Великий духовный кризис Толстого.




 

Эти первые проблески последующих убеждений Толстого указывают нам, как напряженно работали его ум и сердце тогда, когда, казалось, он всецело был поглощен своими литературными и домашними делами.

В 50 лет он знаменит, богат, окружен любимой и любящей семьей и, вместе с тем, так несчастлив, что он серьезно думал о самоубийстве и перестал даже ходить с ружьем на охоту, чтобы избежать соблазна застрелиться, и спрятал бывшую у него веревку, чтобы не покончить с собой при помощи ее.

Тот вопрос, который он всю свою жизнь скрывал от себя под поверхностными заботами, встал теперь перед ним и требовал ответа. Он испытывал тот кризис, который можно проследить в жизни всех людей, прошедших через глубокие душевные испытания и сделавшихся, благодаря им, способными руководить другими людьми.

Он был приведен для искушения в пустыню. В сущности, жизнь, которую он вел, как ни была она почтенна в глазах света, была все же не истинная жизнь: его отношения с людьми, — отношения богача к беднякам-крестьянам, — были не теми, каких требовала его душа, каких искал он в глубине своего сознания, и только лишь упорядочивая эти отношения, он мог найти душевный мир.

Вопрос, ставший перед ним, Толстой высказывает в различной форме:

 

 

— 11 —

 

„Что будет, если я сделаюсь более великим, чем Пушкин и Шекспир, чем все писатели в мире?" спрашивает он себя. „Что же тогда? Каких результатов достигну я тем, что делаю теперь и что буду делать завтра? Каков будет результат моей жизни? Зачем я живу? К чему мои желанья? Для чего я должен трудиться? Разве есть в жизни что-нибудь, что может пережить неизбежную смерть, ожидающую нас?"

На вопросы эти Толстой долго и терпеливо искал ответа во всех отраслях человеческого знания, но поиски его были тщетны. Естественные науки не занимались этими вопросами, философия хотя и допускала их, но не давала никакого удовлетворительного решения. Оставив научные книги, он обратился к людям своего круга, чтобы изучить их взгляд на жизнь. Он увидал, что их отношение к вопросу о смысле жизни разделялось на четыре, одинаково неразумные, категории: они или оставались совершенно равнодушными к этому вопросу, или сознавали его, но старались искать развлечения в легкомысленных забавах и случайных занятиях, или оканчивали самоубийством, или, наконец, трусливо уклоняясь от самоубийства, продолжали влачить безнадежное существование.

В продолжение всего этого времени Толстой работал в уверенности, что его собственный небольшой кружок образованных, богатых и праздных людей представляет все человечество, и что остальные миллионы людей не заслуживают серьезного внимания; но, по счастию, его инстинктивная привязанность к трудовым классам пришла к нему на помощь и обратила его к ним. Он начал сознавать, что для того, чтобы понять смысл жизни, нужно искать его среди тех, миллионов людей, на которых лежит вся тяжесть как нашей, так и их собственной жизни. Поэтому он посвятил себя изучению окружающего его простого, бедного, невежественного крестьянства и тотчас же увидал, что не может приравнять крестьян к людям своего общества, так как крестьяне не находили в жизни ничего неразумного, хотя они и игнорировали

 

 

— 12 —

 

вопросы, занимавшие его. Он, увидал, что в то время, как образованные люди, убеждения которых основаны на выводах их рассудка, отрицают смысл жизни, в это же самое время главная масса человечества обладает бессознательным чувством жизни, которое дает ей смысл. Короче, их вера соединяла их с бесконечным.

Ошибка ученых авторитетов и людей светского общества заключалась в том, что никто из них не признавал связи между определенной, конечной личностью и бесконечным, никто из них не определял конечному существу разумного назначения в бесконечном мире. Вера крестьянина заполняет это недостающее звено. Вера же эта, как увидал Толстой, не есть подчинение разума известным истинам, но есть именно знание смысла жизни, то есть истинная сила жизни.

Каждый живущий должен или закрывать глаза на бесконечность или найти свой путь соотношения с этой бесконечностью.

„Что я такое?" спрашивает он. „Часть бесконечного целого". В этом был ответ на проблему. Вера, определяющее наше отношение ко всему миру, есть глубочайший источник человеческой мудрости.

Проникшись такой верой, Толстой обратился за наставлениями к своим друзьям, но не нашел удовлетворения в их учении, не столько из-за неправильных положений, заключающихся в нем, сколько потому, что сами они не жили согласно с тем учением, которое они проповедовали. Он убедился, что они обманывают сами себя. Он напрасно искал у них поступков, могущих доказать, что их понимание жизни уничтожило в них страх болезней и смерти.

Он обратился к верующим из бедных классов, к странникам, монахам, членам различных народных сект. Они исполнены были тех же предрассудков, которые поражали его среди высших классов. Но меж ними была глубокая разница, заключавшаяся в том, что вся жизнь этих „высших" классов была в прямой противополож-

 

 

— 13 —

 

ности с их верой, тогда как жизнь народа вполне соответствовала вере его.

Чем больше Толстой изучал жизнь крестьян, тем больше он убеждался, что у них есть настоящая вера, прочное основание для их жизни. Они терпеливо проводят свои дни в тяжелом труде, безропотно переносят горе и болезни в уверенности, что все к лучшему; они живут, страдают и приближаются к смерти с спокойным доверием и часто с радостью. Смерть для них почти всегда легка, без ужаса и отчаяния. Во всем этом жизнь их представляет величайший контраст с жизнью богатых и культурных классов.

Сознание этого различия между богатыми и бедными, уже давно, как призрак, преследовавшее Толстого, теперь превратилось в твердое убеждение, и образ жизни того класса общества, к которому он принадлежал, сделался для него бессмысленным и отвратительным.

Он ясно увидал, что трудность найти смысл жизни вытекала из того, что мы ведем ложную, искусственную жизнь и не разделяем общей жизни человечества.

В продолжение всего этого периода душевных мучений сердце Толстого полно было чувства, которое он не может определить иначе, как искание Бога: чувства ужаса, сиротливости, одиночества. Он направлял все усилия, чтобы познать Бога. Иногда были минуты, когда он как уже находил Его, и тогда только он чувствовал, что действительно живет; но это чувство быстро покидало его.

Раз, ранней весной, он ходил по лесу, как всегда, погруженный в такие мысли:

„Я оглянулся на самого себя, на то, что происходит во мне, и вспомнил все эти сотни раз происходившие во мне умирания и оживления. Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь: стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в Него, и я умираю.

„Что же такое эти оживления и умирания? Ведь я не живу, когда теряю веру в существование Бога, ведь я бы уже давно убил себя, если б у меня не было смутной надежды

 

 

— 14 —

 

найти Его. Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую Его и ищу Его. — Так чего же я ищу еще? — вскрикнул во мне голос. — Так вот Он. Он есть то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить — одно и то же. Бог есть жизнь.

„Живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога. И сильнее, чем когда-нибудь, все осветилось во мне, вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня.

„Я отрекся от жизни нашего круга, — продолжает он в своей „Исповеди": — признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь, и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, — того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей".

Он скоро заметил, что простая вера крестьян в необходимость исполнять волю Божью трудом, смирением, терпением и доброжелательством ко всем людям, — что эта вера была связана со множеством предрассудков. Однако он старался не обращать на это внимания и обратился к православной церкви — церкви своего детства.

В продолжение трех лет он постоянно посещал деревенскую церковь близ Ясной Поляны, стараясь всеми силами слиться духом с верою крестьян, не обращая внимания на противоречия, неясности и суеверия их верований. И препятствием, оттолкнувшим его — и навсегда — от церкви, не было вопросом формальным или теоретическим, а исключительно практическим и нравственным вопросом, поразившим его чисто практический ум. Это было в 1878 году, во время войны..........................................................................................Толстой услыхал из уст проповедника вместо слов евангелия о любви к врагам и воздаяния добром тому, кто причинил зло, слова, призывающие Христа поразить врагов огнем и мечом, —............................................................ и он оставил церковь.

Усилия Толстого отыскать истину, казалось, пропали да-

 

 

— 15 —

 

ром, но он ухватился за соломинку. Церковь основалась на евангелии, и вся та истина, на которой она основана, должна заключаться в евангелии. Он захотел сам изучить его и принялся за этот труд с своей обычной тщательностью, терпением и беспристрастием. Он начал опять учиться греческому языку, чтобы не быть введенным в заблуждение переводчиками, и результатом его труда было появление полного исследования и толкования на евангелия в трех томах с греческим текстом с одной стороны, новым переводом его — с другой и его собственными примечаниями внизу.

Творческие свойства его ума позволили ему так проникнуть в дух евангельского повествования, как никто еще не мог этого сделать. Он описывает все события, как будто они происходят сегодня, в Москве, и мы совершенно с новой точки зрения видим, почему, например, фарисеи говорили то-то и то-то и почему ученики отвечали так, а не иначе.

Начав изучать книги евангелистов, Толстой был поражен тем фактом, что тексты, на которых церкви основывают свои догматы, всегда очень неясны, а те тексты, которые учат нас, как жить, всегда ясны и точны.

Он много раз перечитывал евангелие, и самое сильное впечатление производила на него Нагорная проповедь. Нигде он не находил более ясного и определенного учения о жизни. И потому-то он в этих трех главах Евангелия от Матфея увидел разъяснение всех своих недоумений. Всякий раз, как он читал эти главы, он испытывал восторг и умиление от слов о подставлении щеки, отдаче рубашки и любви к врагам, но, тем не менее, слова эти как будто призывали к невозможному самоотвержению, несовместимому с истинною жизнью. Он искал совета в трактатах и комментариях ученых богословов, но они не помогли ему. Только изверившись одинаково и во все толкования ученой критики, и во все толкования ученого богословия, и откинув их все по слову Христа: если не примете Меня, как дети, не войдете в царствие Божие... он понял вдруг то, чего не понимал

 

 

— 16 —

 

прежде. „Место, которое было для меня ключом всего, — говорит он, — было место из V гл. Мф., ст. 39: сказано: око за око, и зуб за зуб. А Я говорю вам: Не противься злому. Я вдруг, в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит. И тотчас — не то, что появилось что-нибудь новое, а отпало все, что затемняло истину, и истина восстала предо мной во всем ее значении.

„Христос ничего не преувеличивает и не требует никаких страданий для страданий, а только очень ясно и определенно говорит то, что говорит. Он говорит: не противьтесь злому, и делая так, вперед знайте, что могут найтись люди, которые, ударив вас по одной щеке и не встретив отпора, ударят и по другой; отняв рубаху, отнимут и кафтан; воспользовавшись вашей работой, заставят еще работать; будут брать без отдачи... И вот, если это так будет, то вы все-таки не противьтесь злому. Тем, которые будут вас бить и обижать, все-таки делайте добро...

„Христос хочет сказать: не противьтесь злу или злому, и что бы с тобой ни делали злые, терпи, отдавай, но не противься злу или злым. Что же может быть яснее, понятнее и несомненнее этого? И стоило мне понять эти слова просто и прямо, как они сказаны, и тотчас же во всем учении Христа все, что было запутано, стало понятно, что было противоречиво, стало согласно; и, главное, все, что казалось излишне, стало необходимо. Все слилось в одно целое и несомненно подтверждало одно другое, как куски разбитой статуи, составленные так, как они должны быть". („В чем моя вера").

Окинем беглым взглядом остальные годы Толстого, прежде чем продолжать рассмотрение той его системы нравственности, к которой привело его признание учения о непротивлении злу насилием.

В 1881 году Толстой опять переехал в Москву и старался найти исход своей новой духовной энергии в филантропических проектах. В это время в Москве производилась всеобщая перепись. Он принял в ней уча-

 

 

— 17 —

 

стие в качестве счетчика в одном из самых бедных кварталов, чтобы таким путем ближе сойтись с населением. В это время он встретился как-то с известным крестьянином-сектантом и религиозным реформатором, Сютаевым. Когда он изложил ему свои планы о призрении стариков и сирот и о прекращении нищеты в городе, ожидая от Сютаева сочувствия, крестьянин все время молчал.

Наконец, Толстой обратился к нему с вопросом, что он думает про это.

„— Да все это пустое дело, — сказал Сютаев.

„— Отчего?

„— Да вся ваша эта затея пустая и ничего из этого добра не выйдет, — с убеждением повторил он.

„— Как не выйдет? Отчего же пустое дело, что мы поможем тысячам, хоть сотням несчастных? Разве дурно по-евангельски голого одеть, голодного накормить?

„— Знаю, знаю, да не то вы делаете. Ты идешь, у тебя попросит человек 20 копеек. Ты ему дашь. Разве это милостыня? Ты дай духовную милостыню, научи его.

„— Так как же, им так и умирать с голода и холода?

„— Зачем же умирать? Да много ли их тут?

„— Как много ли их? Их в Москве, этих голодных, холодных, я думаю, тысяч 20. А в Петербурге и по другим городам?

„Он улыбнулся.

„— Двадцать тысяч! А дворов у нас в России в одной сколько? Миллион будет?

„— Ну так что ж?

„— Что ж? Ну, разберем их по себе. Ты возьмешь, да я возьму. Мы и работать пойдем вместе; он будет видеть, как я работаю, будет учиться, как жить, и за чашку вместе за одним столом сядем, и слово он от меня услышит и от тебя. Вот это милостыня, а то эта ваша община совсем пустая" („Так что же нам делать?").

Истина этих слов поразила Толстого; ему стало ясно, что его столь хвастливая филантропия была ошибкой. Бед-

 

 

— 18 —

 

няки, которым он давал деньги, видя его в дорогом платье и в изящном экипаже, понимали, что он отдает им то, что он легко отобрал от других бедняков.

Давая деньги, он всегда испытывал неловкое чувство, и те, которым он давал, тоже по-видимому чувствовали себя неловко по отношению к нему.

Он понял, что деньги, даваемые и получаемые в виде обычной милостыни, не связывают людей узами любви, но вернее, чем что-либо другое, отдаляют людей друг от друга. У него был план устройства благотворительного общества, которое собирало бы лишние деньги богатых и распределяло их среди бедных, но теперь он начал сомневаться в разумности такого учреждения.

Его сомнения разрешились одним случаем, запечатлевшимся в его памяти.

Он давно уже решил, что человек, имея руки, ноги и мозг, должен употреблять все эти члены на полезную работу, и поэтому стал ходить за город пилить дрова. Когда, однажды, он возвращался в города с двумя мужиками, которые пилили с ним вместе, к ним подошел старик нищий, прося милостыню. Толстой и один из мужиков подали ему по мелкой монете. Этот маленький случай заставил Толстого глубоко задуматься. „Эти два поступка, — думал он, — хотя и кажутся одинаковыми, но на самом деле совершенно различны. Товарищ его по работе заработал те деньги, которые подал нищему. Он отдавал ему свой труд, отдавал самого себя. Он сам очень беден. Он сам нуждается в каждой копейке, которую может заработать. Сегодня вечером он, может быть, останется без ужина, без того, что ему необходимо для жизни, потому что отдал эти деньги. „Ну, а я? Во-первых, у меня так много денег, что я и не замечу, отдал ли я или не отдал эту мелочь. А как я сам получил ее? Это часть дохода с одного из моих имений. Я просто вынул эти деньги из кармана деревенского мужика и переложил в руку городского нищего; и это все, что я мог с ними сделать".

После этого случая Толстой пришел к убеждению, что

 

 

— 19 —

 

единственная истинная христианская милостыня состоит в том, чтобы отдавать свой собственный трудовой заработок, свою собственную жизнь, вообще что-либо такое, что требует известного самоотвержения. Он понял, что в его планах благотворительности нет ничего, отвечающего запросам его сердца.

Ему стало так же ясно, что только держа бедных на известном расстоянии, богатый может с спокойной совестью заниматься обычной благотворительностью; ведь и самый жестокий человек едва ли способен спокойно обедать в присутствии людей с пустыми желудками, питающихся одним черным хлебом.

Мы отделяем себя от бедняков оградой привычек и условностей, настоящих масонских знаков, знание которых требуется для допущения в наше общество. Толстой говорит, что прежде, чем может начаться действительная помощь бедным, преграда эта должна быть разрушена. Он прожил всю жизнь неправильно; он сам был с головой погружен в тину, а хотел помочь другим выйти из нее.

Высшие классы своей праздностью, роскошью, своими бесполезными занятиями толкают рабочие классы все ниже и ниже и постоянно увеличивают пропасть между собою и ими.

„Я сижу на шее у человека, — говорит Толстой, — задавил его и требую, чтобы он вез меня, и, не слезая с него, уверяю себя и других, что я очень жалею и хочу облегчить его положение всеми возможными средствами, но только не тем, чтобы слезть с него.

„Ведь это так просто. Если я хочу помогать бедным, т. е. сделать бедных не бедными, я не должен производить этих самых бедных" *).

И Толстой почувствовал отвращение к той светской

—————

*) Торо говорит: «Если я посвящаю себя интересам других, я непременно должен сначала узнать, не преследую ли я эти интересы, сидя на плечах у другого человека. Я должен сначала освободить его, чтобы он мог тоже заняться своими интересами».

 

 

— 20 —

 

жизни, которую сам так долго вел и которая совершенно скрывала от него истину.

Его охватило непреодолимое отвращение к роскоши своего существования, и он начал носить рабочее платье, как протест против лживости кастовых привилегий и монополий. Он понял причину, из-за которой он не сознавал своего настоящего положения: причина была та, что он считал свои деньги однородными с деньгами крестьян. Деньги давно уже потеряли свое простое значение посредника при обмене продуктов труда. В истинно-христианском обществе это было бы их единственным назначением, но при неравенстве положений и при несправедливом распределении богатства, деньги представляют силу, а не право. В руках крестьянина деньги представляют собою труд; в руках помещика они представляют собою только силу и ничто другое.

Деньги, по мнению Толстого, стали средством порабощения бедных. Деньги — великое зло.

По его мнению, и города — тоже зло, так как привлекают деревенский народ для того, чтобы он своим трудом служил прихотям богатых.

И Толстой, вновь оставив Москву, решил вести естественную жизнь в Ясной Поляне и по возможности слезть с плеч бедных братьев.

Он и продолжает жить там, составляя нравственные рассказы для крестьян и статьи и трактаты для всех вообще людей.

Он ездит в город только ненадолго зимой, когда земледелие невозможно, оказывая таким образом свое личное влияние на тех, которые собираются в его доме, — ценная привилегия в стране, в которой он не может путем печати делать общим достоянием свои заветные мысли.

—————

—————

*) В последние годы, как известно, Л. Н—ч не оставляется совсем Ясной Поляны, за исключением поездки его в 1904 г. в Крым, куда его увозила семья во время его тяжкой болезни. Ред.

 

ГЛАВА III.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-02-13 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: