– Если мы понимаем их значение. Мудрый ребе Гизда говорил, что необъясненный сон, – это как письмо, которое получили, но не прочли. А у меня был сон.
– Слушаю.
– В моем сне городу Жагань грозила большая опасность.
– Интересно, – мастер Зброслав впился в Риксу славянскими глазами, – что это была именно Жагань. Есть ведь другие города. Лежащие значительно ближе к… угрозе. Ближе к Житаве, которая будто бы лихорадочно готовится к обороне, узнав о возможном нападении.
– Те города, – Рикса не опустила глаз, – пусть сами о себе беспокоятся. – В моем сне их не было. В моем сне князь Ян Жаганьский имел чудесное видение. Ангел Господний сошел с небес и вдохновил его, как ему спасти свою страну. Ищи, князь, сказал ангел, спасение в боголюбивом Польском Королевстве, в любимом Божьей Матерью польском народе. Жди спасения от набожного польского короля Владислава. Вместо того, чтобы плести интриги с Люксембуржцем, сказал ангел…
– Он так сказал? Этими словами?
– Именно этими, – подтвердила она голосом холодным, как святая Кинга в постели. – Вместо того, чтобы плести интриги с Люксембуржцем, обратись, князь, к Польше. Люксембуржец далеко, а Польша под боком. Время сейчас трудное, а Польша своих друзей в беде никогда не оставляет…
– Вот те на, – вздохнул мастер Зброслав. – Ангелполонофил. – В снах такой означает большое несчастье… Ну что ж, сон, несмотря на множество странностей, стоит интерпретировать. Полученное письмо… Как звали того мудрого раввина? Боюсь оговориться?
– Гизда.
– Полученное письмо, как учит ребе Гизда, надо прочитать. Но тут имеются, так сказать, два письма. Мы имеем дело со сном во сне. Вашей милости снился сон о сне князя жаганьского. Интересно, самому князю жаганьскому снилось…
– Не снилось, – тон Риксы говорил о ее полной уверенности. – В этом, собственно, и проблема. Его непременно необходимо об этом сне проинформировать.
– Я предлагаю, – с нажимом добавила она, – обратиться с этим за помощью к местным францисканцам. Пусть передадут сообщение своим товарищам из Глогова, тем, от Святого Станислава. С просьбой оповестить братьев из Жагани.
Мастер Зброслав наклонил голову.
– Глоговский Святой Станислав, – заметил он, – не подчинен саксонской заставе. Монастырь в Глогове относится к гнезненской заставе. Монахи из Глогова тут же сообщат в Гнезно. И обо всём сразу будут знать в Кракове.
– Ничего страшного.
– Понимаю.
Мастер провел их к лотку, в котором приятная брюнетка всё еще вытирала пыль с лягушек. «Может, ты и Зброслав, – подумал Рейневан, – но она – Ребекка».
– Что это? – Предмет на прилавке вдруг привлек его внимание. – Что это такое? Неужели…
– Это? – Мастер поднял за шнурок камень с прожилками, по виду и по цвету похожий на человеческий глаз. – Амулет Вьендо. Кастильский, привезенный прямо из Бургоса. Как для вас – три гроша. Берете?
– Не паникуй, Рейневан, – повторила Рикса. – Успеем мы в Болеславец. Раввин мог ошибаться относительно сроков рейда, впрочем, я сомневаюсь, что он его точно знал.
– Он мог ошибаться и в другую сторону, – черты лица Рейневана напряглись и стали жесткими. – Рейд может начаться раньше. А я знаю, как быстро они способны идти. Шесть, даже семь миль в сутки, даже по бездорожью. Знаю также и то, что они способны сделать, когда дойдут. Я был в нескольких захваченных городах.
В числе прочих в Хойнове, недалеко отсюда. Черт возьми, надо спешить!
– И ехать ночью? Бессмысленно. Переночуем…
– Чтобы на следующий день, – подхватил он, – еще комунибудь сообщить о гуситском рейде? Рикса, Тибальд нам поверил. Считал, что мы не раззвоним об этом на всю Силезию. А ты…
– Рейневан, – кошачьи глаза Риксы вспыхнули, – не поучай меня. И не вмешивайся в мои дела.
– И пусть крепнет наше сотрудничество, основанное на взаимном доверии.
– Прими к сведению, что я знаю, что делаю. И что я на твоей стороне. О чем я тебе уже несколько раз твердила. Мне надоело повторять. Предупреждая Жагань об угрозе, я также была на твоей стороне. Так же, как в марте в Ратиборе, когда при твоем посредничестве помогала принять решение колеблющемуся Волошеку.
– Тем не менее, я хотел бы знать…
– Ты знаешь столько, сколько надо, – резко перебила она его. – А знаешь совсем немало, имеешь глаза, имеешь уши, ты не глуп. Пусть так и остается.
Они молчали. Снизу, с главного помещения постоялого двора доносились возгласы, смех, звуки веселья. Мыши скребли и пищали на потолке, мигала свеча.
– Рейневан?
– Да?
– Я не просто так настаивала, чтобы здесь переночевать. Завтра я тоже хотела бы не сбавлять темп. У тебя есть какоето лекарство от женских дел.
– То есть, месячных?
– То есть, есть или нет?
Он достал из торбы коробку с лекарством, радуясь, что предусмотрительно запасся в аптеке «Под архангелом».
– Возьми это, – он вручил Риксе снадобье в облатке. – Запей вином.
– Горькое, зараза.
– Потому что с алоэ. Это Hiera Picra, которую Гален называет species ad longam vitam. [217]От женских болячек тоже помогает.
– Надеюсь.
Свеча мигала. Мыши продолжали скрести.
– Рикса?
– Чего?
– То, что ты происходишь… Что ты…
– Еврейка? Влияет ли это на то, что я делаю? Естественно.
– Мой род, – неожиданно заговорила она после долгого молчания, – происходит с Надрейна, из Ксантена. Почти все в семье были истреблены в 1096 году. Крестовый поход! Deus lo volt! [218]Рыцари Эмих и Готшалк услышали призыв папы Урбана II. И с энтузиазмом воплотили его в жизнь. Они начали борьбу за Гроб Христа с резни надрейнских евреев. В Ксантене уцелел один мальчик, Иегуда, наверное, благодаря тому, что окрестился. Под именем Гвидо Фонсека он поселился в Италии, где вернулся к вере предков, то есть, как это у вас говорится, снова вошел в judaica perfidia. [219]Его потомков, опять евреев, выгнали из Неаполя в 1288 году. Они разъехались по свету. Часть рода пришла в Берн. В 1294 году там пропал ребенок. Бесследно, при невыясненных обстоятельствах. Дело ясное, ритуальное убийство, евреи похитили сопляка и сделали из него мацу. За этот ужасный поступок всех евреев прогнали из Берна. Мой предок, раввин, носивший тогда имя Меворах бен Калонимос, поселился во Франконии, в Вейнгейме.
В 1298 году во франконьском селении Роттинген ктото якобы осквернил облатку. Обедневший рыцарь Риндфлейш получил в этом деле знамение от Бога. «Святотатство совершили евреи», – гласило то знамение. Бей жидов, кто в Бога верует. Верующих нашлось много, Риндфлейш сразу стал во главе стаи головорезов, с которыми начал богоугодное дело. После вырезанных под корень общин в Ротенбурге, Вюцбурге, и Бамберге пришла очередь и на Вейнгейм. Двадцатого сентября Риндфлейш и его головорезы ворвались на еврейский участок. Раввина Мевораха с семьей, всех евреев, евреек и их детей загнали в синагогу и сожгли живьем вместе с ней. Всего семьдесят девять человек. Немного, если учесть, что только во Франконии и Швабии Риндфлейш убил пять тысяч.
Из которых – много методом более изобретательным, чем сожжение.
С остальными родственниками, теми, что в диаспоре, та же классика: выкрещенный прапрадед, Паоло Фонсека был убит в 1319, во Франции, во время восстания Pastoureaux, то есть, Пастушков. Pastoureaux убивали, как правило, шляхту, монахов и священников, но за евреев и выкрестов брались с особенным задором, часто при непроизвольной помощи местного населения. Зная, что Pastoureaux делают с женщинами и детьми, заключенными в подвале в ВерденнаГаронне, прапрадед Паоло собственными руками задушил прабабку и двух детей.
Поселившийся в Эльзасе прадед Ицхак Иоганон потерял почти всю семью в 1338, во время одной из пресловутых боен, учиненных крестьянскими бандами, называющих себя Judenschlдger. [220]Какуюто из моих прабабок, которую не было кому милосердно задушить, Judenschlдger сообща и многократно насиловали. Так что, возможно, с того времени я имею какуюто примесь христианской крови. Тебя это не радует? Меня, предствь себе, тоже нет.
Рикса замолчала. Рейневан кашлянул.
– Что было… потом?
– 1349 год.
– Черная Смерть.
– Конечно. Виновными во вспышке и распространении заразы были естественно евреи, это был еврейский заговор, замышленный для уничтожения всех христиан. Толедский раввин Пейрат, о котором ты должен был слышать, рассылал по всей Европе эмиссаров, чтобы те травили колодцы, источники и ручьи. Тогда взялись карать отравителей. С размахом. Много моих родственников было среди шести тысяч сожженных живьем в Майнце и среди двух тысяч сожженных в Страсбурге, были они среди жертв побоищ в Берне, в Базеле, Фрайбурге, Спирее, Фулде, Регенсбурге, Пфорцгайме, Эрфурте, Магдебурге и Лейпциге, также среди других, среди трехсот истребленных в то время еврейских общин. Мои были среди убитых в Базеле и в Праге, а также в Нисе, Бжегу, Гуре, Олеснице и Вроцлаве. Я же забыла тебе сказать, что значительная часть моей семьи уже тогда проживала в Силезии. И в Польше. Там должно было быть лучше. Безопаснее.
– И было?
– В общем – да. Но позже, когда зараза пошла на спад. Вот, один погром во Вроцлаве в 1360. Был пожар, обвинили евреев, прибили или утопили в Одре несколько десятков человек, из моей семьи – только двоих. Посерьезнее было в Кракове, в 1407 году, во вторник после Пасхи. Был найден убитый христианский ребенок, естественно ради получения крови, необходимой для выпечки пасхальных хлебов. Виновными, естественно, являются евреи, а сомнения по этому поводу развеивали ксендзы с краковских амвонов. Чернь, которую подстрекали в храмах, бросается совершать возмездие. Несколько сотен евреев распрощались с жизнью, несколько сотен были вынуждены окреститься. Таким образом, хорошо заметь, через два года, я появляюсь на свет христианкою от выкрещенных мамы и папы. Омытая водой крещения я получаю имя Анна в честь святой, церковь которой в 1407 году пошла с дымом, будучи по инерции подожженной взбесившимися краковянами. Анною, к счастью, я была не слишком долго, потому что в 1410 году семья бежала из Польши в Силезию, в Стшегом, и возвратилась, о, judaica perfidia, к вере моисеевой. В Стшегоме проживало несколько родственников, а вообще там жили сто сорок человек нашего исповедания. Семьдесят три их них, включая моего отца Самуэля бен Гершома, лишаются жизни в погроме 1410 года. Причина? Трубные звуки шофар на Рош ХаШана были восприняты как сигнал к нападению на христиан. Мать с сестрами отца и со мной, годовалым ребенком, бежала в Явор. Там, в 1420 году, в возрасте одиннадцати лет, свой второй погром я видела уже сама, собственными глазами. Поверь, это незабываемое впечатление.
– Верю.
– Я не жалуюсь, – она резко подняла голову. – Прими это к сведению. Я не плачу ни над собою, ни над соплеменниками. Ни над Иерусалимом, ни над храмом. Uwene Jeruszalaim ir harodesz bimhera wejameinu! [221]Слова я знаю, их значение для меня закрыто.
Сидеть и плакать на реках Вавилонских я не собираюсь. Не жду сочувствия от других, не говоря уже о терпимости. Однако, ты спрашивал, имело ли это влияние. Конечно, имело. За некоторые вещи лучше не браться, если тебя парализует страх перед последствиями, перед тем, что может случиться. Я не боюсь. Я поколениями аккумулировала смелость… Нет, не смелость. Сопротивляемость страху. Нет, не сопротивляемость. Нечувствительность.
– Понимаю.
– Сомневаюсь. Давай спать. Если твое снадобье подействует, отправимся на рассвете. Если не подействует – тоже.
Семейный съезд в Стерцендорфе проходил на удивление спокойно и слаженно. Благополучно и в темпе, достойном удивления, были улажены все дела, которые предстояло уладить. Заслуга этого, как казалось, полностью принадлежала двум председательствующим съезда, которыми единогласно были избраны Генрик Ландсберг, каноник немодлинской колегиаты, а также рыцарь Апечка, старейшина рода Стерчей. Без ожидаемых ссор был решен спор о меже, который четыре года вели Генрик «журавль» фон Барут и монастырь в Намыслове, который представлял ворчливый монах. Не было всеми ожидаемой дикой авантюры между Морольдом фон Стерчей и Ланцелотом фон Рахенау, поссорившихся изза якобы жульнической сделки закупки скота. Гладко прошло с Грозвитой фон Барут и Беатриче фон Фалькенгайн, которые поссорились в результате взаимного оскорбления непристойными словами. Принял извинения чашник Бертольд де Апольда, много лет сердившийся на Томаса Эйхельборна за несоблюдение договора женитьбы детей. Это последнее дело сильно, очень сильно обеспокоило Парсифаля фон Рахенау. Парсифаль прибыл на съезд вместе с отцом, господином Тристрамом фон Рахенау, и отец тут же начал любезничать с Альбрехтом Гакеборном, хозяином Пшевоза. Не было секретом, что хозяин Пшевоза хлопотал о родственных связях с семьей Рахенау и клонит к тому, чтобы выдать свою дочь Сюзанну именно за Парсифаля.
Самого же Парсифаля Сюзанна Гакеборн нисколько на привлекала. Парсифаль каждый раз, когда имел возможность подумать, думал главным образом о светловолосой Офке, дочери Генрика Барута из Стадзиска. Впрочем, Офка присутствовала на съезде, ее вместе с остальными девушками опекунки посадили в женской светлице и заставили вышивать на пяльцах.
Два дня пролетели незаметно, осталось только одно дело, дело трудное, которое серьезно поссорило роды Бишовсгеймов и Стерчей. О согласии, казалось, нельзя было даже и мечтать. Но председательствующие каноник Генрик и Апечко Стерча имели головы не для украшения. Чтобы успокоить атмосферу каноник прочитал долгую и нудную молитву на латыни, а Апечко предложил отслужить поминальную мессу за упокой душ родственников и друзей, погибших в сражениях за оборону веры с гуситами, в частности, Гейнемана Барута, Гавейна Рахенау, Рейнхарда Бишовсгейма и Енча Кнобельсдорфа, по прозвищу Пучач. Траурные церемонии продолжались день и ночь. Возобновление совещаний пришлось на время отложить, пока все плакальщики не пришли в себя.
Парсифаль Рахенау в попойке участия не принимал, молодым и неопоясанным этого, правда, не запрещали, но и не поощряли. Так что Парсифаль предпочел сделать обход валов и конюшен. Вдруг к огромному изумлению он увидел своего приятеля, Генрика Барута, по прозвищу Скворченок, который резво шел в его сторону и вел…
Свою кузину. Светловолосую Офку фон Барут.
– Представляю, – выдохнул тяжело дышащий Скворчонок, многозначительно при этом подмигивая, – моего приятеля и товарища по оружию Парсифиля фон Рахенау, сына господина Тристрама из Букова. Скажу тебе, Офка, нет более отважного, чем он. Скажу, не хвалясь, я тоже против чехов воевал, ба, пришлось иметь дело с чародеями и чародейками… Но он! Не поверишь! Он против орд еретика Амброжа ставал под Находом вдвоем со мной против ста. А на стенах Клодзка, ха, ты не поверишь, девушка! Хоть и раненный и истекающий кровью, он бесстрашно чинил сопротивление кацерам, штурмовавшим Клодзк. Сам пан Пута из Частоловиц потом его обнял.
На щеках выступил карминовый румянец. И дело было даже не в том, что Скворчонок врал, как по нотам. Парсифаль просто не мог не зарумяниться при виде панны, ее больших ореховых глаз и вдернутого, усыпанного веснушками носа. Это были самые прекрасные веснушки, которые Парсифаль видел в жизни.
– Я вас оставлю, – быстро сказал Скворчонок. – Поговорите себе. А меня ждут важные дела.
Они остались сами. А Парсифаль, который еще минуту назад готов был отблагодарить приятеля половиной царства, сейчас чувствовал, что охотно расквасил бы ему нос. Потому что, хотя он сильно хотел, но не мог себя побороть и выдавить из себя какоенибудь слово. Уверенный, что панны слушают только гладкую речь трубадуров и странствующих рыцарей, он сейчас чувствовал себя последним дураком.
Веял теплый ветер, во рву самозабвенно квакали лягушки.
– Вы были ранены, да? – прервала ужасную тишину Офка, морща веснушчатый нос. – Покажите, где.
– Нет! – Парсифаль аж подскочил.
– Нельзя, – добавил он быстро, – хвастаться. Хвастун не достоин рыцарской перевязи.
– Но вы же бились?
– Бился.
– Тогда вы отважный? Смелый?
– Не годится хва…
– Посмотрим, правда ли вы такой смелый. – Офка наклонилась надо рвом. – О! Поймайте для меня ту лягушку.
– Лягушку?
– Я же сказала. Ту большую. Спасибо. А теперь съешьте ее.
– Что?
– Съешьте ее. Посмотрим, хватит ли у вас смелости.
Парсифаль сжал лягушку в кулаке. Зажмурил глаза. И открыл рот.
Офка фон Барут сватила его за руку, выдрала лягушку и броила ее в воду. И покраснела, как вишня.
– Простите, пожалуйста, – наклонила она голову. – Я не так хотела. Совсем не так. Правду обо мне говорят, что я ветреная…
– Вы не… – проглотил слюну Парсифаль. – Вы не ветреная, пани. Вы…
Офка подняла голову. Ее ореховые глаза сделались еще больше, чем были.
– Вы красивая.
Офка долго смотрела на него. А потом убежала.
Съезд возобновили, неразрешимый, казалось бы, спор Бишофсгеймов со Стерчами закончился наконец соглашением. Парсифаль слушал с пятого на десятое. Он был в ином мире. Видел сны наяву.
– Мы, Генрик Ландсберг, схоластик немодлианской колегиаты, всем верным Христа, к которым дойдет этот документ, удостоверяем, что Бургард Менцелин, управитель принадлежащего господину Гюнтеру фон Бишофсгейму имения в Нивнике, был лишен жизни Дитером Гакстом, аримигером господина Вольфгера фон Стерча. За это преступление господин фон Стерча и Дитер Гакст согласились уплатить в пользу семьи убитого искупительную сумму в утвержденном свидетельствующими господами рыцарями размере сорока гривен. Кроме того, сумму пять гривен получит церковная парафия в Нивнике. Позванный на помощь хирург не получит ничего, поскольку помощь не принесла никакого результата. На знак согласия на месте преступления за счет средств упомянутого армигера Гакста будет воздвигнут искупительный крест, на котором будет выковано орудие преступления, то есть топор. Тем самым достигается соглашение между совершившим преступление и семьей убитого, а также упомянутыми господами рыцарями. Совершено шестого дня июня года Господня тысяча четыреста двадцать девятого.
– Парсифаль! Я к тебе обращаюсь! Ты спишь или что?
Он резко поднял голову, вырванный из глубины мечтаний. И испугался. Явно разгневанный отец был в сопровождении двух рыцарей, старшего и младшего. Младшего, с угловатым лицом, украшенным белым шрамом, Парсифаль не знал. Старший был благородный Альбрехт фон Гакеборн, хозяин Пшевоза, родитель Сюзанны. «Я пропал, – мелькнула в голове Парсифаля трусливая мысль. – Конец мне. Сейчас меня обручат. И тут же женят. Прощай, красивая Офка…»
– Я отдаю тебя, – господин Тристрам Рахенау говорил в нос, как всегда, когда был недоволен, – в оруженосцы господину Эгберту де Кассель из Копаньца. Господин Эгберт – человек военный, а война с гуситами на носу. Служи верно, бейся мужественно, береги благородную честь, и даст Бог, заслужишь пояс и шпоры. Только смотри, молокосос, не опозорь меня и род.
Парсифаль сглотнул слюну. Ему давно было обещано, что он будет служить оруженосцем в Клодзке, у пана Путы из Частоловиц, плечом к плечу со своим приятелем Скворчонком Барутом. Однако он слишком хорошо знал отца, чтобы не только словом, но хоть бы дрожанием век выразить возражение. Он низко поклонился рыцарю со шрамом.
– Не позже, чем через пять дней, – сухо сказал Эгберт де Кассель, – явишься в Копанец, конный и вооруженный. Ясно?
– Так точно.
– Ооо, – всплеснула руками при его появлении Эленча из Скалки. – Парсифаль! На коне? Вооруженный с ног до головы? На войну едешь, или как?
– А то, – он слегка надулся. – Дан приказ, так что должен ехать. Родина в опасности. Говорят, гуситы снова на нападение настроены.
Эленча посмотрела на него изпод век, вздохнула. «Всегда вздыхает, когда вспоминают гуситов. Наверное, не без причины. Слухи ходят, что девушка испытала обиду от гуситов. Пани Дзержка никогда прямо об этом не говорила, но чтото здесь есть».
– Мне выпала дорога через Скалку. – Он выпрямился в седле, поправил изысканный шаперон, – вот я и надумал заглянуть. Справиться о здоровье пани Дзержки…
– Спаси Боже, – сказала Дзержка де Вирсинг. – Благодарю за заботу, молодой господин Рахенау.
Она переступила порог с большим трудом, опираясь на костыль, было видно, что каждое движение стоит ей больших усилий. Она, как он заметил, всё еще была не в состоянии выпрямить спину. «Это и так чудо, что она уже подымается с постели, – подумал он. – Ведь с нападения прошло всего лишь два месяца». Скалка попрежнему была в процессе восстановления. Стропила над новой конюшней всё еще не покрывала крыша. Продолжалась работа на новых овинах и сараях.
– Отец велел сказать вам, пани, чтобы вы не боялись, – Парсифаль снова поправил шаперон. Его надела на него мать, а он никак не мог привыкнуть. – Вас охраняет соседский ландфрид, если вас ктото попробует тронуть, будет иметь дело со всеми местными рыцарями.
– Премного благодарю… – Дзержка выпрямилась насколько могла, закрывая глаза от боли. – А ты служить оруженосцем едешь? Можно спросить, у кого?
– У благородного рыцаря Эгберта де Кассель.
– Хозяина Копаньца, – Дзержка знала в Силезии почти всех. – Это воинственный рыцарь, иногда даже слишком. Родственник Гакеборнов из Пшевоза.
«А ведь так, – мысленно охнул Парсифаль. – Ведь эта служба – это ни что иное, как вступление к помолвке».
– Господин де Кассель, – говорила дальше Дзержка, – это также хороший знакомый нашего инквизитора, преподобного Гжегожа Гейнче. Они дружат. Ты не знал об этом? Ну, так уже знаешь. А на чем ты верхом на службу отправляешься, парень? На фризском жеребце? Неплохой скакун, неплохой… Но под вьюки. Сядешь на лучшего.
– Госпожа… Мне не пристало…
– Ни слова. Я вам коечем обязана, твоему отцу и тебе. Разреши мне хоть лошадкой отблагодарить.
Инквизитор Гжегож Гейнче продефилировал вместе с Эгбертом де Кассель перед дружиною, меряя каждого из вооруженных внимательным взглядом. Перед Парсифалем он остановил коня.
– Новичок, – представил его де Кассель. – Молодой Рахенау, сын господина Тристрама из Букова.
– Я так и предполагал, – кивнул головой инквизитор. – Потому что сходство поразительное. А конь, ха, превосходный, видно, что настоящей кастильской крови. Держу пари, что из скалецкого табуна. От Дзержки де Вирсинг, вдовы Збылюты Лелевиты.
– Буков Рахенау, – пояснил де Кассель, – со Скалкой пососедски. Господин Тристрам ее милости Дзержке пришел на выручку… Когда случилось то нападение, знаете…
– Знаю, – оборвал Гейнче, глядя Парсифалю прямо в глаза. – Дзержка уже дважды смерти избежала… И вот, ты, парень, на коне, полученным от нее… Удивительно сплетаются судьбы, удивительно… Командуй отправление, Эгберт.
– Слушаюсь, ваше преподобие.
«Идем, как на войну, – подумал Парсифаль. – Военным строем, в доспехах и со снаряжением, с оружием в руках, под строгим военным командованием и дисциплиной. Достаточно посмотреть на лица рыцаря Эгберта и инквизитора, на лица армигеров, на инквизиторских кнехтов, настраивающих самострелы. Идем в бой. Вчера мне снились кровь и огонь… Наверняка, будем биться. И не гдето на границе, но, скорее, здесь, в самом сердце Силезии, около стшегомского тракта, недалеко от села…»
– Село Хмельно, – показал Эгберт де Кассель. – И корчма. Точно так, как в доносе. Что прикажешь, Гжегож?
– Окружить.
Пел петух. Лаяли собаки. Утки крякали, плещась в болоте. Пел дрозд, жужжали пчелы, гудели мухи на гноище, а солнышко светило, аж душа радовалась. Мужик, который только что вышел из уборной, резко попятился при виде вооруженных и скрылся за дверью с вырезанным сердечком. Баба в платке бросила грабли и что есть силы бежала, подбирая бьющую по ногам юбку. Детвора с восторгом пялилась на оружие, обмундирование и снаряжение армигеров и кнехтов из Копаньца, которые окружали дома. Парсифаль занял определенную ему позицию. Он вытер о плащ потные ладони, зря, потому что они тут же вспотели снова.
– Урбан Горн! – громко и звонко закричал инквизитор Гжегож Гейнче. – Выходи!
Никакой реакции. Парсифаль сглотнул слюну, подтянул пояс, нащупал рукоятку меча.
– Урбан Горн! Корчма окружена! У тебя нет никаких шансов. Выходи по доброй воле!
– Кто зовет? – донеслось изнутри, изза приоткрытого окна.
– Гжегож Гейнче, inquisitor папский! И доблестный рыцарь Эгберт де Кассель из Копаньца!
Двери корчмы скрипнули, приоткрылись. Кнехты подняли самострелы, де Кассель успокоил их жестом и ворчанием.
На пороге стоял мужчина в коротком сером плаще, стянутом блестящей пряжкой, в приталенном, обшитом серебром вамсе, и в высоких сафьяновых сапогах. На голове у мужчины был черный атласный шаперон, еще более замысловатый, чем у Парсифаля, с еще более длинным и изысканней закрученным хвостом.
– Я Урбан Горн, – мужчина в сером плаще осмотрелся. – А где же господа Гейнче и де Кассель? Я вижу вокруг исключительно вооруженных гемайнов с мордами бандитов.
– Я Эгберт де Кассель, – выступил рыцарь. – А окружают вас мои люди, так что свои оскорбления оставьте при себе.
– Не будем тратить на них время, – инквизитор стал рядом. – Ты меня знаешь, Урбан Горн, знаешь, кто я. И прекрасно понимаешь свое положение. Тебя обложили, не вырвешься. Мы достанем тебя живого или мертвого. Наше предложение: давай избежим кровопролития. Мы не варвары, мы люди чести. Сдайся по доброй воле.
Мужчина минуту молчал, кривя губы.
– Мои люди, – сказал он наконец, – это шесть чехов и четыре – местные, силезцы. Все наемники, со мной связаны исключительно денежным контрактом, никаким иным образом. Они ничего не знают и никакого преступления под моим руководством не совершили. Я требую, чтобы их отпустили.
– Ты не можешь требовать, Горн, – обрезал Гейнче. – Но я согласен. Они будут освобождены. Если только на комнибудь не висит приговор за давние дела.
– Слово рыцаря?
– Слово священника.
Горн прыснул, но сдержался. Он достал из расписных ножен стилет, взяв за клинок, вручил его инквизитору.
– Я сдаю оружие, – беспечно поклонился он. – А также делаю предложение. Я как раз собирался заказать обед в эркер. Вместо одной утки могут подать три, эти птицы на вертелах выглядели очень аппетитно. Соблаговолите принять приглашение? Мы же люди чести, а не варвары.
Обедающую в эркере тройку сопровождали только двое армигеров, господин де Кассель позвал с собой только Яна Карвату и Парсифаля фон Рахенау. Карвату – потому что тот был приближенным и пользовался полным доверием. Парсифаля – потому что тот был новичком, зеленым и имел слабое понятие о том, что говорили. У Парсифаля в отношении этого не было ни иллюзий, ни сомнений.
– Хороший у тебя год, – сказал Горн, держа обеими руками утку и отрывая зубами мясо. – В марте арестовал Домараска, теперь меня. А, кстати, Домараск еще жив?
– Не меняйся ролями, Горн, – поднял глаза Гейнче. – Это я допрос буду делать. Мечтаю об этой минуте четыре года, когда ты выскользнул из моих рук во Франкенштейне.
– Когда мне счастье улыбалось, то улыбалось, – покивал головой Горн. – А когда оставило, то уже навсегда. Вчера, зараза, снилась мне дохлая рыба, такой сон всегда предвещает невезение. То, что ты поймал меня именно сейчас, сегодня – это мое невезение, моя неудача. Ты привык видеть во мне гуситского разведчика, удивишься, но на этот раз я прибыл в Силезию в другой роли. Приватно. По личному делу.
– Ах. Быть не может.
– Я прибыл в Силезию, – Урбан Горн проигнорировал иронию, – для личной мести. Тебе интересно, о ком речь? Скажу: о Конраде, епископе Вроцлава. Разве это не странное стечение обстоятельств? Ведь и ты, Гжегож, с епископом на ножах. Как говорит пословица? Враг моего врага…
– Горн, – инквизитор нацелил в него кость из утиного бедра. – Давай договоримся. Мои распри с епископом – это мое личное дело. Но епископ – это наивысшая церковная инстанция в Силезии, опора стабильности и гарант порядка. Удар, направленный в епископа, – это удар по порядку, ты меня в это не втянешь. Даже не пробуй. Мне известно, что ты лично имеешь к епископу. Я исследовал, представь себе, дело свидницких бегинок, знаю документы процесса и доклад о казни твоей матери. Сочувствовать тебе я могу, но соучаствовать не буду. Тем более, что я не до конца уверен в твоих мотивах. Ты убеждаешь меня, что тобой руководят личные побуждения, что дело в личных счетах, что именно с этой целью ты прибыл в Силезию с наемниками. А для меня ты был, есть и останешься гуситским шпионом, работаешь в пользу наших врагов. Ты приехал не для идеи улучшения мира? Не ради Гуса, не против ошибок, перегибов и коррупции Рима? Не по глубокому убеждению о необходимости реформы in capite et in membris? Это приватное дело, личная месть? Для меня нет никакой разницы. Так как нет разницы для голодающих нищих, которых я видел в пути, сидящих на руинах и пепелищах сел. Это ты спалил эти села, Урбан Горн, ты обрек этих людей на нужду и голодную смерть.
– Идет война, – гордо ответил Горн. – А война, прости за банальность, вещь жестокая. Не играй на моих чувствах, Гжегож. Я тоже мог бы показать тебе сожженные селения под Находом и Броумовом, тамошних искалеченных людей, пепелища и могилы убитых, которыми обозначены пути католических крестовых походов!
– Я простил одну банальность – о войне. Не засыпай меня следующими.
– Взаимно.
Какоето время они молчали. Наконец Горн швырнул собаке остатки утки, схватил бокал и залпом выпил его.