Либеральный Запад никогда бы не смог одержать победу над коммунизмом в столь драматичной форме, если бы на стороне первого не оказался столь мощный союзник как советское (более широко - восточноевропейское) понимание слова нация в ее этнокультурном значении. Именно это понимание направило траекторию горбачевской либерализации не только по пути демократизации и улучшения правления, но и по пути государственных реконфигураций и конфликтов. Объясняется это тем, что со словом нация тесно связано понятие государственности и самоопределения. Эта традиция пришла из якобинского понимания и до последнего времени сохранялась в политической философии и в международном праве применительно к государственным образованиям*. Поэтому при употреблении данного понятия в этническом контексте также следуют мыслительные выводы, а затем и политические лозунги, что этнические казахи, русские, украинцы, татары, латыши и прочие как нации должны обязательно политически самоопределяться и иметь свое собственное государство. Если они не имеют "своей национальной государственности", то они есть некая полу-нация или не полностью состоявшаяся нация. Все этнические венгры и все этнические немцы — это одна нация и они должны воссоединяться или возвращаться на "свою историческую родину", даже если те, кто называет себя немцы - это русские по культуре люди с немецко-звучащими фамилиями и живут они в Сибири. По этой же логике, если чехи и словаки живут в одном государстве, то самый естественный вариант - сделать два государства.
Аргументы в пользу этих выводов и лозунгов приводятся разные: от наивно- мифологических до интеллектуально бесчестных. Главным аргументом для позднего национализма становится схоластичная риторика об этнонациях как биосоциальных или этносоциальных организмах. Этот органистический подход был наследован от прошлой традиции, но реанимирован в грандиозном масштабе в самое последнее время. Этнос и нация стали жесткими синонимами с политическими выводами о "вымирании" или "убийстве наций" (nationkilling, по выражению Умара Авторханова) в рамках существующих "многонациональных государств".
Другим аргументом современных этнонационалистов становится упрощенная картина внешнего мира: в Испании живут самоопределившиеся испанцы, в Англии - англичане, в Китае - китайцы, в Индонезии - индонезийцы, в Пакистане - пакистанцы, во Франции - французы и т.п. И в мире осталась только последняя (после распада Югославии) "многонациональная империя" Россия, где не все нации самоопределились даже после распада СССР, а только четырнадцать, и Россия остается "мини-империей". Россия есть некая историческая аномалия, нуждающаяся в современной коррекции. Как мне однажды сказала одна из коллег: "Все, что нахапали русские, теперь надо отдавать".
Третьим аргументом можно назвать неточное или фальсифицированное прочтение международно-правовых норм и деклараций в защиту прав народов и о самоопределении. СССР был длительном поборником идеологии национального самоопределения для колониальных народов, и в рамках его влияния эта идеология насаждалась как средство поддержки "международного национально-освободительного движения", геополитического соперничества и разоблачения империализма. Ученые-пропагандисты не смогли разобраться, что принцип самоопределения касается прежде всего колониальных стран и что он исключает этническую трактовку субъекта самоопределения — народа, который понимается прежде всего как территориальное сообщество. Не особенно задумывались эксперты и над тем, что реализация права на самоопределение в эпоху деколонизации носила явно антиэтнический, антитрайбалистский характер. Иначе не было бы возможности появиться ни одному новому государству в бывшем колониальном мире.
Поздний национализм вызвал серьезные переоценки в мировой литературе и в политической практике. Самое обескураживающее, что эти изменения в подходах произошли не в результате накопления нового знания, а под воздействием новых политических перспектив и новых амбиций активистов социального пространства (политиков и экспертов прежде всего). Эрик Хобсбоум и ранее называл национализм "политическим проектом", но сегодня можно говорить о проекте вокруг национализма, т.е. об эксплуатации этой категории в политико-идеологическом воленавязывании* от уровня местных общин до мирового сообщества.
То, что язык советского/российского обществоведения и политики в рамках так называемой марксистско-ленинской теории нации и национального вопроса и порожденная ею политическая практика оказались саморазрушительными* по своим непредвиденным политическим последствиям, сегодня достаточно широко признается. Эта проблема сохраняется и в новой России. Что стоит хотя бы первая строка нынешней Конституции: "Мы, многонациональный народ Российской Федерации". Эти старые клише "многонациональности" (вместо общепринятой многоэтничности) из советских деклараций, когда за них не нужно было платить процедурой реализации, перекочевали в совершенно новую политическую ситуацию более ответственных смыслов и освобожденных адептов этих смыслов. Какую цену в конечном итоге придется платить за инерцию элитного и ставшего бытовым менталитета, пока еще не ясно. Но ясно, что нашлось много желающих внутри и вне России, кто готов наказать ее за интеллектуальную импотенцию.
В этой связи особый интерес представляет вопрос, с какой готовностью западные ученые и политики воспользовались языком давних идеологических оппонентов и самим процессом саморазрушения для возможных интригующих сценариев: сначала - для демонтажа СССР, а ныне - ради перспективы второго круга дезинтеграции за счет России. Позиция западных ученых (независимо от дисциплины и отечественной традиции использования терминологии) довольно быстро консолидировалась и смысл ее состоит в том, что в "многонациональной России" нет этнических и даже национальных меньшинств, а есть не статусные нации или "нации без государств". В эту категорию были зачислены даже и прежде всего те нерусские народы, которые на самом деле имеют высокий уровень экстерриториальной автономии (республики-государства), собственные конституции, государственные символику и языки, легитимные органы власти и сильное представительство в федеральных органах власти.
Ирония здесь в том, что, например, для американских специалистов народы навахо или гавайцы остаются в категории этнических групп или меньшинств, хотя в среде этих групп уже давно присутствуют "национальные движения" под лозунгом самоопределения нации навахо или гавайской нации, а ксерокопию паспорта нации одживе одного местного активиста я сделал еще в начале 80-х годов во время полевых работ в районе Великих озер. Мое замечание в адрес американских коллег на съезде Американской антропологической ассоциации в 1996 г. по поводу политико-идеологической нагрузки двойной терминологии в отношении одинаковых явлений было встречено комментарием профессора Кэтрин Вердери, что речь идет не о двойном стандарте или о политическом умысле, а об обычной гетероглоссии, которая столь часто встречается в науке и в политическом языке.
Слабым аргументом против моего замечания является и ссылка на то, что ученые, особенно работающие среди этнической группы антропологи, должны отдавать предпочтение категориям и политическим словам, которыми пользуются сами члены группы в качестве самокатегоризации*. Если якуты или татары называют себя нациями, то политически некорректно ученым писать о них как об этнических группах или о меньшинствах. Этот аргумент можно было бы принять, если бы работы по другим регионам мира также строились на лексике местных активистов и если бы не запальчивые заявления некоторых западных ученых, что они "являются специалистами не по этническим, а по национальным проблемам в России". Идеологическое послание здесь прочитывается довольно четко: этнические проблемы в многоэтничной России - это всего лишь проблемы меньшинств, их культурных статуса и запросов; национальные проблемы в многонациональной России - это проблемы наций и их самоопределения. Последний подход исключает разговор о России как о государстве-нации и о ее национальных проблемах в гражданском и государственном смыслах.
Следует сказать, что терминологический дрейф и политически мотивированная амбивалентность языка начались не с момента краха СССР. Еще в 1960-1980 годы под мощным влиянием правозащитных движений и движений меньшинств в международный академический и политический язык стало внедряться понятие нации в этнокультурном смысле. Ряд известных философов, политиков и публицистов выступали довольно последовательно, как им представлялось, с обще гуманистических позиций против различных форм прямого и структурного насилия, которые часто осуществляют государства в отношении не доминирующих групп населения. Наиболее последовательно эта линия может быть проиллюстрирована работами норвежского ученого Йохана Галтунга, последняя книга которого содержит амбициозный план переустройства мира на "мирных" принципах, в том числе через создание "организации объединенных этнонаций". Выступая сторонником государственного самоопределения этнокультурных общностей, он считает, что этот принцип универсален для всего мира. По крайней мере эта позиция давняя и последовательная и за ней нет смысла геополитического соперничества, хотя с научной точки зрения Галтунг с его репутацией основателя изучения проблем мира (peace research) выглядит наивным и опасно утопичным для современного мира многоэтничных государств.
Многие западные антропологи внесли вклад в так называемую симпатизирующую этнографию, выступая безоговорочными адвокатами малых и дискриминируемых групп. Но не менее часто они играли роль манипулируемых* романтиков или политических лоббистов от имени местных радикальных активистов и вождей, которых они воспринимали и представляли как выразителей воли и единого интереса той или иной группы. Именно это обстоятельство дало основание норвежскому ученому Фредерику Барту сделать замечание в адрес антропологов, которые "постоянно действуют с узких позиций (самозваных) адвокатов и лоббистов этнических групп и их требований. Они пренебрегают более обстоятельным анализом процесса выработки коллективных решений, который имеет место на среднем уровне (для Барта это уровень групповой мобилизации для различных целей и разными методами, сфера этнического предпринимательства, деятельности лидеров и риторики. - В.Т.), и они не обращают внимания на то, что это может приводить к политике, которая идет в разрез с желанием людей и интересами народа, от имени которого они выступают".
Следует признать, что 15 лет тому назад, изучая "национальный вопрос" в Канаде и США, я также занимал позиции самозваного адвоката прав американских индейцев. В 1983 г. было опубликовано в газете "Советская культура" мое интервью "Мир должен прийти нам на помощь" с лидером Движения американских индейцев Расселом Минцем, в котором для читателей был сообщен адрес резервации Вундед-Ни, где тогда происходили драматические события индейского сопротивления во главе с Ричардом Бэнксом и Леонардом Пелтиером. Я тогда называл это "индейским национальным движением". Мои же американские коллеги иронично отзывались об этом как о политических манипуляциях городских индейских активистов от имени аборигенных общин, где действительно существуют серьезные социальные проблемы. Сегодня эти же коллеги не хотят принимать подобные оценки в отношении чеченских, татарских или дагестанских радикальных активистов. Для них полумиллионная нация навахо - это политическая и эмоциональная риторика лидеров резервации (территория которой в 10 раз больше территории Чечни), а 150 тысяч карачаевцев или 78 тысяч балкарцев и подобных лингвистически "национализированных" общностей в России - это реальные нации, требующие и нуждающиеся в государственном самоопределении.
В свое время "национальную" семантику этническому дискурсу на уровне международного официального языка помогли придать восточноевропейские лоббисты. Именно по настоянию венгерских экспертов и политиков в текст Декларации МОТ "О правах лиц, принадлежащих к этническим, языковым и религиозным меньшинствам", было добавлено определение "национальным". Таким образом типологически сходные ситуации стали квалифицироваться в одних странах той же Европы как "языковые меньшинства" или "этнические меньшинства", а в других - как "национальные меньшинства". Гетероглоссия перестала быть таковой и стала отчетливой политикой, когда был назначен Верховный комиссар ОБСЕ по делам национальных меньшинств. Самой терминологией сфера его деятельности была ограничена странами бывшего СССР и других подобных лингвистических последователей в "национальном вопросе". В Ольстер, Тироль или в Страну Басков Верховный комиссар Ван дер Штул так и не был допущен, поскольку там (по дефиниции) живут "этнические", "религиозные" и "языковые" меньшинства, но никак не "национальные". Однако трудно доказать, что существует принципиальная разница между гагаузами в Молдове, крымскими татарами в Украине, татарами в России и басками в Испании, тирольцами в Италии, ирландцами в Ольстере, кроме традиции внешнего предписания, которое отчасти стало и самодефиницией*.
И все же радикальный коллапс в понимании и в отношении к национализму произошел на Западе в последние годы. Он произошел по причине инерции менталитета холодной войны и реванша со стороны мощной когорты не ушедших в отставку борцов против коммунизма (сейчас — против "мини-империи"). Именно в последние годы международные юристы стали пересматривать доктрину самоопределения в пользу отказа от принципа территориальной целостности государств и признания самопровозглашенной сецессии. Именно в последние годы политические философы сделали радикальный пересмотр понятия "национальность" в пользу его этнокультурного (советского) смысла. Именно в последние годы стали доминирующими явно слабые, но политически корректные объяснительные модели крупнейших изменений последнего десятилетия, прежде всего конец коммунизма и распад СССР. Эти модели основаны на ставших уже недискутируемыми клише французской ученой Э. Каррер Данкосс о "распадающейся империи" и о "триумфе наций", хотя менее политизированный анализ скорее говорит о триумфе самой метафоры "триумф наций".
Наконец, только в последние годы, когда международные активисты защиты "непредставленных народов и наций" обратились к территории бывшего СССР, эти постулаты нашли откровенную поддержку на уровне государственного внешнеполитического планирования. В 1995 г. Американский институт мира и Отдел политического планирования Государственного департамента США провели специальный круглый стол по вопросам самоопределения, в итоге которого была выработана позиция поддержки таких неправительственных организаций, как, например, базирующаяся в Гааге Организация непредставленных народов и наций (ОННН). Автор доклада по итогам круглого стола формулирует следующий вывод в отношении членов ОННН: "Эта группа народов, которая не имеет мест в ООН, существует с 1991 года и была организована как частичный протест в ответ на нежелание их признания со стороны международного сообщества. Среди этих членов чеченцы, татары, башкиры, чуваши, гагаузы, абхазы, которые представляют собою самостоятельные народы бывшего Советского Союза, которые живут на территории государства, в котором господствует другая этническая группа.* Эти группы не получили независимость после распада СССР просто по причине невезения, а не потому, что они ее меньше заслуживают. Будет ли международное сообщество продолжать игнорировать эту группу народов, находящихся в опасности?"
Однако не все обстоит столь безнадежно с изучением национализма. Недавно опубликована работа Роджера Брубейкера о европейском национализме, теоретические положения которой помогают совершить серьезный прорыв в понимании того, что есть национализм. По его мнению, взрыв национализма не должен вести нас к признанию наций как нечто материального. "Национализм может и должен быть понимаем* без обращения к "нациям" как к объективным общностям. Вместо фокусирования на нациях как на реальных группах нам следует обратиться к национальному (nationhood and nationess), к "нации" как практической категории, как институциональной форме и как делу случая. "Нация" - это категория практики, а не категория анализа. Чтобы понять национализм, нам необходимо понять практическое использование категории "нация", как эта категория структурирует понимание, наполняет мысль и опыт, организует дискурс и политическое действие". Это замечание сходно с моим выводом, сделанным в том же году, что нация не представляет собою научную категорию и что она должна быть устранена из языка науки и политики.
Интересные наблюдения были сделаны и в отношении национализма трансформирующихся обществ. В частности, Ганс-Рудольф Уикер пишет следующее: "Возрождение национальных идентичностей и этнизация различных социальных секторов общества являются побочными воздействиями трансформации, которая неизбежно вызывает ослабление государства, уменьшение социальных прав и либерализацию экономики. Суммарное воздействие этих процессов быстро вымывает последние остатки социальной солидарности. Хотя странно видеть, что новые национализмы обращаются к докоммунистическим временам в поиске значимых концептов, не следует забывать, что структура этой национализации в конечном итоге обусловлена коммунистическим наследием... В действительности, упадок власти в центре способствовал подъему региональных элит. Многие национализации и этнизации на региональном уровне, первоначально нацеленные на создание независимой государственности, используются региональными элитами для получения своей доли обанкротившегося коммунистического поместья. Подобные процессы регионализации и роста этнической значимости развязали этнические войны в бывшей Югославии и в регионе Кавказа, а также вызвали движения откровенной дерусификации в балтийских странах". Это внимание к проблеме с точки зрения процесса ("национализация", "этнизация"), а не тотальной целостности "нации" и "этноса" очень близко нашим собственным методологическим позициям.
Интересен подход к нации, как к дискурсивным практикам отношений власти и знания, как к симбиотической взаимосвязи между национализмом и организующим знание принципом историчности, которая представляет собою одну из форм властных отношений в современных государствах. Как заключает один из современных авторов на примере функционирования мифа о шведской нации, "эта практика является результатом взаимодействия между институционно оформленным и суверенным, или объективным, государством и интеллектуальным знанием и его институционной формой внутри государства в виде научного сообщества*, которое обретает суверенитет в производстве объективной истины. Этому особому виду дискурсивной репрезентации, за которой на самом деле стоят личностные взаимодействия и борьба за и внутри официальных институтов, удается производить субъект исторической нации... Нация не является историческим субъектом, вместо этого - это социальные отношения власти и знания. Тем не менее эти отношения становятся формой дискурсивного режима, при котором нация представляется как исторический субъект". Очень неожиданное для журнала, руководимого лидером ортодоксального подхода Энтони Смитом, наблюдение, которое заслуживает безусловного развития на отечественном материале!
Что есть национализм.
В ходе исторической эволюции человек создает разные коллективы с целью обеспечить свое биологическое и социальное существование. Основная черта этих коллективов — их огромное многообразие и постоянно меняющийся характер*. Это обусловлено различными факторами: средой и ресурсами, технологическим развитием, культурной деятельностью и даже физиологией и психологией человека. Наука об обществе и бытовое сознание как две взаимосвязанные формы мыслительной деятельности постоянно стремятся найти этим социальным формам определенные объяснения, в том числе и через понятия-дефиниции как некие договорные словесные модели. Эти модели призваны более или менее адекватно отражать действительность или хотя бы обеспечивать возможность диалога между учеными, политиками и рядовыми гражданами.
Сами по себе эти понятия, возникая как акт речи и как результат интеллектуального усилия, обладают рядом важных особенностей. Во-первых, они условны по своему выбору и содержанию и представляют собой неизбежную редукцию, которая никак не может вместить в себя все многообразие социальной реальности и речевой опыт человеческих сообществ, когда люди в разные времена и в разных условиях вычленяют для определения разные социальные конфигурации и по-разному их называют. Во-вторых, акты речи не есть только вторичные, "отражательные" явления: они обладают свойством верхушечного предписания, мобилизующего действия и могут сами по себе вызывать к жизни реальность, т.е. создавать социальные конструкты. Наконец, понятия, оформленные в академические формулировки, политико-правовые тексты и литературные метафоры, предстают как некая высшая форма знания (на самом деле это не так) и имеют тенденцию к горизонтальному (межъязыковому, межкультурному) соперничеству, когда те или иные понятийные традиции и политический язык навязывают свой доминирующий статус другим или всем остальным.
Последнее особенно характерно для современного общества, когда мир обрел единое политическое поле и глобальный обмен научными, литературными и информационными текстами и когда борьба за дефиниции и за смыслонавязывание стала частью тривиального геополитического соперничества и более низких форм межгрупповых коллизий, обусловленных неравенством, соперничеством и доминированием как обязательными формами человеческого существования.
Утверждение смыслов и дефиниций есть важный компонент более общей операции навязывания политической воли. Здесь языковой компонент и вместе с этим научная экспертиза выступают во взаимосвязи с экономическими, военными и другими ресурсами соперничества. Обычно, кто богаче и сильнее, тот и навязывает свои определения и свои дискуссии по ним, причем не через обязательный декрет (хотя и это имеет место, например, в международных правовых текстах и декларациях), а через выделение больших ресурсов на подготовку и деятельность профессиональных производителей субъективных представлений, в том числе и академических предписаний. В мировом профессиональном обществознании с появлением глобального дискурса. Таким доминированием пользуется евро-американская интеллектуальная традиция.
Несмотря на глубокие внутренние расхождения (прежде всего между марксистским/советским и западным языком и политическим словарем), эта традиция во многом является единой в выборе и в обозначении социальных коалиций. Многие ставшие глобально господствующими в XX в. фундаментальные понятия пришли из этой традиции и в ней же пересматриваются, хотя в последнее время все больше под влиянием широкого спектра интеллектуальных и политических традиций других регионов мира и культур. Так, например, произошло с такой фундаментальной категорией как семья, которая пришла из евро-американской традиции в понимании естественной "микро-ячейки" общества и которая сегодня все больше воспринимается как неадекватный суррогат многообразия прошлых и нынешних форм человеческих коллективных взаимоотношений на основе родства, свойства и чувства и скорее как определенная идеологическая система, а не социальная категория. В последние годы социально-культурные антропологи пересмотрели и понятие родства вместе с его жесткими классификациями и старым представлением как об основополагающем институте социальной организации человека и его коллективов. Подобное ослабление понятия или даже утрата его операционной значимости имеет место с категорией нация и с ее производными - национализм, национальность, национальное государство и прочее. Сегодня это действительно "многозначный синоним с неопределенными значениями", и именно семантический подход может помочь выйти из методологического тупика в использовании этого понятия в науке и в политическом языке.
Но есть еще одна проблема понимания национализма, которая до этого не замечалась и которую я бы определил, по аналогии с известным в лингвистике и семиотике явлением, как проблема слова-призрака или слова-ошибки (ghost word), когда слово в языке возникает по недоразумению, в результате ошибки писца, опечатки в словаре и т.п. Другими словами, речь должна идти не только о более глубоком понимании слова национализм или о модернизации этого понятия в связи с изменением характера отражающей им социальной реальности, но и о том, что само слово пришло и утвердилось в языке в результате легитимизации (через интеллектуальный авторитет или через политическое решение) его первоначально случайного, неопределенного и бытового употребления и последующей его эскалации на уровень глобальной категории (вернее, лжекатегории).
Возможно почти точно определить, кто и когда (по случайному выбору или по особому намерению) стал называть этносом не рой пчел (как это было в средние века), а культурно схожий человеческий коллектив, а нацией стали называть не студенческое землячество в средневековом университете, а политическое сообщество или тип этноса. Если для подобного установления требуется специальное историографическое изыскание, то не нужно быть большим специалистом, чтобы реконструировать наиболее важные акты политической воли, когда произошла глобальная легитимизация понятия нация как синонима государства. Это - прежде всего исторические моменты создания таких организаций и политических коалиций, как Лига наций (европейский масштаб легитимизации) и создание антифашистской коалиции, а затем и мировой организации государств Организации Объединенных Наций, вступление в которую требовало от ее членов согласия с этим смыслом для всех государств, в том числе и для тех, в языке которых вообще не было этого понятия и его не существует по сегодняшний день, как, например, в китайском и многих других языках. Едва ли в горячие дни мировых войн XX в. политики, придумавшие это название для своих союзов, консультировались с учеными, а тем более с представителями государств за пределами евро-американского мира и латинской языковой традиции.
Точно так же обстоит дело и со случаем употребления слова нация в ее этнокультурном значении. По крайней мере в советской академической и политической традиции достаточно легко установить, когда и как утверждался термин этнос, когда и как многозначное и синонимичное употребление термина нация уступило место более жесткой дефиниции, освященной авторитетом “вождя всех народов”, и, наконец, когда нация стала высшим типом этнической общности в схоластической и политизированной советской теории этноса с ее вертикальной и горизонтальной иерархией этносов, субэтносов, метаэтносов и прочее.
Интересно, что в нынешнем энтузиазме по защите этих категорий российские специалисты забывают, что корифеи отечественной этнографии и историографии данными смыслами не пользовались не только в довоенной науке, но даже в таком фундаментальном издании 1960-х годов, как серия "Народы мира" под редакцией С.П. Толстого. Что касается политического языка, то слово этнос российские политики выучили совсем недавно. Наиболее интенсивно, в том числе в варианте "суперэтнос" (адыгский, российский и прочее), им пользуется вице-премьер правительства Р.Г. Абдулатипов. Пока, к счастью, с языка Б.Н. Ельцина это слово ни разу не слетало. Нет пока его и ни в каких официальных российских документах, включая Конституцию и тексты законов.
Не столь длительную историю имеет и (пост) советское понимание слова нация. Не только для Струве и Бердяева, но и для В.И. Ленина было характерно множественное, преимущественно в гражданско-политическом смысле,°понимание нации. Только позднее появились "нации и народности", да и то в отношении русского народа это обозначение почти не присутствовало в довоенной политике и науке (смотрите, например, ранние работы Д.С. Лихачева и Б.А. Рыбакова).
Случаи превращения бытового жаргона или случайно выбранного слова в академическую и политическую категорию и их последующего мощного и длительного существования известны и они заслуживают специального изучения. Для нас же интересно то, что если не происходит осознания этой проблемы, то могут иметь место длительные и горячие дебаты по поводу его значения или "понимания" обозначаемого им явления. Эти дебаты и усилия не могут привести к выяснению истины, к так называемому "верному" пониманию и ограничиваются именно верой в буквальном смысле. Но чаще имеют место неоднозначное словоупотребление и вместе с этим и противоречивая политика.
Исходя из этого предположения и собственных исследований постсоветского национализма, мною был сделан вывод, что в отличие от органического феномена, которое может быть определено четкой формулой, национализм следует понимать как серию постулатов и действий, формулируемых и инициируемых активистами социального пространства. Национализм - это идеология и практика, основанная на представлении, что основой государственности, хозяйственной и культурной жизни является нация. Этнонационализм, таким образом, становится набором упрощенных, но влиятельных мифов, происходящих из и реагирующих на (пост) советские политические практики. Длительные дебаты о том, что и когда есть нация, являются во многих отношениях бесполезными, если это не понимание в смысле государственной общности. Нация — это слово, наполненное смутным, но привлекательным содержанием. Оно используется активистами для специфических целей мобилизации и для утверждения своих внутригрупповых и внегрупповых статусов. Когда оно внедряется на массовом уровне и становится частью повседневного языка, группа может называться нацией без каких-либо вытекающих из этого последствий.
Важно развить этот теоретический постулат преимущественно на материале радикально трансформирующихся обществ, где происходит то, что традиционный подход называет "взрывом национализма" или "национальным возрождением". При этом хотелось бы найти ответ на главные контраргументы, которые сводятся к следующему: есть или нет реально нации и что такое национализм — это даже не столь важно; главное, что есть сам по себе реальный феномен в его манифестных формах, в том числе и в форме насилия, войн и массовых жертв. Это — серьезный аргумент*, требующий ответа. Здесь я вижу своей целью предложить некоторые выходы из теоретической западни* и сделать рекомендации* для сферы политики.
Мой подход основан на том, что нация — это категория семантико-метафорическая, которая обрела в истории большую эмоциональную и политическую легитимность и которая не стала и не может быть категорией анализа, т.е. стать научной дефиницией. Как и почему так произошло - это другой вопрос, но достаточно ясно, что эта дефиниция не работает применительно к основным формам человеческих коллективов, на которые она распространяется как учеными, так и представителями самих этих коалиций. Я имею в виду государственные образования и этнические общности, которые ведут борьбу за право исключительного обладания* называться нациями.
Нулевой вариант для государств и этнических общностей.
Сначала о государствах как о самых мощных формах коллективной организации людей в современном мире. Государства имеют больше ресурсов и легитимности* называться нациями, поскольку только они имеют возможность фиксировать свое членство через гражданство, имеют охраняемые территориальные границы, располагают бюрократиями, образовательными и информационными институтами и обладают делегированным правом на отправление насилия в отношении членов этой коалиции. Наряду с гимном и гербом, метафора нации служит символом* в утилитарных целях достижения консолидации и общей лояльности населения государства. Общая гражданская идентичность, которая достигается через понятие нации, не менее важна для государства, чем конституция, общие правовые нормы и охраняемые границы. Ибо этот общий дискурс о нации придает важную дополнительную легитимность государственной власти через создание образа*, что последняя представляет некую целостность и осуществляет управление от ее имени и с ее согласия. Поэтому каждое государство прилагает усилия для утверждения общеразделяемого* чувства принадлежности к государству не только через оформление правовой связи и обязательств между бюрократией и гражданином, но и через эмоциональную лояльность или привязанность ("любовь к родине-стране" и т.п.*.). Сегодня почти нет государств, которые не пользовались бы этим инструментом и не считали бы себя государствами-нациями.
Вопрос заключается не в том, какие государства можно научно определить как "национальные", а какие нет. Все попытки составить такие списки носят наивный и бесполезный характер. В равной мере не очень убедительна из-за недостатка аргументации попытка разделить понятия "нация-государство" и "национальное государство". Можно только говорить о степени успеха того или иного государства в осуществлении интеллектуально-эмоциональной операции утверждения понятия единой нации среди своих граждан, т.е. о состоянии умов, а не о реальной этнокультурной, социальной и территориальной гомогенности и основанной на этом типологии государств. В одних государствах существует огромное расовое, этническое и религиозное разнообразие или же резкие регионально-территориальные различия без интенсивных взаимных связей, но довольно успешно функционирует на элитном и даже на массовом уровне миф о единой нации. Яркий пример - Индия, Малайзия и Индонезия, в каждой из которых проживает больше этнических общностей, чем в России, но по крайней мере на официально-элитном уровнях присутствуют понятия индийской, малайзийской и индонезийской наций. В Канаде вертикальные экономические и гуманитарные связи провинций с соседними американскими штатами на порядок интенсивнее, чем горизонтальные, и между Британской Колумбией и Приморскими провинциями мало общего даже в культурном смысле, но понятие канадской нации не оспаривается, за исключением части населения провинции Квебек, где есть представление о квебекской нации. Государства больше отличаются не степенью культурного многообразия, а тем, в какой мере этим различиям придается самодовлеющее и институциональное значение. Как отмечает Лиа Гринфельд, "в некоторых обществах мы не замечаем это разнообразие и считаем их "гомогенными", в то время как в других это может проявляться в самых болезненных формах. Это происходит не потому, что в одном обществе среди его членов имеется меньше культурно отличительных характеристик, чем в другом обществе, а потому, что то же самое разнообразие воспринимается по-разному. Не каждое общество придает этничности и этническому разнообразию культурное значение, и не каждое общество рассматривает эти характеристики как суть основополагающей идентичности своих членов ". Китай провел в 1950-е годы одну из своих переписей по советскому стандарту и получил более 400 "национальностей", но последующие коррективы в политике "исправили" это положение и число меньшинств в стране сократилось до 30, хотя их общая численность остается где-то между 50 и 100 миллионами. Для внешнего мира Китай продолжает выглядеть ка<