Рейневан почувствовал дрожь, уловив в его голосе странную угрожающую нотку. Director полевых войск посмотрел на присутствующих командиров, дал знак Кромешину. Тот отложил нож, которым срезал полусырое мясо с ребер запеченного барана, встал, подошел к дверям хаты, выглянул и огляделся, не подслушивает ли кто. Остальные гейтманы тоже на минуту прекратили есть, их лица были серьезны и неподвижны.
Рейневан втирал мазь.
– Итак, братья гейтманы, – Прокоп поскреб свежевыбритую щеку, – я принял решение. Послезавтра на рассвете начнем переправу через Мульду. Вверх по реке, бродом под Кессерном. Никому об этом ни слова. Это не должно выйти за пределы этого помещения.
Обозные огни Табора и Сироток полыхали аж за горизонт. С подвешенных над жаром котелков разносился запах разнообразной солдатской пищи, запах, несмотря на голод, не слишком аппетитный. Раздумывая, Рейневан шел в сторону строений фольварка,[254]который гуситы не сожгли, желая иметь хоть кусок крыши над головой. Там он надеялся застать Шарлея и Самсона. Изза телеги, мимо которой он проходил, вдруг показалась небольшая фигура. Он почувствовал слабый запах розмарина.
– Рикса?
Она материализовалась только вблизи него, плотно обвитая плащом, в тесно прилегающем к голове капюшоне. Сразу перешла к делу. Ее голос был решительным и неприятным.
– Где и когда Прокоп будет переправляться через Мульду?
– Я тоже очень рад тебя видеть.
– Где и когда будет переправа? Не заставляй меня повторять.
– И, всётаки, будь любезна, повтори. Я хотел бы в конце концов убедиться, чьему делу ты служишь. Хотел бы иметь наконец уверенность.
– Я знаю, – Рикса его словно не слышала, – что ты был при том, когда принималось решение о переправе. На Мульде есть три брода. Один здесь, под Гриммой. Второй ниже, в Дорнау. Третий выше, возле села Кессерна. Какой выбрал Прокоп? Говори, Рейневан, у меня нет времени.
– Это ни к чему.
– Послушай, – ее кошачьи глаза сверкнули в свете факела, засветились, как у настоящей кошки. – Это важное дело. Ты даже не представляешь, насколько. Я должна знать. Говори, а то…
– А то что?
Рикса не успела ответить, не успела отреагировать ни словом, ни жестом, ни действием. Изза телеги вдруг вынырнула быстрая тень. Рейневан услышал тупой стук удара, глухой вскрик Риксы и звук падающего тела. Он хотел отреагировать, не успел. Услышал проговоренное заклятие, почувствовал характерный для магии запах озона и как его охватывает мгновенный паралич.
– Молчи, – прошипел Лукаш Божичко. – И не делай ничего, о чём ты мог бы пожалеть.
– Ты убил ее.
– Да ну!.. – Дьякон толкнул Риксу ногой, стащил со своих пальцев кастет. – Я только рассчитался за Ратибор. Она мне тогда выбила два зуба. Я проявил снисхождение к ее полу, не хотел портить ее красу даже синяком. Огрел ее по затылку. Но довольно глупостей, я тут по важному делу. Где Прокоп будет переправляться через Мульду?
– Я не знаю.
– А знаешь ли, – спросил после минуты молчания Божичко, – что твое неведенье может иметь очень плохие последствия? Для Ютты де Апольда?
– Пошел вон! – Рейневан глубоко вздохнул. – Изыди. Сгинь, пропади. Я не позволю больше себя запугивать и шантажировать. Есть предел.
– Есть. Ты, собственно, к нему подошел. Я вполне серьезно предостерегаю не переступать.
– Я не верю твоим угрозам. Инквизиция не осмелится причинить вред Ютте.
– Инквизиция – нет. Я – да. Прекратим эти разговоры, время не ждет. Рейневан, предупреждаю, я говорю серьезно, не сомневайся, что я сделаю то, что обещал, без колебаний. Ты должен решать. Если скажешь мне место переправы, получишь свою Ютту, я возвращу ее тебе. В противном случае ты уже никогда не увидишь девушку живой. Стой смирно, сохраняй спокойствие, не вынуждай меня причинять вред тебе, либо еврейке. Я держу каблук на ее шее, в любую минуту могу раздавить ее трахею. Тебя, если поступишь глупо, тоже убью. А потом прикажу убить Апольдовну. Решай, и побыстрее. Время торопит.
Мимо них прошли несколько таборитов, едва обратив на них внимание. Драки, стычки и сведение счетов на периферии стали обычным делом, обозной повседневностью. Рейневан, конечно, мог крикнуть, позвать на помощь. Но он не позвал.
– Ты освободишь… – Он откашлялся. – Освободишь Ютту? Отдашь ее мне? Поклянись.
– Клянусь спасением души. Где переправа?
– Выше Гриммы. В Кессерне. Послезавтра на рассвете.
– Если ты меня обманываешь, твоя Ютта умрет.
– Я говорю правду. Я принял решение.
– Очень мудрое, – сказал Лукаш Божичко.
И исчез во мраке.
Через несколько минут Рикса застонала, зашевелилась. Приподнялась на колени. Снова застонала, резким движением схватившись за голову. Заметила Рейневана.
– Ты сказал… – захлебнулась она. – Сказал ему, где?
– Я был вынужден. Ютта…
– Убью… – Она резко встала, зашаталась. – Убью, сволочь!
– Нет! У него Ютта! Ты не можешь!
Он хотел схватить ее за локоть. Рикса выкрутила руку, схватила его за запястье, перегнула. Он крикнул от боли. Она подставила ему ногу и повалила на землю броском через бедро. Не успел он подняться, как она пропала в темноте.
В сторону центра обоза он шел, как слепой, шатаясь и спотыкаясь. Несколько раз он натыкался на когонибудь из таборитов, несколько раз его называли пьяной жопой и хреном, несколько раз его хорошенько толкнули. Он не обращал внимания.
– Рейневан! – следующий задетый им таборит схватил его за плечи, встряхнул. – Эй! Я как раз тебя ищу!
– Шарлей? Это ты?
– Нет. Святая Перпетуя. Что с тобой, черт возьми? Очнись!
– Я должен… Должен вам чтото сказать… Тебе и Самсону… Случилось коечто…
Шарлей тут же посерьезнел, осмотрелся.
– Пойдем.
Они выслушали его на квартире, грызя печеную репу, которой насобирали большой запас. Выслушав, долго молчали. Самсон несколько раз вздохнул, несколько раз развел руками жестом обреченности. Но не сказал ни слова. Шарлей напряженно думал.
– Ну, что ж, – наконец сказал он с полным ртом репы. – Я тебя понимаю, Рейнмар, потому что на твоем месте я бы тоже так поступил. Жизнь отличается тем, что своя рубашка ближе к телу. Я одобряю твой выбор. Ты сделал то, что в данной ситуации следовало сделать. Ты поступил верно.
Самсон вздохнул и покрутил головой. Демерит не принял это во внимание. Проглотил репу.
– Ты поступил верно, – повторил он. – И вероятно, тебя повесят за это, ибо такова обычно судьба тех, кто поступает верно.
– Есть два способа, – продолжил он через минуту, – как выбраться из этой аферы. Но поскольку ты бежать не хочешь, то остается один. Мы должны стать героями. Я даже знаю, где, когда и каким образом.
Над Мульдой поднимался рассвет, мутный от мглы. Высокое течение кипело водоворотами, волнами брызгало на берег. С воды поднимался пар.
Из затуманенного луга вынырнул вооруженный отряд, более трехсот конных. Возглавлял рыцарь Ян Змрзлик из Свойшина, Хозяин замка Орлик, в полных доспехах, покрытых короткой якой, украшенной известным и славным гербом – тремя красными полосами на серебряном фоне. Справа от него ехал Пршедбор из Погоржелек, моравец, слева – Фрицольд фон Варте, наемник, гельвет из кантона Тургау.
Ян Змрзлик развернул коня, повернулся лицом к своему войску, какоето мгновение казалось, что он захочет сказать какуюто зажигательную речь. Но всё, что следовало сказать, уже было сказано раньше. О Боге. О деле. О жертвенности. О миссии. И о том, что зависит от отряда. От них.
От них, от отряда, зависит судьба всего войска и всей операции. Они должны форсировать Мульду, разведать левый берег, быстрым переходом добраться до брода в Кессерне и овладеть им. И удерживать его. Обеспечить переправу. Любой ценой.
– В реке, – Шарлей толкнул Рейневана коленом, – держись возле меня и Самсона. Чтото не нравится мне эта вода.
– Пора начинать, – подал знак Ян Змрзлик. – С нами Бог, братья!
Он первым загнал коня в воду. За ним без колебаний поспешили Пршедбор и фон Варте, за ними Рейневан, Шарлей и Самсон, за ними несколько десятков других, за ними остальные, поднимая в воде белую пену. Когда исчезло дно под копытами, все пустились вплавь. Сначала кони плыли прямо, потом по ним ударило течение, их начало сносить. Судорожно держась за гриву, Рейневан с ужасом увидел, как нескольких конных подхватило и унесло в туман. Он кольнул коня шпорами. Его залило водой, подоспел Самсон, помог, присоединился Шарлей, все вместе противостояли реке. Остальные наездники тоже начали сбиваться в группы и помогать друг другу. Несмотря на это, время от времени когото подхватывало, то и дело кричал человек или панически ржал конь. Они были на середине реки, течение несло со страшной силой.
– Держаться! – послышался крик Змрзлика. – Держаться! Уже недалеко!
Их сносило, но они уже проплыли треть потока, напор несколько ослаб. Но кони ослабли тоже, в их диком хрипе начало слышаться отчаяние. А дна попрежнему не было. Наездникам вода достигала выше бедер и до пояса, у лошадей торчали только поднятые головы. Снова когото подхватило, снова какойто сносимый и тонущий конь вспенил волны в предсмертных конвульсиях, жалобно ржа, пока вода не залила ему ноздри.
Кошмар закончился внезапно. Стало неглубоко, кони дико заржали, почувствовав почву под копытами, собрались с остатком сил, пробрались через болото, камыш и ивняк. Отряд Яна Змрзлика форсировал Мульду. Он сам стоял на склоне, с него стекала вода, он считал уцелевших. Солнце просвечивало сквозь туман бледнозолотой монеткой.
Посчитав, гейтман сформировал колонну. Разъезды уже вышли, один на запад, к лесам, второй – дугой через рыбацкие поселения на север, третий – по течению реки прямо в сторону брода возле Кессерна. Но Змрзлик не думал ждать их возвращения. Он вывел отряд с лугов на более сухую почву и приказал выступать. Пошли рысью. Солнце поднималось всё выше, но вскоре полностью скрылось за тучами, которые нагнал сорвавшийся ветер. Начал порошить мелкий снег.
Вернулся первый разъезд. «На западе никого, – доложили они, – ни следа неприятеля». Упрямое лицо Змрзлика не поменяло выражения.
Они были уже почти на высоте Кессерн, когда вернулся разъезд, высланный по течению реки. «Пусто, никаких войск», – доложили они. Настроение всех явно улучшилось.
Достигли брода. Был дан сигнал флажком, не прошло и трех пачежей, как с правого берега пришел ответ.
Не прошло еще трех, как лес за Мульдой закишел людьми, ведущими к броду упряжки и телеги. И в это время возвратился последний разъезд, тот что был выслан дальше всех. Шарлей многозначительно кашлянул, меряя Рейневана взглядом. Самсон вздохнул. Змрзлик тоже знал в чем дело, еще до того, как ему доложили.
– Идут! Идут, брат Змрзлик! Тьма тьмущая!
– Вот так, – мрачно сказал Пршедбор из Погоржелок. – Измена! Нас предали!
– Похоже на то, – беспристрастно согласился Змрзлик, привставая в стременах. – Становись!
– Мы будем оборонять переправу? Нас меньше трех сотен!
– Должно хватить. – Змрзлик посмотрел на него сверху. – К бою готовсь!
Они ждали в засаде, скрывшись в сосняке. Был слышен шепот. Бормотание молитвы.
– Рейневан.
– Да, Шарлей.
– Не ищи смерти. Мы должны быть героями. Не погибшими. Понял?
Рейневан не ответил, только покусывал губы.
Висящая над лугами мгла приглушала звуки, мягкая почва делала тише топот копыт. Сначала их уши уловили ржание отдельно одного коня. Потом бряцание железа. Потом они сразу увидели.
– Максимум четыреста коней, – вполголоса оценил Змрзлик. – У страха глаза велики. И медленно както идут, вяло. Не как в бой…
– В знаке на хоругви орлиное крыло, – удивился Пршедбор из Погоржелок. – Знак пана Гануша Поленца, лужицкого ландвойта. Откуда здесь лужичане? И почему их вдруг четыре сотни?
– Это передовой дозор, – сказал Змрзлик. – Саксонский курфюрст с основными силами, наверное, идет за ними. Если дойдут, то сомнут Прокопа на переправе. Мы должны их остановить. Сигнал! Труби!
Зазвучала медножестяным голосом труба, а вместе с первым ее тоном громыхнули сто пищалей и ружей. Скрытые за изгородями и лачугами спешившиеся стрельцы сыпанули в колонну градом пуль и болтов, произведя в лужицком строю чудовищный котел. На эту мешанину бросились с правого фланга сто коней Змрзлика, вторая сотня, под командованием Фрицольда фон Варте, ударила с тыла. Стрельцы, снова в седлах, врезались в левый фланг. Поле заполнилось громкими криками и лязганьем.
Рейневан летел впереди всех, первым набросился на лужичан, первым выбил противника из седла, врезался в шеренги, рубая мечом, как бешеный.
Рядом с ним работал Шарлей, сеча фальшьоном, с другой стороны Самсон лупил гёдендагом, валя наездников вместе с конями. Конница Табора, хоть и меньше численностью и в более легких латах, имела преимущество в темпе и неожиданности. И в задоре. На ошеломленных лужичан сыпались удары, над воинственными кличами и криками раненных поднялся оглушающий гром разрубаемых лат.
Всех своих подчиненных превзошел в отваге и в военной работе рыцарь Ян Змрзлик, хозяин Орлика. Он ворвался в лужицкие ряды и там свирепствовал, страшно, но методично рубя направо и налево боевым топором. Под его точно нацеленными ударами нагрудники и щиты лопались, как глиняные черепки, гнулись наплечники, ломались опахи, а разбитые салады и окровавленные хундсгугели подлетали на две сажени вверх. Лужичане начали пятиться перед страшным воином, а потом бросились бежать, увидев это, начали убегать и другие. Тем более, что со стороны брода уже раздавались боевые крики, первые переправившиеся табориты спешили на помощь.
А лужичанам на помощь не приходил никто. Змрзлик это не прозевал.
– Гыр на них! – заревел он. – Бей их, бей! Не дайте убежать!
Его голос, хоть и громкий, терялся среди лязга и суматохи. Но лужичан били и так. Били, пока они не начали сообща отступать. Чтобы в конце концов перепугано бежать. Часть гуситов пустилась в погоню, остальные добивали тех, что остались, сбившись в тесные группки и яростно защищаясь.
Особенно ожесточенное и наиболее успешное сопротивление оказывала одна группа под командованием рыцаря в полных доспехах на защищенном панцирем коне.
– Кацеры, курвы! – рычал изпод поднятого забрала салады рыцарь, рубя вокруг себя большим мечом. – Ану сюда! Ну же! На поединок, один на один! Кто на меня? Ну, подходи ктонибудь!
Шарлей подъехал к Рейневану, сунул ему в руку пражское «предательское» ружье с тлеющим фитилем.
– Подойди, – выдохнул он, – раз просит.
Рейневан вытер с лица пот и кровь. Подъехал рысью, поднял самопал и пальнул рыцарю прямо в лицо.
Этого было достаточно.
– Пощады! – друг за другом бросали оружие лужичане. – Пощады! Сдаемся!
– Важных не бить! – крикнул раненный и качающийся в седле Пршедбор из Погоржелик. – Связать их. Выкуп…
Он захлебнулся и больше ничего не мог из себя выдавить.
Ян Змрзлик рысью выехал на холм, соскочил с коня, забрызганного кровью. Стёр кровь с лица. Посмотрел на поле, на котором его триста конных разгромили и обратили в бегство четыре сотни отборной лужицкой кавалерии. Он стал на колени.
– Non nobis, – он сложил руки, поднял глаза к небу. – Non nobis, sed nomini Tuo, Domine, da gloriam… [255]
Другие, видя это, тоже начали опускаться на колени.
Рейневан спешился, зашатался, схватился за стремена. Потом нагнулся и выблевал.
– Героем быть неплохо, – заметил Самсон, тяжело дыша. – Если б только не этот страх. Как ты себя чувствуешь, Рейнмар?
Рейневан рыгнул. Самсон не стал переспрашивать.
Подъехал Шарлей, тоже спешился. Подождал, пока Рейневану станет лучше.
– Veritas Dei vincit,[256]– сказал он. – Сам не знаю как, но vincit. Сам не знаю, как случилось, что нас здесь не ждало десять саксонских хоругвей. Никак Божье вмешательство. Или ктото перепутал броды.
– Ни то, ни другое, – сказал, насупившись, Рейневан. – Рикса догнала и прикончила Божичко.
Губя тем самым Ютту, обрекая ее на смерть…
Рядом Самсон крутил головой. Наконец он показал на переправу. На приближающийся кортеж.
Сопровождаемый Кромешином, Кержским и другими гейтманами подъезжал Прокоп Голый, облаченный в соболиный колпак и плащ с волчьим воротником, наброшенный на «толстый кабат», как называли в Чехии стеганую и усеянную пуговицами бригантину. Он улыбался и сиял, оглядывая побоище. Он соскочил с коня, крепко обнял Яна Змрзлика.
– Non nobis, – скромно склонил голову хозяин Орлика. – Не нам, но имени Божьему эта слава… Люди мужественно дрались… Жертвенно. Вот, хотя бы эти трое. Многие полегли…
– Жертва забыта не будет, – пообещал Прокоп.
Он одобрительно улыбнулся, увидев забрызганного кровью и еще не отдышавшегося Самсона. Увидел Рейневана. Посерьезнел. Подошел.
– Извини, – сухо сказал он. – Я был вынужден. Я не верил в твою измену, но на меня давили. Подозрения надо было рассеять. И они рассеяны. Здесь, под Кессерном мы переправимся без потерь. А курфюст Саксонии, ландграф Тюрингии и брандербуржцы со всеми своими силами стоят возле брода под Дорнау, в десяти милях отсюда, ждут нас. А о переправе под Дорнау я говорил только ему.
Он показал в сторону. Рейневан увидел человека, которого вели на веревках между двумя конями. Он узнал его, хотя узнать было трудно. На нем уже не было лица, а только маска из запекшейся крови. Это был личный парикмахер Прокопа. Тот, что с итальянским мылом.
– Брадобрей, – Прокоп презрительно посмотрел на него, – он тоже был не самый лучший. Брат Кромешиин, а нука организуй, чтобы он во всём признался. О сообщниках, связях и так далее.
– Уже во всём признался.
– Я так не думаю. У него, как я вижу, все еще есть ноги. И он может стоять на них. Приложите больше стараний.
– Слушаюсь.
Прокоп вскочил в седло, развернул коня и посмотрел в сторону реки, где продолжалась переправа Табора. Пятьсот конных под командованием Микулаша из Ламберка уже переправились и тронулись на оборону плацдарма. Теперь переправлялась артиллерия. Из вод Мульды один за другим выныривали возы, на которых везли разобранные пращи, то есть требуше и блиды, а также пушки разнообразных форм и калибра. Современные, заряжающиеся с тыльной стороны фоглеры на деревянных домкратах. Легкие шестифунтовые бомбардели, стройные кулеврины и шланги. Средние бомбарды, стреляющие снарядами размером в человеческую голову. Под конец из реки выволокли три тяжелых орудия калибром пятьдесят фунтов. Их проповедники окрестили «Свобода», «Равенство» и «Братство», но артиллеристы между собой называли их «Каспер», «Мельхиор» и «Балтазар».
– Я вижу, что кредитом от Фуггеров хорошо распорядились, – пробормотал Шарлей, глазами специалиста глядя на пушки. – Теперь я знаю, зачем я уничтожал те шахты под Мариенбергом и Фрейталем…
– Тише об этом. Прокоп смотрит.
– Рейневан, – director operationum Thaboritarum снова заинтересовался ими. – Ты, как я вижу, не только лечишь успешно, бьешься тоже мужественно. Ты заслужил и достоин отличия. Говори, чем я могу тебя наградить? Или хотя бы удовлетворить.
– Как обычно, – беспечно вмешался Шарлей, – Как под Коленом два года тому. Дай нам отпуск, гейтман. Для дел приватных, естественно. Нам надо уладить одно личное дело, жизненно важное. Уладим и вернемся, чтоб исполнять долг перед Богом и отечеством.
– Непатриотично, – насупился Прокоп, – звучат слова твои, брат Шарлей.
– Притворный патриотизм, – парировал демерит, – это прикрытие подлецов и негодяев.
Прокоп Голый отвернулся. Он смотрел на реку, где конный Отик из Лозы поторапливал переправляющихся таборитских ездовых. Потом направил коня в сторону тракта.
– Bene,[257]– коротко бросил он перед отъездом. – Вы в отпуске.
Табор прямо с переправы шел на позицию, выстраивался в порядки, прикрываемые с флангов воинами со щитами. От брода с песней выступала пехота, цепники и стрельцы.
Jezu Kriste,?t?dr? kn??e
s Otcem, Duchem jeden Bo?e,
tvoje? t?drost na?e zbo?
Kyrieleison!
– Наступит день, – сказала, незаметно приблизившись, за спиной Рейневана Рикса Картафила де Фонсека. – Наступит день, когда у меня спросят об этом. Чем тебя наградить, спросят, за усилия и самопожертвование. Служишь, скажут, верно, ничего не прося, ни почестей, ни наград. Проси, скажут, и то, чего пожелаешь, будет дано тебе. У меня уже есть приготовленный ответ, знаешь? Хочу, скажу я им, до конца своей жизни носить только женское платье. Хочу смотреть на огонь только в кухонной печи и бояться только того, что хала подгорит. Хочу мужа, порядочного еврея, богатым вдовцам – предпочтение. Вот так я отвечу, когда спросят.
– Ты убила Божичку?
– Не смогла. Мне не удалось его догнать.
– Каким же тогда чудом…
– Удалась гуситам переправа, потому что армия Фридриха стоит не здесь, а под Дорнау? Это ты мне скажи.
Ty jsi prolil svou krev pro n?s
z v??n? smrti vykoupil n?s,
odpusti? n?m na?e viny.
Kyrieleison!
– Рейневан.
– Слушаю.
– Я была на тебя очень зла.
– Знаю.
– Если бы Божичко… Если бы саксонцы узнали истинное место переправы, если бы разбили Прокопа у реки, если б началась резня… Первым моим порывом было убить тебя. А если не убить, то жестоко наказать. Я решила утаить…
– Что утаить? Рикса!
– Я не настигла Божичку. После этого удара у меня кружилась голова, меня рвало… А этот мерзавец знает транслокационные чары, может перенестись в пространстве. Он ускользнул от меня без труда. Единственное, что мне удалось перехватить, так это его послание тебе. Твою, как я думала, предательскую плату, Иудины сребреники… Я решила тебя наказать. Тем, что утаю…
– Говори!
– Твоя Ютта в Кроншвице. В монастыре доминиканок.
Солнце зашло. И зажгло горизонт золотистоогненным багрянцем.
С наступлением сумерек форсирование Мульды пришлось прервать. Этой ночи боялись. На левом берегу была только половина армии. Десять тысяч человек и полтысячи возов. Когда опустилась ночь, небо на северозападе засветилось красным заревом. Фридрих II Веттин, курфюрст Саксонии, поджег предместья Лейпцига. Чтобы гуситы не воспользовались ими при осаде города.
Это была единственная активность, которую удосужился проявить курфюрст. Перед тем, как поспешно отступить с армией на север.
На следующий день, восьмого января, переправилась остальная часть Прокоповой армии. Полевые войска Сироток, пять тысяч вооруженных под командованием Йиры из Ржечицы и городские контингенты Сироток, возглавляемые Яном Краловцем. Пражане Зигмунда Манды из Котенчиц. И, наконец, арьергард, конные дружины чешской шляхты, которая поддерживала гуситов. Всего полторы тысячи коней кавалерии и более восьми тысяч пехоты с возами.
Гуситы были на левом берегу Мульды. Саксония, Тюрингия и Остерланд были в их руках. Лежали у их ног.
Изза далеких холмов клубами поднимался черный дым. Это догорали предместья Лейпцига.
– Principes Germaniam perdiderunt, – Стенолаз натянул поводья своему храпящему коню, показал на дымы. – Князья довели эту страну до погибели, отдали ее на произвол захватчикам. Пять еретических армий наступают на Тюрингию, Плейссенланд и Фогтланд, чтобы превратить эти края в обугленную пустыню. Воистину: сера, соль, пожарище – вся земля; не засевается и не произращает она, и не выходит на ней никакой травы, как по истреблении Содома, Гоморры, Адмы и Севоима.[258]
– Gladius foris, pestis et fames intrinsecus, – серьезно подтвердил Лукаш Божичко, также словами Писания. – Вне дома меч, а в доме мор и голод. Кто в поле, тот умрет от меча; а кто в городе, того пожрут голод и моровая язва.
– А могли их разбить во время форсирования реки, – покрутил головой Стенолаз. – Могли раздавить их, выбить всех до одного, потопить. Как такое возможно? Они же, кажется, имели от шпионов информацию о месте переправы. Тебе, дьякон, об этом ничего не известно? Ты вроде был среди князей и епископов, прибыл в Силезию с какимто посланием, я не буду спрашивать с каким, всё равно не скажешь. Но ведь ты там был, когда принималось решение. Почему, объясни, они приняли такое неверное и губительное?
Божичко поднял глаза, сложил ладони, не выпуская из них вожжи.
– Воля неба, – сказал он. – Может, Господь покарал князей безумством и слепотой? Может, amentia et caecitas [259]упали на них, как кара Божья?
Стенолаз посмотрел на него косо, он мог бы поклясться, что услышал тон горделивой насмешки. Но лицо Божички было настоящим зеркалом набожности, искренности и смирения, и в этом смешении его физиономия выглядела почти тупоумной.
– Больше ничего не можешь мне сказать? – спросил он, не спуская с дьякона глаз. – Ничего не знаешь? Ничего не подозреваешь? Хоть и был вместе с князьями? И может, даже видел того шпиона?
– Я лицо духовное, – ответил Божичко. – Не пристало мне вмешиваться в дела светские, nemo militans Deo implicat se negotii secularibus. [260]А сейчас, сударь, позвольте мне уйти. Я должен торопиться во Вроцлав. А может, вы тоже туда возвращаетесь? Мы могли бы тогда вместе, было бы веселее, как говорит пословица comes facundus in via …[261]
– Facundia,[262]– резко оборвал Стенолаз, – в последнее время меня подводит, плохой бы был из меня попутчик в дороге. Кроме того, мне надо уладить здесь пару дел.
– Представляю, – Божичко бросил быстрый взгляд на выстроенные за ним шеренги Черных Всадников. – Ну, тогда кланяюсь, господин Грелленорт. Пусть вам Бог даст… То, чего вы заслуживаете.
– Благодарю тебя за благословление, слуга Божий, – Стенолаз потянулся к вьюкам, достал оттуда походную флягу. – Я тоже желаю тебе счастья… В меру твоей набожности. Давай выпьем за это.
Он сам выпил первым. Божичко внимательно наблюдал за ним. Потом взял поданную фляжку, сделал глоток.
– С Богом, ваша милость Грелленорт.
– Взаимно, ваша милость Божичко.
Дуца фон Пак подъехала рысью, стала возле Стенолаза с копьем поперек седла. Оба смотрели, как дьякон на буланой кобыле исчезает за голым хребтом холма.
– Теперь, – прервал молчание Стенолаз, – остается только дождаться. Рано или поздно он поранится железом.
– Ты, наверное, удивляешься, – продолжил он чуть позже, не обращая внимания на молчание девушки, – что я пожертвовал на этого попика последнюю порцию Перферро? Не считая того глотка, который мне пришлось выпить самому, чтоб у него не возникло подозрений. Зачем я это сделал? Назови это предчувствием.
Дуца не ответила. Стенолаз не был уверен, понимает ли она. Это его не волновало.
– Назови это предчувствием, – повторил он, разворачивая коня и подавая Всадникам знак выступать. – Интуицией. Шестым чувством. Называй, как хочешь, но у меня этот Божичко под подозрением. Я подозреваю, что он не тот, за кого себя выдает.
Глава шестнадцатая,
в которой читатель наконец узнает, что на протяжении последнего года происходило с похищенной злым Мелеагантом Гиневрой, любимой Ланселота. То есть Юттой, любимой Рейневана.
В монастыре доминиканок в Кроншвице в это время находились четыре послушницы, две ancillae Dei,[263]шесть конверс и четыре панны из хороших семей. Количество изменялось, девушки уходили и приходили, а прибытие новенькой каждый раз было сенсацией. Новенькая бросалась в глаза. Лица становились привычными так быстро, что каждое новое мгновенно притягивало взгляд. Новенькую отличала также осанка: она еще не привыкла горбиться и смиренно опускать голову, благодаря чему возвышалась над общим уровнем. Выдавал ее также голос, диссонансом выбивающийся из общего шепота. Естественно, строгая монастырская дисциплина в молниеносном темпе нивелировала различия, раздавливая их, словно каток, но какоето время новоприбывшая становилась сенсаций сезона.
Девушка, которую подселили в дормиторий[264]в канун Иоанна Крестителя, имела, как оценила Ютта, все качества сенсации сезона. Она была чрезвычайно красива, ее стройную фигуру был не в состоянии испортить даже безобразный мешок, который здесь называли рясой конверсы. Каштановые волосы завивались на лбу в шаловливый локон, а в карих глазах играли плутовские искорки, не соответствующие вроде бы озабоченному приятному овальному лицу.
Девушка села на выделенную ей кровать, единственную свободную в дормитории. Волею случая это была кровать возле кровати Ютты. Которая как раз подметала в дормитории.
– Я Вероника, – представилась новоприбывшая тихо. И робко. Запрет употреблять имена был первой вещью, которую конверсе вбивали в голову. Если голова не была сильным ее местом, то запрет вбивали иногда другим способом.
– Я Ютта. Здравствуй и располагайся.
– Приличная кровать, – оценила Вероника, присев и подпрыгнув несколько раз. – В Вейссенфельсе у меня было намного хуже. Надеюсь, на ней никто не умер?
– В этом месяце? Никто. Не считая Кунегунды.
– Зараза! – Вероника перестала подпрыгивать. – От чего она умерла?
– Говорят, – Ютта улыбнулась уголком губ, – что от легких. Но я думаю, что от тоски.
Вероника долго смотрела на нее, а в ее глазах вспыхивали искорки.
– Ты мне нравишься Ютта, – сказала она наконец. – Мне повезло. Я сегодня помолюсь за покойницу Кунегунду, с благодарностью за то, что она освободила эту кровать. А относительно соседки слева мне также пофартило?