Таким образом, уровень безопасности на участке выведения корабля «Восток» был невысок — не намного выше, чем сейчас на корабле «Шаттл». Мы понимали это. Система аварийного спасения оставляла желать лучшего. К счастью, ни разу с «Востоком» у нас аварийных ситуаций не было. Впрочем, счастье счастьем, а понимание ненадежности системы аварийного спасения диктовало: тут дело вероятностное, количество полетов на этом корабле не должно быть большим, не следует пытаться продлевать жизнь «Востоку» сверх минимально необходимого времени. С 1965 года я стал категорическим противником продолжения полетов на «Востоке», и тем более на «Восходе».
Но все это было еще впереди. А тогда «Восток» уже вышел на орбиту. Через несколько минут корабль покинул зону связи и летел над Тихим океаном. Что тут началось! Все зааплодировали, выскочили из бункера, стали обниматься. Даже С.П. (ракета сработала отлично, а он — старый ракетчик) расчувствовался, подошел обниматься и поздравлять. Но у меня было совсем другое настроение: торжествовать рано, да и сглазить можно (в этом смысле попытки поздравлений и объятия сильно раздражали), а главное, все самое трудное и сложное впереди — ориентация, включение тормозной установки, спуск (температура плазмы — тысячи градусов!), посадка. Какие поздравления?!
Присутствовавшие на пуске расселись по машинам и поехали в здание, где началось заседание Госкомиссии. Как же без заседания или собрания — национальная традиция! По любому поводу молебен, или тусовка, или пресс-конференция, даже в самое неподходящее время. Эта манера не исчезла. Более того, укрепилась и обросла новыми обрядами.
На заседание должно было прийти сообщение с первого измерительного пункта на юге страны, который устанавливал связь с бортом корабля перед самым его входом в атмосферу. О том, насколько точно прошла ориентация корабля и включился тормозной двигатель, надежных сообщений в адрес Госкомиссии еще не поступало (тормозной двигатель должен был включаться над Гвинейским заливом, а прошел ли сигнал по коротковолновому радиоканалу, было неизвестно). О том, как проходил спуск, мы могли узнать только перед посадкой. В частности, определить правильность траектории спуска по времени исчезновения радиосигнала: когда корабль входил в плотные слои атмосферы, вокруг него образовывалось радионепроницаемое облако плазмы. Пропадать связь должна в момент, когда спускаемый аппарат снизится до 70–80 километров.
Это второй крайне напряженный момент всего полета. Но сигнал пропал в ожидаемый момент. Еще, наверное, минут двадцать — тридцать тяжелого молчаливого ожидания, и наконец — уже по телефону — пошли доклады из Саратовской области: «Видели парашют», «Видели космонавта в оранжевом костюме». И вот: «Корабль на земле, космонавт в порядке!»
Когда «Восток» приземлился, возникло вдруг странное ощущение: мир изменился, нечего делать, некуда спешить, не за что волноваться…
Но ничегонеделанье продолжалось недолго (секунды, минуты?). Неожиданно возникла новая и срочная забота: вылет к месту посадки Гагарина, чтобы непосредственно от него услышать его впечатления. Через час назначен вылет, но от нашей гостиницы (она неподалеку от старта) до аэродрома километров пятьдесят. Начальство умчалось на своих машинах. Ждать не будут. Самолет улетит в назначенный час (это правило обычно выполнялось). Срочно найти машину! Но такой идеей, как вы понимаете, был одержим не я один. У подъезда гостиницы стояла «Волга» начальника экспедиции. В ней уже сидели водитель и пассажир. Мы с Раушенбахом, не спрашивая разрешения, тут же заняли свободные места. И в этот момент на крыльцо гостиницы с чемоданчиком в руке быстро выходит Бушуев. Вот черт! Сажать моего начальника некуда. Но Бушуев, мгновенно оценив обстановку, не моргнув глазом, кричит: «Иван Иванович, вас срочно к телефону!» Начальник экспедиции выскочил из машины и исчез в дверях. Бушуев уселся на его место и скомандовал: «Поехали!» А водителю что: начальства здесь как собак нерезаных, кого слушать? И мы помчались. Через некоторое время Раушенбах ехидно спросил: «А кто это так удачно вызвал к телефону Ивана Ивановича?» По лицу Бушуева скользнула ухмылка, и он промычал что-то невразумительное, скосив глаза в сторону водителя.
Хотя мы отправились последними, все же через какое-то время на горизонте увидели нескончаемую колонну машин начальства и постепенно подтянулись к ней. Когда уже проезжали через Ленинск (городок около станции Тюра-Там, в котором жили военные, обслуживающие полигон), явно лучше нас ориентирующийся в обстановке Бушуев вдруг обратил внимание на то, что мы оказались впереди, и быстро сообразил: «Все ясно — свернули в «маршальский квартал» — отмечают, негодяи! И без нас! Налево!» Вроде бы и неудобно — «не приглашали». — «А вам нужно особое приглашение? Это наше дело! И наше торжество!»
Он не ошибся. Уже все столы расставлены, и сесть некуда. Оживление, смех: «Куда же вы пропали?» Соорудили еще один стол, и начались тосты. Первым поднялся Келдыш и предложил тост за военных! «Товарищ маршал, товарищи генералы… оплот…» Это шокировало. В такой день! Что это с ним? Может, простая вежливость? Ведь формально за этим столом мы в гостях у военных, поблагодарить можно и позже. Похоже, причина была в другом: в эти дни решался вопрос об избрании нового президента Академии наук. Возможно, фактически этот вопрос был уже решен и тост мог быть выражением благодарности за поддержку военных? Без их поддержки такое решение в то время не прошло бы. Дипломаты! Игроки!
Долетели до Саратова. Потом вертолетом на место посадки, но там Гагарина уже и след простыл. Шарик наш лежал на месте, недалеко от края крутого обрыва над Волгой. Возле него наша группа встречающих. Все пытались что-нибудь себе ухватить на память. Зачем? Они что — уже поставили на себе крест? Гагарина догнали лишь в Самаре (тогда Куйбышеве), где и заслушали… Впечатления его были вполне положительные.
Дело сделано. День 12 апреля стал праздничным. И мы гордились не только тем, что создали первый космический корабль, но и тем, что стали родоначальниками нового, чистого праздника. Надеюсь, он все же уцелеет в наше бурное время, поскольку не замаран преступлениями и является символом возможностей человека.
Почему нам это удалось? Может, просто время пришло, и мы оказались в нужное время в нужном месте? Думаю, это не так. Каждый из нас к этой работе упорно пробивался, а время — время мы сами сделали. Но если посмотреть со стороны, может быть, и покажется, что все решил случай, стечение обстоятельств. Особенно, если видеть только общий беспорядок и явную неподготовленность. Как-то Тихонравов размышлял: «Как муравьи тащат спичку? Их много, каждый тянет в свою сторону, но полной симметрии нет, появляется равнодействующая сила, и… спичка движется в случайном направлении!.. Так и создаются машины — каждый суетится, что-то делает, вроде бы полный беспорядок — но дело двигается, и машина постепенно появляется на свет, хотя, как правило, не та, которая замышлялась». Было очень обидно слышать этакую «броуновскую» теорию процесса создания машины: ведь спичка-то движется не куда-нибудь, а к муравейнику. Значит, есть муравьи, которые знают, куда ее тянуть! И именно они определяют движение. Конечно, в сложном деле всегда хватает беспорядка. Но всегда есть тот, кто точно знает, чего хочет, и все время сверяет курс с выбранной целью. Как охотничьи собаки, гонящие зайца, бегают инженеры мыслью по кругу, когда ищут решение проблемы. Пробегают одни и те же места, перебирают много вариантов. Вот появилась первая мысль («одно кольцо, поворачивающее и открывающее все замки») — забраковали сходу («будет дрожать», «и как его подвесить?»), через некоторое время опять возвращаемся к ней. Опять забраковываем («бред — тяжеловесная»). И так несколько раз. Потом происходит привыкание, обдумывание подробностей, и вдруг все проясняется! «Это же решение. И достаточно простое!» А чье оно, это решение — не установить, — истина рождается во время смены позиций. Но где-то внутри каждого таится самообольщение — моя идея. На самом деле это все же, как правило, действительно коллективный труд нескольких единомышленников. Но если объективно, то бывает и так, как говорил Тихонравов: задумывали одно, а родилась абракадабра!
Самообольщение и самодовольство могли быть присущи и мне. Во всяком случае, я так мог выглядеть в глазах моих товарищей — они, начиная с первых лет нашей работы, в новогодних стенгазетах (смотреть которые сбегались со всего КБ) регулярно изображали меня на капитанском мостике нашего корабля (то блистающего, то почти развалившегося), за штурвалом. Но на этой же карикатуре было видно, что штурвал штурвалом, а либо руль заклинен, либо прибит досками к корме, либо корабль намертво прикреплен к причалу: все та же обидная мысль Тихонравова. Подозреваю, что я был у моих товарищей любимой мишенью для упражнений в остроумии. Большинство из них, как мне кажется, относилось ко мне, мягко говоря, отрицательно.
Хотя в какой-то мере было понятно почему. Ну хотя бы потому, что многими из них я воспринимался как начальство. Любить начальство противоестественно. Но если бы только поэтому! Рабочая обстановка для меня всегда была средой, в которой чувствовал себя как рыба в воде, то есть растворялся в ней, был очень раскованным, открытым, говорил и действовал импульсивно, направо-налево рассыпал какие-то, только что пришедшие в голову, непродуманные идеи, суждения, указания, советы, оценки (среди которых чаще всего звучали традиционные: «бред» или «бред собачий»). А в таком раскованном состоянии, когда человек не контролирует каждое свое слово, движение души и мысли, он, как правило, говорит много глупостей. И это в первую очередь бросается в глаза окружающим. Поэтому, как мне кажется, самые близкие ко мне люди подтрунивали надо мной и, боюсь, считали меня если и не дураком, то подходящим объектом для анекдотов. И что самое обидное — не без оснований. То, что с начальством у меня отношения складывались перманентно отвратительные (кроме разве только Белоусова и Тихонравова), совершенно не трогало: на это у них основания имелись. И глупости говорил, и требовал, и лягал их при первой возможности. Тут все было нормально и закономерно.
Земля в иллюминаторе
В КБ эту идею предложил Королев. Однажды в разговоре он спросил: «Нельзя ли в спускаемый аппарат «Востока» поместить двух или даже трех космонавтов?» Я ответил, что невозможно. Прежде всего потому, что схему посадки с катапультированием космонавтов и приземлением экипажа на своих парашютах применить было нельзя — габариты не позволяли поместить в спускаемый аппарат более одного катапультируемого кресла.
Но посадка — не главная проблема. В то время группа авиационных инженеров во главе с Севериным и Ткачевым вела отработку схемы мягкой посадки корабля. Мягкой — за счет использования тормозного порохового двигателя, укрепленного на стренгах посадочного парашюта, включаемого перед касанием аппарата поверхности Земли. Так что появлялась возможность разместить в спускаемом аппарате до трех человек и осуществлять их приземление внутри спускаемого аппарата. Но как решить проблему аварийного спасения космонавтов на старте и хотя бы в начальной фазе полета носителя? Даже если бы удалось разместить в спускаемом аппарате двух или трех человек в катапультных креслах, то врезать в оболочку шара ни два, ни даже один дополнительный люк для катапультирования невозможно. А следовательно, невозможно обеспечить спасение экипажа в случае аварии ракеты на старте или в начальной фазе полета. Ведь нужны еще два отстреливаемых люка для основной и запасной парашютных систем.
Тогда Королев отступился. Потом он еще два-три раза возвращался к этому вопросу, и снова приходилось его убеждать, что ничего хорошего из этого не получится. Да и зачем? Мы уже вели разработку нового корабля «Союз», который мог обеспечить полет на орбиту экипажа до трех человек и при этом должен был обладать вполне приличной системой спасения экипажа в случае аварии ракеты на любом участке полета. Что ему не давало покоя? Может быть, то, что американцы в это время работали над двухместным «Джемини»? А может быть, он не верил, что мы сможем сделать корабль «Союз»? Или к нему сверху (Хрущев?) приставали? Ходили такие разговоры. Или ему хотелось внести собственный вклад? Но Королев не был бы самим собою, если бы отступился от идеи.
В феврале 1964 года он опять задал тот же вопрос. Однако теперь на крючок насадил жирного червяка. Как бы между прочим сказал, что если найдем способ посадить в востокоподобный корабль двух-трех человек, то одним из них может быть инженер. Я воспринял это как предложение о джентльменском соглашении. Вернувшись в отдел, заново перебрал возможные варианты. Вроде бы, если пойти на увеличение риска на старте, можно осуществить мягкую посадку корабля с тремя космонавтами, используя различные схемы аварийного спасения на разных участках полета, кроме, разумеется, начального.
Появилась какая-то надежда на осуществление моей детской мечты самому отправиться в заманчивое и необыкновенное космическое путешествие. Воспоминание о детских размышлениях к тому времени, а вернее, сразу же, как только мы приступили к проектированию «Востока», оформилось во вполне конкретное стремление. Можно даже сказать, что это стремление явилось одним из важнейших стимулов в работе.
Но когда еще в начале работ над «Востоком» узнал от Королева об уже принятом решении поручить ВВС отбор и подготовку космонавтов (он сообщил об этом задним числом) и переубедить его не удалось, меня охватила досада и отчаяние. Если бы мы сами стали готовить космонавтов, я бы к полету пробился. Но поскольку в качестве кандидатов рассматриваются только летчики, значит, для меня это гиблое дело. Конечно, я мог бы научиться управлять самолетом, но пока буду учиться — кто будет работать? Но и сдаваться нельзя. Стал искать предлог, чтобы еще раз и более обоснованно поднять вопрос о полете инженера.
Раньше уже рассказывал, как сразу же после полета Белки и Стрелки в августе 1960 года на беспилотном корабле, поздним вечером я излагал Королеву наши предложения по доработке проекта пилотируемого корабля и по упрощению схем аварийного спасения космонавта на «Востоке» в различных фазах полета. Схема получалась довольно рискованной. Королев слушал молча, спокойно кивая головой в знак согласия. Я закончил свои предложения словами: «Риск тут все-таки немалый, подвергать опасности ни в чем не повинного молодого летчика, не имеющего отношения к предлагаемой схеме полета, не хотелось бы. Испытывать корабль должен автор рискованной схемы, то есть я сам». На благоприятную реакцию я не рассчитывал. Напоминать о своем авторстве Королеву — это все равно, что махать красной тряпкой перед мордой быка. С.П. регулярно демонстрировал свою позицию на этот счет: «Здесь я хозяин. Все, что здесь делается, все, что здесь придумывается и изобретается, принадлежит мне». Но такой бурной реакции я все-таки не ожидал. Что тут началось! Он буквально взорвался, начал орать. Хотя до этого момента на меня никогда голоса не повышал. Я тоже завелся. В словах его не было упоминания об авторстве. Он был достаточно осторожен, даже в случаях, когда выходил из себя. Слова произносились другие: «ерунда», «дилетантство». Уехал я от него расстроенный.
Потом, дома, размышляя о причинах столь бурной отрицательной реакции, пришел к выводу, что он увидел-таки логику в моих предложениях, и сам наверняка стоял перед выбором: кого и как отбирать для подготовки к полетам. Его старые знакомые — врачи из ВВС, наверное, агитировали его за летчиков. Решение было принято, скорее всего, по его же предложению. Но можно было предположить, что у Королева была еще одна причина для столь резкой реакции. Ведь он сам не мог не мечтать о полетах на корабле. Ведь летал же в молодости на планерах и самолетах! Но для него, толстого, пятидесятипятилетнего, не очень здорового человека, время прошло. Да и не пустили бы его, конечно. А тут этот наглый мальчишка разбередил рану. Но тогда и я был огорчен не меньше. Тем более что через несколько дней он провел совещание, на котором все мои предложения по технической стороне дела были приняты, но об участии в полете разработчиков ни им, ни мною не было произнесено ни слова.
Через некоторое время неприятный осадок от столкновения прошел, наши отношения выровнялись, и я снова начал заговаривать об участии наших инженеров в полетах. Теперь его реакция стала несколько иной, что-то вроде: «Ладно, не сейчас, успеется». Главное, воспринимал, начинал привыкать.
Прошел, однако, чуть ли не год, и на следующее лето, уже после полета Германа Титова, С.П. согласился: «Хорошо, давайте у себя организуем отбор». Что тут началось! Стали списки составлять. Набралось несколько десятков охотников. Хотя большинство абсолютно не верило в реальность этого дела. Время шло, но на медкомиссию нас не приглашали. Скептики торжествовали. Хотя, как я убедился, Королев об этом не забывал. Как-то летом он предложил съездить с ним вместе в Сокольники, в госпиталь ВВС, где тогда будущие космонавты проходили отборочную медицинскую комиссию. Говорили мы с врачами о возможности привлечения к полетам инженеров: мол, так ли уж нужны такие высокие требования, по которым сейчас летчиков проверяют. Надо сказать, что авторитет среди медиков (как, впрочем, и повсюду) был у С.П. тогда большой, поэтому такая постановка вопроса с его стороны произвела на медиков впечатление. Тут же они выразили готовность подумать о специальных требованиях к бортинженерам. Особенно благоприятную позицию занял врач Евгений Федоров, один из ведущих участников отбора и медицинской подготовки космонавтов.
И вот наступил февраль 1964 года. Пробил час! За короткий срок были сформулированы основы проекта. Показывая С.П. расчеты и эскизы, добавил: беремся за это дело, если только наших включат в экипаж. Ну и конечно выдвинул основной аргумент о необходимости иметь на борту инженера-испытателя. Так сказать, напоминал о джентльменском соглашении. И Королев вроде бы подтвердил: «В трехместном, конечно, по крайней мере, один инженер полетит». Ничего тогда не обговаривали, да и не могли обговаривать. Хотя невооруженным глазом была видна моя личная заинтересованность. В апреле были выпущены исходные данные для конструкторских и электрических отделов по будущему «Восходу», а в мае Главный отпустил меня с группой инженеров КБ на медицинское обследование в тот самый госпиталь, где когда-то побывали вместе.
Кто может быть уверен в своем здоровье?! Тем не менее, комиссию я неожиданно прошел без серьезных замечаний. Признали годным. Хотя врачи были весьма придирчивы. Впоследствии они мне рассказывали, что тогда им не понравилось (а я, дурачок, имел глупость признаться!), что у меня в детстве была язва желудка, хотя тогда же ее и вылечили и в последующие 23 года никаких последствий не обнаруживалось. Но для летчика язва желудка — плохой признак: эмоциональный человек. Ну и естественно, моя близорукость. Она вообще-то врачей не очень смущала, а в очках зрение у меня достаточно хорошее, и все реакции в норме. Конечно, своих очков я несколько стеснялся и после медкомиссии стал, где надо, появляться без них, дабы кто-нибудь из начальства не задумался вдруг над этим. Очень поддерживал меня и помогал советами Е. А. Федоров, фактический руководитель медицинского отбора. Медкомиссию прошел в мае, а 10 июня, утром, меня вызвал к себе С.П. и объявил, что отпускает на подготовку к полету.
Воспринял это как нежданное и непонятно как свалившееся на меня счастье. Дело в том, что тогда шла работа над проектом корабля «Восход-2», на котором во время полета планировался выход из корабля в открытое пространство. В КБ уже шла разработка технической документации для будущего корабля «Союз». В те же дни у нас бурно обсуждались варианты полета на Луну. Королев и Мишин решительно поддерживали однопусковой вариант полета, осуществляемый по американской схеме, принятой в проекте «Аполлон».
Я был категорически против этого варианта, так как энергетические возможности американской ракеты «Сатурн-5» были почти в полтора раза больше, чем у разрабатывавшейся у нас ракеты Н1, а уровень качества американских приборов выше.
У американцев масса ракетной системы, стартующей с орбиты спутника Земли к Луне, составляла около 130 тонн, а наша HI по тогдашнему проекту в лучшем случае могла вывести на орбиту спутника Земли только 75–85 тонн! Обещали увеличить, но когда и насколько? Через несколько лет увеличили примерно до 95 тонн. Но и этого не могло хватить, чтобы свести концы с концами: наши расчеты и проработки по составу и массе конструкции и оборудования орбитального и посадочного лунных кораблей определенно показали, что с лунными кораблями, которые мы могли бы сделать, никак не укладываемся в предлагаемые лимиты массы. К тому же необходимая для однопусковой схемы техника автономного (без помощи с Земли) сближения лунных кораблей на орбите спутника Луны у американцев уже была создана и опробована в полетах по околоземным орбитам.
Вечером 9 июня 1964 года в кабинете Крюкова (тогда заместителя главного конструктора по проектированию ракет) собрались Королев, Бушуев и я, чтобы еще раз поговорить об этом варианте проекта. Я, как и раньше, предлагал трехпусковую схему со сборкой на орбите спутника Земли ракетного комплекса, стартующего с этой орбиты к Луне. Общее мнение явно не складывалось, и, как обычно в таких случаях, я остался в одиночестве. Тогда Королев решил зайти с тыла. «Если возьметесь за проект, отпущу на подготовку к полету на «Восходе». Нечестный прием! И дурацкий к тому же! Если я пойду на обман и сделаю вид, что берусь за проект, то разве от этого существо дела изменится? Он, что, всерьез думает, что я могу творить чудеса? «Нет, не возьмусь, проекта не получится». Разошлись, ни о чем не договорившись. Расстроенный, все-таки фраза об отпуске на подготовку к полету прозвучала серьезно, я уехал домой. «Все! Не полететь мне!» А на следующее утро, когда я пришел на работу, С.П. вызвал меня к себе и сказал, что отпускает на подготовку К полету. В то же утро я передал все текущие дела своим товарищам и немедленно (пока С.П. не передумал!) исчез из Подлипок, уехав на электричке в Центр подготовки космонавтов. Вскоре, когда заехал как-то в КБ, узнал, что, как только я исчез, Королев вызвал моих товарищей и поручил им работу над кораблями лунного проекта. Им, конечно, с Главным спорить было трудно. Они и не спорили. А я потом их и не спрашивал, как дела. Вопрос прозвучал бы как упрек. А может быть, они надеялись на какое-то чудесное, еще не придуманное решение (ну, например, лететь к Луне только одному космонавту). Да и сам факт работы непосредственно с С.П. не мог их не прельщать. Так или иначе работа в КБ над лунным проектом по однопусковой схеме началась.
Так что с тех пор у меня остались сомнения в том, чем же была предоставленная мне возможность подготовки к полету — премией за работу над «Востоком» или способом устранения строптивого проектанта от работы над однопусковой схемой экспедиции на Луну. Версия с премией выглядела, естественно, более привлекательной, но от этого не становилась убедительнее.
Подготовка наша началась с 10 июня, за четыре месяца до старта. Экипаж формировался не сразу. Готовились поначалу два временных экипажа. В моем экипаже, вернее группе, было первоначально четыре человека: Владимир Комаров, командир; Василий Лазарев (летчик, имевший еще одно образование — врача), Сорокин (врач из ЦПК) и я. Другой экипаж состоял из командира Бориса Волынова, врача Бориса Егорова и инженера Георгия Катыса (кажется, из Института автоматики и телемеханики Академии наук). Со временем обнаружилось стремление ВВС не допускать к полету ни меня, ни Катыса.
Почему Каманин и ВВС воевали против Катыса и Феоктистова? В лоб этот вопрос не ставился, но сомнений у меня на этот счет не было, они пытались сохранить монополию на космические полеты за представителями ВВС. Кроме нас с Катысом, остальные пятеро из группы подготовки были военные, офицеры ВВС. Даже Егоров был военным врачом, еще недавно работавшим в военном авиационном медицинском институте. Сама попытка сохранить эту монополию говорила об уровне мышления и о чисто ведомственных интересах, которые преследовала команда тогдашнего ВВС, в целях отнюдь не высоких.
Катыс, рыжеватый, длинный парень, мой главный конкурент, человек интеллигентный, с чувством юмора. У нас были нормальные отношения. Когда я увидел его и узнал, откуда он, внутри шевельнулось возмущение: «А ты-то здесь при чем?» Потом понял, что это наверняка С.П., превращая место инженера в товар, предложил Келдышу кого-нибудь выделить от АН («Каков?!» — обозлился я). Ну, Катыс, естественно, как и любой на его месте, не отказался от заманчивого предложения.
Начали они с Катыса и как-то ненавязчиво к концу лета «укатали» его. Он мне рассказывал, что его приглашали в партком Центра подготовки (или политотдел?) и задавали ему «коварные» вопросы: «Почему Вы не в партии?», «Не собираетесь ли вступать в партию?» Катыс был в панике и советовался: что делать? вступать? С одной стороны, и лицо не хотелось терять, а с другой — «ведь не пустят?» Ну что я мог посоветовать: «Держись!»? Но ведь действительно не пустят! Каждый порядочный человек рано или поздно проходил через это испытание, через этот выбор: карьера или сохранение собственного достоинства.
Один из старых моих друзей, Юрий Карпов, тоже советовался со мной по этому поводу: «Что делать? Не пускают дальше — беспартийный». Надо сказать, что оказался он все-таки твердым человеком: не вступил. И дальше начальника отдела не пошел, что было и несправедливо, и нелепо. Он был талантливый инженер и умел прекрасно организовать работу, руководитель от бога. Но думаю, что не пускали его дальше, главным образом, потому, что был он человек твердый и независимый. В данном случае, скорее всего, его беспартийность оказалась удобным предлогом, чтобы придержать независимого человека. Всякое начальство в принципе не против способных людей, но при одном условии — они должны быть послушными.
Но вернемся к лету 1964 года. «Да, — думал я, — а меня в политотдел не приглашали!» Впрочем, это Катыс навел меня на подобные мысли, задав вопрос: «А с вами такой разговор вели?» Я ответил: «Нет». Он посмотрел на меня с сочувствием: не котируется!
Много позже, уже после полета, я узнал, что и меня тоже якобы прощупывали на эту тему. Один из моих коллег рассказал, что именно он «зондировал» меня как будто в случайном разговоре. И удовлетворенный ответами, «доложил» по инстанции свое вполне положительное заключение.
Кажется, Катыс тогда так и не подал заявление. Но «зажали» его на другом. Уже после моего полета Катыс рассказывал, что они высосали из пальца какие-то анкетные данные, якобы бросающие тень на его происхождение, которые при проверке оказались липовыми. Но проверка была уже после полета.
Ну а на меня решили напасть из-за язвы. По-видимому, Королев заметил эти маневры, да и я не сидел сложа руки. Когда услышал сочувственные «медицинские» разговоры в ЦПК, обратился к В. Н. Правецкому (тогда начальнику главка в Министерстве здравоохранения, который занимался нашими делами). А. И. Бурназян и Правецкий дали положительное заключение по моему здоровью.
Помянув Бурназяна — тогда заместителя министра здравоохранения по обеспечению работ атомщиков и ракетчиков — вспомнил, что он всегда был активным противником употребления алкоголя на кораблях и станциях, даже в малых дозах. Несколько раз мы загоняли его в угол и однажды все-таки уговорили подписать официальное разрешение, но потом он взял свою подпись назад. И много лет на орбитальных станциях процветало «бутлегерство», а начальство время от времени занималось на старте ловлей контрабандистов и буквально подпрыгивало в зале управления полетом, когда после прибытия грузового корабля во время сеансов связи велись непонятные разговоры: «А где?» — «Да нету там!» — «Смотрите лучше!»
Долгое время на основной и дублирующий экипажи нас не разделяли. Мы готовились на равных. Однако чувствовалось, что ВВС хотели бы поддержать экипаж в составе Волынова, Катыса и Егорова. Поэтому уверенности в том, что полечу на «Восходе» и в твердости позиции С.П. не было. Выполнит ли он джентльменское соглашение? Уж очень на джентльмена не похож. Но С.П. уже завелся. Наверное, ему доложили, что Катыса каким-то образом не пропустят. И для него стала очевидной игра ВВС: они явно не хотели появления в экипаже корабля гражданского человека. И по-видимому Королев задал им хорошую трепку. А он это умел. Причем трепку дал не Каманину (для С.П. он — не фигура!), а его начальникам: Главкому ВВС и его заместителю. И это подействовало: примерно за месяц до назначенной даты старта обе наши группы вызвали к начальнику ЦПК Кузнецову. У него находился и генерал Каманин. Нам объявили: «Формируем первый экипаж в составе Комарова, Феоктистова, Егорова». Только тут мы почувствовали, что полетим, хотя еще много времени оставалось для всякого рода происков.
С Комаровым я познакомился задолго до начала нашей совместной подготовки, после полетов Гагарина и Титова. Однажды оказался с ним рядом на одном из рутинных совещаний. Понравилась его сдержанность. Импонировало, что он был не просто летчиком, а получил и инженерное образование, в то время как другие космонавты еще только вели разговоры о продолжении образования. Что греха таить, мы относились к молодым летчикам, пришедшим из авиационных частей, с недоверием: поймут ли, что к чему, не напортачат ли? Может быть, это от досады, что они оказались на нашем месте.
С вэвээсовскими врачами наше КБ сотрудничало еще в пятидесятые годы, когда проводились вертикальные полеты ракет с животными на борту. В последующие годы это сотрудничество стало еще теснее. Владимир Иванович Яздовский (их лидер), О. Г. Газенко, А. М. Генин, Н. Н. Туровский принимали участие в разработке систем жизнеобеспечения для «Востока». Их рекомендации определяли для нас выбор схем очистки воздуха, питания, ассенизационного устройства, а также заводов-разработчиков и изготовителей необходимого оборудования. Потом они организовывали отбор кандидатов. Поэтому, подобно нам, они приставали к С.П., доказывая необходимость послать в космический полет врача.