– Описали, говоришь. Тогда повтори описание. Обстоятельно и подробно.
Епископ Конрад слушал. С виду внимательно, но Стенолаз знал его слишком хорошо. Епископ был рассеян, возможно, потому, что трезв. Он делил внимание между Стенолазом, орущей в женских палатах Клаудиной Гаунопольдовной и доносящимися со двора покрикиваниями Кучеры фон Гунта.
– Ага, – сказал он наконец. – Ага. Значит, девушка, которая была свидетелем нападения на коллектора и которая это нападение пережила, попрежнему жива. Хотя ты дважды брал ее в облогу, она ускользала. И сейчас, утверждаешь, скрывается в Скалке, в имении Дзержки де Вирсинг, вдовы Збылюты из Шарады.
– И следовало бы, я считаю, чтото в этом деле предпринять.
Конрад почесал затылок, поковырял в ухе.
– А что здесь предпринимать? – Он пренебрежительно надул щеки. – Жаль времени и усилий. Дзержка де Вирсинг ведет себя образцово, с гуситами больше не торгует, щедро дает на Церковь. Не вижу причин, чтобы ее… А девка? Девка – никто. Какой из нее свидетель? Даже если запомнила чтото из тех событий, даже если будет способна коголибо узнать, кто ее послушает, кто поверит? Всем ведь известно, что панночкам разные чудные фантасмагории видятся, когда их менструальная истерия по мозгам бьет. Давай не будем забивать себе ею голову. Забудем о ней. Забудем о происшествии, которое случилось со сборщиком подати. Прошло уже почти четыре года. Я уже забыл. Все забыли.
– Не все, – покрутил головой Стенолаз. – Фуггеры, например, не забыли. Недавно дали мне это понять. Поверь мне, папочка, они захотят докопаться до истины и взять виновных за жопу. С этой целью используют всё, что удастся использовать. Всё. Эта девушка, может, и никто, но она представляет угрозу.
– Что ж… – Епископ сплел пальцы, наклонил голову. – Коли так… Ну, делай, что считаешь нужным.
– А ты что? – Птичьи глаза Стенолаза блеснули. – Умываешь руки, как Пилат? Напоминаю, что тут о твоей заднице речь идет, это ты похитил налог, тебе могут угрожать показания девушки. Если ты принимаешь решение, то не маши нехотя своим посохом, но дай мне приказ, конкретный и недвусмысленный.
– Биркарт, – Конрад выдержал взгляд. – Осторожно. Не переходи границу.
Оба долго молчали, испытывая глазами свою выдержку. Клаудина затихла, со двора также не доносились никакие звуки. Наконец епископ выпрямился, его лицо стало жестким, губы сжались.
– По моему приказу, – сказал он, – ты сделаешь то, что сделаешь. А то, что будет сделано, мы, епископ Вроцлава, volumus et contentamur, одобряем и признаем соответствующим нашей воле. И берем на себя за это полную ответственность. Достаточно?
– Теперь полностью.
Большие городские часы, висящие на башне вроцлавской ратуши со времен епископа Пшецлава из Погожели, под скрежет шестеренок и стон пружин вдруг объявили металлическими ударами девять часов дня. Сейчас, в конце марта, это означало, что до заката солнца и ignitegium осталось около трех часов.
Дуца фон Пак стояла у окна, совершенно нагая, повернувшись спиной к Стенолазу, опираясь на фрамугу, как кариатида. Он мог бы смотреть на нее так часами.
– Подойди сюда, – позвал он. – Пожалуйста.
Она послушалась.
– Ты говорила, – медленно сказал он, – что жаждешь делать то, что я. Вместе со мной. Ты попрежнему этого хочешь? Не передумала? Готова к этому?
Она кивнула головой. Медленно.
– Если начнешь, обратной дороги не будет. Ты отдаешь себе в этом отчет?
Снова кивок. Стенолаз встал.
– Надень это.
Через минуту она стояла перед ним в черном стеганном акетоне, брюках и высоких сапогах. Он помог ей надеть и затянуть пластины нагрудника, наспинник, горжет, наплечники, аванбрасы, остальные пластины. Черную повязку на волосы. Черный плащ с капюшоном.
– Меч?
– Предпочитаю копье.
– Выпей это. До дна. Повторяй за мной: Adsumus, Domine, adsumus peccati quidem immanitate detenti …
– Приди к нам, останься с нами, пожелай войти в наши сердца…
– Аминь. Пойдем.
– Что это было… То, что я выпила?
– Наркотик.
– Не слишком вкусно.
– Привыкнешь. Пойдем. Ага, еще одно. Скажи мне…
Она подняла голову. И глаза. Цвета глубин горного озера. Прекрасные. Пленительные. И абсолютно нечеловеческие.
– Как тебя, – спросил он, колеблясь, – собственно зовут?
Дзержка де Вирсинг не знала, что ее разбудило. Это не был лай собак. Собаки, встревоженные, возможно, подкрадывающимся лесным зверем, лаяли в Скалке всю ночь, их лай только вначале мешал засыпать, потом к нему привыкали, он терял свой тревожный характер и становился обычным для уха. Так что, вероятнее всего, это было видение, страшный сонный кошмар, ставший причиной того, что Дзержка вдруг резко вскочила и села на кровать. Напряженная, полностью пришедшая в себя, готовая к действию.
Собаки не лаяли.
– Эленча! Проснись! И одевайся!
– Что случилось?
– Вставай! Быстро!
Звенящая в ушах неестественная тишина резко лопнула, распоротая несущимся со двора криком убиваемого. Этот крик почти сразу был поддержан другими, в мгновение ока вся усадьба Скалки разразилась криками и топотом. А в оконных пленках замерцал огонь.
– Эленча! Сюда!
Дзержка передвинула сундук, содрала со стены шкуру зубра, открыла спрятанную за ней дверцу. Изза дверцы повеяло плесенью и холодом.
– Пани Дзержка!
– Быстро. Нет времени. Ход выведет тебя к ручью. Спрячься там, не выходи, пока… Пока всё не закончится. Живее, девочка!
– А ты? Я тебя не оставлю!
– К ходу! Ну же! Не смей меня не слушаться! Иди, детка, иди…
Дзержка закрыла дверцу, замаскировала ее шкурой и сундуком. Сорвала со стены в сенях рогатину и выскочила во двор.
Она не успела увидеть ничего, кроме мигания факелов, из которых сыпались искры. На самом пороге ее сбил мчащийся конь, со всей силы, дыхание отшибло, она рухнула на землю. Подкованные копыта били о грунт тут же возле нее, грозя раздавить. У нее не было сил пошевелиться. Ктото схватил ее, потянул. Она узнала. Собек Снорбейн.
– Госпожа… Спасайтесь…
Сказать больше Собеку Сорбейну не удалось. Он охнул, упал на колени, изо рта хлынула кровь. Дзержка увидела острие копья, выглядывающее из его груди. Мимо промчался всадник, невыразительный, как ночная птица, она услышала злобный девичий хохоток. И возглас.
– Adsumuuus! Adsumuuus!
Вокруг снова загрохотали копыта, стало тесно от всадников. Черных Всадников.
– Adsumuuus!
Прямо на нее, протягивая руки, бежала женщина в рубашке. На глазах Дзержки Черный Всадник размозжил ей голову ударом меча. Дзержка вскочила, но на нее снова наехали, повалили. Поднял ее аркан, руки в железных рукавицах. Она повисла между двух лошадей. Третий навалился на нее.
– Где девушка?
Дзержка сплюнула. Чтото свистнуло, в глазах блеснуло. Она сжалась от боли.
– Где девушка?
Снова упал бич, хлестнул. Она завыла. Ее крик смешивался с другими, доносящимися со стороны конюшен и молотилен.
– Где девушка?
– Вы ее не достанете… Ее здесь нет… Она далеко.
Черный Всадник наклонился к ней из седла. Она увидела его глаза. Птичьи и злые.
– Твоих слуг, конюхов, девок и детвору, – сказал он, – я приказал запереть в конюшне. Я сожгу их там, зажарю вместе со всеми твоими лошадьми. Если не скажешь, где девушка, всех зажарю живьем.
– Ты ее не достанешь, – повторила она, выплевывала кровь, текущую из разрубленных мечом губ. – Никогда ее не найдешь и никогда не сможешь причинить ей вред.
Всадник отвернулся, отдал приказ. Тут же ночь взорвалась горячим дуновением, засветилась красным блеском большого огня. И жутким криком, голосом, который был не в состоянии заглушить рев пожара. Визгом горящих в пламени животных. И людей.
«Боже, прости мне, – мысленно повторяла Дзержка, вжимая голову в плечи под ударами бича. – Боже, прости грех. Но они убили бы Эленчу… А людей и коней сожгли бы и так…»
Огонь бил аж под небо. Стало светло, как днем. Но Дзержка не видела ничего. Была, словно слепая. Ее повалили на землю. Ремнем спутали ноги в щиколотках. Конь заржал, затопал, ремень натянулся, она почувствовала рывок, понеслась по земле.
– У тебя последний шанс, лошадница, – откудато сверху донесся голос Черного Всадника. – Скажи, где девушка, и я подарю тебе быструю смерть.
Дзержка стиснула зубы. «Сейчас снова буду с тобой, Збылют, – быстро подумала она. – Немножко потерплю, ничего, выдержу. И снова буду возле тебя».
Ктото крикнул, ктото свистнул, конь пошел галопом. Мир в глазах Дзержки превратился в длинную огненную линию. Гравий сдирал кожу, как наждак.
После третьего поворота она потеряла сознание.
– Будет жить, – сухо постановил вызванный из Шьрёды монах, инфирмарий[180]из монастыря Меньших Братьев. – Выживет, если Бог даст… Новая кожа со временем раны покроет. Срастутся и заживут, дай Бог, кости и суставы…
– Ходить сможет? – спросил, покусывая ус, рыцарь Тристрам Рахенау, хозяин Букови. Его сын, Парсифаль, выглядывал ему изза спины:
– Верхом ездить сможет! Она ведь торговка лошадьми, с коней живет. Сможет в седле?
Францисканец покрутил головой, посмотрел на Эленчу.
– Я не знаю… – запнулся он. – Возможно. Может, когданибудь, по Божьей милости… Страшно она покалечена… Это счастье, благородный господин, что вы с дружиной вовремя прискакали на помощь, распугали этих. Иначе…
– Соседская помощь, обычное дело, – буркнул в ответ Тристрам Рахенау. – Также, само собой, пускай здесь, у меня в станице лежит и лечится. Пока не выздоровеет, не станет на ноги, а ее люди Скалку не отстроят. Хм, это просто чудо, что они с той конюшни выломались, иначе бы все там сгорели, ни одной живой души не осталось бы. И большинство коней с пожара сумели убежать… Честное слово, это чудо, настоящее чудо.
– Так Бог хотел, – францисканец перекрестился. – И я здесь останусь, господин рыцарь, если позволите. Теперь необходимо за больной неустанно ухаживать, повязки менять… Панночка мне поможет. Панночка?
Эленча подняла голову, вытерла запястьем опухшие от слез глаза.
– Помогу.
Дзержка де Вирсинг зашевелилась на ложе, глухо застонала под бинтами.
Было тридцатое марта Anno Domini 1429.
Глава одиннадцатая,
в которой мы возвращаемся в Моравию, в город и замок Одры, где польское посольство предлагает устранить препятствия в укреплении братских связей с Чехией, а Рейневан коечто узнает о политике.
Было пятое апреля, когда они добрались до Одр. Инцидент со сбежавшим Шиллингом заставил их беспокоиться о судьбе Горна, уже в пути они приняли решение ехать на Совинец. Но не довелось. Первым, кого они встретили во дворе замка, был сам Урбан Горн.
Когда он их увидел, его лицо потемнело, а глаза вспыхнули. Однако он не сделал ни малейшего движения, стоял спокойно и неподвижно. Возможно, потому, что его движения сильно ограничивала толсто забинтованная шея и поддерживаемая перевязью левая рука. А также то, что их было трое, а он один.
– Приветствую, – банально начал Рейневан. – Как дела?
– Так, как выгляжу.
– Ух ты.
– Мы тебя оставили, – Шарлей едва заметно подмигнул Рейневану и Самсону, – несмотря ни на что, в лучшем состоянии. Кто это тебя так обработал?
Горн ругнулся, сплюнул и посмотрел на них исподлобья.
– Шиллинг, – сильно сжал зубы Горн. – Застал меня врасплох, сволочь. Сбежал из Совиньца.
– Убежал, айайай… – Шарлей преувеличенно заломил руки. – Слышишь, Рейнмар? Самсон? Шиллинг сбежал! Это нехорошо, очень нехорошо. Но, с другой стороны, хорошо.
– Что? – пробурчал Горн. – Что хорошо?
– Что он убежал недалеко, – выпалил Рейневан. – Мы повстречались. А присутствующий здесь Шарлей, тот, который сейчас, собственно, скалит зубы, порезал его своей шаблюкой на кусочки, как щуку. Мир улучшился, когда на одного мерзавца в нем стало меньше. Ну, Горн, без обид, оставим ссору. Предлагаю, чтобы та перестал хмуриться и пожал нам десницы. Ну?
Урбан покрутил головой.
– Вы никак с дьяволом в сговоре, вся ваша чертова тройка. У вас дьявол под кожей, у каждого из вас. Лучше, зараза, быть с вами, чем наоборот. Без обид. А за скотину Шиллинга большое спасибо. Дай руку, Шарлей. Рейнмар… Ааау, Самсон! Без объятий, мать твою, без объятий! Швы разойдутся!
Прокоп Голый принял Рейневана стоя. Сам стоял и его садиться не приглашал.
– Ты, – начал он бесцеремонно, – кажется, чегото ждешь? Чего? Выражения благодарности за неоценимый вклад в миссию в Силезию? Сим выражаю тебе выражения и заверяю, что твои заслуги не будут забыты. Достаточно? Или ты, может, ждешь акта соболезнования по поводу того, что ты был подвергнут испытанию на верность и подлежал тесту на лояльность? Не дождешься такого акта. Впрочем, насколько я знаю, вы уже отыгрались на Бедржихе, просто удивительно, что это вам сошло с рук. Есть ли еще чтото, что я позабыл назвать? Говори быстро, у меня нет времени, польские послы ждут.
– Мои друзья хотят покинуть Одры, жаждут проведать близких. Они могут сделать это без препятствий?
– Шарлей и дурачок? Могут делать, что хотят. Всегда могли.
– А я?
Прокоп отвел взгляд. Долго смотрел на тучи за окном.
– Ты тоже.
– Благодарю, гейтман. Вот, пожалуйста, decoctum. Я приготовил целый флакон, на запас… Если б боль вернулась…
– Спасибо, Рейневан. Езжай, ищи ту свою панну. Но прежде, чем попрощаемся, еще одно дело. Один вопрос. Я прошу, чтобы ты дал на него искренний ответ.
– Спрашивай.
Прокоп Голый медленно повернул к нему голову. Его глаза кололи, словно кинжалы.
– Это ты сдал Домараска в Ополе? Он изза тебя провалился? Ты его предал?
– Я никого не предавал. В особенности того Домараска. Не имею понятия, кто это. Не знаю никого, кого бы так звали.
– Я ждал такого ответа. – Глаза Прокопа не изменили выражения. – Именно такого. Но если бы чисто случайно было иначе, тогда… Тогда не возвращайся, Рейневан. Вместо того, чтобы возвращаться, беги, брось всё и беги. Потому что Домараска я тебе не прощу. Если бы оказалось, что это ты, что это изза тебя, я убью тебя. Собственными руками. Не говори ничего. Иди уже. С Богом.
Они попрощались за Верхними воротами. Дул резкий ветер с Одры, проникал холодом до мозга костей. Рейневан прятал уши в меховой воротник.
– Езжай с нами! – Шарлей натянул поводья вороному. – Езжай так, как стоишь. Не понимаю, что тебя здесь еще держит. К черту, парень, я чувствую угрызения своей неспокойной совести. Я не должен тебя оставить.
– Вскоре я появлюсь в Рапотине, – соврал он. – Буду со дня на день. Ты пока передай привет пани Блажене. Поклонись Маркете, Самсон. Обними ее от меня.
– Само собой разумеется, – грустно улыбнулся великан. – Само собой. Мы ждем тебя, Рейневан. Пока бывай и…
– Что?
– Не дай собой манипулировать. Не позволяй, чтобы тебя использовали.
– Меня не пригласили не совещание! – Голос у Корыбутовича был спокойный, но было видно, что внутри он аж кипит от злости.
– Не пригласили меня, – повторил он. – А из польского посольства никто даже не передал мне почтения. Вроде меня вообще не было! Будто обо мне не знают! Я, черт возьми, племянник их монарха! Я князь!
– Милостивый князь… – Рейневан откашлялся, а потом начал декламировать то, что приказал ему продекламировать Бедржих из Стражницы. – Соблаговоли понять деликатную ситуацию. Король Ягелло объявил всему христианскому миру, что ты пребываешь в Чехии без его ведома, без его участия и прямо супротив его воли. В Польше ты проклят и предан изгнанию. Ты удивляешься, что польское посольство не имеет с тобой отношений? Это была бы вода на мельницу Люксембуржца, новый повод для поклепов крестоносцев. Снова кричали бы, что Ягелло поддерживает гуситов, активно и оружием. Сам же знаешь, что ты для Люксембуржца, как бельмо в глазу, ты и твое рыцарство. Он знает, какой ты являешься силой. И просто тебя боится.
Лицо Сигизмунда Корыбута просветлело, через мгновение казалось, что он лопнет, что гордость разорвет его. Рейневан продолжал заученный урок.
– Хотя на совещание тебя не пригласили, непременно о тебе говорили. Я возвращаюсь из Силезии, с миссии, поэтому знаю, что на тебя, князь, на твою силу опираются все планы, а планы эти велики. В этих планах не забыты и твои заслуги, они будут вознаграждены.
– Еще бы, – фыркнул князь. – Как ты думаешь, почему я оказался в Чехии да еще наперекор Ягелло? В Польше была партия, которая хотела использовать ссору с Люксебуржцем, чтоб получить возможность отодвинуть немчуру от славянских земель. Партия существует и набирает силу. Как ты думаешь, кто в Одры приехал? Я о планах аннексии Верхней Силезии давно знаю. И поддержу эти планы. Если чтото с этого буду иметь, ясное дело, если мне дадут то, чего хочу. Если выкроят мне из Верхней Силезии королевство. Рейневан? Дадут мне то, чего я хочу? О чем они совещались? Что решили?
– Ты меня переоцениваешь, князь. Таких данных у меня нет.
– Неужели? Рейневан, я смогу отблагодарить. Не пренебрегай благодарностью, когда твоя панна всё еще в неволе. Узнай, о чём Прокоп с поляками совещался, а я помогу тебе ее освободить. Под моим командованием есть люди, которые способны достать черта из пекла. Я отдам тебе их в услугу. Если ты окажешь услугу мне. Узнай, о чём поляки с Прокопом совещались и что решили. Я должен это знать.
– Я постараюсь.
Корыбут молчал, покусывая губы.
– Я должен это знать, – повторил он наконец. – Потому что может оказаться, что я тут зря… Что только жизнь трачу зря.
Рейневан застонал и зашипел, щупая бедро. Урбан Горн фыркнул.
– Я порезан, и ты порезан, – сказал он. – И на этот раз не во время бритья. Как это ты тогда сказал? Более глубокое повреждение ткани? Ну вот, повредил нам, курва его мать, этот подонок ткани, порезал нас железом, тебя ножом, меня – куском жести, оторванной от двери. Несмотря на это, мы оба живы. Понимаешь? У нас есть уверенность, что мы не отравлены Перферро, что у нас нет той чертовой отравы в крови. Утешительная информация, ты так не считаешь?
– Считаю. Горн?
– Да?
– То польское посольство… Ты знаешь, кто в нем?
– Руководит краковский подкоморий, Пётр Шафранец герба Старыконь, хозяин Пешковой Скалы. Пан Пётр и его брат Ян, с недавних пор куявский епископ, это известные враги Люксембуржца и любых соглашений с ним, поэтому благосклонны к гуситам. С Шафранцем прибыл Владислав из Опорова, ленчицкий препозит, коронный подканцелярий, доверенное лицо Ягеллы. Двух младших ты уже знаешь. Миколай Коринич Сестшенец, бедзиньский бургграф, – это человек Шафранцев. Краковский воеводич Спитек – это потомок славных Леливов Мельштынских. До сих пор я о нем мало слышал. Но уверен, что еще услышу.
– Как ты думаешь, о чём там в замке совещались? С чем поляки приехали к Прокопу?
– А ты не догадался? – Горн смерил его взглядом. – Ты еще не догадался?
Прокоп, как хозяин, поприветствовал гостей. Краковский подкоморий Пётр Шафранец произнес приветственную речь, короткую, потому что его мучила одышка и шестой десяток за плечами. Прокоп слушал, но было видно, что краем уха.
– Сначала, – объявил он нетерпеливо, – давайте уясним, кого вы представляете? Короля Ягеллу?
– Мы представляем… – Шафранец кашлянул. – Мы представляем Польшу.
– Ага, – Прокоп проницательно посмотрел на них. – Значит, представляете себя.
Шафранца это немного возмутило, возможно, он чтото сказал бы, но его опередил Владислав из Опорова, коронный подканцелярий, ректор краковского университета.
– Мы представляем партию, – сказал он с нажимом, – которой небезразлично будущее Польши. А поскольку будущее Польши, в нашем понимании, тесно связано с будущим Чехии, мы хотели бы наши связи укреплять. Мы хотели бы видеть Чешское Королевство в мире, в единстве, а не в смуте и пожаре войны. Мы желаем, чтобы воцарилось согласие и pax sancta. Поэтому и предлагаем наше посредничество в переговорах между Чехией и Апостольской Столицей. Потому что…
– Потому что Ягелло одной ногой в могиле, – перебил его спокойным голосом Прокоп. – Потому что он дряхл и немощен. Он хотел бы оставить после себя ягеллонскую династию, обеспечить сыновьям потомственный трон на Вавеле. А шляхта вставляет палки в колеса. Не по вкусу ей такие планы. К тому же союз с Литвой под угрозой, Витольду захотелось короны, которую ему Люксембуржец обещает и аж руки потирает от удовольствия, как он красиво всё устроил. Поощренный примером, может совершить какуюто невероятную глупость Свидригайло. Папа тем временем призывает, чтобы, наконец, пойти крестовым походом на гуситов. А крестоносцы только этого и ждут. Есть ли чтото еще, что я забыл назвать, князь коронный подканцелярий?
– Скорее нет, – на этот раз с ответом подканцелярия опередил Шафранец. – Вы назвали всё, гейтман. В особенности тот Луцк и ту несуразную идею с короной для Витольда.
– Идея, – подхватил его Миколай Сестшенец, – которая для вас, чехов, может оказаться весьма полезной. Король Ягелло, мало того, что не послушается папу и не выступит с оружием против чехов крестовым походом, он подумывает о союзе с вами. Его рассердил Луцк, ему не терпится насолить Люксембуржцу, отплатить той же монетой. Я знаю, что он задумал вместе с вами, гуситами, ударить по крестоносцам. Эх, черт возьми! В единстве и союзе лях и чех, братья славяне, плечом к плечу в бой, на вражье племя тевтонцев. Не хотелось бы вам с телегами на Поморье, гейтман? На Балтику? В Гданьск?
– Да хоть сегодня, – засмеялся Добко Пухала, а Ян Пардус потер ладони и осклабился.
Прокоп успокоил их взглядом.
– Балтика далеко, – сказал он сухо. – Телегой долго ехать. К тому же через недружественную страну, находящуюся под властью святош. Кто нас в Польше накормит, кто даст кусок хлеба, коням воды, корма? Если за это отлучение от церкви, лишение чести либо костер? Я благодарен вам, бургграф, что вы мне рассказываете о замыслах польского короля. Да вот я думаю: хватит ли Ягелле сил, чтобы вопреки святошам оные замыслы осуществить? Хватит ли ему на это времени? Прежде, чем его Бог к себе призовет? Оставьте Балтику и Гданьск, панове поляки. Давайте поговорим о более близкой географии.
– Верно, – кивнул головой Пётр Шафранец. – А что бы вы сказали об очень близкой? Прямо за границей? Ведь правда, что союз с Литвой под угрозой, не станет Ягеллы, может быть конец и союзу. Может, стоит в таком случае, пока есть время, о новом союзе подумать? Мы же слвянские народы, с одного корня выросли.
– Я хорошо слышу? Вы предлагаете союз Польши и Чехии?
– А что вас так удивляет? Вы сами предлагали королю Ягелле чешскую корону. Несколько раз.
– И каждый раз он отказывался. Причины, ясное дело, мы понимали. Но чехи не примут короля, который не поклянется четырьмя пражскими статьями и не гарантирует свободу вероисповедания.
Шафранец выпрямился.
– Объединенное союзом Польское Королевство и Великое Княжество Литовское, – гордо промолвил он, – это сила, простирающаяся от Балтики до Крыма. Это сила, которая под Грюнвальдом в пух и прах разбила кичливый Орден крестоносцев. Это сила, которая держит в страхе диких Тамерланов, Махметов и других сыновей Велиала.[181]Вместе с тем, это могущественное образование является объединением двух церквей, латинской и греческой, внутри такого могущественного образования существуют различия в догматах веры: вопрос filioque,[182]хлеб причастия, таинства, безбрачие священников и другие различия. Польская корона верно придерживается римской веры, но Литва и Русь имеют полное право исповедовать свою религию, оба обряда полностью равны. Равными являются права для всех земель королевства, нет разницы между русской шляхтой и польской…
– Кому вы, – Прокоп поднял Глову, покрутил ус, – глаза мылите, пан Пётр? Мне или самому себе? Может, вы бы хотели, чтобы так было, но это не так. Великие слова о равенстве и терпимости красиво звучат в краковских аудиториях из уст докторов. Но наружу эти слова както не доходят, глушатся стенами Академии. За университетскими стенами заканчивается теория, начинается практика. Польская практика, то есть Римская Церковь. А для Римской Церкви кем являются православные? Языческой сектой, схизматиками и еретиками, которые оставили истинную овчарню, зараженные постыдными прегрешениями и пороками. Люди такого пошиба, как ваш Олесницкий, во весь голос заявляют об инкорпорации Литвы и Руси в Королевство, хоть бы и насильственное, как раз по причине неполноценности русинов и их веры. Вот такой, значит, союз? Куда силой затягивают? Где гарантия, что в союзе с Польшей, к нам, чехам, принимающих Таинства из Чаши, вы не будете относиться так же? Что не захотите силой обращать нас в вашу веру, перекрещивать, давлением и насильем возвращать в лоно церкви? Где гарантия, что вы не захотите переделывать чехов по русскому образцу, деля их на плохих схизматиков и хороших униатов? На верных, которым уважение, должности и привилегии, и на отступников, которым неуважение, дискриминация, притеснения и преследования? А? Пан подкоморий? Отвечайте!
– Не всё, – молчащего Шафранца с ответом выручил Спитек, – у нас идеально, это вы верно заметили, пан Прокоп. Мы это тоже видим. И изменения предполагаем. Ручаюсь вам, что предполагаем.
– Конечно, предполагаете, – повел усами Прокоп. – Сейчас, когда Свидригайло голову поднял, и поддерживает его, кроме крестоносцев, также русское православье. Может быть, православный русин и получит горсточку привилегий, лишь бы за Свидригайлой не пошел. Пока он нужен, замылят ему глаза толерантностью. А потом сделают с ним то, что Рим прикажет.
– Roma est caput et magistra [183]всех верующих в Бога христиан, – сказал Владислав из Опорова. – Святой Отец в Риме является наместником Петра. Нравится это комуто или нет. Нельзя идти на открытый конфликт…
– Можно, – прервал его Прокоп. – Еще как можно. Бросьте это, ксендз. Если б я хотел это слушать, то поехал бы в Краков. Там вы бы меня обращали в веру, а Олесницкий тем временем запретил бы в городе богослужения и всех пугал бы интердиктом.[184]Но мы не в Кракове, мы в Одрах. То есть, я дома, а вы тут с посольством. Содержания которого я так и не понял, хотя проканителились мы уже долго.
На какоето время наступила тишина. Ее прервал, предварительно пару раз кашлянув, Пётр Шафранец.
– Тогда не будем забирать ваше время, многоуважаемый Прокоп. Мы не приехали сюда, чтобы обращать вас в веру. И не приехали, чтобы склонять чехов к союзу с Польшей. Хотя такой союз кажется мне хорошим делом, наверное, еще слишком рано о нем говорить. Потому что Польша не может позволить себе конфликт с Римом, тут же крестоносцы обозвали бы нас язычниками. Как поляки и верноподданные короля Владислава Ягелллы, мы должны думать о благе Польши.
– Переходите к делу.
– Укрепление связей со славянской Чехией – это хорошее для Польши дело. Что препятствует этому укреплению? Что препятствует взаимопониманию, что стоит на пути, что, словно вбитый железный клин, разделяет наши страны? Это Верхняя Силезия. Давайте устраним это препятствие, гейтман Прокоп. Устраним раз и навсегда.
– Понимаешь, Рейнмар? – Урбан Гор макнул палец в пиво и быстро нарисовал на крышке стола схематическую карту верховья Одры. – Верхняя Силезия, объединенная с Малопольшей, – это Польское Королевство, объединенное с Чешским. Верхняя Силезия в руках Табора и Польши, занятая гуситами, под формальной властью Корыбутовича, Болька Волошека и других склоняющихся к Польше герцогов. Цешин, Пшчина, Рыбник, Затор, Освенцим, Гливице, Бытом, Севеж, Ополе, Ключборк, Волчин, Бычина, Намыслов. С Польским Королевством более шестидесяти миль общей границы. Гуситские посты в какихто сорока милях от земель Ордена, для Табора с боевыми колесницами это не более шести дней перехода, а Табор и Сиротки аж сгорают от нетерпения, чтобы засыпать соли за шкуру крестоносцам. И кто воспротивится аннексии, кто будет протестовать? Люксембуржец? Верхняя Силезия – это законные чешские земли, а чехи Люксембуржца не признают королем. Папа? Ягелло заявит, что Силезию захватил баламут Корыбутович без его ведома и согласия, sine sciencia et voluntate, а польские войска заняли приграничные силезские крепости с единственной целью создать преграду на пути распространения ереси.
– Кто поверит в такую чепуху? В такой вздор?
– Это политика, Рейнмар. В политике есть две альтернативные цели: первая – соглашение, вторая – конфликт. Соглашение достигается, когда одна из сторон верит в чепуху, которую говорит другая.
– Понимаю.
– Пора нам покинуть Одры. Я еду на Совинец, потом дальше. Побег Шиллинга усложнил мои планы, теперь дополнительно Прокоп шлет с миссией, в дальний и долгий путь. Ты же, Ланселот, наверняка спешишь к своей попавшей в затруднения Гиневре. Разве что чтото изменилось?
– Ничего не изменилось, попрежнему спешу. Но езжай сам. Мне надо еще здесь остаться.
На Поясной улице, прижавшись к городской стене, стоял мрачный каменный дом, в котором размещались тюрьма, городской застенок и дом палача. Место источало враждебную ауру на все ближайшие окрестности, кто мог, избегал его, убрались оттуда торговля и ремесло. Остался один пивовар, которому, если варил хорошее пиво, никакое месторасположение не могло помешать. Также остался, что удивительно, пивной погребок, к которому вели крутые ступени. Погребок, не опасаясь ассоциаций, хозяин назвал «У палача».