И вот мы в городе Мюнцинген. Недалеко от города – казармы, ряды неразрушенных каменных зданий, много деревьев, хотя и с опавшими листьями, масса наших русских, одетых в немецкую форму со значком РОА на пилотках и с нашивкой РОА на рукаве. Большое оживление, но всё, кажется, хорошо организовано. Чувствуется какаято независимость, и даже свобода и гордость этой независимостью.
Наш батальон разместился в самой задней казарме, почти на полигоне. Пустые койки-нары, но чисто и светло. Мы принялись устраиваться.
Одеяла нам выдали, вода из крана была градусов на десять теплее воздуха, к тому же нас накормили тёплой баландой в столовой. Вернувшись в казарму, мы завернулись в одеяла и крепко уснули.
Начались серые будни. Паёк был скуден. От голода не умирали, но из столовой выходили с полупустым желудком. Бывали кое-какие строевые занятия, маршировка, тактические занятия и стрельба по мишеням. В общем, нас, «видавших виды», оставляли в покое. Мы чистили наше оружие, убирали казарму, и подвергались, иногда, «просветительской работе» посещавших нас офицеров, бывших студентов Дабендорфа.
На таких «политзанятиях» полагавшаяся немецкая пропаганда пропускалась мимо ушей, но на наши вопросы нам отвечали открыто и прямо, объясняли без двусмысленностей идеи Русского Освободительного Движения и намерения генерала Власова избежать кровопролитного столкновения между нами и Красной Армией путём оттягивания момента встречи на фронте до тех пор, пока о нас не будет общеизвестно по ту сторону
фронта, и Пражский Манифест не прольёт свет на причину нашего существования.
Пусть узнают, что мы не предатели народа, а враги Сталина и его клики, пусть поймут, что мы хотим воевать не против солдат Красной Армии, а плечо к плечу с ними против действительных врагов народов Союза. А, освободив наш народ от ига хуже татарского, заключить выгодный для нас мир с Германией, уже ослабевшей и вынужденной искать выход из положения, в которое её поставил Гитлер.
|
|
На площади, во время парада так, конечно, не говорилось, но по казармам пропагандисты и солдаты 1-ой Дивизии РОА обсуждали эти вопросы, доверяя друг другу. Сексотов среди нас почти не было, а те, которые по какой-либо причине были верны немцам, куда-то пропадали.
«...Дело русских, их долг – бороться против Сталина, за мир, за Новую Россию. Россия – наша! Прошлое русского народа – наше! Будущее русского народа – наше!..»
Эти слова давали нам цель нашей жизни, и идея Освободительного Движения становилась для нас приемлемой и всё более ясной.
Мало мы знали тогда о переменах в Красной Армии, об её победе под Сталинградом, об отступавшей немецкой армии и нашем безвыходном положении в скором будущем.
В эти дни всё, что накопилось в душах людей, вставших на путь борьбы против Сталина и большевизма, стало выливаться наружу как из переполненной чаши.
Почти каждый рассказывал о себе – почему и как он очутился в РОА. От этих историй у меня, сперва, возникало чувство недоверия. Потом, сравнивая факты рассказов людей совсем не знавших друг друга, я находил общий знаменатель, и не только ужасался тому, что они пережили, но и сам стал по-другому понимать то, что сохранилось в памяти ещё с детских лет.
|
|
Я понял, почему все в нашей квартире, затаив дыхание, прислушивались к шагам на лестнице. Я сообразил, почему моя мать говорила с бабушкой по-французски, чтобы я не мог понять, о чём идёт разговор и проболтаться об этом в школе. Мне припомнилось, как однажды я подслушал разговор между мамой и её подругой, та рассказывала, как ей пришлось провести пару дней совершенно нагой вместе с десятками людей, тоже нагих, которых подозревали в уклонении от сдачи запрятанного золота государству.
Людей, как мужчин, так и женщин, держали в маленькой камере до потери сознания, выносили в коридор, обливали холодной водой и затискивали назад в камеру.
И так до тех пор, пока мученики не сознавались, что у них ещё остался нательный крест, кольцо или медальон, или же, не приходя в себя, оставались лежать в коридоре. Их убирали и приводили новых.
Этот рассказ маминой подруги удивил меня в свое время не жестокостью вымогательства, а только фактом, что мужчины и женщины были нагие и все вместе. Мне было лет шесть-семь, и многое тогда было непонятно для меня, но нагота страдающих в камере людей запомнилась мне очень. И вот только теперь, услышав подобную историю от доктора нашего отряда, я понял, что вырос под покровом материнского крыла весьма наивным.
Мое двуличное существование стало меня беспокоить. С каждым рассказом об ужасах раскулачивания, голода, ссылок и исчезновения ни в чём неповинных людей моя когда-то непоколебимая вера в светлое коммунистическое будущее начала постепенно исчезать.
Кажется, в феврале 1945-го в Мюнзинген понаехало множество высоких и статных немецких офицеров высших рангов.
|
|
Нас собрали на площади, и мы впервые увидели нашего главнокомандующего – генерала А.А.Власова. Выше всех присутствующих, в шинели без погон, в больших роговых очках, стоя рядом с командиром нашей Первой Дивизии генерал-майором Буняченко, Власов говорил о нашей предстоящей борьбе против Сталина и большевизма, назвав её «священной». Его речь и русский национальный флаг, развевавшийся рядом с немецким военным флагом, наполнили нас каким-то странным чувством. Объяснить это чувство, особенно после стольких лет, трудно. Это были не столько гордость и чувство причастности к чему-то большому и важному, это было чувство надежды, что не всё ещё потеряно, что мы сможем вернуться домой не как собаки с поджатым хвостом, а как солдаты, освободившие свою Родину от ига хуже татарского. Здесь, конечно, я говорю о чувстве, охватившем мою душу в момент, когда мы проходили маршем мимо наших генералов, которые стояли как бы впереди немецкой военной знати.
После парада, в столовой нам дали по добавочной ложке какой-то размазни и по прянику, дабы отметить день официальной передачи дивизии под командование Генерал-лейтенанта Андрея Андреевича Власова.
Да, с этого дня мое последнее чувство долга к Сталину и его правительству исчезло из глубин моей души, где до сих пор оно ещё шевелилось. Перед глазами стояла новая задача – посвятить все силы, а, если надо, то и жизнь делу освобождения Родины от Советской власти. Одно лишь щемило сердце – как это сделать без кровопролития и стрельбы в наших ребят по ту сторону фронта, ребят (как и я был тогда) запутанных в пропаганде политотдела. Этот вопрос мучил и других, но мы надеялись, что наше появление на фронте, на участке без немцев, произведёт сильное впечатление на красноармейцев и они повернут оружие против политруков.
Да, это было наивно!
Но всё же это была надежда!
Вот под такие разговоры, размышления и переживания подошло время погрузки в эшелоны. Куда поедем? На фронт? Какой? Развязка нашего неопределённого положения в Мюнзинге была встречена с волнением и одобрением. Наступал решающий момент!
Уже в начале 1945-го картина фронта очень изменилась. Красная Армия была у реки Одер, стремясь к месту наступления на Берлин. Немцы уже не имели времени для создания крепкой боевой единицы из трёх дивизий РОА для встречи с Красной Армией на широком фронте, чтобы произвести сильное моральное впечатление на красноармейцев. Феофанов, будучи теперь офицером связи, при встречах с Гришкой и со мной повторял всё те же слова: «Теперь уже поздно, теперь уже поздно». Не надеясь на какое-либо влияние нашей дивизии на солдат-красноармейцев, он высказывал мнение, что надо уклоняться от прямой встречи на фронте и держаться ближе к швейцарской границе.
Но ни Гришка, ни я, ни даже Феофанов не сочли возможным изменить РОА и А.А.Власову. Можно честно сказать, что и остальные 99% солдат дивизии, несмотря на неуверенность положения, были верны идее РОА и всего Освободительного Движения.
В марте 1945-го мы разгрузились на станции Либерозе. За день или два до этого наш эшелон был обстрелян то ли советским, то ли английским истребителем. Каждый, у кого было подходящее оружие, открыл ответный огонь. Истребитель бреющим полетом скрылся за холмом. Мы чувствовали себя победителями.
Вспоминаю, дивизия двигалась то на север, то на восток, то на запад, очутившись, в конце концов, в лесу около реки Одер. Мы начали окапываться для обороны.
Помню, говорили, что приезжает в дивизию генерал Власов. Но нам, разведчикам, увидеть его не пришлось. Феофанов передал нам, что дивизии поручено взять плацдарм на этой стороне Одера, занятый Советской Армией.
Теперь много написано о короткой атаке 1-ой дивизии на предмостное укрепление на реке Одер, Эрленгоф. Тогда нам было не совсем понятно зачем на этом заболоченном месте, без какой-либо предварительной пропаганды, обращённой к красноармейцам, державшим это предмостье, нам надо было лезть на колючую проволоку и лежать под обстрелом, теряя наших ребят, наткнувшихся на стену артзаслона с той стороны Одера.
Рано утром я и ещё один разведчик были вызваны к командиру отряда. Нам выдали бинокль, компас, планшет и одну снайперскую винтовку, после чего приказали отправиться в штаб дивизии для дальнейших приказов от самого комдива генерал-майора Буняченко. Нам дали лошадь, телегу и возницу. На возу был какой-то ящик, который нам надо было доставить в штаб к полуденному часу. Ехали через лес, по ухабам и по корням деревьев. Сломалось колесо, мы срезали молодое деревце и вот на таких полусанях- полутелеге доехали до штаба, но с опозданием.
Буняченко уже вёл беседу с разведчиками из других подразделений. Выслушав мой рапорт, он подошёл ко мне почти вплотную, заревев и обкладывая меня и моего напарника всевозможными эпитетами за наше опоздание. Смотря на него снизу вверх, я нащупал дверную ручку и ждал, не замахнётся ли он. Генерал заметил это, спросив меня, почему я держусь за дверную ручку. Я честно ответил, что в случае замаха с его стороны намерен выскочить из комнаты, так как по морде меня ещё никто не бил, даже немцы.
Буняченко успокоился также внезапно, как и вспылил. Нам было поручено засечь все возможные командные точки, часто употребляемые тропы передвижения, места, где собираются офицеры и т.п. – любым путём, который мы найдём подходящим для этой цели. На вопрос, что делать со снайперской винтовкой, последовал ответ:
– В солдат не стрелять, выбирать политруков. Мы побоялись спросить, как это сделать? Ведь до политруков было не меньше 500 метров.
Прошли четыре дня наблюдений за «той» стороной. Нас поместили в блиндаж с амбразурами, из которых были видны такие же амбразуры в укреплениях по ту сторону Одера. Наша позиция была чуть выше другого берега, так что можно было заглянуть за брустверы насыпи и обозревать кое-какое движение противника.
Да, противника! Как ни странно, но мы чувствовали душой и телом, что эти люди не будут смотреть на нас, как на братьев по несчастью, а уничтожат нас при первой возможности, попадись мы к ним в руки. Мой напарник и я одной ночью попробовали переплыть Одер и заглянуть в окопы с тыла. С помощью двух прорезиненных рюкзаков проплыли мы чуть ли не до середины реки, как вдруг мой напарник начал просить о помощи.
Его рюкзак был почти пустым и не поддерживал его на поверхности, он начинал захлёбываться. Наша возня посередине реки привлекла внимание советских дозорных, по воде застрочил автомат. С нашей стороны пошли ответные очереди. Ракета, потом вторая. Держась вдвоём за оставшийся рюкзак одной рукой, головы под водой, мы кое-как добрались до берега, от которого отплыли полчаса назад, мокрые, холодные и недоумевающие, как это так, что мы ещё живые.
Наша следующая попытка «сделать все возможное», окончилась без драмы, но и без большого успеха. Мы залезли на высокие деревья, пока было темно и начали ждать рассвета. Сталиныть все кости, затекли ноги и руки, менять часто позицию было опасно, так как их снайперы следили за нашим берегом добросовестно. Но хуже всего было от двигающихся перед глазами ветвей. Для простого глаза было далеко, а через бинокль можно было видеть только качающуюся сеть из веток, увеличенных линзами, все остальноебыло как в тумане. Нам пришлось довольствоваться замаскированной позицией на валу, окружавшем наш бруствер.
На следующий день нас отозвали. Мы сдали наши планшеты с заметками и были отосланы назад в отряд. Нас ждала та же телега, но с новым колесом и приказ двигаться в тыл, охраняя тот же самый ящик.
Короткая, но жестокая стычка между солдатами РОА и советскими силами, державшими плацдарм, произошла 13-го апреля 1945 года. Через несколько часов, после того как наши подразделения, захватив и разрушив линию проволочных заграждений, были буквально вжаты в болотистую землю рядом с застрявшими старыми танками, артиллерийским огнем с советской стороны, генерал-майор Буняченко отдал приказ оставить плацдарм и, подобрав раненых, продвигаться к югу.
Начались 50-60 километровые марши до конца апреля.
Было известно всем нам, что генерал-майор Буняченко, не подчиняясь приказам Вермахта, уводит дивизию от тех мест, куда её хотят воткнуть для подкрепления линии фронта. Мы все понимали, что если попадём на передовую, у нас будет только два выхода – умереть от пули или попасть в плен к Советам, что будет ещё хуже. Возможности занять участок фронта и оказать какое-то влияние на красноармейцев, наступающих на обессиленную немецкую армию, просто не существовало.
Почти у всех на уме был только один вопрос: как попасть в зону действий американских войск. О том, что делалось на высшем уровне, простые солдаты не имели представления, но лояльность и вера в генерала Буняченко были неоспоримы. Солдаты шли за ним, как за отцом.
Мы верили в наших командиров, но предчувствовали безвыходность положения, как звери, загоняемые в ловушку. Мы шли и шли, только с короткими перерывами, чтобы проверить упряжь лошадей. Женщины и дети солдат и офицеров шли по обочине, только придерживаясь за телеги, чтобы не отстать, до тех пор, пока у них не подкашивались ноги. Тогда, обессиленных, их сажали на телегу со свежими лошадьми, «конфискованными» в безлюдных деревнях, брошенных
гражданским немецким населением, уходившим от наступающей Красной Армии.
Отступали и немецкие части. Мы же двигались к Чехословакии, как будто бы там было наше спасение. Безнадёжность положения была у каждого на уме, но к чести нашего разведотряда дисциплина была налицо. Был приказ не трогать гражданское население или его собственность. Не вступать в стычки с отступающими немцами. Помню, как Феофанов платил за продовольствие, полученное с помощью бургомистров или прямо от населения, которое бросало всё, уходя от наступающих советских войск.
Но были и отдельные случаи перестрелки с отступающими частями Вермахта, которых обстреливали (это было уже в самом конце апреля, в первые дни мая 1945г.) чешские партизаны. Им было трудно разобраться, кто им идет навстречу.
Вот в эти дни и отстала от колонны телега с семьёй доктора нашего отряда. Мне поручили взять мотоцикл, до этого ехавший на одной из телег для экономии горючего, одного разведчика и проверить оставленную позади дорогу, не случилось ли поломки телеги или другого происшествия. Рано утром, с автоматами на плечах, мы поехали на поиск отставших. Вдали была слышна пулемётная и миномётная перестрелка. Это могли быть партизаны или немцы, или даже наступающая Красная Армия. Остановившись и подождав, пока перестрелка затихла, я завёл мотор и предложил моему напарнику продолжать поиски.
Тот стал убеждать меня, что ехать дальше будет идиотизмом, и мы наверняка попадём в руки красных. Чувствуя, что я не могу вернуться, не сделав всё, что возможно, я предложил моему компаньону подождать меня здесь, а сам осторожно поехал вперед к повороту дороги. В тот же момент я услышал автоматную очередь и увидел, как пули рикошетируют вокруг меня.
Стрелял мой оставшийся позади приятельразведчик. Крутой поворот спас меня от неприятных ощущений. Доехав до местечка, где на последнем отдыхе ещё видели телегу с женой и детьми врача, я заметил, что воздух был полон запахами гари недавнего боя. Не увидев ни души на другом конце села, я поехал тем же самым путём назад. К моему удивлению, поперёк узкой улицы лежал забор, которого не было раньше. Вокруг стояла зловещая тишина, так как я катился вниз по дороге с выжатым сцеплением. Пришлось протискиваться между лежавшим забором и стеной хаты. И вот в этот момент спереди и сзади выскочили несколько немецких солдат. Заметив на форме знаки отличия СС, я понял, что дело дрянь.
Мои объяснения, что я принадлежу к Первой Дивизии РОА и ищу потерявшихся, не привели ни к чему. Мотоцикл остался у стены, а меня, обезоружив, повели к большому кирпичному дому – выше по дороге, по которой я только что ехал.
Мы прошли во двор дома (это была больница) мимо нескольких трупов в немецкой форме, аккуратно уложенных в ряд. После короткого разговора с офицером, стоявшего в дверях здания с перевязанной рукой, солдаты указали мне двигаться к огромной воронке – результату какого-то взрыва. Её дальняя сторона была метра на четыре ниже ближней, у которой мне надо было встать.
С автоматами наизготовку немцы ждали какието секунды, показавшиеся мне минутами, пока я дошёл до края воронки-обрыва и повернулся к ним лицом. В моей голове было пусто. Безнадёжность положения была налицо. Только мысль о моей умершей давно матери проскользнула в сознании. Почему-то немцы всё ещё ждали, но в этот миг я почувствовал, как песчаный грунт под моими ногами стал уходить вниз и я, вместе с большим количеством обрушившейся земли и песка (каким-то чудом оставшись в стороне) докатился до каких-то кустов.
Поднявшись, я побежал. Очутившись опять на той же улице, и, увидев вблизи мой мотоцикл, я пропихнул его мимо препятствия, включил скорость, мотор заревел и, через пару часов я был вместе с отрядом. На меня смотрели, как на вернувшегося с того света.
Дело в том, что мой напарник, возвратившись доложил, что он стрелял по мне, но что ему не удалось предотвратить мое дезертирство на советскую сторону. Я уже хотел отрапортовать о моем бесплодном поиске, как мне сказали, что семья врача сама догнала наш обоз вскоре после моего отъезда. Погрузив мотоцикл назад на телегу, и получив на полевой кухне поесть и попить, я разостлал мою плащ-палатку и заснул.
Рано утром мы двинулись опять. На этот раз все говорили о том, что мы идем к столице Чехословакии, дабы встретиться с американцами, наступающими тоже в этом направлении, но с югоюго-запада. Все чаще и чаще нам встречались группы чешских партизан. Говорили, что пехотный полк, следующий за нами, разведчиками, ввязался в перестрелку с отступающей немецкой пехотой; убитых было мало, но удалось захватить много оружия и патронов, так нам необходимых
для вооружения большого числа присоединившихся к нам, так называемых «остарбейтеров», т.е. вывезенных из Союза гражданских, которых немцы распределяли по фермам или заводам, как можно сказать, рабскую рабочую силу.
Пятого мая 1945 г. мы остановились в местечке северо-западнее Праги. Это село буквально кишело чехами, вооружёнными до зубов самым разнообразным оружием, что кому удалось достать. В домик, где поместилась наша группа с Феофановым, зашли несколько чехов. Переводчицей была молодая красивая девица с тёмными волосами, бровями дугой, с глазами, как бездонный колодец и такой очаровательной улыбкой, что все мы просто застыли, как зачарованные. Они притащили с собой тяжёлый пулемёт для противовоздушной обороны, где-то брошенный немцами, и обратились к нам за помощью – установить, почему он не стреляет. Разобрав затвор, я заметил, что ударник спилен с целью вывести пулемет из строя. Я послал одного из чехов к местному кузнецу оттянуть ударную шпильку и закалить её.
Через час он вернулся, затвор был собран и пулемёт выпустил короткую очередь в стог сена. Всё было в порядке; Теперь случилось то, что и до сих пор не изгладилось из моей памяти. Красавица девица, её звали Лена, подарила мне на память свою фотографию и крепко поцеловала меня в губы.
В эту ночь нам стало известно, что мы идём на Прагу. Восставшие чехи умоляли Первую Дивизию РОА поддержать их с оружием и этим сохранить дивную Прагу, с её незабываемой готикой от совершенного разрушения.
По приказу наших командиров, части Дивизии двинулись скорым маршем и вошли в Пражские предместья почти со всех сторон. Рассуждать о моральной стороне наших действий было уже некогда. Бой завязался не только за аэродром, но и за главные улицы Праги, где засели части СС.
На следующий день группе разведчиков, в которой были Феофанов, Гришка и я, было поручено командиром разведки майором Костенко, следить за проникновением советских агентов в центр города. Отличить власовцев было легко, каждый из нас носил нарукавную трёхцветную бело-сине-красную повязку. Каждый власовец был в этот день чуть ли не сыном города. Чехи одаривали нас, чем могли и ликовали с нами, за каждый взятый дом или известие по радио, возвещавшее ту или иную победу над частями СС.
Так прошел день, аэродром был взят, почти все немецкие подразделения сдались или вышли из города. Говорят, нам это стоило более 300 жизней.
Неожиданно пражское радио начало передавать, что все мы (власовцы), в общем-то, являемся изменниками Советской Власти и её врагами. Мы прекрасно знали, что город кишит советскими агентами. С одним нам пришлось беседовать лично и, передав его в штаб разведки, мы узнали, что советские танки уже готовятся к прорыву в город. Отношение жителей к нам резко изменилось, исключая тех нескольких, которые работали вместе с нами, и стало понятно, что надежды на приход американской армии прежде советской уже не существует, а это была наша последняя надежда!
Ночью, 7-го мая, Буняченко приказал уходить из Праги. Наша маленькая группа с Феофановым помещалась в одной из брошенных немцами квартир в четырёхэтажном доме, недалеко от большого моста через реку Влтаву. Рано утром 8го мая мы оставили её.
Феофанов, попросив меня в последний момент снять с поста дежурного наблюдателя, объяснил положение, наш предполагаемый маршрут к месту встречи отряда и, посоветовав держаться отдельно и избегать встречи с вездесущими теперь советскими, в сопровождении Гришки и ещё нескольких разведчиков, вышел на улицу.
Наблюдательный пост находился на крыше здания. Рассовав по карманам курево, кусок хлеба и два пакетика походного рациона, я обвёл глазами комнату, где мы провели последнюю ночь – не забыто ли что.
На тумбочке возле кровати лежала малюсенькая коробочка, что-то вроде Библии, и внутри была миниатюрная фигурка Божьей Матери. Я рассматривал её ещё вчера вечером. За все фронтовые дни я не разу не присвоил себе чего-либо (кроме еды и то только, чтобы утолить голод). Так и в этот раз я вышел на лестницу, по пути на крышу, оставив всё на месте. Но, как только моя нога переступила порог квартиры, я почувствовал, как что-то необъяснимое, какая-то сила против моей воли, ну просто повернула меня, и заставила вернуться в комнату, где лежала миниатюра.
Я взял её в руки, чтобы взглянуть на нее ещё раз. В этот момент за стеной пророкотал сильный взрыв снаряда, с потолка посыпалась штукатурка и выходная дверь пролетела через коридор. Придя в себя от этой неожиданности, перешагивая через кирпичи, перила и другие обломки, я подошел к месту, где была дверь на лестничную площадку. Зиял только большой пролом там, где я должен был быть, если что-то не заставило бы меня вернуться за фигуркой Божьей Матери.
Я храню эту фигурку до сих пор.
Сняв с крыши наблюдателя, его звали Станислав Гутчас (литовец по происхождению), через задний ход мы оба выбрались на улицу. Все ещё была слышна отдельная перестрелка, и мы, не теряя времени, пошли догонять Феофанова и его группу.
Теперь я уже не помню, как и куда мы шли. Догнать нашу группу так и не удалось. По выходе из Праги, как и советовал наш капитан, мы держались проселочных дорог, продвигаясь к югозападу. Проходя мимо какого-то амбара, мы услышали окрик. За углом амбара сидел американский солдат на ступеньках, подзывая нас пальцем.
Ну, нам повезло – мы в расположении американских войск!
Но не тут-то было. Без всяких эмоций, не обращая внимания на наши попытки объяснить ему по-русски и по-немецки, что мы не немцы, солдат указывал нам направление, по которому нам предлагалось следовать. Мы подошли к селу, где нас встретили другие солдаты американцы (на этот раз чернокожие) и, с видом, что им уже всё это надоело, разместили меня и Станислава по разным сараям. Автоматы у нас отобрали, но мой пистолет, который я носил без кобуры за поясом, остался при мне, нас не обыскивали.
В моём сарае уже было несколько немцев. я чувствовал себя неловко в их компании – ведь «рыло в пуху». Мои отличия РОА выдавали меня за того, кем я был, а они хорощо знали кто потрошил их в Праге. Наступила ночь. Немцы зарылись в солому, шёпотом переговариваясь между собой. Я задремал.
Часа в три утра, взглядом обмерив вентиляционное отверстие в задней стене и вскарабкавшись с помощью вбитых в стену крюков и скоб к отверстию, я протиснулся в него и полуупал на земляной вал наружу. Всё было тихо. Ни души и ни звука. Еле-еле разбирая в густом тумане, где дорога, я отправился в путь опять.
Под утро, устав как собака от ходьбы, в серой массе, обволакивающей меня, как мокрая простыня, я присел и, не заметив этого, уснул. Свежий утренний воздух заставил меня проснуться, когда уже начало всходить солнышко. Пожевав немного хлеба с шоколадом и оглядевшись вокруг, я стал высчитывать, куда направить свои стопы. Дороги не было. Я сидел в кустах.
Солнце уже взошло над холмом по ту сторону долины и, греясь в его лучах, я соображал, что вот здесь восход, а вот туда, на запад, надо двигаться, дабы избежать встречи с Красной Армией.
«Почему избегать? Ведь свои же? Русские! Среди них, может, найдутся старые друзья. Может быть, поймут, что я не против них, а только против этого проклятого, натворившего так много зла режима?» Эти мысли, как сон, прошли через мое сознание. Суровое настоящее развеяло их, как пробуждение. Вспомнилось, как в сарае, из которого мне удалось ускользнуть, двое немцев, наверное из сочувствия ко мне, шёпотом предупреждали меня, что мое нарукавное отличие «РОА» необходимо удалить. Они шли через лес позади группы власовцев, откуда-то выскочили красноармейцы и окружили этих нескольких бедняг. Немцы, без какого-либо оружия, залегли. Перед их глазами последовала сцена, которую выдумать было нельзя. На власовцев посыпались вопросы, задаваемые молодым сержантом, тыкавшим дулом автомата в нашивку «РОА», потом оскорбления и пинки, и все они были пристрелены на месте.
Хотя этих солдат и можно понять – ведь внушили же им, шедшим со своими автоматами, наверное, от Сталинграда до Праги, что мы враги, изменники и продажные шкуры, с которыми считаться нельзя; вот он, занятый своим делом в
разведке, и прихлопнул «врагов Родины». Понять можно, но попадаться ему под руку нельзя! Надо идти на запад! И в тот же самый момент, как бы в оправдание происшедшего, другая сцена промелькнула перед глазами. Второй день в Праге. Всё ещё идет перестрелка. Из окна дома, где мы переночевали, я вижу, как через мост проезжает телега с телами наших убитых, прикрытых плащпалаткой. За телегой идет группа пленных немцев. Все держат руки над головой. Внезапно, с обочины, выскакивает чех в гражданском и хватает идущего с его стороны пленного, указывая ему снять с пальца понравившееся кольцо. Немец делает все усилия, но кольцо не снимается. Чех вынимает из штанины тяжелый нож, что-то вроде нашей финки, и полурубит-полурежет немцу палец, стаскивает кольцо, а обрубок бросает ему в лицо. Хорошо помню, как, ужаснувшись происшедшим, я успокоил себя мыслью, что, мол, в семье не без урода, чехи – это же хорошие люди. Как я ошибался! Следующие дни показали, что и у чехов, как и у других национальностей, много мерзавцев и садистов.
Поднявшись часа через два, я вышел к открытой поляне. На другой стороне, у леса блестела вода в запруде, окружённой высоким камышом.
Очень хотелось пить и, осмотревшись по сторонам, я перешел поляну и начал утолять жажду.
Поднявшись, я чуть не получил разрыв сердца – из камыша на меня смотрели в упор примерно десять винтовочных стволов и за каждым торчала морда чешского партизана, с красной повязкой на рукавах. «А может это друзья?» – подумалось мне. И я, стараясь улыбаться, выдавил что-то вроде «Наздар, наздар,» – объясняя им, что я русский. Это, может быть, спасло мне жизнь, но не предотвратило грубое обращение их вожака, обыскавшего меня, забравшего мой пистолет, что я хранил за поясом, мой кошелёк, в котором были несколько военных немецких марок и фигурку Божьей Матери, спасшую меня от взрыва снаряда.
Повертев фигурку перед своим носом, он отдал её мне, пробормотав что-то вроде: «Католикен?»
– и меня повели как арестованного.
Мы шли около часа до местечка с железной дорогой. Там, на вокзале, меня допросил хорошо говоривший по-русски чех, сказав мне, что я предал Красную Армию и что я буду возвращен ей сегодня же вечером.
Меня выпустили на платформу. Не веря своим глазам, я увидел сидевшего у стены Станислава, которого я ранее потерял. Он, держа палец на губах, подавал мне сигналы не опознавать его, а просто сесть рядом. Закурив, он предложил мне докурить и объяснил, что он променял у чехов зимнюю форму «Люфтваффе», выброшенную немцами и подобранную им на дороге, на гражданские брюки, рубашку и потёртую на локтях куртку. В то время, как он переодевался в кустах, те же самые чехи позвали откуда-то партизан, арестовавших его. Его также привели сюда на вокзал, тоже обозвали предателем и выставили на платформу в ожидании отправки.
Надо было что-то предпринимать. Я горячился, но Станислав, старше в летах и хладнокровнее, советовал прикинуться дурачками и ждать подходящего момента. Таковой пришел в полуденные часы. Откуда ни возьмись, мимо платформы стал проходить состав. Шёл он не очень быстро и мы оба, только взглянув друг на друга, без слов вскочив на подножку и на площадку с одной стороны, через несколько минут, показавшихся часами, когда состав проходил вблизи леса, выскочили с другой и понеслись, что было мочи в лес. Добежав и скрывшись за деревьями, мы отдышались и зашагали прочь от железнодорожного полотна.
Так шли мы до темноты. Переночевав под деревьями, холодные и голодные, мы обсудили наш предстоящий путь. Надо идти в горы и по хребту, вдали от плохих глаз, передвигаться в сторону Баварии. Но как же быть с провиантом? У нас не осталось ничего. Мы решили или выпрашивать чего-нибудь на хуторах, или красть ночью, под прикрытием темноты.
Легко сказать, а сделать трудно! Отдельные хозяйства, которые мы видели в долинах, или кишели людьми и собаками, или были так далеко от подножья гор, по которым мы шли, что нам не хотелось рисковать. Но настал день, когда нам было уже невмоготу: или спускаться вниз и достать еду, или замерзнуть, в ещё лежавшем в горах снегу от слабости.
Мы решили попытать счастья на следующем хуторе. Время было к вечеру. Дом был в темноте. По жребию на долю Станислава выпало заходить в дом, а мне, вооружившемуся дубинкой, караулить у калитки и голосом или делом помогать ему при необходимости. Было видно, как Стас постучал сперва в дверь, потом в окно, заглянул в сарай, постучал в дом опять, но всё безответно.
– Не могу, – сказал он, вернувшись, – вором никогда не был, а взламывание двери поставит на нас печать грабителей.
Его чувства были понятны, и мы вернулись в лес опять для голодного ночлега.
На следующий день набрели мы на дом, стоявший прямо в лесу на склоне холма. Из трубы приветливо вился дымок, на дворе хозяин играл с собакой. Стас вручил мне несколько немецких марок и я, предварительно обратив на себя внимание все теми же словами: «Наздар, Наздар,» – пошел навстречу мужчине лет сорока, несколько напряженно смотревшему на меня. Враждебности в его взгляде не было, и я стал объяснять ему наше положение, протянутой рукой предлагая плату, за что-нибудь съедобное. Как бы сочувствуя, чех предложил мне следовать вместе с ним к порогу, позвал хозяйку и сказал ей собрать еды для «брата». Денег он не взял.
Через пару минут эта женщина принесла мне свёрток с чем-то мягким и большую кружку молока. Думая, с жалостью, что у нас нет куда перелить его, запрокинув голову, я стал глотать молоко и в тот же момент почувствовал, как что-то вроде дула ружья довольно сильно воткнулось в мою спину между лопатками. Хозяин стал толкать меня к сараю.
Без раздумья, повернувшись и, перекинув мой левый локоть через дуло и ударив его прямо в челюсть правым кулаком, я завладел ружьём.
В тот же момент, Станислав, наблюдавший всё за кустами, заорал во всю глотку по-немецки:
– Руки вверх, а то будем стрелять!
Женщина завопила, кажется, прося прощения, хозяин смотрел на меня как загнанный волк, кружка была всё ещё в руке, но молоко расплескалось. Подобрав сверток с едой, я, вынув патроны, ударил дробовиком по забору, и, засунув в дуло скатанные денежные купюры, бросил его на землю.
Станислав ждал, будто бы с автоматом, за кустами. Мы скрылись в лесу. Поднявшись опять наверх горной цепи, мы решили, что с добытым провиантом, а это был кусок копчёной свинины, мы продержимся несколько дней и за это время будем уже в Баварии. Ножей у нас не было, и мы откусывали кусочек копчёнки по очереди, запивая её холодной водой, струившейся почти из-под каждого камня. Хлеба у нас не было. Мы остановились переночевать в маленькой пещере, наломав хвойных веток для подстилки. С помощью чудом сохранившейся зажигалки удалось разложить уютный костер, и мы улеглись спать. Но сон не приходил. Переворачиваясь с боку на бок, мы, вспоминая прошедшие дни, начали рассуждать о нашем будущем. В этот момент оно было в наших руках: дальше на запад или назад на восток к своим.
К своим ли?
Наши надежды вернуться на Родину освободителями от сталинского режима растворились уже в Праге. Хотя мы всё ещё не верили в то, что западные союзники сохранят дружбу с Советским Союзом, когда придет время делить Восточную Европу. Станислав был твердо уверен в том, что начнется спор и нам только надо подождать, когда американцам будут нужны люди, преданные своей Родине и ненавидящие Сталина. «Пойми же, – говорил он мне, – ведь капитализм и коммунизм не могут быть совместимы».
Так, предсказывая политическую судьбу Европы, мы уснули в полном неведении о будущем.
Через пару дней, когда уже ничего не осталось от нашей копчёнки, мы даже не заметили, как перешли границу между Чехословакией и Германией. Мы увидели деревню с американцами и немцами на дороге. Американцы жевали «KayГумми», а немцы, в большинстве своём в гражданской одежде, толклись вокруг полевых кухонь, где из огромных котлов выдавали постоянно прибывающим беженцам какую-то еду, организованную с санкции американского командования местным бургомистром.
Мы провели лето 1945 г. в местечке Герцогенаурах, работая для американцев. Станислав присматривал за кафетерием, а мне, по милости одного американского офицера, говорившего немного по-русски, удалось устроиться в спортивном зале, где я учил солдат и даже офицеров безоружной борьбе, штанге и гимнастике.