Сигизмунд Дичбалис (А. Дубов). «Детство, отрочество, юность не по Льву Николаевичу Толстому». Воспоминания
От издательства почти полвека слова: «власовец», «преступник и предатель» были синонимами. Немногие задумывались над тем, насколько это правомерно. Большинство из нас «если что дают». Впрочем, никто нас винить за это не собирается...
Можно сказать – и это будет правдой – что Сигизмунд Дичбалис власовец (или бывший). Но в названиях и «ярлыках», часто кроется подвох: они как-то заставляют забыть о том, что за ними – живые люди с их жизнью, с их неповторимостью. Поэтому мы издаём эти мемуары вовсе не преследуя цели оправдать или обвинить, или даже «оценить» как-либо власовское движение. Мы никак не считаем себя вправе чтобы-то ни было определять. Перед нами – воспоминания человека, прожившего яростную жизнь, в которой страдания, смертельный риск, равно как и сама смерть, были «нормой» повседневности.
И эта жизнь вобрала в себя жестокий вихрь событий, которые сотрясали нашу Родину и весь мир не один год. Дорога этой жизни пролегла не в стороне от происходящего, но пошла прямо сквозь ад Великой Отечественной. Верным ли был лично для Сигизмунда избранный им (или выпавший ему) путь – не нам судить. Это Бог рассудит! И это суд единственно истинный!
Перед нами – поразительная судьба, в ней немало эпизодов, каждого из которых хватило бы на целую повесть. Но поразительно ещё и то, какую преданную любовь сохранило человеческое сердце к своей Отчизне, и родному городу, даже к своим одноклассникам; ведь никто не остался забыт... И как влекло этого человека на Родину, где до самого последнего времени с ним бы непременно расправились самым жестоким образом!
|
|
Почти полвека прожить оторванным от всего родного... Эта долгая-долгая оторванность ощущается даже в языке, в речи автора мемуаров. И мы решили многие из этих, приобретенных в разлуке, неправильностей оставить, чтобы сохранила книга вот этот – чрезвычайно ценный – характер живого разговора. Что же касается содержания, то нам представляется, что оно тоже о России, и хотя человек живёт в противоположной части земного шара, это – русская судьба, в которой посвоему отпечатлена история и судьба Родины.
Детство часть первая здровым и крепким. И вот в этот-то момент она и поскользнулась!
Зима 1922 года. 18 января.
Снежинки покрывают вчерашнюю гололедицу тонким покровом сухого снега. Высокий, стройный мужчина и молоденькая женщина осторожно идут по улице, весело болтая друг с другом. Она одета в меховую курточку, петлички которой не сходятся с пуговицами из-за её положения. Он в военной форме, поддерживает свою подругу под руку, готовый подхватить её в случае надобности. Они возвращались домой после посещения врача, уверившего их, что всё в порядке, и что скоро их будет уже трое!
Молодая женщина, только что закончившая мединститут с дипломом педиатра, весело говорит мужу, как она будет смотреть за ребёнком, который, с её знаниями, просто будет расти здоМуж подхватил её ещё до приземления, но, потеряв равновесие, сам как-то тяжело и неуклюже навалился на беременную жену. Он сразу же поднялся, но она, застонав, просила его не поднимать её, чувствуя, что происходит то, что должно случиться только недели через две.
|
|
На проходивших мимо санях, сам погоняя лошадь, довёз её муж обратно до госпиталя, из которого они только что вышли. Сдав её под опеку врачей, которые не ожидали чего-либо хорошего, выслушав, что и как случилось, он стал заполнять анкету: «Пострадавшая – Янина Николаевна Дичбалис, 1900 года рождения, полтора года замужем. Сопровождающий – Анатолий Сигизмундович Дичбалис, её муж. Оба прописаны и проживают по адресу – Казанская ул., д. 6, кв. 44». История её беременности уже была в руках врачей. Написав короткую записку для матери жены, он завернул её в лист бумаги и, написав крупными буквами «Передник Валерия Антоновна, Казанская 6/44», отослал с посыльным теще.
Сев на скамейку в комнате ожидания и опустив голову на руки, он стал ожидать приближающиеся плачевные новости. В голове его проносились воспоминания последних лет, когда он, будучи командиром батальона, защищал молодую Советскую Власть от всех тех, кто не был согласен с этой властью и её идеями и стоял на её пути. Бои прошли, и, будучи в госпитале с каким-то ранением, он познакомился с молоденькой студенткой Мединститута, обходившей палаты вместе с врачами госпиталя.
Его высокий лоб, голубые глаза и долгие интеллигентные разговоры с ней привели к «совпадению характеров». Помолвка, свадьба... И уже закончившая институт Янина и офицер-литовец стали мужем и женой.
Первое время было не до отцовства или материнства, надо было заканчивать незаконченное. К тому же мать Янины, Валерия Антоновна, не могла терпеть его: «Ну, зачем нам в семье иметь какого-то литовца?» – возражала она дочери. Но брак был давно зарегистрирован. Как-то удалось ему убедить тёщу, что он любит её дочь и будет ей хорошим мужем. Он был старше жены на пятнадцать лет. Любя горячо друг друга, хоть и ужасные были времена, захотели они иметь ребёнка. Вот ещё пара недель и их надежды и мечты превратились бы в счастливую быль. И, вдруг, случилось такое! В своем безнадёжном забытьи не заметил Анатолий, как к нему подошла теща и, прикоснувшись к его поникнувшей голове, объявила с чувством сильного разочарования в голосе:
|
|
«Это хулиган мальчишка».
Этого «хулигана», абсолютно не пострадавшего от отцовского веса, досрочного рождения и всего вокруг происходившего, назвали в честь деда по отцу Сигизмундом.
Этот Сигизмунд, или как его называла мама «Зыгмусь», дожив до старости задумал изложить свои воспоминания на бумаге (как и все старики с интересным прошлым). Его мемуары военных лет были изданы под псевдонимом «А.ДУБОВ». Приключения в далёкой Австралии, куда занесла его судьба, были изложены на сорока шести страницах в виде письма к одноклассникам в СанктПетербурге.
Но какое-то чувство незаконченности во всём этом побудило его друзей настоять на том, чтобы он написал историю своего детства и школьных дней. И вот, полувспоминая, полуповторяя то, что ему помогли вспомнить его найденные друзья детства, во время поездок в Россию в 1992 и 1993
годах, набросал он ещё несколько строчек, с помощью которых уже легче создаётся «портрет обыкновенного человека, но с интересными поворотами судьбы».
«Хулиган мальчишка» – эти слова приходилось мне слышать от бабушки много-много раз. И то предисловие, которое вы только что прочли, тоже вспомнилось благодаря её многочисленным пересказам того, что произошло в эти роковые дни.
О своих первых шести месяцах жизни я знаю очень мало. В конце июня 1922 г. случилось то, о чём мне старались не рассказывать и, собрав в памяти кое-какие отрывки из услышанного, я написал эту часть, но за абсолютную точность описанного не ручаюсь.
Пришло письмо от адвоката из Литвы. Отошёл в лучший мир мой дед, оставив своим детям довольно солидное наследство. Требовалось присутствие моего отца для законного разделения оставленного. Отец оформил отпуск-увольнительную и, доехав до какого-то пограничного пункта... пропал!
Письма шли из Литвы одно за другим с запросами: почему отец не приезжает и тем задерживает раздел наследства. На все справки, адресованные в пункт перехода границы, приходили стандартные ответы: «Такой-то пропущен через границу тогда-то. Место нахождения неизвестно».
Вот так-то и осталась молодая жена и мать в каком-то неопределённом положении. То ли муж бросил её и сына, то ли его «прихлопнули» на границе и не говорят об этом, то ли он арестован и сидит где-то как изменник Советской власти, которую он так преданно защищал?
Об этом мать и бабушка, конечно, говорили между собой много раз, но если это было в моём присутствии, разговор шёл по-французски и я ничего не понимал.
Я сам исключаю последний вариант – до самой её смерти в 1935 году, несмотря на заполнение множества анкет, мать правдиво отвечала на вопросы о местонахождении её мужа – «неизвестно» – и её никогда за это не беспокоили. Значит, он не сидел! Первый вариант – побег, тоже не подходит; побег офицера из части не остался бы незарегистрированным в местах всё знающих, и мать пострадала бы как соучастница. «Прихлопнули» по недоразумению и не признались в ошибке – таков мой вывод, основанный лишь на предположениях.
Как бы там ни было, но отца своего с тех пор я не видел. Как перебивалась мать, до самой смерти не вышедшая замуж, сказать трудно. Младенцу и ребёнку жизнь представляется в радужных красках, независимо от того, что происходит вокруг. Да и память о тех временах увяла.
Первые подсознательные проблески о различных несвязанных вместе картинах в разных местах России и самых разнообразных ситуациях возникают у меня как в каком-то калейдоскопе.
Здесь надо объяснить, что маму к этому времени по приказу «вышестоящих» «изъяли» из медицинской профессии, и она оказалась, по их воле, в каком-то начальствующем положении в Управлении то ли Кировской, то ли Октябрьской железной дороги. Кажется, какое-то время вся семья жила в специальном вагоне, половина которого была превращена в контору. Вагон отцепляли на разных станциях, и мать проверяла работу местного начальства, приходившего в её «кабинет».
Вот, сижу я на подоконнике полуподвального помещения (почему-то мне кажется, это было в городе Саратове, на Волге) и повторяю без устали: «Домой хочу, домой хочу, домой хочу...» Кажется, я жил у знакомых – у бабушки была какаято заразная болезнь.
* * *
А то, бегаю по перрону станции с местными ребятами между лотками со всевозможными лакомствами и яствами: урюк, кумыс, имбирь, кишмиш и другие восточные диковинки. Наверное, где-то за Алма-Атой!
* * *
Ездил я с бабушкой и по деревням в летнее время. Одна такая поездка чуть не стоила мне жизни. Где-то на юго-востоке подхватил я от комаров тропическую малярию и... уже «доходил до ручки». Температура выходила за пределы выносливости тела, а потом меня трясло, как будто я сидел голышом на льдине. Доктора поблизости не было, и бедная моя бабушка уже потеряла надежду привезти меня к матери живым. И вот, откудато пришла старенькая крестьянка и, передав моей бабушке пучок молодых листьев сирени с наказом заварить из них крепкий настой, исчезла, сказав на прощание: «Мальчик умирает. Пусть пьёт заварку, может и выживет». Я до сих пор помню ужасную горечь этого отвара. Но «мальчик выжил!»
* * *
В другой раз, был я в гостях у друзей нашей семьи, не помню у которых.
Было ужасно жарко по ночам. Я и их сынишка спали на полу в той же комнатушке, что и его родители. И вот тут-то и сработал инстинкт у двух пацанов – мы понимали, что там, на кровати, происходит что-то, о чём спрашивать не полагается.
Луна светила прямо в окно, заливая комнатку серебряным светом.
Притворяясь спящими, мы следили за каждым движением взрослых, и при свете луны я впервые увидел совершенно нагое тело женщины. Почему такие вещи не забываются?
* * *
Не всё время разъезжала мать по просторам Советского Союза, вспоминаю моменты, когда она и дома просиживала ночи напролёт за накопившимися отчётами.
Помогал и я! Перед глазами – стол, заваленный какими-то книжками. У меня в руке штамп, передо мною подушечка для печати, и я сосредоточенно луплю по отрывным листкам наваленных блокнотов до тех пор, пока моя рука не начинала «голосовать» против этой «непосильной» работы. И я, подсчитывая в уме, сколько ещё осталось, смотрю, на мать, склонившуюся над горой других, уже больших книг.
* * *
Вспоминаются и приятные моменты. Зимой катался я с мамой на санках. Однажды вернулись мы с ней домой и я заметил, что, сдав меня на руки бабушки, она возвращается назад к своим друзьям, с которыми мы только что были вместе. Я устроил сцену: «Хочу с тобой!»
Мама объясняла, что уже поздно, пришло время идти в кровать, а перед сном почитать «Белый Клык» Джека Лондона (как сейчас помню!). Разозлившись, я, чтобы обидеть её, заявил, что не только эту книгу, а вообще ничего с этого момента читать не буду! (Я тогда был дошкольного возраста и уже научился читать – правда, с материнской помощью – так прилично, что потом меня приняли сразу во второй класс). Тогда мама, уже почти за дверью, сказала: «Этим ты повредишь только сам себе!» – и ушла, оставив меня с бабушкой и с нахлынувшими на меня философскими мыслями.
Кончилось тем, что, не захотев «повредить сам себе», я прочёл всю книгу до конца и все ещё хорошо помню этот вечер.
* * *
По понятной причине остался в моей памяти ещё другой момент: у нас вечеринка – не то Новый Год, не то день рождения мамы. Гости потягивают вишнёвую настойку, огромная бутыль которой приготовлялась ещё как только поспевала вишня, а мы – дети гостей и я – носимся вокруг стола, заставленного всем, о чём по будням даже и мечтать не положено. Стараясь отличиться и просчитавшись на повороте, я врезался лицом в угол стола и выбил несколько зубов, к счастью молочных. Не стоит объяснять, что я испортил всем этот вечер.
* * *
Однажды, где-то на даче, ловил раков. Хорошо помню совершенно прозрачную воду. Каждая деталь подводного ландшафта была как на ладони. Надо было, конечно, двигаться медленно, против течения и внимательно обглядывать каждый крупный камень под водой. И вот, почти всегда с теневой стороны, торчит хвостик рака. И если глубина воды не превышает длины руки, надо схватить его за шейку и, избегая его внушительных клешней, вытащить из-под камня, положить в сетку или сумку, а затем искать следующего.
Так протекали мои дошкольные годы, а то и каникулы первых классов школы. Тут наступает в моей памяти пробел, заполнить который я надеюсь только с помощью моих школьных друзей. Я уже выслал им «S О S » – сигнал и жду их шпаргалок..
Первое осознание значения слова «смерть», получил я ещё в дошкольное время.
Я был, опять с бабушкой, где-то в районе, где прошли тяжелые бои с «Белыми» (ещё в послереволюционное время). Помню... глубокий овраг, где в компании деревенских мальчишек я занимался тем, что было нам строго запрещено. Мы вели «раскопки». То здесь, то там, находили мы патроны, пустые пулемётные ленты, штыки и другие реликвии послевоенных времен.
Однажды, на самом краю этого обрыва, собрались мы – мальчишки и, как-то случайно, попавшая в нашу компанию девочка, для своего рода соревнования: кто сможет отличиться наиболее длинной струйкой содержимого своего мочевого пузыря. Участники выровнялись и по команде дали залп. К нашему удивлению, присевшая на корточки девчонка заметно выходила вперед... Не веря своим глазам, один из мальчишек подошёл совсем близко к краю обрыва, чтобы заглянуть, нет ли тут какого подвоха. Под его весом земля поддалась, и он начал сползать вниз, хватаясь, чтобы удержаться за что попало. Раздался ужасный взрыв. Никто из нас наверху не мог потом вспомнить, как мы добрались до деревни и рассказали об этом. Только на следующий день вышел я из хаты, в которой мы жили, и, всё ещё потрясённый случившимся, зашёл с бабушкой в дом семьи убитого осколком снаряда мальчика.
Открытый гробик стоял посреди комнаты, проходя мимо, увидел я посиневшее личико бедного парнишки и, задержавшись на несколько секунд, чтобы проглотить ложку сладкого риса с изюмом, стоявшего на столе среди другой поминальной еды, вышел на улицу, всё ещё видя перед глазами его изуродованное взрывом лицо.
Не все мои похождения заканчивались таким трауром.
Каким-то случаем очутился я под присмотром бабушкиной родни в Гатчине. Пробыл я там или довольно долго, или хулиганил я так часто, что короткое время показалось мне вечностью. Там я изрезал ножом старинный кожаный диван, там я дёргал за волосы старушку, которая была прикована к креслу, разбитая параличом, там я поотбивал головы всем гномам в садике и там меня укусила собака – огромный бульдог с мёртвой хваткой. Всё это мне хочется забыть. Просто стыдно за такое поведение, чуть ли не шестьдесят пять лет назад.
Но вот, о чем я расскажу сейчас, случается довольно редко!
Меня послали в магазин за какой-то мелочью, и так как не нашлось мелких денег, мне доверили целых десять рублей. Не знаю, каков был курс доллара в те времена, но для меня это была огромная сумма.
Вышел я из калитки, зажав эту десятку в кулаке, но, когда дошёл до лавки – минут через двадцать, в кулаке её не было. Потрясённый случившимся и обдумав ситуацию, решил я пройти назад тем же путём, которым шёл в магазин. А надо сказать, это был путь не прямой! Как сыщик, заглядывая за каждый камень, столб и пучок травы, доходил я уже до калитки, из которой вышел как с час, обдумывая, как объяснить пропажу денег, как что-то заставило меня повторить опять дорогу к магазину. По улице проходили люди, и мне стало понятно, что десятку мне не найти.
Полный решимости сказать правду и принять наказание я пошёл домой. Когда, уже открыв калитку, я в последний раз обернулся – чуть ли не под ногами лежала моя десятка! Пришлось опять бежать в лавку, купить что было нужно и, придя домой, выслушать наставления за долгое отсутствие. Ух, ну и повезло!
Уже будучи в школе, в начальных классах, я всё же отличался отнюдь не образцовым поведением. Как-то раз дошло до того, что пригласили мою маму посидеть на уроках и самой увидеть, как ведёт себя её сын. Этот случай запечатлелся в моей памяти как на снимке. Был урок русского языка. Нам надо было приводить примеры фраз с глаголами, наречиями, деепричастиями и другими «трудностями», которые я ещё и теперь не оченьто хорошо усвоил. А тогда? К недоумению всех моих друзей по классу и учительницы русского языка, я не дал повода маме за меня краснеть. Я приводил такие сложные, и в то же время правильные примеры из детской художественной литературы, которую впитывал в себя под руководством матери дома, что мама рассказывала потом бабушке, как учительница призналась ей, что никак не может объяснить случившееся. К сожалению всех, на другой день я был опять и невнимателен, и рассеян без всякой на то причины.
Мать меня наказывала, но не телесно. Однажды, она пришла с работы, как всегда уставшая и с напряжёнными нервами (как мне удалось понять тогда из её домашних разговоров с бабушкой, происходила какая-то «чистка» на службе; поступали доносы и клевета от старающихся выслужиться, каждый и каждая опрашиваюсь какой-то комиссией и, как говорили, положение было серьёзным), и ей пришлось выслушивать жалобы бабушки на моё поведение. Она позвала меня в спальню, спросила меня, признаюсь ли я в том, о чём пожаловалась бабушка и, взяв ремень в руки, приказала мне снять штаны и лечь на кровать. Пальцы мои не могли найти пуговиц. Найдя их, не могли расстегнуть. Когда штаны были уже на полу, мой умоляющий взгляд с надеждой был обращён к маме. «ЛОЖИСЬ!!» – грозно прозвучал её голос. Я забрался на кровать и, всунув голову под подушки, чтоб как-то избежать чувства стыда и оскорбления, и приготовился к ударам ремня, которых я ещё никогда не испытывал. Прошло несколько долгих секунд, потом ещё несколько. Я высунул голову из-под подушек, матери в комнате не было!? Пролежав в ожидании наказания ещё немного, я оделся и вышел в столовую, которая служила мне «кабинетом и спальней». Мать посмотрела на меня добрыми глазами и сказала чтото вроде: «Мне жаль твоего самолюбия, не доводи меня до исполнения такого наказания».
Это на меня подействовало. До самой её смерти и потом я всё вспоминал эту унизительную сцену снимания штанов.
Не так была сентиментальна моя бабушка. Помню, как во время домашних занятий учил я какие-то стихи и, каждый раз, когда я забывал то слово, то фразу, кухонное полотенце в руках бабушки, с завязанным узлом на конце, опускалось на мою спину с довольно порядочной кинетической энергией! Но «избиением дитяти» назвать это было нельзя! Бабушка любила меня тоже, но по-своему.
Но, всё же, заработал я от матери пощёчину однажды. Не оплеуху, свалившую меня с ног, а так, шлепок по левой щеке, которая горит у меня и сейчас от этого воспоминания.
Шли мы с мамой по улице – это было где-то за «Гостиным Двором» – и я начал напевать блатную, всем тогда известную песню: «...По улицам ходила большая крокодила, она, она, голодная была...» Мать остановилась и спросила:
– Кто научил тебя этой песне?..
Почувствовав, что дело дрянь, я почему-то гордо заявил:
– Я сам написал её. – (А мне было лишь лет восемь). Вот тут-то и шлёпнула меня мать по щеке, добавив:
– Всё прощу, но ложь – никогда!
Эти слова были моим семафором до тех пор, пока я сам не понял, что врать можно, но только когда это просто необходимо для спасения своей шкуры. И без вреда для других!
Мои последние воспоминания о маме – не совсем приятные, но это было!
Она заболела чем-то, что скрывали от четырнадцатилетнего мальчишки. Ей делали операции, высылали в Алупку или Алушту на выздоравливание. Наши две комнаты были заполнены всякими кактусовыми растениями, сок которых должен был быть полезен ей для выздоровления. Всё это проходило мимо меня, как что-то «нормальное».
«Ну, заболела и теперь вылечивается» – шло через мою голову, так как никто не посвящал меня в серьёзность болезни матери. И вот, она слегла в постель. Начали приходить доктора или медсёстры и делать ей какие-то уколы.
Она стонала, но так тихо, что я все ещё не понимал всю серьёзность положения. Пока однажды бабушка не позвала меня в комнату, где лежала мама, и не сказала, что мать хочет поговорить со мной. Я подошел к кровати. Мать лежала обессилено и смотрела на меня своими большими глазами на исхудавшем лице.
– Обними меня, – попросила она.
Встав на колени и подсунув руки под её подушку, я следил за движением материнских губ, чтобы уловить утихающий звук, произносимых с огромным трудом слов.
– Зыгмусь, – стараясь досказать до конца, проговорила мама, – иди по жизни так, чтобы мог бы вернуться по своим стопам без стыда.
Остановившись, и через несколько секунд собрав последние силы, она добавила вторую фразу:
– Если будешь в сомнении, что делать, подумай, а что сказала бы я.
Она вздохнула с трудом. Огромный сгусток крови выскользнул из её тела и... она умерла! Покажется Вам это странным или нет, но мне уже за семьдесят, а я всё ещё, когда в сомнении, вспоминаю её последний совет. И это здорово помогает!
Умерла мама двадцать второго июня 1935 года, тридцати пяти лет от роду.
Как в тумане вспоминаю какое-то кладбище, ограду (с уже находившимися там двумя могилами, то ли отчима, то ли отца её и ещё кого-то), какого-то попа с кадилом и человек двадцать провожавших мать в её последний путь.
Чуть ли не на следующий день от службы, где работала мама, была получена путёвка в санаторий для меня в Крым. Помню, как в городе Феодосия подчинялся режиму санатория. Вставал рано, делал зарядку, ходил по горам, спал после обеда и ложился спать рано. Всё остальное, до начала 1938 года, вспоминается с трудом и как бы в тумане.
О школьных днях помню мало. Потрясло всех, и нашу семью в том числе, сообщение, потрясшее весь Советский Союз в переносном и прямом смысле – убийство Сергея Мироновича Кирова. 14
Серое утро, нас собрали в коридоре школы, но вместо утренней зарядки последовало ужасное сообщение, которое оказалось роковым для многих честных и патриотически настроенных людей. Они погибли в последующей волне доносов, арестов, ссылок и расстрелов. Одна невинная жертва была вырвана и из нашей школы, из нашего класса – Нора Вальцет. Она отказалась подписать ложное обвинение на её родителей, и была сослана куда-то Вместе с нами в квартире жили ещё две семьи. Юрист с супругой по фамилии Мессер и профессор немецкого языка Мэри Крих. Её муж, профессор лингвистики, был арестован и сослан куда-то. Её брат, химик, тоже пропал без вести. По ночам все прислушивались к шагам на лестнице, особенно если поднимавшихся было трое. Но меня это как бы не касалось, ни мама, ни бабушка не объясняли мне своего такого пугливого поведения Мне кажется, что меня просто оберегали от посвящения в истину происходившего. Только теперь я понимаю, что происходило.
С Мэри Крих я «познакомился» уже в трёхлетнем возрасте. Она, бездетная, обожала меня, и так как между нашими комнатами были широченные двери, которые не замыкались, я пользовался ими для свободных экскурсий по её комнатам.
И её муж, и брат коллекционировали почтовые марки. Это была бесценная коллекция в нескольких толстенных альбомах, которые мне часто показывали. И вот, выбрав день, когда семьи Крих не было дома, я прихватил самый толстый альбом и перетащил его в мою комнату и сразу же доложил об этом маме. Вот, де, какая удача! У них альбомов куча, никто не заметит пропажу нескольких тысяч почтовых марок, а нам они пригодятся – красивые, приятно на них смотреть – это были мои оправдания на вопросы мамы, объяснявшей мне, что такой поступок неуместен и может быть понят как воровство, а не как «справедливое распределение красивых марок». К этому времени вернулась Мери Крих. Мать заставила меня перенести альбом обратно и передать его собственнице со словами: «Простите меня, я – вор!»
Ох, помню, как было ужасно произнести эти слова! С тех пор я не тронул ни одной вещи не принадлежащей мне. Кроме необходимой мне еды у немцев и продовольствия, кофе и мороженого у американцев!
Одно из последних, внеочередных воспоминаний: это несколько недель, которые вместе с бабушкой я провёл во фруктовом заповеднике под Алма-Атой.
Яблони, яблони и ещё раз яблони. В компании моих однолеток, я переходил от яблонь одного сорта к яблоням других сортов. Земля была устлана, как ковром, упавшими с деревьев фруктами (трясти или лазать по яблоням нам запретили) и мы, невзирая на жизненный опыт Ньютона, объедались сочными фруктами до такой степени, что откусывали только самые привлекательные частички спелых, как бы покрашенных в розовые, жёлтые и красные оттенки, плодов. Неба было почти не видно, так оно закрывалось тяжёлыми ветвями давно посаженных деревьев. Мы бегали меж стволов, как бы в райском саду.
Ну, довольно о беспечном детстве, надо переходить к тому отрезку моей жизни, который называется отрочество.
Отрочество теперь, в моих летах, уже трудно понять тот драгоценный отрезок времени. Он бесценен, не смотря ни на какие переживания или, даже, страдания, что пришлось перенести тем, которые когда-то были молоды и не заботились о числе оставшихся впереди лет, недель или только дней.
Отрочество – хотя всё переносящее, всё прощающее, балансирующее, как на высоком канате, на надежде, грёзах и желании быть «как все» те, которых общество приводит в пример – но, увы, не всегда счастливое время нашей жизни. Когда оно начинается и когда кончается – по-разному у каждого из нас.
Моё началось, что-то вроде, месяцев через шесть после смерти матери, когда я вернулся из санатория, бабушка начала прихварывать и я всё больше и больше оставался без надзора. Как шли мои школьные дела, увы, не могу вспомнить много, кроме троек, а то и двоек за поведение. Отдельные эпизоды, оставшиеся в памяти не дают повода гордиться ими. Помню, как, чувствуя себя скверно, поднимался по лестнице и не дошёл до следующего этажа – меня стошнило на площадке, к ужасному недовольству уборщицы, отчитавшей меня за пьянство в таком возрасте. Шёл же я в медпункт за разрешением уйти домой – меня, трясло, мне было холодно и внезапно поднялась температура. Как-то дошёл я домой, благо было не очень далеко (Плеханова д. 6) и слёг, с возвратившимися приступами тропической малярии, подхваченной где-то несколько лет назад...
Больным я бывал редко, любил уроки гимнастики и с помощью других спортивных занятий привёл свое тело в довольно крепкое состояние. Бегал на лыжах, катался на коньках, в спортивном клубе общества «КИМ», посещал занятия секций акробатики, бокса, джиу-джитсу и фехтования. Делал всё, дабы быть дома как можно меньше. Мое постоянное отсутствие очень возмущало бабушку, здоровье которой становилось всё хуже и хуже. Её разбил паралич, и наша соседка по комнате Мэри Крих наняла для бабушки кого-то вроде сиделки. Она отдала ей маленькую комнатушку, служившую раньше для хранения книг и вещей её мужа и брата, всё ещё арестованных и находящихся неизвестно где. Помню, как заходил я частенько к этой крепкой, здоровой деревенской девице и жаждал дотронуться до её крепкой груди, руки или ноги. Далее «дотрагивания» дело не шло, но чуть ли не каждую ночь снился мне её многообещающий образ. Да, это было мое отрочество.
В школу ходил я исправно, не пропуская уроков, но как-то бесцельно. К чему были все эти уроки алгебры, физики и литературы? Считать мизерные карманные гроши, сэкономленные на папиросы путём удержки копеек, данных мне на обед кем-нибудь из жильцов нашей коммуналки, я умел, а читать я мог и без всяких уроков и рекомендаций – дома была большая библиотека, собранная мамой. То ли дело, спорт! Уроки гимнастики шли более и более успешно. Я вертелся на снарядах лучше всех, исключая моего единственного соперника Гошу Уварова, вечная ему память! Он был более эстетичен в своих движениях, даже ходил он как-то с подъёмом на цыпочки, но где надо было «выжать» или провертеть «солнышко» на турнике или параллельных брусьях, равных мне в школе не было. Часто, для привлечения внимания какой-либо одноклассницы, я подходил к шведской стенке и без всяких усилий, как бы потягиваясь, жал «флажок» и услаждался громко произносимыми «Ох!» и «Ах!». Эх, лучше б я «выжимал» логарифмы и запоминал бы формулы химии и физики вместо этого. Как это получилось – из всего класса без высшего образования остался только я! Ну, поздно об этом плакать.
Как «хобби», по дороге в школу запрыгивал и спрыгивал я с подножки трамвая, пока на моих глазах не отрезано ногу такому же, как и я, хулигану. Это здорово подействовало на меня к лучшему. Помню, как азартно играл с другими в лапту во дворе школы. Прямо через окно во двор, пользуясь каждой секундой перемены, бегали мы за мячом и, услышав звонок, запыхавшиеся и вспотевшие, садились за парты. В течение первой половины урока только приходили в себя.
Ещё до своей смерти, старалась мать как-то наставить меня на «путь истинный». В один из выходных, после очередной жалобы из школы, привела меня она к одному «важному» человеку. Это был друг семьи, но, увы, фамилию его я не могу вспомнить.
Поднялись мы с мамой по лестнице, зашли в квартиру и, после традиционных «здравствуйте» и «как поживаете?» с хозяйкой, мне предложили зайти в комнату – рабочий кабинет хозяина. С левой стороны были полки с книгами, за письменным столом, спиной к окну, сидел хорошо сложенный и с приятным лицом мужчина. Кто он был? Учёный, политический деятель, промышленник? Сказать теперь не могу, но вся его личность отражала уверенность и чувство уважения. Посмотрев на переминающегося с ноги на ногу перед ним мальчишку, он обмерил его глазами, задал несколько вопросов и под конец этой организованной мамой аудиенции, встав из-за стола и положив руку на мое плечо, сказал мне, что я крепыш, а в здоровом теле должен быть и здоровый дух – он уверен, что я исправлюсь.
Эти слова так меня «подбодрили», что по дороге домой, когда мать завела меня в какой-то садик со спортивной площадкой, я захотел показать перед мальчишками и мамой, как надо спускаться по отполированным столбам, по которым соскальзывали ребята на спор, кто приземлится первым. Забравшись наверх и подождав пока соперники будут готовы к спуску, я расслабил хватку до такой степени, что просто упал по столбу вниз. Да, я был первым, но с вывихнутой ступнёй. Бедной матери пришлось поднять меня на руки и нести до самого дома.
Для бабушки у меня, к сожалению, времени было очень мало. Оставшись сиротой, смотрел я сам за собой. Не помню, получали ли мы какуюлибо пенсию или пособие. Откуда у меня были деньги на обед в школе, мне тоже не вспоминается. Но знаю, что в 9 и 10 классах, подрабатывал я на еду, папиросы, peдкoe мороженое или ириски, в порту, на товарных станциях, через которые шли продукты и фрукты на экспорт. Работать приходилось по ночам. До школы добирался я перед самым началом уроков и мог задремать, как лошадь, чуть ли не стоя.
Втянувшись в тяжёлую работу грузчика, я окреп до такой степени, что, проходя однажды подворотню углового дома Казанская/Гороховая, дал такой отпор шпане, которая всегда задевала ребят из нашей школы, что с тех пор наши школьники проходили без опаски и туда и обратно.
Одухотворенный таким «уважением», будучи уже в 10-м, задумал я навести порядок и в своем дворе дома № 6 на Казанской (ул. Плеханова). Там ещё не знали хорошо парня из квартиры 44. И здесь меня стали «уважать» – пригодились занятия боксом и джиу-джитсу. Но, вот беда, нас задирали пацаны с площади Казанского Собора.
«Бои» происходили регулярно. Один из них описала мне Евгения Константиновна Трубач, которую я зову теперь просто Женя или «моя вторая мама». Дело было так: зашла она как-то в наш двор и увидела две группы пацанов в схватке «не за страх, а за совесть». В самой серёдке, выбирая самых драчливых, стоял короткий, но крепко сложенный парень, и дубасил и тех и других, стараясь разнять дерущихся. Женя, будучи тренером по академической гребле, привыкла отдавать громкие команды с кормы «восьмёрок», как рулевая. Вот и в этой обстановке пригодился её громкий голос.
– Стоп! Разойдись! – пронеслось над головами дерущихся, которые действительно остановили свою рукопашную.
– А Вам что нужно? – заявил тот, который был в середине свалки.
Тут Женя и объяснила «качающим права», что если надо поравняться силами, то можно сделать это и более приличным способом. Она пригласила ребят посетить гребную базу общества «КИМ», где работала главным тренером. Драка остановилась, и Женя ушла.
Прошло несколько дней и у неё на базе объявилась группа подростков, с удивлением разглядывавших разнообразные типы тренировочных клинкерных лодок и гоночных элегантных скифов. Они были из рядов «бойцов армии дома номер шесть». Привёл их тот самый, что лупил их тогда так беспощадно.
Женя, чтобы испытать действительно ли они интересуются гребным спортом, дала им задание – вымыть все клинкера, прибывшие с тренировок. Под конец дня, мокрый от воды и пота, только один из них драил длинные каркасы, отмывая пятна нефти и полируя покрытые лаком днища, остальные разошлись кто куда, для более приятного времяпрепровождения.
Так началась моя спортивная карьера гребца. Опытная Женя выбрала судно, наиболее подходящее к моему росту и телосложению, и посадила меня в тренировочную байдарку. За пару недель успел я набраться не только ловкости не перевёртываться с этим узким бескилевым устройством, которое не зря называлось «Торпеда», но и передвигаться на нём без особой устали с утра и до захода солнца. Подходило время гонок. Разряд «ЮНОШЕЙ», дистанция – 1000 метров. У общества «КИМ» «торпедиста» с заслугами в гонках не оказалось. Женя выставила мою кандидатуру.
«Терять, мол, нечего – пусть заполнит место в команде», – видимо, подумала она.