Последняя осенняя гроза настигла нас, когда мы снова спустились к Ингуру.
Сначала сквозь дождь сияло солнце. Потом темные облака обволокли небо, и сверкающие клинки стали бить по шлемам горных вершин. Взъерошилось ущелье. Трещали раскачиваемые ветром, озаряемые молнией деревья. Ревел Ингур, ударяясь об изглоданные скалы.
Кац Звамбая с трудом удавалось удерживать сына и воспитанника от бешеной скачки по крутым спускам. Раза два и меня обругал старик за то, что я не жалею коня. Но когда хлынул ливень, он и сам огрел нагайкой свою лошадь.
Джокиа, съежившийся точно мокрый воробушек, опережал нас, двигаясь напрямик по тропкам. Порой он совершенно терялся из виду, потом снова появлялся где-нибудь на вершине и, как волчок, скатывался вниз по крутому откосу.
Мы завернулись в бурки. Дорога, оставив внизу Ингур, шла теперь по ровному месту. Кац Звамбая гикнул и пустил коня. Мы понеслись за ним. Джокиа не было видно нигде.
Следуя по тропинке, мы углубились в лес. Кустарник доходил нам до плеч, так что, выехав на опушку, мы были совершенно мокры. Погнали коней во весь дух. Скакавший рядом со мной Кац вдруг захохотал.
— Посмотрите-ка на это бесово отродье! — произнес он, указывая нагайкой на промокшего насквозь человека, который почти вровень с нами плелся по тропинке. Мы тотчас же узнали в нем Джокиа.
Снова прогремел гром, и ливень разразился с удвоенной силой. Кац Звамбая стало жаль Джокиа. Повернув коня, он поскакал назад и, посадив маклера на круп лошади, снова нагнал меня, ехавшего впереди всех.
Чувствуя, как вода струйками стекает мне за воротник, с трудом удерживаюсь в съезжающем седле и все же подстегиваю измученного коня.
Кончился подъем, и за перевалом показалось село. Совершенно безотчетно я направил коня к навесу первого же дома на окраине деревни.
Привязав лошадь к перилам крыльца и не дожидаясь приглашения хозяев, я поднялся по деревянной лесенке. В конце узенького балкона стоял парень, одетый в чоху; из окна, облокотившись на подоконник, выглядывал длиннобородый священник. Старик и наклонившийся к нему безбородый юноша дружески беседовали.
Услышав мои шаги, юноша выпрямился и предстал предо мной во всей своей изумительной красоте: широкий в плечах, тонкий в талии, с ястребиными глазами, с открытым лбом.
Прислонившись спиной к стене, он так гордо смотрел на меня — незнакомца, словно я был его рабом, пришедшим к нему с подношениями. Висевший у него на поясе кинжал доходил ему до колена — сванский кинжал с белой костяной рукояткой, в серебряной оправе, тотчас же привлекший мое внимание.
— Какой чудесной работы твой кинжал, юноша, — обратился я к нему, после того как мы обменялись приветствиями.
— Да, недурен. Впрочем, не серебро красит оружие. Что может быть лучше кинжала!
— Это верно. Но не хватит ли, сван, прославлять кинжал? — сказал я мягко.
— Во-первых, я не сван, я только вырос в Сванетии, — ответил он мне довольно дерзко.
Я был удивлен. Юноша говорил, как истый сван. И я, считавший себя непогрешимым знатоком грузинских наречий, невольно усомнился в своих познаниях.
— Кто же ты, молодец? — спросил я.
— Я мегрел.
— Как твоя фамилия?
— Тарба.
(!!) — А имя?
— Меня вовут Абесалом. Я родной внук Ломкаца Тарба, — ответил он надменно.
Вот так история! Я перевел взгляд на священника. Но тот уже закрыл окно и исчез.
Сверкнула мысль: кинуться обратно и крикнуть своим, чтобы они немедленно садились на коней и убирались подобру-поздорову.
Но на лестнице уже показалась голова Джокиа, а за ним поднялись и Кац Звамбая, Арзакан и Тараш Эмхвари. Узкий балкончик весь заполнился людьми.
Юноша, словно бесноватый, заворочал белками глаз. Окликнув Джокиа, он подозвал его рукой. Джокиа подошел, весь посиневший.
Поздоровались.
— Это Кац Звамбая, — этот старик, да? — спросил парень, напустившись на маклера, точно коршун на добычу.
Джокиа стал клясться костями своей матери, что не знает старика.
Тогда, схватив меня за руку, Абесалом обратился ко мне с тем же вопросом. Я ответил, что повстречал этих людей в пути, а кто они — не знаю.
— Ну, так я сам это выясню! — взревел юный богатырь и, навалившись на меня, схватился за рукоятку кинжала. Он припер меня к стене.
Будучи немного знаком с приемами джиу-джитсу, я крепко сжал его локоть и заставил вложить в ножны наполовину вынутый кинжал.
Между тем Кац Звамбая, по-видимому, не жаждавший нового кровопролития, схватил за руки сына и воспитанника, и все трое сбежали вниз.
Я разжал руку и отступил на шаг. Мне было видно с балкона, как мои попутчики вскочили на коней и понеслись.
И когда мне казалось, что все уже кончилось благополучно, Абесалом вдруг схватил Джокиа за горло, допытываясь, кто были незваные гости.
— Уж не ты ли устроил вчера побег Звамбая и Эмхвари по хаишской дороге? — кричал он в исступлении.
Джокиа весь съежился, стал с кулачок; распростершись на полу, он заклинал памятью матери, молил не губить его семью. Он хрипел и трепыхался, словно коза, которой уже коснулся нож.
Я снова подошел к Тарба.
Подобно тому, как опытный охотник приближается к соколу, зажавшему в своих когтях перепела, и вынимает из тела жертвы сначала один коготь кровожадного хищника, потом другой, третий и гладит его по шее, — так начал я увещевать Абесалома Тарба, убеждать его, что он ошибается, что Джокиа — мой проводник и что мы с ним вдвоем ночевали в соседней деревне, вон за той горой.
— Неужели, Абесалом, ты позволишь себе пролить кровь невинного Джокиа? — говорил я.
Постепенно как будто отошел взбешенный парень.
Вдруг открылось окно, и в нем показалось спокойное лицо священника, обрамленное длинной бородой. Он протянул юноше чонгури.
И Абесалом Тарба тут же, присев на корточки, запел под аккомпанемент чонгури сладчайшую из мегрельских песен.
Она не сохранилась в моей памяти целиком. Помню только, что в ней воспевалась прелесть кровавей мести.
В темной глубине веков была сложена эта песня.
Спустя час я взял к себе в седло Джокиа и у моста через Ингур нагнал своих попутчиков. Мы проехали мост. Показалось село Лапариани.
Ничто из того, что я видел — на Западе ли, на Востоке ли — не похоже на сванскую деревню.
Глядишь на эти горы, усеянные высокими белыми башнями, и кажется, что, оступившись во времени, попал в доисторическую эпоху.
Все это изумительно гармонирует с опаловым фоном увенчанных белыми чалмами вершин.
Видел ли кто-нибудь из вас в лунную ночь вышки бакинских нефтяных промыслов? Вот именно такою была картина, открывшаяся перед нами, когда мы приблизились к башне Кора Махвша по фамилии Лапариани.
КОРА МАХВШ
Первое, что бросилось мне в глаза при входе в сванскую гостиную, — было лицо Кора Махвша. Лицо? Но где оно, это лицо? Седая, совершенно белая борода, начинаясь у глаз, заполняла щеки, закрывала грудь и ниспадала до самой рукоятки кинжала.
Черные, сросшиеся на переносье брови были грозно сдвинуты. Из ушей и ноздрей тоже торчали пучки волос.
Кац Звамбая выступил вперед. Около шестидесяти человек, все члены семьи, разом поднялись навстречу ему.
Среди них — двадцать здоровенных мужчин с кинжалами у пояса, пять старцев, с десяток жен и молодых, около пятнадцати ребятишек. Из стоявших вдоль стен люлек несся плач грудных младенцев.
Кора Махвш слегка приподнялся, но встать не смог. Он громко приветствовал по-свански Кац Звамбая. Однако при этом не улыбнулся. И вообще, глядя на него, трудно было себе представить, чтобы на этом лице библейского патриарха могла когда-нибудь засветиться улыбка.
Кац Звамбая поспешил приблизиться к согбенному старцу и, по мегрельскому обычаю, поцеловал его в правое плечо.
Нас, совершенно разбитых усталостью и промокших до нитки, усадили в сванские кресла.
Мужчины разместились вокруг очага на деревянных обрубках. Из женщин не села ни одна. Стояли даже самые пожилые из них, смиренно сложив на груди руки и разглядывая нежданных гостей. Я и Арзакан сидели несколько поодаль от Махвша.
— Неужели все село живет в одном этом доме? — шепнул мне по-мегрельски Арзакан.
Когда Кац Звамбая и Кора Махвш покончили с приветствиями, поклонами и расспросами о здоровье семьи, а также облегчили душу, изрядно поругав новые времена и порядки, Кора Махвш обратил свои светло-желтые глаза на нас — спутников Кац Звамбая. Предположив, что по годам я старший, он спросил:
— Что нового на свете, батоно?
— На свете мир, батоно Махвш.
Старец оставил мои слова без ответа. Тогда Кац Звамбая крикнул мне, что Махвш плохо слышит, и я повторил свои слова.
— Мир?
И Кора Махвш в знак удивления поднял густые брови.
— Где же он, этот мир, джесмимо?
— Мир нисходит на землю, батоно Махвш.
Некоторое время Кора Махвш сидел, опустив в раздумье голову, будто разглядывал белую рукоятку своего кинжала. Потом, снова подняв свое необычайно широкое лицо, произнес:
— Дорогу довели уже до Хаиши, правда это? Она не принесет нам мира, эта дорога, так ведь?
— Кто это сказал, батоно Махвш?
— Кто должен был сказать? Я говорю. По этой дороге безверье придет к нам, ведь так?
И при этом он взглянул на Кац Звамбая.
— Заведутся новые порядки в нашем краю, взорвут наши башни, перевалят через наши горы, осквернят наши иконы, — перечислял Кора Махвш надвигающиеся беды.
— А мне думается, ничего подобного не произойдет. Ваши башни никто не тронет, ваши иконы тоже. А что касается дороги, то по ней придет к вам просвещение.
Я говорил это и в то же время не верил, что мои слова дойдут до него.
— Джесмимо, — снова начал Махвш, — правда ли, что там, на равнине, люди научились летать? Взлетают, говорят, люди к небу, а потом с неба прыгают на землю?
— Это правда, — подтвердил я.
Тем временем Тараш Эмхвари снял с себя башлык. Увидев его седые волосы, Кора Махвш отвернулся от меня и заговорил с Тарашем.
В одно мгновение я оказался развенчанным в глазах Кора Махвша. Не знаю, отчего это случилось. Оттого ли, что в ту пору у меня была шевелюра каштанового цвета без единого седого волоса и я брил усы и бороду? А может, и потому, что речь моя не пришлась старцу по душе.
Кора Махвш и Тараш углубились в беседу, Арзакан, сидевший рядом со мной, иронически улыбался.
— Вот любезный ему собеседник, — шепчет мне Арзакан. — Идеи Тараша Эмхвари неизбежно ведут к Кора Махвшу.
Тараш Эмхвари кричит в ухо старцу.
— Сколько вам лет, батоно? — спрашивает он.
— Я родился в год морового поветрия. А в год, когда турки предали огню Мегрелию, родился мой старший сын Темур.
И, вынув изо рта чубук, он указал им на худощавого старика, который, обхватив руками колени, примостился на обрубке дерева. Острый, как у лисы, нос Темура придавал ехидное выражение его узкому лицу. У него был зоб с добрую тыкву.
Время от времени он вступал в беседу с Кац Звамбая, и видно было, что они сходились во взглядах.
— Ааду, ааду, — поддакивал Темур гостю, возмущенно что-то рассказывавшему.
И опять, и опять: «Ааду, ааду!»
Я с интересом вслушивался в сванскую речь, в этот удивительно мужественный язык, так отличающийся от других языков картвельских племен.
Мы с Джокиа выходим посмотреть, как устроены лошади на ночь.
На дворе темно, неистовствует ветер. Шумят сосны, точно морские волны в прибой. Воют овчарки. Женщины с засученными рукавами гремят подойниками.
Двое молодых парней с кинжалами вносят в сени зарезанного барана. В гостиную загнали скот; коров и быков разместили по стойлам, расположенным полукругом вдоль стен.
Здесь предпочтение тоже отдавалось старшим, из первого стойла высунул голову вол-вожак с толстой шеей, с отвислым подбородком, с широкой губой. Он был похож на старого министра, вышедшего в отставку.
Вскоре к завыванию собак, громкому разговору мужчин и крикам ребятишек присоединились топот и мычанье животных, глядевших на нас из стойл. Старые волы меланхолично пережевывали жвачку.
Женщины зажгли еще несколько сосновых лучин; мятущееся пламя озарило подвешенные вдоль стен окорока, ляжки коров и коз, заготовленные на зиму. Почерневшие от копоти, они имели причудливый вид.
Сели за ужин. Женщины и молодые мужчины с заложенными за пояс полами чох разносили горячие кукурузные хлебца с запеченным сыром и баранье мясо.
Кора Махвш сел в резное кресло. Перед ним поставили треногий столик и подали ему баранью голову. Наполнив водкой чару старшего в роде и обратившись лицом к Востоку, он перекрестился и благословил трапезу.
Зажгли еще несколько лучин, и я с новым интересом стал разглядывать Кора Махвша. Неоспоримым, недосягаемым величием веяло от библейской бороды Кора Махвша и от всей его могучей фигуры. (На востоке немыслим вождь племени, рода или фамилии без такой величавой наружности.);
У глубоко одряхлевшего Махвша были удивительно выхоленные борода и усы, чуть пожелтевшие около рта. Украшенный серебряным чеканом кинжал его был. шириной в ладонь.
А пояс! Уж и не спрашивайте про пояс. Он весь усеян серебряными фигурками в виде морских ракушек. Сбоку висит пороховница. Чоха на Махвше мышиного цвета, и такого же цвета высокие сванские ноговицы.
Махвш изъяснялся на мегрельском языке лучше, чем на грузинском. Мне нравилось, что он то и дело вставлял в свою речь слово «джесмимо», что значит: «послушай». Это «джесмимо» очень оживляло его многословную, неторопливую речь.
Иногда Махвша одолевал кашель. Тогда он наклонял голову до самых колен, а потом рукавом чохи вытирал заслезившиеся глаза и опять принимался за свое «джесмимо».
Наконец наступила пора сна. Женщины вышли в соседнюю комнату. Я и Арзакан опять оказались рядом.
Чтобы помочь нам разуться, хозяева прислали Саура, самого младшего внука Махвша. Выяснилось, что Саур комсомолец и учится в Тбилиси.
Он беспрестанно улыбался, скаля свои ослепительно белые зубы. На длинной и гибкой, как у серны, шее висел револьверный шнур, на голове сванская шапка ястребиного цвета; на правой щеке виднелся шрам от кинжала.
Я и Арзакан не воспользовались его услугами, сказав, что разуваемся всегда сами.
С разгоревшимися глазами Саур вспоминал Тбилиси, майские праздники, газеты, книги, театры…
Мужчины уже лежали в постелях, разостланных вдоль стен. Лишь Кора Махвш и Тараш Эмхвари оставались у очага.
Тараш Эмхвари повествует стотридцатилетнему старцу, никогда не видевшему аробного колеса, о самолетах, о радио, о химии, о больших городах Европы.
Мужчины, лежащие вокруг нас вповалку, громко храпят. Вздыхают, сопят быки и коровы. Резкий запах скотины. Он всегда будит во мне какое-то первобытное чувство, чувство дикаря.
Самогонка из бузины вызвала у меня изжогу… Начинает одолевать хмель. Кружится голова. Подо мной разостланы турьи шкуры, турьими же шкурами я укрыт, и блохи свирепо набрасываются на меня. Так нахально прыгают они по моему телу, так бесцеремонно кусают, точно уже покинула меня душа и пришло мне время быть обглоданным всякой тварью.
Вскоре и Эмхвари оставил Кора Махвша, задремавшего в своем кресле.
Саур бросился помочь Тарашу разуться, но тот отказался и принялся сам стаскивать с себя присохшие к ногам сапоги.
Пыхтит Тараш Эмхвари, поплевывает на руки, капельки пота выступают у него на лбу.
Я думал, что Арзакан заснул. Вдруг слышу смех.
— И всегда так мучается, бедняга, перед тем как лечь спать. Впрочем, с тех пор как мы скрылись из Окуми, он разувался не более трех раз.
Не успел Тараш Эмхвари лечь, как тотчас же начал ворочаться: видно, и его не щадили блохи.
— Тебе ведь очень нравилась Сванетия Махвшев. Вот и наслаждайся романтизмом, если можешь — злорадствует Арзакан и яростно почесывается.
Саур обещает завтра переселить нас в башню, где, по его словам, нету блох.
Долго ворочался Тараш Эмхвари; наконец задремал. Ночь он спал тревожно, бредил Джамлетом Тарба и кричал, что не нужно проливать кровь.
Огонь в очаге потух. Горит лишь несколько лучин.
Лежу, воюю с блохами, не дождусь, когда рассветет. Только удалось задремать, как вдруг доносится крик Арзакана. Вскочив с постели, он схватился за маузер.
— Видите, видите? — бормочет он спросонок.
«Неужели его, как и Эмхвари, мучает пролитая кровь?» — изумился я и принялся его успокаивать.
— Змея, змея! Смотрите же, вон она, вон там, — шепчет Арзакан.
— Успокойтесь, какая змея! Вам просто померещилось, — говорю я.
— Нет, не померещилось. Я же не спал. Она проползла над нашими головами, потом свесилась вниз и упала вон там.
Я протираю глаза и, действительно, вижу: высоко подняв голову, змея скользит как раз в ту сторону, где недавно сидели в креслах Махвш и Тараш Эмхвари. Сейчас там спит Джокиа, положив голову на обрубок дерева.
Арзакан взвел курок маузера и уже собрался стрелять. Меня вдруг осенило.
— Стой! — воскликнул я. — Это же сванский Мезир! Вероятно, он почитается покровителем этого дома. Не стреляй, Арзакан! Убийство Мезира считается в сванской семье большим несчастьем. И, кроме того, ты неминуемо угодишь в Джокиа.
Тогда Арзакан решил поймать змею и задушить ее.
Он шагнул вперед, я за ним. Уговариваю, напоминаю, что мы гости и нам приличествует вести себя скромно.
Мы приблизились к очагу, ничего не видно. Я взял лучину. У очага с открытым ртом храпел Джокиа.
— Уж не залезла ли змея в глотку несчастному маклеру?
Наконец кое-как успокоились, снова легли.
Вскоре послышалось пение петухов. И как по сигналу, поднялся такой вой, визг и лай, будто на лапарианские башни наступал враг.
Лежу обессиленный, дремлю, и странное видение является мне в этом расслабленном состоянии.
В небо упирается вершина Ушбы цвета коршуна. Взметнулась вверх чудовищная гора, точно мечта обезумевшего бога.
На этой гигантской вершине, обратившись лицом на Запад, сидит Кора Махвш из рода Лапариани. Держа в руке чару, полную бузинной водки, он изрыгает проклятия. Он делает это с тем же усердием, с каким незадолго перед тем, обратившись на Восток, благословлял нас.
У ног Махвша присел на корточки его старший сын Темур. Он гримасничает, как Мефистофель. И слышится мне его гнусавое, непонятное:
«Ааду, ааду, ааду…»
ВОЖАК СТАДА
Увязавшись за своими спутниками, я почти позабыл о моих собственных планах, главнейшим из которых было записать сказания о сванском Прометее со слов стариков.
Я считал, что лучше всего это удалось бы сделать во время охоты на туров.
И правда: сидишь целую неделю в засаде, по утрам и по вечерам высматриваешь в бинокль турье стадо, а язык и фантазия у тебя свободны.
Разведешь ночью огонь, приятный запах елового хвороста наполнит пещеру. Рассядутся, поджав под себя ноги, старые охотники и начнут повествовать всякие были и небылицы. Вот самое подходящее время, чтобы рассказчик мифов выложил перед вами все сокровища своей памяти.
Но, помимо этой задачи, я с давних пор лелеял мечту убить сванского тура.
Кора Махвш отнесся к моему желанию сочувственно и приказал Темуру взять с собой старшего сына — рябого Тенгиза и кривобокого, но все еще проворного молодца Османа.
За отцом и братьями увязался и Саур. Однако Кора Махвш решительно восстал против этого.
Весь обратившись в слух, я пытался понять, почему старик не хочет отпустить с нами внука.
Тенгиз объяснил мне по-грузински, что если мы возьмем Саура, это принесет нам неудачу, так как Саур во время охоты не выполняет табу.
А Саур, как ребенок, умолял меня упросить Махвша отпустить его с нами. Кое-как мне удалось уговорить старца.
— Ладно, ладно, — сказал наконец Махвш. — Но если вы не убьете тура, пеняйте на себя.
Кац Звамбая тоже выразил готовность уважить меня и принять участие в охоте. А за ним и Арзакан, и Эмхвари.
Известно, с какой тщательностью готовятся сваны к охоте на туров. В течение двух недель они избегают близости женщины. Прошли две недели, и началась выпечка баранок и кукурузных лепешек.
Руководить нами должен Темур; моя горная обувь, короткие рейтузы и гетры вызвали с его стороны град насмешек.
И тогда мы порешили: всем обуться в сванские лапти и одеться в серые чохи, а поверх натянуть турьи овчины. Кора Махвш собственноручно вырезал для нас лапти из телячьей кожи, а Темур и Тенгиз шили их. Мать Темура, Гурандухт, печет нам хачапури. Саур возится с кошками для ходьбы по льду. Осман приводит в порядок альпенштоки,
Все сборы уже закончены, но никто и не заикается о выступлении. Утром Темур, сидя на пне и попыхивая чубуком, посматривает на небо, задернутое тучами.
— Джесмимо, Темур, когда же мы отправимся? — спрашиваю я его.
Он отвечает, что у соседа траур по жене, и показывает пальцами: через три дня исполнится месяц, тогда можно выступать.
Прошло три дня.
А Темур по-прежнему восседает на пне. Спрашиваю, скоро ли?
Качает головой: «Не знаю, когда пойдем».
Саур отзывает меня в сторону.
— Опять какая-нибудь примета мешает, — шепчет он. — Давайте отправимся одни, вполне достаточно вам меня и Арзакана. С этими стариками идти — хлопотное дело.
Прошла еще одна неделя. Поднявшийся ветер согнал с гор тяжелые облака и, свистя и завывая, понесся по лощине. Я уже начинаю опасаться, что закроются дороги, и подумываю о возвращении в Тбилиси.
Целыми днями сидим в башне Махвша, глядим на горы. Иногда выскользнем из дому; Арзакан и Тараш стреляют в цель, соревнуясь со сванами в стрельбе по мишени. А то соберемся в гостиной и проводим время за водкой.
Сванские девушки играют нам на чонгури.
Дурные сны вызывает у меня бузинная водка — дурные сны и кошмары.
— Похоже, что завтра выступим, — шепчет мне ночью Саур, — Джокиа уехал. Отец не хотел идти вместе с рыжим Джокиа, а то он готов был выступить хоть сегодня утром. Только смотрите, никому не проговоритесь, не то все опять провалится.
Так он поучает меня.
Уткнувшись лицом в турьи шкуры, я молчу, но мне не спится. (Так всегда со мной перед охотой.)
Было за полночь, когда поднялся Темур. Долго молился он, опустившись на колени перед своей постелью. Как только кончилась молитва, мы все разом поднялись.
По приказанию Темура уложили в кожаные сумки водку, восковые свечи, хачапури. В башне никого, кроме нас, не было, но все же Темур отдавал распоряжения шепотом.
А вот и сванское табу: каждого из нас Темур переименовал. Сам назвался птицей Напооли, я должен был именоваться Волком, Арзакан — Туром, Эмхвари почему-то — Рыбой, Кац Звамбая — Медведем, Саур — Козулей и так далее. Ружье он называл Тархан-метальщик.
Одним махом сбежали мы по ступенькам башни вслед за Темуром и скрылись из села, не встревожив ни одной живой души.
Крадемся по тропинкам, лесам, полянкам. Кончилась полоса сосен, началась альпийская зона, царство горных растений. На голых скалах сидят орлы и коршуны. Заслышав шум наших шагов, они лениво поднимаются и описывают в небе круги. Тихо. Природа замолкла. Вот, наконец, показалась двуглавая вершина Ушбы.
Направо и налево в темно-синем тумане дремлют хрустальные пирамиды Кавкасиони. Медленно, совсем незаметно усиливается свет, потом все быстрее и быстрее. Наконец мечи солнца прорвали завесу туч, и потоки ослепительного света залили хрустальные дворцы.
Приближаемся к облакам. Слышно то кудахтанье горных курочек из зарослей кустарника, то клекот ястребов, парящих в тучах.
Прицепив к ногам кошки и взяв в руки альпенштоки, мы начинаем взбираться по головокружительным тропинкам.
Чем дальше, тем суровее становится Темур. Перешептывание и зубоскальство Арзакана и Саура раздражают его.
В особенности возмущает его то, что они забывают и путают вымышленные имена, которыми он их окрестил.
Мне не раз говорили, что я похож на волка, поэтому я легко освоился со своим охотничьим именем.
Кац Звамбая, следовавший по пятам за Темуром, время от времени останавливался и, отчитав как следует Арзакана, снова карабкался по тропинке.
Я не знаю, что нашептывает Саур на ухо Арзакану, но даже перед лицом этих бездн они не могут сдержать смех. Беседуют с таким увлечением, как будто составляют планы усиления комсомольской работы в этом горном районе.
Я и Эмхвари никак не можем освоиться со сванскими лаптями. Да и легко ли ногам, привыкшим к асфальту больших городов, двигаться по этим адским кручам?
Тарашу достались лапти слишком большие, а мои, слишком узки; то нога подвернется у одного из нас, то тесьма развяжется на кошках.
К середине дня показалась, наконец, долгожданная «Пещера великанов».
С высоты 3.560 метров над уровнем моря смотрит она в бездонную пропасть и, действительно, больше похожа на стойбище великанов, чем на приют для охотников.
Темур вскарабкался на камень, зажег свечу, взял в одну руку три лепешки, в другую — чару водки и, повернувшись лицом к Востоку, начал молиться:
«Боже, дающий нам дичь, осчастливь нас своей милостью, пошли нам удачу!»
Кац Звамбая, Осман, Тенгиз и даже Саур последовали его примеру: развязав свои кожаные сумки, вынули свечи, хлеб и водку и совершили жертвоприношение Дали. Я заметил, что Саур ухмылялся и несколько раз лукаво подмигнул Арзакану.
Еще до конца нашего завтрака тучи обложили небо и начал моросить дождь.
Пришлось укрыться в «Пещере великанов». Вход в нее настолько узок, что двум человекам сразу не войти. А внутри закоптелые стены достигали почти десяти метров в вышину.
С незапямятных времен существует эта пещера. Кто знает, вулканического она происхождения или первобытный человек ухитрился вынуть такие громадные глыбы известняка? По трем сторонам пещеры устроены бойницы. Мы смотрим через них на железные источники, бьющие на дне пропастей.
Целую неделю ждали мы, чтобы установилась погода. Темур, насупясь, выводил на золе пальцем какие-то фигуры. Попыхивал чубуком, плевался, грубо ругал Саура. Или начинал проклинать Джокиа.
Главным виновником наших неудач он считал именно его — рыжего Джокиа. Порою же немилость богини Дали он объяснял тем, что Саур и Арзакан нарушили табу. (И верно: Арзакан и Саур трижды согрешили, назвав Напооли — Темуром, а Тархана — ружьем.)
Дождь лил непрерывно. Тучи и туманы заполнили вселенную, и по временам нам казалось, что мы плаваем по облачному морю.
На третий день небо прояснилось, но к вечеру снова опустился туман, да такой густой, что на расстоянии ружейного выстрела нельзя было заметить человека.
В этот вечер трое из нас отправились на охоту за дикими курами. Каждому удалось подстрелить по три курочки.
С тихим пением возвращались мы в пещеру. По дороге Эмхвари куда-то запропастился. Смотрим, в густом тумане движется какой-то силуэт.
Я взвел курок и окликнул незнакомца.
Оказалось — лось; он крался бесшумно, как тень. В тумане ни мы, ни он не распознавали друг друга. Разбередив наши сердца, он снова исчез во мгле.
Дожди кончились. Поднялся ветер, гоня снежную порошу.
Чуть свет бросаемся к бойницам, смотрим в бинокли и видим: на головокружительно высоких стремнинах мелькают силуэты турьих стад; мелькают и исчезают. А иногда далеко-далеко, на круче ледника, покажется тур.
Подогнув под себя задние ноги и вытянув передние, он несется к бездне, скользя, точно на лыжах. Или подпрыгнет кверху самец-тур, ударится рогами о голые утесы и бросится в темную пасть бездонной пропасти.
На рассвете доносится трепыханье горной индейки, свист туров, и вслед за этим — грохот обвалов.
Вскоре запасы хлеба, воды и соли у нас иссякли.
Рано утром вылезаем из нашей берлоги, делаем около сотни шагов; отсюда рукой подать до низких, голых скал. На острых камнях расселись горные индейки, точно воронье на церковной ограде. Мы стреляем, сбиваем добрый десяток птиц, уносим в пещеру, и целый день потрескивает их мясо над пылающим очагом.
Вместо воды глотаем лед и пробавляемся непосоленным жарким.
Рано укладываются охотники спать. А я и Эмхвари, приученные городской жизнью к бессоннице, ворочаемся всю ночь. И силится наша мечта приставить лестницу к небу…
Не успеет Тараш задремать, как его начинают мучить кошмары. Повторяет во сне имя Джамлета Тарба, вскакивает в ярости, хватается за ружье.
Однажды ночью он сцепился с Арзаканом. Опять началось с разговора о бездорожье Сванетии, о ее отсталости. Все, кроме нас, спали. Вдруг они перешли с грузинского языка на абхазский и бросились друг на друга.
Я вскочил и кое-как их разнял.
Едва уснул Арзакан, как Тараш рассорился со мной. Вообще в последнее время он стал невыносим.
На другой день, когда я решил уже вернуться в Тбилиси, погода вдруг прояснилась. Из облачной пучины высвободились вершины исполинских ледников, прекрасные точно на заре мироздания. Глаз не мог отъединить их от ослепительно сверкающих облаков.
Казалось, и горы и облака вот-вот поднимутся и растают в эфире. И, как назло, в это утро не появился ни один тур! Долго шарили мы биноклями по горным тропинкам и железным источникам.
Темур рассердился, приказал выйти из «Пещеры великанов» и начать охоту на соседних ледниках.
Нам предстояло ползать по этим безднам на авось. Темур уверял, что знает место, где можно набрести на стадо туров, спускающихся вниз, к пастбищу.
— Если, — говорил он, — мы успеем застигнуть их там, то и все стадо истребим, и вожака захватим.
Об одном просил Темур: не стрелять в вожака, пока не покажется все стадо. Иначе нам придется возвратиться ни с чем.
Мы поклялись, что не будем стрелять в вожака.
И самую горячую клятву дал Тараш Эмхвари.
Темур перекрестился, и мы осторожно двинулись по тропе, ведущей вниз по склону.
Так шли мы в течение нескольких часов. Я и Эмхвари то и дело отставали. У меня неожиданно сломался альпеншток, и если б на помощь не подоспел Саур, я бы погиб.
У Эмхвари поскользнулись кошки, но его спас Арзакан, стремительно бросившийся к нему.
Тогда Темур остановился и начал ворчать, что лучше нам двоим возвратиться в пещеру и дождаться там их возвращения. Однако мы не послушались. После стольких треволнений и трудностей мысль убить тура превратилась в такую страстную мечту, что каждый из нас готов был, не задумываясь, пожертвовать собой.
Наступила ночь. Пришлось заночевать на леднике.
На другой день до полудня шли по ущельям. С веселым журчаньем несутся с ледников пенящиеся ручейки. Опять двигаемся по тропам, вьющимся вверх. Мы почти поднялись на высоту виднеющихся вдали ледников. Глазам больно от ослепительно сверкающих снежных полей. Но вот заалел восток, и точно розовой водой окропило ледяные шлемы.
Темур выбился из сил. Все чаще ворчит наш вожак, то и дело кричит на Саура. Кац Звамбая тоже по всякому поводу огрызается на Арзакана. Из-за всякого пустяка старики начинают ругаться: молодежь никак не мирится с неумолимой строгостью и осторожностью бывалых охотников.
Вышли на обширное плоскогорье, сплошь загроможденное камнями вулканического происхождения. Пропали даже охотничьи тропы, снегом замело всякий человеческий след. Над нами утесы, развороченные, раскроенные извержениями вулканов. Стремнины изуродованы движением лавин. Не видно больше ни орлов, ни горных кобчиков. Изредка в расщелинах скал прячется поблекший альпийский мох.
Прошли плато. Недалеко от обвалившегося утеса находим огромную, гладкую, как стол, каменную плиту, а на ней белые камешки, будто кем-то забытые.
Отбросив в сторону альпеншток и стянув с себя кожаную сумку, Темур сел и три раза подряд кинул камешки в воздух. Осман и Тенгиз подсели к нему и тоже, словно дети, стали играть этими круглыми, белыми гальками. Темур то недовольно морщится, то радостно гогочет, бормоча по-свански что-то непонятное. А мы, опершись на альпенштоки, удивленно глядим на эту ребяческую игру.
Подошедший к нам Саур объяснил, что это гаданье: при помощи камешков охотники пытаются разгадать неведомые намерения богини охоты.
Но вот Темур встал, взял свою сумку, альпеншток и, обернувшись к нам с просветленным лицом, подал знак трогаться.
Видно, у него появилась уверенность, что Дали гонит стада туров навстречу нам.
— А ну, перестаньте курить и держите ружье наготове, — приказывает Темур.
Еще пройти две горы — и тогда Темур и Осман рассчитывают встретить турье стадо.
Саур прибавил шагу. Даже у него переменилось настроение. Мы вызнали: он страстно мечтает поймать козулю, совсем маленькую, еще без рогов. Вырастит Саур козулю-тура и весной повезет в Тбилиси.
Арзакана, который идет рядом с юношей, смешит эта ребяческая затея, он усмехается.
— Фотри-фотри, — тихо говорит Саур и смотрит на нас разгоревшимися глазами. В этих прекрасных, цвета меда, глазах играет луч солнца; изумительно сверкают его белые, как снег, зубы.
— Фотри-фотри, — повторяет Саур, продолжая взбираться по тропинке.
Мне очень нравится это слово «фотри» — козуля. Хочется повторить его громко, но боюсь нарушить табу. Рядом со мной идет Осман, он непременно донесет Темуру. Конечно, гость — от бога, но на охоте наш вожак не станет церемониться и с гостем.
«Фотри-фотри» — играет во мне это слово, хоть и не верится, что кому-нибудь из нас может выпасть этакое счастье.
Оглядываюсь назад. Эмхвари куда-то пропал. Всю дорогу он был не в духе, шел молча, угрюмо сжав брови, не снимая с плеча ружья. Он успел перессориться почти со всеми, кроме Кац Звамбая и Темура.
Обошли гору. Темур, Осман и Тенгиз далеко впереди. Не видно нигде ни Кац Звамбая, ни Арзакана. Вдруг послышался свист. Я затаил дыхание. Опять свист, опять, потом снова мертвая тишина, немое безмолвие ледников.
— Стадо идет, стадо!.. — шепчет Саур и припадает за огромным камнем. Не видно ни Темура, ни Тенгиза и Османа. Кац и Арзакан должны зайти справа. Но где они? Отступив шага на три и прислонившись к скале, я огляделся…
На высоченной скале стоял огромный тур. Он стоял гордо — око стада, словно прирос к стремнине, и, недоступный, с высокой выгнутой шеей, спокойно обозревал окрестность. Ни один скульптор еще не ставил на пьедестал изваяния более прекрасного, чем он!
Прицеливаюсь. Сердце готово выскочить из груди. Слышу, как бьется в моих жилах кровь. Вот-вот покажется стадо на тропинке, ведущей к роднику.
Только мелькнула у меня эта мысль, как с противоположной стороны грянул выстрел. Казалось, рухнули все каменные громады. Стадо шарахнулось и с храпом, свистом, ревом устремилось обратно к ледникам.
Слева, на высоком утесе, рассеялся дым. По ту стону ущелья, занесенного снегом, стоял Тараш Эмхвари и смотрел в ствол своего ружья.
Кровь ударила мне в голову. Я вскинул ружье и нажал курок. Эмхвари оторвался от скалы и покатился вниз.
Я отшатнулся, но меня потянуло заглянуть в бездну.
Тараша не было видно, бездна поглотила его.
Я посмотрел вправо: далеко-далеко от меня Саур и Темур бежали к тому месту, где упал подбитый тур. Став на колени в снегу, Темур перекрестился и поцеловал в морду вожака стада.
Я был уверен, что Саур не видел падения Тараша в пропасть.
Подтянув ремни на кошках, я спустился вниз по откосу. Не переводя духа, перевалил через гору. И лишь здесь, когда я почувствовал себя в одиночестве, отчаяние охватило меня: я совершил преступление в непростительной запальчивости.
И вот теперь, очутившись лицом к лицу с величественной природой, я содрогнулся. Бегу что есть сил, бегу и оглядываюсь.
Остановился. Посмотрел на север. Безмятежно спало царство вечных льдов. Расцвеченное золотом небо улыбалось белым пирамидам, кутавшимся в сумрак.
Гляжу на горы, и ничтожной пылинкой кажусь себе и я сам, и моя печаль перед лицом этого недосягаемого величия.
На третий день, одолев зунтарские скалы и опередив сильнейшую пургу, я спустился в Джвари. Утром выпал небывалый снег, на несколько месяцев закрывший дорогу в Верхнюю Сванетию. Не всякий даже опытный горный ходок рискнул бы продвигаться в эту пору по сванским тропам.
Джокиа, как я позже узнал, всю зиму бродил между Местиа и Джвари; посылки, деньги, письма и даже соль переносил этот дьявол.
Весной 1932 года я встретил его в Зугдиди; он продал мне несколько писем.
Но имей немног