Книга: Похищение в Тютюрлистане (Художник Ю. Киселев)
Войцех Жукровский
Похищение в Тютюрлистане
https://www.e-reading.club/bookreader.php/1039182/Zhukrovskiy_-_Pohischenie_v_Tyutyurlistane_%28Hudozhnik_Yu._Kiselev%29.html
Трое друзей
Посмотрите, из-за холма показались три фигуры. Что это за странные путники? Медленно перебирая ногами, они бредут по глубоким колеям песчаной дороги. По-видимому, они сильно устали. Их одежда и лица покрыты пылью.
Впереди идёт капрал Мартин Пыпец — петух, получивший отставку после недавней войны.
Мартин Пыпец служил трубачом. Каждое утро он играл на рожке побудку. На мундире капрала несколько выцветших ленточек — это награды за подвиги. Но что поделаешь, старость — не радость. Ему заплатили скромное жалованье, и он очутился за воротами казармы.
Конечно, если бы вновь началась война, для него нашли бы работу… Но теперь тихо, а тому, кто полюбил кочевую жизнь, трудно возвращаться к повседневным делам на птичьем дворе: сгонять кур к кормушке, считать яйца; три раза петь на рассвете, — торопить крестьянина выйти в поле.
Эх, не для него эта работа! Петух путешествует в поисках приключений. Его полинялый мундир заштопан во многих местах, зато боевой рожок на перевязи сверкает, как июльская луна, а хвост, в котором три поломанных пера, воинственно колышется в воздухе. Петух тяжело ступает, стуча подкованными сапогами. Шпоры царапают песок, затупленный клюв устремлён к славным подвигам. Известное дело — старый, поседевший в боях ветеран.
Мелким шажком идёт за ним следом грациозная лиса Хитраска. Прежде она была воспитательницей детей у владетельного индюка. Лиса знает иностранные языки: она говорит по-утиному, по-куриному, а как замечательно поёт!
|
|
Но ей не повезло: повидимому, она неправильно воспитывала молодых индюшат. Короче говоря, выгнали с позором.
Хитраска не любит вспоминать о прошлом. Теперь она мечтает о том, чтобы стать где-нибудь кухаркой: следить, как тушится жаркое, как поднимается тесто.
Поглядев на лисицу, не скажешь, что путь был труден: опрятный мех аккуратно приглажен, на голове — шапочка, в лапках — дорожная сумка и зонтик. На конце хвоста, словно мотылёк на шалфее, качается пунцовый бант. Вылизанная мордочка слегка припудрена, а может быть, это кажется, может быть, это игра лучей заходящего солнца.
Сзади всех плетётся кот — Мышибрат Мяучура, славный малый. Последние два года он служил на мельнице. Но несколько месяцев тому назад, после неприятного разговора с хозяином — кот и сейчас еще хромает, — Мышибрат окончательно убедился, что его услугами недовольны.
Мяучура глядит на длинную пустую дорогу, тяжело вздыхает, — пыль напоминает ему муку, сыплющуюся из-под жерновов, шорох деревьев — шум воды, падающей на буковое колесо… Но не вернёшь того, что было. Кота погубило доброе сердце.
Порой он останавливается, обтирая пучком травы запылённые сапоги, тихо мяукает, а потом, насвистывая, догоняет товарищей…
Куда они идут?
Они сами не знают.
А откуда идут?
Издалека.
Посмотрите. Тени зверей вытянулись, став длинными и тонкими, они опережают хозяев, чуя близкий ночлег; они уже слились с тенью леса. Петух поправил каску и стряхнул пыль с гребня. Багровое солнце скрывается за горизонтом. Надвигается ночь.
Ночлег под сосновой веткой
|
|
— Переночуем здесь, — сказал петух, указывая крылом на опушку леса. Заходящее солнце струило тёплый оранжевый свет. Ветер сгонял на запад расшалившиеся малютки-облака, где мама-туча расстилала перины. Облака сопротивлялись изо всех сил, капризничали, а некоторые начали даже плакать.
— Уже роса падает, — сказала Хитраска, вытягивая лапку, на которую облако уронило большую тёплую слезу.
— Надо бы поискать укромное местечко, — мяукнул Мышибрат.
— Я же вам сказал, мы переночуем на опушке, — буркнул петух, прибавляя шагу.
Землю окутывали тихие ласковые сумерки.
Когда звери остановились, Хитраска схватила чайник и побежала за водой. Стало совсем темно. На небе высыпало множество звёзд; они отражались в зеркале пруда. Лиса зачерпнула воды, несколько звёзд попало в чайник, и потом заваренный чай имел чудесный золотистый оттенок.
Меж тем Мяучура ломал сухие ветки, а капрал Пыпец вынул из узелка огниво и, сев на корточки, принялся разжигать костёр. Железо звякнуло о кремень, брызнули искры, огонь затрещал, зашелестел в сухих иглах. Язычок пламени двоился и троился и, наконец, начал лизать толстые сучья. Мяучура принёс хворосту и бросал и бросал ветки одну за другой, — огонь должен был гореть всю ночь.
Друзья устроились у костра. Шипел чайник, подвешенный на проволоке. Хитраска выщипывала мех для подстилки. Петух, достав ножик, нарезал хлеб.
— Друзья, — начал он, — мы должны быть довольны тем, что имеем… А пищи у нас немного… Могу вам дать по кусочку груши.
— Я уже забыла, как пахнут масло и сыр, — вытянула острую мордочку Хитраска, и влажный от грусти нос лисы начал светиться, словно на него села искра.
|
|
— А я забыл, как пахнет копчёная колбаса, — мяукнул Мышибрат.
— Копчёная в можжевеловом дыму.
— Ну, дым-то у нас есть…
— Дело только за колбасой.
— Друзья, — строго начал капрал Пыпец, — не будем унывать, ведь у нас есть горячий чай, в плавают звёзды, словно липовый цвет, и свежий хлеб, выпеченный на капустных листьях, и костёр, у которого мы греем лапы, и лес, который скоро убаюкает нас.
— Да, это не так уж плохо, — поддакнул Мышибрат, дуя на горячий чай.
— Это хорошо, — протянула Хитраска. Она отгребла хвостом шишки и растянулась около огня. Плутовка так держала хлеб, что красноватый отблеск пламени стекал по куску, словно малиновый мармелад. Чёрствую корку лиса ела медленно, с довольным выражением на морде, и Мяучура, глядя на неё, завистливо облизнулся.
Когда друзья немного отдохнули, капрал Пыпец сунул крыло за голенище и достал оттуда кисет из бычьего пузыря, потом вынул курительную трубку и стал набивать махоркой. Мяучура услужливо подал ему уголёк. Петух несколько раз затянулся и выпустил дым из клюва.
А вокруг вздымался молчаливый лес, высокие стволы сосен походили на шоколадные колонны. Порой, разбуженная светом костра, кричала какая-то птица и засыпала вновь, спрятав голову под крыло.
— Расскажи нам, за что ты получил эти ордена, храбрый капрал.
— Расскажи нам что-нибудь о походах, — просил Мяучура.
— Эх, верно, это были великие дела!
— Расскажи нам, не заставляй себя просить.
Петух гордо тряхнул гребнем и, попыхивая трубкой, начал: «Хм, о бы… Я расскажу вам о последнем походе на Блабону».
Загадочные сигналы
— это происходило сравнительно недавно, поэтому вы должны еще кое-что помнить… Я служил тогда трубачом в гвардии короля Толстопуза VII, да продлится его царствие, полк стоял в нашей столице Тулебе.
Это было прекрасное время. Что ни день — смотры и парады, что ни неделя — на площади в зелёном павильоне играет военный оркестр. Сначала и я там играл, но мой рожок слишком выделялся. Он опережал другие инструменты, его громкие звуки легко врезались в мясистые уши горожан, и жители долго потом не могли заснуть. Они скакали ночью на одной ноге, трясли головами, словно в ухе у них была докучливая капелька воды. Хватило бы одного звука моего рожка, чтобы пробудить их к великим подвигам. Но они предпочитали дремать за прилавками, где разноцветной рекой стекали с полок дорогие шелка. Предпочитали по вечерам прогуливаться около рынка, а в воскресенье слушать ласковые, как весеннее небо, вальсы.
С тех пор как мне пришлось уйти из оркестра, я с удвоенным усердием играл по утрам побудку. При первом звуке стаи голубей, хлопая крыльями, срывались с крыш. Однажды сама королева, светлейшая Клепония, велела мне предстать перед своим румяным ликом. Королева молвила: «Ваш рожок, отважный капрал, слышен на семь вёрст вокруг. Стёкла дрожат, плоды падают с деревьев, а люди невероятно быстро просыпаются. Мой повар так стремительно соскочил с постели, что сны не успели разбежаться, — старик очутился среди них и теперь не может отличить сна от яви».
— Я не щажу своих сил, ваше величество.
Королева только покачала головой. Она достала из шёлковой сумочки, вышитой бисером, комочек ваты. Разделила его на три части. Два куска ваты положила себе в уши, а третий затолкала глубоко в сверкающее горло моей трубы.
Еще никогда я не был так горд.
— Тссс… тише!.. — вдруг сказала Хитраска.
Все смолкли. Издалека послышался конский топот. Он раздавался громче. Какой-то всадник с факелом в руке промчался галопом по дороге и исчез за поворотом.
— Что это? — спросил Мяучура.
— У меня дурное предчувствие…
— Может быть, объявили войну, — у петуха загорелись глаза. Тихо зашептали разбуженные деревья. Мышибрат бросил несколько веток в костёр. Высоко к звёздам взметнулся огонь.
Когда все снова сели в кружок, Хитраска сказала петуху: «Но ведь ты должен нам рассказать о походе».
— К этому я и веду речь. — Капралу стало стыдно, что он время хвастался своей игрой на рожке. — А что касается похода, то дело было так.
В нашу столицу приехал в гости к королю Толстопузу властитель соседнего государства, Блаблации, — король Цинамон. Я вижу его, как сейчас: высокий смуглый мужчина в маленькой изящной короне, корона закреплена резинкой под подбородком, так как стоило только монарху наклониться над столом, — королевский убор обязательно падал в тарелку, погружался в соус, и расстроенные лакеи с трудом вылавливали его оттуда серебряными ложками.
О, я помню этот торжественный въезд! Впереди бежало множество скороходов с золотыми колокольчиками. Скороходы разгоняли толпу. Горожане со знамёнами и значками цехов в руках тесными рядами стояли вдоль улиц. Члены городского магистрата разостлали длинную малиновую дорожку в зелёную крапинку. Животы отцов города были перепоясаны золотыми цепями, словно они боялись лопнуть от гордости и самодовольства. Скороходы бежали бесконечной вереницей; мелькали красные и жёлтые штанины.
— Место для светлейшего короля Цинамона — властителя Блаблации!
Городская стража скрестила алебарды и, грозно шевеля усами, оттеснила зевак; стройными шеренгами проходили трубачи. Я даже помню торжественный гимн… — Тут петух откашлялся, полузакрыл глаза и запел:
«Бла-бла, бла-бла! Прекрасна земля. Прекрасны поля и ручьи, Деревья, цветы, соловьи. Прекрасней, чем прочие страны, Край наш заблабованный! Пусть вечно живёт Цинамон! Виват! Бла-бла, блабон!»
— Как это величественно! — вздохнула Хитраска. — Жаль, что нас там не было. Но скажи мне, что значит «блабовать»?
— Видишь ли, у них такой язык. Впрочем, его нетрудно понять. Вместо «мама» они говорят «блама», а вместо «папа» — «блапа». По этому сразу догадаешься, что ты в Блаблации.
— Ну, а дальше?
— Ха, дальше! Дальше ехала золотая карета, запряжённая шестью белыми, как снег, рысаками. Их хвосты были завиты в локоны и перевязаны атласными лентами. Когда король вышел из кареты, раздались крики. У горожан от волнения затряслись животы и зазвенели золотые цепи. Сверху, из замка, грянул сто двадцать один залп. Пушки были заряжены цветами. И на рыдающую от восторга толпу ливнем падали розы. По малиновой в зелёную крапинку дорожке навстречу дорогому гостю король Толстопуз, окружённый свитой. Потом началось пиршество; оно продолжалось семь дней и семь ночей. А на восьмой день случилось то самое несчастье, которое вызвало войну. Не знаю только, могу ли я вам об этом рассказывать, ведь это государственная тайна!
Роковая игра
— Расскажи, милый Пыпец, — просили звери, — расскажи. Доверить нам тайну — равно что бросить камень в колодец…
— Обо всём этом я случайно узнал от королевского ключника. Его мучило любопытство, и он подглядывал в замочную скважину.
Дело было так:
— Король Цинамон, может быть, мы махнём партию в шашки?
— Можно, король Толстопуз, можно, только говорю заранее, что я мастер по части шашек.
— Вот `здорово, а я как раз хотел тебя предупредить, что во всем королевстве нет равного мне игрока.
— То же самое и у меня в Блаблации. Я звал к себе самых лучших игроков из дворян и из простого народа, и каждого из них я моментально побеждал. И знаешь, их ходы я всегда, предвидел. Я говорил: «Теперь ты пойдешь вот сюда… Теперь сюда…» И действительно, они ходили так, как я предсказывал.
Тут петух задумался.
— Мне кажется, — начал он снова, — дело в том, что противники королей были ослеплены оказанной им честью. Никто из них не осмеливался выиграть.
— Подать шашки, — хлопнул в пухлые ладоши король Толстопуз.
Их величества расположились за доской. Расставили шашки. Чёрные были сделаны из шоколада, а белые — из миндаля в сахаре. Каждый из игроков съедал выигранные шашки. Расположившиеся вдоль стен придворные, затаив дыхание и вытянув шеи, следили за игрой. Над головами королей, на золотом обруче, раскачивался попугай Ара.
— Будет игррра, будет игррра, — крикнул он хриплым голосом.
И игра началась. Осторожно игроки делали первые ходы.
— Шашка-пешка, — крикнул король Цинамон и схрупал кусок миндаля в сахаре.
— А теперь мой ход, — проворчал король Толстопуз и снял с доски шоколадный кружок. Игра оживилась. Через час на шахматной доске было довольно пусто. Противники долго думали, старательно измышляя западни. Король Цинамон почёсывал скипетром темя, а король Толстопуз время снимал корону и вытирал клетчатым носовым платком, — она ежеминутно становилась скользкой от пота. У одного оставалось две миндалины, у другого — две шоколадки.
— Отдохнём немного, — попросил король Толстопуз, положив руку на толстый живот, — у меня слишком сильно бьётся сердце при мысли о скорой победе.
— Что ж, отдохнём. Мой выигрыш близок, — шепнул Цинамон.
И оба поднялись. Король Цинамон сделал, разводя руками, несколько приседаний у открытого окна, а король Толстопуз тяжело упал в кресло. Нагретая корона соскользнула на пол. Весь двор бросился поднимать Корону передавали из рук в руки, дуя на пальцы, и целовали, извиняясь за неловкость. Однако это длилось недолго, потому что короли предвкушали близкий триумф. Но, усевшись на места, оба разом подняли головы и посмотрели друг другу в глаза. «Что это значит?» — воскликнули они гневно. На доске не хватало шашки из миндаля в сахаре.
В глазах у обоих мелькнуло подозрение, особенно злобное у короля Цинамона, который смотрел на живот короля Толстопуза так, словно он уже разглядел в недостающую шашку.
— Король Цинамон, у меня пропала шашка!
— Ты был близок к проигрышу и сам съел — Клянусь короной… — простонал Толстопуз VII.
— Так, значит, я выиграл, и не будем вспоминать об этой глупости.
— Это не глупость, это гнусное преступление! — Толстопуз VII оглядел суровым взором побледневшие лица придворных: — Ха, кто из вас смел, бездельники?
Наступила глубокая тишина. Только слышно было, как с тихим шуршаньем вставали волосы на головах онемевших от ужаса дворян. У одного камергера началась икота, он прижимал руки к животу, в котором — хип! хип! — что-то скакало, словно надоедливая лягушка.
— Видишь, Цинамон, лучше признайся сам, ведь никто из них не подходил к доске…
— Что!? Я знаю этих негодяев! Они могли съесть глазами.
— В таком случае убирайтесь вон! — крикнул разгневанный Толстопуз. Голос его прозвучал так, будто он чихнул в пустую бочку. Перепуганные придворные постарались незаметно исчезнуть.
— Слушай, король Цинамон, это нужно выяснить, ведь тут задета моя честь.
— А моя не задета?
— В таком случае повернёмся спиной к доске и сосчитаем до трёх. И прошу тебя… Пусть миндалина найдётся.
— Я тоже тебе советую поискать в карманах.
Они повернулись друг к другу спинами.
Как раз в этот момент ключник заглянул в замочную скважину.
— Раз, два, три!
— Ох! — крикнули оба короля, с ужасом поглядев друг на друга. На доске не хватало одной миндальной шашки.
— Украл один из нас, — многозначительно произнёс король Цинамон.
— Только не я, — прохрипел, снимая корону, красный, как свёкла, Толстопуз.
— Так это, значит, я! — прошипел Цинамон и устремил на противника взгляд острый, как вилка, нацеленная на жаркое.
— Сам признаёшься?
— Ха, хорошенькое дельце!
Трудно порой приходится и королям.
— Ты оскорбил меня, — крикнул Цинамон, — только кровь смоет эту обиду!
— Я могу пустить тебе кровь, — простонал, плюхаясь в кресло, Толстопуз и тотчас вскочил, — в его тело вонзились зубья брошенной на сиденье короны.
— Я вышибу у тебя из головы эту мысль, — крикнул Цинамон и щёлкнул Толстопуза скипетром по темени.
— А я тебя… — поперхнулся Толстопуз и ударил пухлой ладонью по щеке Цинамона.
— Так его, так его! — закричал обрадованный попугай и захлопал крыльями.
Тут в комнату вбежал ключник и, упав на колени, завопил громким голосом: «Ваше величество, я видел вора!»
— Это он!
— Это он! — короли показали друг на друга.
— Нет, ваше величество, это попугай!
Ара, услышав обвинение, ринулся ввысь, к подсвечнику, и начал клювом дёргать за фитили. Свечи погасли. Комната окуталась мраком. Под самым потолком метался попугай: — «Каррра! каррра!»
— Слишком поздно, король Цинамон.
— Слишком поздно, король Толстопуз.
— Молчи о том, что здесь произошло, или я прикажу сделать из тебя паштет! — крикнул Толстопуз ключнику.
— Я буду нем, как могильный камень, как рыбка. Я буду молчать, ваше величество.
Тогда в зловещей тишине были произнесены слова, которые возвестили страшное время для двух народов.
— Так, значит, война.
— Война.
Той же ночью король Цинамон тайно уехал из Тулебы, а на стенах города, на рассвете, были расклеены афиши:
— Ооох, — пискнули чьи-то испуганные голоса.
Треснула перегоревшая веткам и сноп искр взметнулся над тлеющим костром.
— Тихо! — шепнула, наклоняясь, Хитраска. — Тихо малыши!
— С кем ты разговариваешь? — спросил удивлённый Пыпец.
— Не обращай на меня внимания, это я так, под впечатлением, — лиса погладила лапкой по меху.
— Рассказывай, рассказывай дальше, — просил Мышибрат.
Война началась
Петух выколотил пепел из трубки, сухой травинкой прочистил чубук и снова набил трубку табаком.
— После того, как была объявлена мобилизация, на улицах появились демонстранты. Они несли огромные плакаты с надписями: «Не отдадим Тютюрлистан!», «Все под алебарды!», «Берегитесь шпионов!». Все жители уже знали о двух сороках, которые хотели выведать, долго ли после захода солнца ворота города остаются открытыми.
Величие момента было написано на лицах членов городского магистрата, шествующих за приказаниями во дворец. Толпы кричали «ура», играли оркестры, женщины бросались солдатам на шею, целовали всех гвардейцев, которых издалека легко можно было распознать по блеску панцырей и звону шпор. Каждый, кто с воинственным видом что-нибудь острое в руках, становился почти героем; его забрасывали цветами, и он ходил по улицам, осыпая угрозами врага. Аплодисментами приветствовали даже щупленького старичка, который, изрядно хлебнув вина, ходил с банкой маринованных рыжиков. Тогда же избили бляшечника, известного мастера по чеканке значков и блях, потому что одно только «бля» казалось всем очень подозрительным.
До поздней ночи город шумел, как растревоженный улей: скакали гонцы, хлопали двери арсенала, на городских стенах сверкали факелы усиленной охраны. Мы готовились к войне.
На следующий день на рассвете армия должна была выступить в поход, но в десять часов утра длинные очереди стояли перед мастерскими, и портные, набрав полный рот булавок, перешивали мундиры, в которые не влезали пузатые тела горожан. В Западных воротах уже происходило торжественное прощание. Все желали нам победы над врагом.
Армия двинулась в поход, ослепляя пестротой нарядов и ошеломляя воинственностью духа. Правда, оружия было маловато, так как издавна не велось войн, ружья заржавели, сабли затупились, а в шлемах хозяйственная жена одного из маршалов позволяла наседкам высиживать цыплят. Но зато в обозе ехали сотни повозок, гружённых бочками с вином и с мёдом, издалека доносились крепкие запахи копчёных колбас и грудинки, розовые гирлянды сосисок приветливо болтались на ветру, в воздухе носились тонкие ароматы тортов и пирожных, припудренных ванильным сахаром. Утомлённые аппетитными запахами, мы вскоре вынуждены были сделать небольшой привал. На зелёных лугах, неподалёку от городских стен, мы разбили палатки, — и началось пиршество. То и дело из города подбегали отстающие и присоединялись к нам. При виде обильных яств, под которыми прогибались столы, они расстёгивали пуговицы и отпускали пояса.
Наконец, под вечер наша армия, разгрузив наполовину тяжёлые обозы, двинулась в сторону границы. Мальчишки неохотно возвращались в город. Сыновьям было жаль расставаться с воинственными отцами, прощаться с ними накануне сражений. Сорванцы обещали друг другу догнать утром медленно движущуюся армию, чтобы быть свидетелями предстоящих событий. На городских стенах, словно чайки, развевались платки; множество карих и голубых глаз источало слезы при виде войск, удалявшихся по пыльной дороге на Запад. Извиваясь пёстрой лентой, армия исчезала за высоким лесом.
Налетел ночной ветер, он старался осушить платочки, но — увы — огорчённые дамы так щедро проливали слёзы, что вода во рвах быстро поднялась, благодаря чему значительно увеличилась обороноспособность города.
— Ооох, — грустно пискнул кто-то.
Хитраска шевельнула лапкой, словно смахнула что-то в подол.
— Что это? — спросил, шевеля усами, Мышибрат.
— Так, ничего, тебе показалось, — буркнула Хитраска. — Ты заметил что-нибудь, петух?
Но капрал Пыпец, устремив свой взор в прошлое, слышал уже лязг оружия начинающейся битвы.
— Я помню события так ясно, словно происходило на прошлой неделе. Под вечер — это была среда — наши войска столкнулись с неприятельским разъездом. Мы приближались к Блаблации. У границы, на пригорке, окружённый грядами подсолнухов стоял трактир «Под копчёной селёдкой». Издалека был хорошо виден столб дыма, уходящий в синее небо. Несколько человек из числа самых проголодавшихся, с позволения короля, поскакало что было мочи к трактиру. Слезая с лошадей, они увидели вражеских солдат, удирающих в заросли подсолнухов. Начатый торт и открытые бутылки лимонада свидетельствовали о том, что противник преспокойно пировал под самым нашим носом.
Доблестные рыцари покончили сперва с оставленной едой, а потом с громкими криками ринулись в погоню. Пленных они, правда, не привели, но с тех пор мы удвоили бдительность.
Когда войско расположилось лагерем, я трубил каждый час, и многочисленные караулы отвечали мне в темноте; «Эээээй! Не спим!»
Армию изнурила долгая дорога; и понятно, — громкое храпение наших солдат заглушило стук пушечных колёс и обозов приближающегося вражеского войска. Под покровом темноты блабланцы расположились против нашего лагеря на расстоянии полёта камня.
— Эх! Совсем по-иному происходила бы битва, не будь позорной измены.
— Измена! — воскликнули звери.
— Да, измена, — вздохнул петух и с презрением плюнул.
Позорная измена козла
— Был в нашем лагере некий козёл, торговец. Поговаривали, что он внук известного ростовщика, но может быть, — это и неправда. Верно лишь то, что козёл был невероятно жаден и готов из-за денег пойти на всё. Грязный, бледный и худой, ходил он по лагерю, — жутко было смотреть. Он отказывал себе в пище, лишь бы сэкономить лишний грош. Козёл продавал подтяжки, подвязки, шнурки, краску для усов, почтовые открытки: на одних были изображены целующиеся голубки, а на других — великий тютюрлистанец, попирающий ногой груду поверженных блабланцев. Одним словом, на его лотке было всё, что необходимо воину на поле брани. Козёл пощипывал седую бородку и, щуря хитрые глазки, нахваливал свой товар. Везде-то он умел втереться: даже нашему предводителю, самому графу Майонезу, он подарил небьющееся зеркало. Оно, правда, сразу лопнуло, потому что граф был огромного роста и не мог в него вместиться.
Эх, Майонез, какой это был солдат! Суровый и прямой. Он был так высок, что никогда не вскакивал на лошадь: каждый раз оруженосцы подводили коня под его расставленные ноги. Стременами он едва не касался земли, а когда хотел скакать галопом, вынужден был поджимать ноги под себя. Теперь уже нет такого вождя! За ним все пошли бы в огонь и в воду.
Капрал горестно задумался и в молчании стал выпускать изо рта клубы дыма. Наконец Мыщибрат, который был посмелее, тронул его лапкой: «Ты начал говорить про измену»…
— Так вот, — продолжал петух, — я и говорю…
В полночь из глубокой темноты вынырнули двое в масках. Под чёрными плащами, которыми они прикрыли фонари, тихо позвякивало оружие. За повозками раздалось условное блеяние, и к ним подкрался изменник-козёл. Потом все скрылись в кустах можжевельника.
Двое в масках были посланцами короля Цинамона.
— Слушай, козлишка, — говорили они, — измена изменой, но мы и без тебя знаем те тайны, которые ты можешь выдать. Самое главное, чтобы завтра исчез вождь. Убери любимца ваших солдат — графа Майонеза… Только он может нам повредить… Мы должны избавиться от него любой ценой!
— Сколько дадите? — прошипел козёл.
— Ну, — предусмотрительно ответил посланец, — половину того, что ты хочешь.
— Мало, — простонал предатель, — это очень мало.
— Хватит.
— Добавьте немного, милостивые господа, и клянусь вам своими рогами, что завтрашняя битва начнётся без графа.
Снова блеснул фонарь. Послышался звон монет, и люди в капюшонах исчезли. Козёл не спеша возвращался в лагерь. Его впалую грудь оттопыривал большой мешок с деньгами. Время от времени он любовно гладил его копытом.
* * *
— Рогатый сновал в темноте от палатки к палатке. Он пробегал там, где стояли ружья, валялись грудами палаши, щетинились воткнутые в дёрн алебарды. Предатель нагибался, выливал что-то из бутылки, звякал лезвиями мечей и снова полз между спящими в сторону королевского шатра.
Как раз в этот момент граф Майонез закончил военный совет, офицеры уже ушли, и король Толстопуз милостиво сказал: «Спи рядом со мной, граф, что-то мне не по себе…»
— Стыдитесь, ваше величество, вы никогда не были в большей безопасности, чем здесь, среди преданных вам солдат!
— Да, я знаю это, дорогой граф, но вдвоём как-то веселее.
Оба улеглись. Король расположился на ложе, устланном пышными перинами, а граф, суровый и прямой, как меч, растянулся на голой земле, едва прикрытой несколькими коврами и медвежьей шкурой. Полководец не раздевался, он снял лишь тяжёлые сапоги, а поскольку шатёр был маловат, его длинные ноги с узкими и плоскими ступнями — признак аристократизма — высовывались из шатра наружу, на свежий воздух.
Сильно утомившись за день, оба через минуту уже спали и видели во сне богиню Викторию, мчащуюся на колеснице и размахивающую лавровым венком.
Именно этого и ждал коварный козёл. Он осмотрелся вокруг; было тихо. Лишь где-то далеко перекликались часовые.
Козёл посветил фонарём и наклонился, — вождь беспокойно дрыгнул ногой: длинная борода предателя случайно коснулась ступни графа Майонеза.
— Хе, хе, хе, — засмеялся козёл, — посмотрим, как ты завтра будешь удирать из лагеря; завтра все будут смеяться над тобой, — скалил бородач жёлтые зубы.
Изменник достал из-за пазухи бутылку и облил ноги вождя жидкостью, алевшей в свете фонаря, словно свежая кровь.
— Хе, хе, хе, утром все узнают, что этот непреклонный вождь, такой требовательный к солдатам, предаётся в тайне изысканным наслаждениям и мочит ноги в малиновом соку, хе, хе, хе…
Может быть, козёл рассмеялся слишком громко, может быть, звякнула бутылка, только в тот момент, когда он хотел бежать, чья-то тяжёлая ручища опустилась на его шею.
— Чего тебе здесь надо? — спросил часовой.
— Ничего… Я только так…
— Эй, ко мне! — крикнул часовой. — В свете фонаря солдат увидел ноги вождя, облитые красной жидкостью, — на помощь! Измена!
И тут воин остолбенел, потому что козёл, желая скрыть следы своего преступления, стал быстро слизывать малиновый сок.
Раздался оглушительный хохот графа Майонеза: его подошвы нестерпимо щекотал шершавый язык изменника.
— Что тебе приснилось, граф, — спросил проснувшийся монарх, — над чем ты смеёшься?
Граф хихикал и, давясь от смеха, пытался поджать под себя ноги, но козёл не выпускал их из копыт и быстро слизывал сок.
— Смеётся тот, кто смеётся последний, — с важностью сказал король, потому что он верил: пословица — это народная мудрость.
— Го-го-го, — рычал граф.
— Не говори «гоп», пока не перескочешь, — начал король Толстопуз, но, слыша усиливающийся хохот, засмеялся сам.
— Ну, будет, будет, милый граф, — просил он, отирая слезу.
— Хи-хи-хи, — пищал вождь.
— Перестань хоть на минутку, — умолял обеспокоенный король.
— Ха-ха-ха, — громыхал Майонез.
Тогда король Толстопуз схватил большую подушку, бросил на голову вождю и отважно уселся сверху.
— Мой лучший военачальник помешался, — простонал он.
В эту минуту стража увела связанного козла. Сбежались офицеры. Не чувствуя больше щекотки и ослабев от приступа смеха, граф лежал совсем тихо. В сердца адъютантов закралось подозрение, с беспокойством они смотрели на вождя.
Лагерный врач доктор Сенес дал ему снотворного.
— Представьте себе, если бы такое случилось с ним на поле битвы, — тогда катастрофа!
— Ах, это было бы ужасно! — сетовали приближённые.
Заснувшего графа уложили на повозку и закрыли множеством одеял.
— Когда он пропотеет, пройдёт, — бурчал себе под нос доктор Сенес. — Если ему не станет легче, дам слабительного.
— Господа! Это должно остаться в тайне!
— Нет, — возразил врач, — если кто-нибудь принимает слабительное, то этого не скроешь.
— Я имею в виду предательство козла.
— А! Ну, конечно… Но как мы объясним отсутствие вождя?
— Чепуха! Скажем, что он сбежал.
— Нельзя! Это вызовет панику.
— Скажем правду, скажем, что болен.
— Не годится, все захотят отложить сражение.
— Тогда скажем, что его похитили блабланцы.
— Блестящая мысль! Завтра мы начнём битву! Я напишу воззвание к войскам: «Тютюрлистанцы! У нас похитили вождя, этот позор можно смыть только кровью, кровью побеждённого врага!..» Впрочем, уже истекают последние часы отдыха… Идите вздремнуть, господа. Завтра нам предстоит тяжёлый день.
После этих слов король отправился в шатёр; на душе у него стало так тоскливо и одиноко, что он решил написать письмо королеве Клепонии. На каждой запятой король потягивал носом, а на каждой точке на бумагу скатывалась большая и горькая слеза.
— Что же стало с козлом?!
— После битвы этого негодяя приговорили к отсечению рогов и продали, как самую обычную козу, одному бедному гончару. Дети пасут теперь козла около городской стены, привязав его за верёвку. Вспоминая об измене, они бьют эту тварь палкой по спине, а козёл блеет: «Не бееей! Не мууучай!»
