследования относятся к ней, они должны быть изложены при рассмотрении конкуренции, накопления и т. д. В общей постановке ответ сводится к общему положению, что промышленная нация достигает высокого уровня своего производства в тот момент, когда она вообще находится на высоком уровне своего исторического развития. И действительно, высокий уровень промышленного развития народа имеет место до тех пор, пока главным для него является не прибыль [Gewinn], а добывание [Gewinnen]. Постольку янки стоят выше англичан. Или же здесь указывают на то, что, например, известные расовые особенности, климат, природные условия, как-то: близость к морю, плодородие почвы и т. д., более благоприятны для производства, чем другие. Это опять-таки сводится к тавтологии, что богатство создается тем легче, чем в большей степени имеются налицо его субъективные и объективные элементы.
[М—4] Однако все это не является тем, что для экономистов составляет действительную суть дела в этой общей части. Суть дела заключается скорее в том, что производство, — смотри, например, Милля[17], — в отличие от распределения и т. д., изображается как заключенное в рамки независимых от истории вечных законов природы, чтобы затем, пользуясь этим удобным случаем, совершенно незаметно в качестве непреложных естественных законов общества in abstracto[iv] подсунуть буржуазные отношения. Такова более или менее сознательная цель всего этого приема. При распределении, напротив, люди якобы действительно позволяют себе всякого рода произвол. Не говоря уже о том, что здесь грубо разрывается действительная связь, существующая между производством и распределением, с самого начала должно быть ясно, что, каким бы различным ни было распределение на различных ступенях общественного развития, в нем, так же как и в производстве, могут быть выделены общие определения, и все исторические различия точно таким же образом могут быть смешаны и стерты в общечеловеческих законах. Например, раб, крепостной, наемный рабочий — все они получают известное количество пищи, которое дает им возможность существовать как рабу, как крепостному, как наемному рабочему. Завоеватель, живущий за счет дани, или чиновник, живущий за счет налогов, или земельный собственник — за счет ренты, или монах — за счет милостыни, или священнослужитель — за счет десятины, — все они получают долю общественного продукта, определяемую другими законами, чем доля раба и т. д. Два основных пункта, которые все экономисты ставят под этой рубрикой, — это: 1) собственность, 2) ее охрана юстицией, полицией и т. д.