Это было во времена Розанны. Утром я шел по Парк-авеню и считал плиты. Сто семь, сто восемь, стодевять... Какого черта, думал я лениво, все они живут, спариваются, косоотметил столкновение двух машин на повороте... живут, и она живет иуединяется в комнатах, и соединяется с мужчинами, обворачиваясь вокруг ихволосатых ног своими сладостными ногами... живут... Мысли текли вяло, потомсовсем пропали. Ничего, кроме нескольких мелких мыслишек о хорошо выполненных иокованных мелким резным железом дырах в тротуаре. Символ американскойцивилизации -- блестящее мелкое железо с резными литерами. Фонтаны не работают. Человек сидит и читает газету. Утро уикэнда.Лениво. А я уже сходил и отправил письмо моему издателю в Париж. Эдичка,мудак, последняя грязь с ньюйоркских тротуаров -- вы имеете издателя? --Угу, имею. Он издает моего "национального героя" по-русски. Великоепроизведение -- памятник великой русской ошибке. -- Что, издатель неужеливашу книгу, Эдичка, издает? -- Нет, к сожалению, не отдельной книгой, моепроизведение входит в альманах... Альманах... это хуже... Вот церковь святого Варфоломея. Где-то внутри ее, среди труб, в некоемуглу, загримированном под телестудию, я давал интервью местным энтузиастам-- свое первое телеинтервью на английском языке. Ну, конечно, я читал его побумажке, угу, но что делать. Извините. Это пока. Это пройдет. Этого небудет. Пардон. Уже как бы пахнет осенью, вы не находите? Хотя по прежнему жарко, ноизменилась сама природа жары, вы не находите? Жара стала другой, осенней.Парк-авеню в уикэнд. И идущий Лимонов. На все способен. Все могу. Статьюлучше любого их журналиста. Мог бы звездой быть там -- на своей бывшей родине -- да и сейчас был быздесь, пожалуй, Заместителем Главного Редактора Эмигрантской Газеты, не имейя своих принципов. Такой великой должности мог сподобиться, долларов 300 внеделю получал бы! Правда-правда, я имею книги, подписанные главнымредактором этой газеты и владельцем -- он меня лучшим русским журналистомназывал, будущее мне прочил. Одного господин редактор во мне не распознал,что я органически неспособен служить кому бы то ни было, что я не клерк, непосредственность, что я жеста геройского ищу в жизни -- ему не понять... А эта паршивая газетка все-таки научила меня уму-разуму. Как яразделался быстренько с русской эмиграцией, изучив ее изнутри за полгодика,читая ее неуклюжие рукописи, видя ее жалких авторов. Исковерканные люди.Феномен! Русские не могут быть полноценными вне родины. Другие нации могут,а эти нет. Может, и я нет... Какой я, впрочем, русский... Вроде бы все так прямо, так примитивно. На деле так и есть. Разглядываясвой путь, вижу -- все так. С детских лет отказывался служить, молча,настойчиво, дитя гнуло свою линию. Хочу идти на реку и иду -- пусть дождь,пусть снег -- я иду на реку -- и сквозь проклятия родителей дитя шло. Хочуобворовать магазин, ночи спать не буду, свободой рискну, а один обворую, этоеще при том, что подросток-то был близорукий, и что ему было 15 лет всего....Морозная ночь в феврале. Зияет разбитая магазинная витрина. Глухаяокраина. Нас двое. Но внутри магазина на самом опасном месте именно я.Гордыня. Мутно вспоминаются деньги в картонном ящике из-под конфет. Хотьпервый раз, но эти жалкие ухищрения знаем -- взрослые воры рассказывали. Неочень много денег. Но много водки -- белые еще по тому времени головкибутылок. Кровь из разрезанной руки приятеля -- и уходили огородами к реке, идальше -- частные околозаводские домики. Ночной стук в окно перепуганногокруглолицего друга. Распитая на ночь бутылка водки. Кто лег где. Я почему-толег в комнате его покойной матери, под иконами. Первые иконы... Тьфу ты, черт! Вечное давал крепкое слово не вспоминать этуРоссию-Украину, прошлое отбросить, как хвост отбрасывает ящерица, помню поопыту детства, наблюдал и жил с ящерицами в овраге и на кладбище -- радиспасения жизни оставить хвост. Он отброшен, и я здесь на Парк-авеню, фланер,вышедший погулять по солнышку, паразит американского общества, ножкамиперебираю. И не заметил, как у церкви Святого Варфоломея сел. Цветочки."Наслаждайтесь, но не разрушайте". Наслаждаемся, но и разрушить хочется.Какое же наслаждение, не разрушая! Нюхать, что ли? Попы понасадили розочек,хуе-мое всякое развели, спокойную жизнь для всех тех, кто знает свое место ине бунтует. Красота якобы. А убивают не всегда свинцом. Розочками тожеможно. И денежками. Такие зелененькие. Знаете? Редкие прохожие. Кто уже с толстой кучей "Нью Йорк Таймз" шествует.Дорвался. Приобрел. Милая газетеночка. Четыре часа отстоял у двух дверей ее-- входной и выходной. Демонстрация номер один. Не метод. Устарело.Убедился. Никто внимания не обращает. Листовки берут, но читают ли? Это тебене СССР. И типа из ЭфБиАй мелькнуть жетоном прислали -- мол, знайте ипомните. Жетоном мелькнул перед глазами, а вроде случайно. Свобода! Это тебене Красная площадь. Всего несколько минут... Здесь можно год стоять, хуй ктозаметит. Стой, Эдичка, и Александр стой. Ножки вытянем. Белые штанины симметрично легли на тротуар. Обнажилисьдеревянные босоножки. Ходите, педераст, на таких каблуках? Хожу, люблю. Атонкие черные пальчики из-под ремней. Писатель. И челка густая и крылатыесложные волосы. И фигурка. И оттопыренная причудливая попка. Привлекателен.Не то что бы красив. Но фигурка уж очень хороша. Да и мордочка тоже. Идут. Не так много их сегодня. То девочка лет 50-60, то мальчик с седойбородой. Редко взрослый, как нужно, человек. Что-то с нами со всемипроизошло. И я юноша 30 лет. Что же с нами такое? Тут я зачем-то механическиприсоединил себя к ним. Хорошенькое "мы". Они -- полезные члены общества.Они носят бумаги из комнаты в комнату, играют на инструментах, боксируют,устраивают какие-то компании, живут на деньги, оставленные дедами илиотцами, они платят налоги, выполняют свои функции, ебут секретарш и смотрятсвои шоу. А я сижу здесь, мог бы лежать в номере отеля день-деньской, только чтофизическая конструкция моего организма к лежанию не подходит. Водку мог быпить и ругаться мог бы вслух. А они как-то все запланированы. Единственное,что им осталось, где они могут проявить инициативу -- это в том, какодеться, и некоторые, по темпераменту, сексуальные приключения. И то,знаете, в неслужебное время -- по вечерам и на уикэнды. В уикэнды выливаетсяиз американских мужчин рекордное количество спермы. Ни один день недели неможет соперничать по количеству вылитой, низвергнутой спермы с уикэнднымиднями. Часть уикэндной спермы достается сейчас и женщине, которую я любил --моей бывшей жене Елене. А такие люди, как я, мы, конечно, не подарок, но здесь так же редки,как и в России. Вот одеваются они и стригутся -- усы, бороды, можно подумать-- художник, писатель, оригинальный человек, со сложной жизнью -- в Россииэто часто совпадает. Здесь -- ничего подобного. Продает пылесосы, читаеттолько газеты. Такие люди порой охотно поддерживают все новшества.Сексуальную революцию -- почему нет, не могут ведь любить, не в силах,убогенькие, все что угодно поддерживают. Рабы любят казаться свободнымилюдьми. Солнышко-то поддает жару. Я встаю и перемещаю свое тело на самыйраскаленный кусок. Как многие боятся солнца, так я боюсь тени. В солнце явлюблен чуть ли не до оргазма... Мой оргазм, твой оргазм, их оргазм.Просклоняем, проспрягаем. Резкие швы моих джинсов давят мой нежный хуй.Мальчик мой, поверни же его. Давно потеряв смущение, я лезу рукой в штаны иповорачиваю прохладное и жидкое месиво из яиц, мошонки и члена, поудобнее.Всем все равно и мне тоже. Так удобнее. Зачем я учился есть ножом и вилкой-- так привык и не могу отучиться -- стыдно даже за свою такую столовуювоспитанность -- ну ее на хуй! И никак не могу научиться жирно смеяться вкинотеатрах. О, этот смех! Кое-кто из моих приятелей говорит, что это вамериканцах, толстокожесть их некоторая, от отсутствия страданий, от долгоймирной жизни народа. Не знаю. На экране пьяные муж и жена, их дочкапокончила с собой, пьяные, они обвиняют друг друга, кричат... Зал смеется.Что это -- неправильные реакции? Семипудовые детины с сальными ляжками сзадименя сотрясаются от хохота. В первые месяцы жизни в Америке я боялся этого хохота. Потом он меняраздражал. А дальше я стал завидовать обладателям звериного хохота и считатьсебя слюнявым интеллигентом... Тени от высочайших в мире зданий пересекают Парк-авеню. Синие иглубокие, как на Украине, где еще цветут пышные цветы. Иногда мне кажется,что пахнет куриным пометом. Этот запах возник и сейчас. Боже мой, где туткуры, откуда взяться курам? Ответь, здание Святого Варфоломея! Девушка... еще одна.... Не так уж красивы. А вот явно модель. О, меняпробирает некоторая дрожь опасности. К моделям я отношусь мистически. Мнекажется, что я имею право на всех моделей, именно потому, что моделью сталамоя бывшая жена. Хорошая модель, ухоженная модель, понесло от нее духами. О,как я люблю духи и другие красивые запахи! Молчаливо приветствую прошедшееее тело. Но нужно сидеть -- знать свое место. Я, что я ей могу предложить --себя, с сомнительными мужскими достоинствами, которые, впрочем, никогда небыли абсолютно мужскими. Какой из меня Геракл, я женоподобный, слегкааполлонический тип. Спать со мной для женщины все равно, что спать сподругой или сестрой. Нет, я не настоящий мужчина. Где моя густаярастительность и жгучие глаза? Где тяжелый подбородок и грубая сила?.. Модель качается между 53-й и 54-й улицами уже, а что я могу ейпредложить? Что? Себя? Да ее ебет добрый десяток фотографов и людей изиллюстрированных журналов, куда более смазливых, чем я. Да еще наверняка онаимеет одного-двух бизнесменов, которые подбрасывают ей деньги на жизнь. Акак же, большинство из них, ведь их неисчислимое количество носится сосвоими большими и маленькими портфолио по улицам, большинство почти не имеетоплачиваемой работы -- существует надеждами на удачу, которая минует почтивсех этих девочек, и остановится на нескольких, редко справедливо сделавсвой выбор. Какая справедливость, а этот бегемот Марго Хемингуэй? Короче говоря, знай свое место, Лимонов, -- длинные ноги соблазнительномелькают в разрез юбки. Когда-то и мы имели такие ноги неотлучно при себе...Хуевая полоса в вашей жизни нынче, Эдичка... Молодая, красивая, такая жара.Красоту можно любить и просто так, как красоту только... Но я не имею денег,это фраза, которую я говорю, когда у меня просят денег на улице: "Я не имеюденег, я имею Вэлфэр". Действует молниеносно. Я не могу пригласить модель в самый захудалый ресторанчик, я не имеюденег ни на что. Знай свое место, Лимонов, сиди здесь. Ты пария, подонок, ипоза у тебя подоночная, и морда у тебя подоночная -- человека, не знающего,куда девать день и ждущего приключений за чужой счет. Поглядываешь на всех,ждешь. Морда человека, которому свистят из проезжающих машин. Ты -- грязь, ине имеешь права даже глядеть на этих девочек. Независимо от того, выбилисьони в люди или нет еще, они в этой системе, они никого не раздражают, онинужны, они приняли ценности этого мира. А ты дерьмо. Да, они так же, как иты, готовы подставить себя кому угодно, и так же, как ты, не видят в этомничего зазорного, считают, что это совпадает с их желаниями, но они -- да, аты -- нет. Ты не разрешен, а они разрешены. А почему? А потому. Не хуй рассуждать... Опять потянулись ньюйорктаймцы. Читатели хуевы. Сизифы с грузом.Впрочем, читаю ее и я. Какая-то глупая гордость. Читаю по-английски, узнаюпо-английски, по-английски, по-английски, что происходит в разных странахмира. Хоть туго, медленно, но читаю, узнаю, что в Уганде происходит, что вКении, и в Израиле, и в Ливане, и что делает сейчас Леопольд Сенгор --президент Сенегала и поэт, который вместе со мной был напечатан в одном итом же номере австрийского литературного журнала, покойным его редакторомФидерманом в 1973 году. Я хочу написать Леопольду письмо -- может быть, онпригласит меня. Хотя что ему -- черному Марку Аврелию -- до меня, но, можетбыть, и пригласит. Тогда я поеду в Сенегал. Наскребу, займу денег на билет,и поеду. Это не пустая мечта, пустых мечтаний у меня не бывает. Я буду житьв зеленом городе у президента и читать ему стихи. Что еще лучше можетпридумать воображение поэта? А? Я убегу от Нью-Йорка и буду снова, как вРоссии, поэт, а не вэлфэрщик Эдичка. Накрытый хрустящей скатертью белый стол в саду, и колышется африканскаявесна в ветвях окружающих деревьев. Бокалы на столе. Руки Сенгора и мои.Стихи... И я бы даже легко и безоблачно умер в этот момент, если бывраждебные президенту оппозиционные партии вдруг совершили бы нападение нарезиденцию президента и вооруженные люди, вдруг появившись из зарослей всаду, прервали бы наши занятия. Я обязательно совершил бы какой-либотеатральный жест. Презирая жизнь и смерть, я бы закрыл собой президента, ипуля попала бы мне в переносицу, там, где у меня всегда натирали раньше кожуочки, дужка очков, в это красное пятно. Вот туда. И брызнула бы густаякровь. И быстро закапала бы и оживила скатерть. Было бы красиво -- красноена белом. А часть крови попала бы в холодный, только что наполненный бокал сбелым вином, и вино бы мутнело, взаимообнимаясь с кровью. Все это, конечно, очень театрально, но я почти не сомневаюсь, чтопоступил бы именно так, и я вполне могу написать письмо Леопольду Сенгору. Ахули? "Дорогой господин президент! Позвольте..." Тут я вспомнил, что у меня с собой нет бумаги, а по опыту своей жизни имноголетнего поэтического творчества я знал, что можно выдумать, сложить вголове стихотворение или письмо, но пока я приду в отель и смогу записатьвыдуманное, связный текст испарится и на его месте окажутся клочковатыеобрывки. И я пошел дальше. Пошел себе дальше. Я хожу по жарким улицам летнего Нью-Йорка с улыбкой. Улыбкапредназначается всем. И истеричной девушке с лохмотьями кудрей, играющей нанеопределенном музыкальном инструменте, и черным, и белым, и желтым --идущим, стоящим или бегущим по улице, оборванные они и грязные или чистовымытые и благоухающие духами. Я иду, покачивая бедрами, туго обтянутымибелыми штанами. Мои обнаженные руки и грудь коричневые и гладенькие. На мневсе белое и мои ступни обнажены, лишь в одном месте пересекают их ремнибосоножек. Мужчина и женщина, я иду на каблуках. Иду, двигаюсь. На менясмотрят. Я вступаю в контакт с любым экземпляром человеческой породы, которыйтолько проявит интерес и внимание ко мне, скажет мне слово или улыбнется вответ. Моя душа и тело доступны каждому. Я пойду с вами куда угодно -- втемные кварталы Вест-сайда или в богатые апартменты Парк-авеню. Я пососу вамхуй, поглажу вас всего руками, ласково и любовно буду ласкать ваши половыеорганы. Я полижу вам пизду, тихо раздвинув ее тонкими ласковыми пальцами. Ядобьюсь вашего оргазма и потом уже выебу вас сладострастно, медленно инежно. На окне будет в это время болтаться какая-нибудь занавеска. А может,это будет на улице, на скамейке в сквере или парке, и от душной беседы мывдруг перейдем к томительным прикосновениям. Я не хочу работать, как-то называться и иметь профессию. Я работаю свами. Я послан на эти улицы, я живу на них, я на них дома. И вы можетевстретить меня и сказать мне: "Здравствуй, Эдичка!" И я отвечу: "Здравствуй,сладкий!". Иногда мне кажется, что я снимаю с них проклятие, когда ласкаю их, чтоя послан кем-то свыше для этой цели. Я иду и иду в знойном мареве. Я иду и вспоминаю строчки Аполлинера "Шаталась по улицам Кельна. Всемдоступна и все же мила..." Густое солнце заливает улицы моего ВеликогоГорода. Я никуда не спешу. Высокий, черноволосый и элегантный хозяинювелирного магазина, стоя на пороге, долго провожает меня взглядом.Томительное мгновение. Можно повернуться, подарить улыбку. Можно... можно... И дни, как мягкие волны, переваливают через мое тело. Волна за волной,теплые. И по утрам я просыпаюсь со счастливой улыбкой. А сейчас я расскажу вам, как я "обосрался". Этого типа я встретилкак-то вечером. Спала жара. Я шел по 57-ой улице, шел в кинотеатр, устав отвсех и всего -- просто шел в кино, никакой революционной деятельности,никакого секса. Шел по теплым, продуваемым вечерним ветерком улицам, тиходумал о чем-то, может быть о том, как мне приятно вот так идти, короче --наслаждался. И сзади меня равномерно топал какой-то человек. Потом, изменивтемп, поравнялся со мной. Первые косые взгляды, скошенные глаза, то ли внасмешке, то ли в восхищении. Седая борода, довольно стройный, высокий.Что-то говорит. Я переспросил. Поговорили. Немного. Чуть-чуть. Я сказал, чтоя русский. Он сказал, что он визитор из Англии. Визитор. Хорошо. Простилисьу дверей кинотеатра "Плейбой". Я немного поразмышлял о нем, но два фильма с ужасами, убийствами,многочисленными ковбоями и злодеями -- Марлон Брандо и Джек Никольсонзаставили меня забыть о седобородом. Но я вновь встретил его в 1.20 минутдня через день на той же 57-ой улице. -- О, русский! -- сказал он. -- Куда идешь? -- К моим друзьям. Они должны быть у меня в отеле в два часа. А куда выидете? -- Я визитор. Я ищу мальчиков или девочек. А тебе, русский, нравятсямальчики? -- Да, мне тоже нравятся и девочки и мальчики, -- сказал я. -- Ты знаешь, что такое "гэй"? -- спросил он. -- Да, -- сказал я, -- конечно. -- Может, мы увидимся? Когда? -- спросил он. -- Я занят сегодня, -- сказал я. -- Может, завтра? -- сказал я. -- Завтра я не могу, -- сказал он с видимым сожалением. -- Может, в воскресенье? -- спросил я. -- Не знаю, -- сказал он. -- Может, сегодня вечером? -- Может, -- наконец согласился я. -- Я дам вам мой номер телефона --позвоните сегодня вечером. У меня был троцкист Джордж и революционный француз из Канады, онизадавали мне вопросы о диссидентском движении в СССР и записывали мои ответына тайп-рикордер. Ничего утешительного я им не сказал, и в свою очередьспросил Джорджа, когда уже можно начать стрелять, а не только защищать правато крымских татар, то палестинцев, то еще кого-то, когда закончатся этибесконечные маленькие интеллигентские собрания, и будет борьба. Последовалидолгие объяснения. Меня обозвали анархистом, и два западных революционерапокинули восточного, русского революционера. В дверях они столкнулись сЛеней Косогором, человеком, отсидевшим десять лет в советских лагерях."Какая каша из людей!" -- подумал я. Когда ушел и Леня, наконец, я решил устроить себе удовольствие --сделал себе сэндвичи с огурцом, луком и ветчиной, налил себе бордо. Историясэндвичей и бордо короткая, но яркая. Это все принес соседу Эдику из номера1608 какой-то друг, а сосед Эдик вегетарианец и вина не пьет почти --припасы он, от греха подальше, отдал мне. Так вот, я налил себе бордо иприготовился укусить бутерброд... Раздался телефонный звонок. -- Хэллоу, -- сказал я. -- Это Бэнжамэн, -- сказал голос. -- Я не Бэнжамэн, -- сказал я. -- Я -- Бэнжамэн, -- сказал он. -- О, Бэнжамэн! -- сказал я, -- я не занят уже, хочешь встретиться сомной? Давай встретимся на углу 57-й улицы и 5-го авеню. -- Нет, -- сказал он. -- Я сегодня хочу остаться дома. Гоу ту бэд!Приходи! Я покрылся потом. Грубо. А ресторан? А прелюдия? Что мы -- крысы?Может, я подумал не совсем так, но что-то вроде этого. "Гоу ту бэд". Ишь ты!Придумал! -- Я не могу сегодня в постель, -- сказал я, -- я имею плохоесостояние. Тут мы с ним начали запинаться и запинались некоторое время, я искалнужные английские слова, а он... не знаю, почему запинался он... Наконец, я сказал: -- Хорошо, я подумаю. Если хочешь, дай мне номер телефона, я позвонютебе в течение получаса. -- Я не помню номер, и я сижу в ванне, -- сказал он, -- но я живу вотеле "Парк-Шеридан", номер 750, посмотри в телефонной книге, -- сказал он. -- Я позвоню, -- сказал я и повесил трубку. Сейчас вы меня немножко поймете. Мне стало неприятно от грубостиначала. Я хотел лечь с ним в койку, он мне чем-то нравился, но уж оченьгрубо. Конечно, может быть, так и поступают нормальные люди, у которых маловремени, у которых работа, и они визитеры, и у них есть вечер и чего бы непригласить русского парня, который согласен, и к чему тут канитель и терятьвремя. Он был нормальный, но это меня и раздражило. Он даже не захотел сделатьвид, что я ему нравлюсь, что у него не просто желание каким-то образомпотереться о меня своим хуем, раздражив его не то у меня во рту, не то вэтом моем отверстии, и он бы что-то делал мне, и ему были бы приятны моисодрогания, конвульсии моего организма, смотреть на это. Нет, он ленилсядаже вид сделать. Что говорить, мне это было неприятно. Для меня любовь --это взаимное ласковое притяжение и маленькая игра. Поэтому я сидел расстроенный над телефонной книгой и судорожно искалего номер, при этом еще пил бордо, и ел мясо из борща, справедливо полагая,что мой нервный организм в таких условиях откажется выполнять свои функции,обиженный грубым его предложением, поэтому нужно мясо. Я обливался семьюпотами, так бывает со мной, когда я нервничаю, я ходил и подпрыгивал вкомнате, волосы облепили мой лоб, и вообще произошла свистопляска, -- еслибы кто мог видеть это со стороны! Номера в книге не было, не было такого отеля, но книга быладвухгодичной давности, я подумал -- ив этом дискриминируют нас, и что отельесть, я не сомневался. Я мог бы позвонить вниз и спросить у оператора номерэтого отеля, но у меня с нашей администрацией, если вы помните, былиотвратительные отношения, и нужно было просить, на что я не мог пойти.Стрелка часов неумолимо подвигалась, срок заканчивался, я был в отчаянии ине знал, как мне поступить. Не пойти, но как же моя свобода, как мое "Всемогу!" Боюсь, думал я, трус, русский, к мужику на его грубое предложениепойти. Если б он сказал -- пошли в ресторан, все было бы о'кэй. Этопривычно, понятно, а потом в постель. Но тут, эх, не могу переступить.Раскольников... Эдичка несчастный, сгусток русского духа... А Бэнжамэн этот -- он, верно, ничего плохого не имел в виду --приглашал развлечься в постели, не знал же, что русские такие идиоты, и чтоя, обливаясь потом, буду думать -- идти или не идти. Впрочем, справедливостиради следует сказать, что если бы я нашел в телефонной книге этотзлосчастный Парк-Шеридан, не Шератон, отель, я бы позвонил и пошел бы,переступив через все... И тут я допустил вторую ошибку, и опять сел в лужу, обосрался, еслихотите, как угодно -- я позвонил своей бывшей жене, у нас вроде бы сделалисьв последнее время неплохие отношения. Я сказал: -- Здравствуй, это я. -- Чего ты хочешь, говори быстрее, -- злобно и быстро сказала она. -- Я хочу рассказать тебе смешную историю, -- сказал я. -- Я ухожу, тороплюсь, -- сказала она злым голосом. И тут я с перепугусказал: -- Куда? -- Черт меня дернул сказать! -- Какое твое дело, -- швырнула она. -- Хочешь говорить с Кирюшей, онсидит здесь? -- На хуй мне Кирюша? -- говорю. Вот и весь разговор. И я впал в еще большую нервность. Потом подумал ирешил, что разозлилась она, вероятно, от того, что прочла сборник моихстихов, я подарил их ей накануне, отпечатав его на оборотной сторонерекламных листков с голыми красавицами -- реклама борделей. Эти разноцветныелистки я собирал специально. Там о ней в моих стихах много чего не оченьлестного написано. Вот и зла. Раз злая, значит дела хуевые. Хотел с нейподелиться. Я не могу носить свои огорчения в себе. Тогда я пошел в номер 1608 к Эдику и рассказал ему все и о Бэнжамэне ио грубости жены. У него, у Эдика, нет никакой сексуальной жизни, если толькоон не занимается мастурбацией, что, впрочем, может быть, может быть и незанимается, так как ест он, в основном, минутный рис и помидоры, что доконца подавляет плоть. Когда я постучал, он лежал и читал "Античную лирику"на русском языке. Я отвлек его. Я рассказал ему все. И любовался эффектом. Я часторассказываю ему о своих приключениях. Он знает про Джонни, он почти всезнает. Слушая о Бэнжамэне, Эдик краснел, а я каялся и говорил, что вот несмог в этот раз убить свою старушку, то есть пойти и лечь с Бэнжамэном, несмог. И я выпил у него остатки тоже кем-то принесенной водки и запил ихводой из-под крана. Эдик краснел, я думаю, он немного завидует моей смелостив этой жизни, если считать это все смелостью... Потом под влиянием выпитой водки я решил выйти, спуститься в Нью-Йорк инатворить черт знает что, пойти выспаться с кем угодно, хоть с обоссаннымбродягой, чтобы компенсировать себя за неудачу с Бэнжамэном. Не смог, трус,трус, твердил я себе. Право же, это мое больное место -- ведь я всегда шелнавстречу всем случаям, а тут я сдрейфил, испугался. Нужно былокомпенсировать. Но оказалось, что я так устал от переживаний, что меня тянуло в сон, иу меня дрожали ноги. Закончил я свой день около пол-одиннадцатого длительноймастурбацией в полупьяном состоянии. Никуда я не пошел, и как я презиралсебя! Каким последним человеком чувствовал я себя, как мне было горько ижутко, я почти плакал. Чтобы еще более унизить себя, я достал фотографию,где моя жена лежит со своей подругой-лесбиянкой, растворив пизду, афотографировал их, очевидно, третий участник сцены -- похотливый Жан-Пьер скрасными глазами. Я мастурбировал, представляя, что произошло потом, как он,с волосатыми ногами, голый, положив фотоаппарат, подошел, лег, раздвинулноги моей голубушки и выебал ее. Но этот прием мне уже не помогал. Я уже немог кончить от этого. Постепенно у меня не останется ничего. Весь арсеналбудет исчерпан. И тогда я уже совсем не смогу кончить. И так это бываетредко. Усталый и несчастный, я заснул, думая, что презреннее меня нетчеловека в мире.
Я ДЕЛАЮ ДЕНЬГИ
Наутро меня разбудил звонок Джона. "Коман даун, Эд!" -- сказал он.Через две минуты я был внизу и прыгнул в кабину трака, стоящего у подъезда. Дело в том, что порой я хожу делать мои деньги. Во всех случаях, еслимне предлагают работу, я не отказываюсь. Случаев этих мало и источник работыпрактически единственный -- Джон. Он мой босс и единственный известный мнепредставитель славной компании "Бьютифул мувинг". Джон, он же Иван -- очаровательное существо. Матрос, удравший ссоветского рыболовного судна в Японских проливах. На надувной резиновойшлюпке у берегов Японии, относимого течением и пережившего шторм, егоподобрали японские рыбаки. Из Японии он попросился в Штаты. Джон -- мужественного вида парень с чуть курносым носом -- высокий икрепкий, такого же возраста, как Эдичка. Джеклондоновский персонаж. Говоритон исключительно по-английски, страшно коверкая слова, с ужасным деревяннымакцентом, но по-английски. Ко мне он еще снисходит и говорит со мнойпо-русски, к другим более суров. Этот вариант человека из народа мне хорошознаком, желание не быть русским, презрение к России, ее людям и языку тожезнакомы. С некоторыми отклонениями, но почти таким же был мой приятель Поль.История его менее удачна, чем история Джона, но еще более яркая. Неведомо, где заразился франко-манией сын простых рабочих родителей,живший в маленьком частном домике на окраине Харькова -- Павел Шеметов. Вофлоте, где он служил матросом (и у Джона флот!), за четыре года Павел додеталей выучил французский язык. В тот момент, когда я с ним познакомился,он говорил по-французски изощренно, по желанию мог говорить с марсельским,парижским и бретонским акцентом. Проезжавшие изредка через Харьков на югфранцузские туристы, которых мы ловили по инициативе Поля, чтобы пить с нимиводку у ограды дома митрополита, на холме над Харьковом, и совершать с ниминатуральный обмен товарами, честно принимали его за репатрианта, их много всвое время приехало в СССР из Франции. Поль был безумно влюблен во Францию. Он знал всех французских шансонье,из которых особенно любил Азнавура и Бреля. В своей комнате на стене масломна всю стену Поль нарисовал огромный портрет Азнавура. Помню, что в теснойзассанной подворотне Сумской улицы -- центральной улицы нашего родногоХарькова -- он пел нам как-то "Амстердам!" Подражая Жаку Брелю, он весьбагровел и надувался. У него не было столько умения и мастерства, но,наверное, не меньше энтузиазма чем у Бреля. По фотографиям, рисункам и планам Парижа Поль изучил все парижскиеулицы, улочки и тупики. Он рисовал их во множестве акварелью. Я думаю, он сзакрытыми глазами мог бы пройти по Парижу и не заблудился бы. Названия типа-- Пляс Пигаль, кафэ Бланш, Этуаль, Монмартр и тому подобные, звучали длянего неземной музыкой. Он был перефранцужен до патологии. Он отказывалсяговорить с людьми по-русски, он не вступал в беседы в автобусах и трамваях."Не понимаю", -- коротко бросал он. Только нас, своих друзей, он еще как-товыделял. И то, я думаю, в душе он нас презирал за незнание французского. Работал он тогда на кожевенном заводе, что он в точности делал там, яне знал, но работал он тяжело и противно почти два года -- он хотел одеться.Где-то в дебрях еврейского квартала Москалевки он отыскал старогообувщика-еврея, и тот сшил ему высокие сапоги на высоких же каблуках, "как убитлзов". Я забыл еще сказать, что Поль любил битлзов. Я и племянница моейтогдашней жены сшили ему костюм-тройку из полосатой материи и множествополосатых брюк. Помню, что он любил, чтобы брюки были очень длинные и внизусобирались чуть ли не складками. Это была его причуда. Поль до такой степени перефранцузился, что даже внешне, я имею в виду,прежде всего его лицо, стал совсем непохож на русского и действительнонапоминал француза, скорее всего, жителя небольшого бретонского городка.Много раз еще в России, разглядывая западные иллюстрированные журналы, явстречал там лица, удивительно напоминающие лицо моего бедного друга Поля. Судьба его трагична. Он слишком рано созрел, когда еще невозможно быловыехать из СССР, не выпускали еще евреев, не существовало еще практикивыставления, выброса за границу неугодных элементов. Было рано, а Поль ужетогда был готов, он так хотел уехать из ненавистной ему страны в своюлюбимую Францию -- в рай, который он себе создал в воображении. Не знаю, былли бы он счастлив в этом раю. Возможно, был бы счастлив. Я знаю о трех егопопытках убежать из Советского Союза. Первая сошла незамеченной. Уйдя с кожевенного завода, Поль, скопившийнемного денег, стал много времени проводить в центре города, заходил в кафэи немногочисленные злачные места Харькова. Где-то там он и познакомился с"Зайчиком" -- довольно смазливой и крупной девицей, которую знал весь городкак проститутку, и женился на ней и переехал к ней. Ее мать была торговойженщиной. Обходя советские законы, купив кое-кого из милиции, она успешноделала деньги, покупая дефицитные товары в одном городе и продавая в другом.К этому бизнесу она приспособила и своего затя -- Поля. Однажды она послалаего в Армению. Там он узнал, что какой-то крупный чиновник берет огромныесуммы и переправляет людей нелегально в Турцию. Чиновник принимал их наработу -- строить автомобильную дорогу. Часть дороги строилась на турецкойтерритории. Полю не повезло. Когда он приехал на границу, начальник ужесидел в тюрьме. Вторая попытка была крушением всей жизни Поля. Он рвался, искал выхода,приезжал ко мне в Москву, ничего не говорил, весь день потерянно смотрел водну точку, вечером он исчезал, отправляясь по подозрительным адресам. Потомон уехал. Позже я узнал, что он отправился в Новороссийск и там сумелдоговориться с матросами какого-то французского корабля, что они его спрячути вывезут из СССР. Но к Полю, очевидно, не благоволила госпожа Фортуна. Вкоманде оказался человек, работавший на советских таможенников. Говорят,такие случаи часты -- эти осведомители работают за деньги. По его доносу,уже на внешнем рейде в Батуми, -- последний советский порт на Черном море,дальше уже шла Турция, -- корабль задержали, был произведен обыск, и Поляизвлекли из его тайника. При нем нашли политические карикатуры на главсоветского правительства. Был суд, и... если так можно сказать, хоть в этомему чуточку повезло -- его признали душевнобольным. Я не знаю, так ли это на деле. Допускаю, что так. Я не думаю только,что он сразу родился душевнобольным. Какая-то патология в нем была, иочевидно, развивалась постепенно. Он слишком ненавидел Россию, неумеренно."Козье племя", "имбицилы", "пидармерия", "коммунисты" -- это были егообычные, ежедневные много раз употребляемые, слова. Их он обращал не толькок коммунистам, но и к простым ни в чем не виновным обывателям. Его подержали год в психбольнице, и вскоре он уже сидел опять наскамейке возле памятника Шевченко в Харькове, покуривал сигарету ипоглядывал на свою дочь Фабиану, играющую у его битлзовских сапог. Теперь онни с кем не разговаривал. Потом он вдруг исчез. Оставалось неизвестным, где он и что с ним, пока с западной границыСССР, из Карпат не пришел в харьковскую психбольницу запрос с просьбойвыслать медицинскую историю болезни Павла Шеметова, задержанного принелегальном переходе западной границы Союза Советских СоциалистическихРеспублик в районе города X. Грустная история, не правда ли? Я же, Эдичка, вспоминаю еще однудеталь. Давным-давно, еще до армии, Поль женился. Была свадьба. Все гостиперепились, но алкоголя все равно не хватало. Невеста, впрочем, уже женаего, послала Поля за пивом, ей захотелось пива. Когда Поль вернулся измагазина с ящиком пива, он обнаружил свою невесту, ебущуюся в одной изкомнат с его лучшим другом... Приятно... Может быть, тогда он и возненавиделгрязь и мерзость этого мира. Только не знал он, бедный, что грязь и мерзостьсуществуют везде. И откуда ему было, бедному, знать, что не русские люди тутвиноваты, не коммунистический строй. Дальнейшая судьба Поля, после письма из Карпат, мне неизвестна. Но вернемся к Джону. Джон куда менее образован, чем Поль. Поль былпочти интеллигент. И во Францию он рвался, как в мир искусства, как в Эдем.Джоном руководили куда более практические соображения. Он ехал в Америку,чтобы разбогатеть -- стать миллионером. И я уверен -- он им станет. Я неочень хорошо себе представляю, кто хозяин "Бьютифул мувинг". Все дела вершитДжон. Он -- шофер, он же грузчик и администратор. По своему выбору оннанимает нас -- грузчиков. И на его же, Джонов, телефон поступают заказы.Хозяин, очевидно, только дает деньги, дал деньги -- первоначальный капитал. Мы перевозим людей с квартиры на квартиру. Иногда люди переезжают впределах одного района, иногда из штата в штат. Из Нью-Джерзи вПенсильванию, из Нью-Йорка в Массачуссетс. Длинные перевозки интереснее. Яуже повидал ряд похожих друг на друга маленьких городков в пяти-шестивосточных штатах, в основном, в Новой Англии. Если мы едем вдвоем, то илимолчим, и тогда я разглядываю пейзажи вдоль дороги, то вдруг молчаливый Джонначинает рассказывать о своей жизни на траулере. Не выдерживаетджеклондоновский герой, и немного, по возможности своей скупой и суровойнатуры, раскалывается, говорит о себе. Обычно это происходит в середине дня. Утром он молчит, как пень. Когдая прыгаю к нему в кабину, он изрекает только короткое "Хай!", и потом можнообращаться к нему, он хуй чего ответит, уж будьте уверены. Я привык к нему итоже молчу. В сущности, он мне нравится, нравится его лицо, фигура,характер. Среди бесхребетных нытиков-интеллигентов, приехавших в Америку, онприятное исключение -- простой человек. Крепкий он парень. Редкость. Он нерассуждает, он вкалывает и собирает деньги, чтобы открыть свое дело. Оннастоящий русак, хотя как-то сказал, что ему по хую его национальность.Пусть говорит, но от этого не убежишь -- он русский, как и я. Русский даже втом, что не хочет быть русским. Как я сказал, он очень крепкий парень. Не пьет, не курит, экономит,живет в плохом районе, и делит квартиру еще с кем-то. Он хорошо и ловководит свой тяжелый трак, кое в чем я ему, моему сверстнику, завидую, хотяЭдичка, в общем, тоже крепкий парень. Не знаю, общается ли он, Джон, сженщинами. Вопрос этот в некоторой степени занимает меня -- говорят, он ебеткакую-то женщину, у которой будто бы арендует трак. Может, она и его босс --одно и то же лицо? Я легко мог бы узнать о делах компании у Джона, но нехочу выглядеть любопытным. В конце концов, мне нужны мои четыре доллара вчас, которые я зарабатываю, таская чужую мебель в элевейторах и полестницам. Еще мне интересно разглядывать чужие квартиры -- вещи многое мнеговорят об их хозяевах. Теперь я основной грузчик Джона. Очевидно, он считает меня хорошимгрузчиком. Раньше у него были и другие грузчики. Диссидент Юрий Фейн --человек лет 45, известный главным образом тем, что женат на сестре первойжены нашей знаменитости, нашего пророка Александра Солженицына. Еще этоШнеерзон -- тоже диссидент, человек, приехавший в Израиль в тюремнойсоветской одежде, толстый профессорский сын. Он, Алексей Шнеерзон быстросвалил из Израиля, теперь получает Вэлфэр. Я уже упоминал, что это он повелменя, ничего не соображающего, полуживого, с гноящейся рукой в Вэлфэр-центри устроил все так, что мне дали мою пенсию в один день. "Эмердженсиситуэйшен"! Помню, как широко и удивленно открывали глаза американцы вВэлфэр-центре, когда сопящий толстый и взлохмаченный Шнеерзон объясн