Динка смотрит на пустынную улицу. Тихо‑тихо стоят ряды каштанов, неслышной поступью поднимаются они вверх вдоль тротуаров. То ли луна, то ли тусклые огни фонарей отсвечивают на их листьях…
– Ночь идет, как тихая монашенка, строгая подружка солнечного дня… – задумчиво шепчет Динка.
У нее теперь часто сами по себе складываются какие‑то рифмованные строчки – не то стихи, не то просто приукрашенные мысли, в подражание любимым поэтам. Писать настоящие стихи Динка не умеет и даже не пробует.
– А ты бы попробовала, – уговаривала ее иногда Мышка.
– Ну что ты! – смеялась Динка. – Меня только на две строчки и хватает! Побормочу для себя и успокоюсь.
Но Мышке, зачитывавшейся Ахматовой, Блоком и другими поэтами, обязательно хотелось видеть в сестре хоть какие‑нибудь проблески поэтического таланта.
– А ты прислушайся к себе, ведь вот у тебя рождаются какие‑то строчки и мучают тебя…
– Да ничего меня не мучает, не стану я с этим и связываться! Еще чего не хватало!
Я не поэт – поэтому
Я не пишу стихи,
Не стану в ряд с поэтами,
Не пустят в рай грехи! –
весело отвечала Динка.
Но Мышка старательно собирала и записывала каждую услышанную от сестры строчку. На себя она не надеялась, а вот на сестру… Вдруг в ней что‑то проявится…
– Проявится! Как же! К шестидесяти годам напишу тебе первые стихи про любовь…
Приду к тебе старушечкой
Читать стихи свои…
И нас с тобой под липами
Освищут соловьи… –
хохотала Динка.
– Да ну тебя! – отмахивалась Мышка. – Ты просто ленивая.
– И ленивая, и бесталанная! – весело соглашалась Динка.
Такие разговоры часто бывали между сестрами, но с тех пор как Мышка поступила в госпиталь, они совершенно прекратились, у Мышки не хватало ни сил, ни времени на чтение стихов, и только один сборничек, «Четки» Ахматовой, она все‑таки возила в своей сумке с медикаментами. А Блока клала под подушку, надеясь почитать вечером.
Динка с нежностью смотрит на спящую сестру, потом снова на пустынную ночную улицу. Как тихо! Хоть бы стук колес, скрип телеги… Но еще не время. «Может, и мне поспать?» – думает Динка и, придвинув к кровати свой ящик, усаживается на него, положив голову на подушку.
Динка спит так крепко, что даже не слышит знакомого стука колес во дворе, не слышит, как, сорвавшись с кровати, бежит по лестнице Мышка и громко спрашивает:
– Ефим?
Не слышит она и тяжелых шагов Ефима, когда он, осторожно ступая, носит вниз вещи. Во сне, словно издалека, доносится до нее приглушенный голос Мышки:
– Вот это мамино, Ефим… Осторожней, пожалуйста! Положите куда‑нибудь на самое дно. А это книги и Ленины учебники, как бы их не промочило дождем…
– Дождю нет, дорога хорошая… – отвечает Ефим.
– А вот эта корзинка моя. Ну, ее куда знаете. А вот Динкин ящик, только она спит на нем. Никак не хотела ложиться, – озабоченно говорит Мышка; ей жаль будить сестру. – Может быть, она сама проснется?
– Ну, мне невозможно ждать, пока она проснется. Дорога дальняя, надо поспешать. А ну, отступитесь трохи, Анджила, я ее сам переложу на постелю.
С тех пор как Мышка поступила в госпиталь, Ефим начисто забраковал ее ласковое детское прозвище «Мышка».
– Самостоятельна дивчина, сколько раненых за день перевязует, а ее яким‑то котячьим именем прозывают, – недовольно ворчал он.
– Да не котячьим, а мышиным, – смеялась Динка.
– А где мышь, там и кошка. За что ж таку хорошу дивчину обижать. Ну, нехай уж Анджила, да и то не по‑христиански… Я просто удивляюсь! Образованные люди и душевные, а вот имя подобрать як положено не могут. Ну что это за имя – Анджила!
– Да не Анджила, а Анжела, или Анжелика, – поясняла ему Динка, но Ефим махал рукой:
– Хрен редьки не слаще.
С Мышкой вообще он обращался так же, как с Мариной, нежно и уважительно, зато с Динкой и Леней был на «ты» и держался по‑свойски.
– А ну перекладайся на постелю, Динка, бо останется твой ящик у городе! – осторожно трогая Динку за плечо, говорит Ефим.
Но Динка еще крепко цепляется за сон.
– Не надо, не надо, – бормочет она, – мне и тут хорошо!
– Уж чего лучше! Голова на подушке, а тулово на ящику! А ну вытягуйте ящик, Анджила, а я ее подниму!
Знакомый голос и «спотыкающееся» имя сестры окончательно отрезвляют Динку, и она сразу вскакивает.
– Ефим… Ты уже приехал? И Прима тоже приехала? – сонно тараща глаза, спрашивает Динка.
– А як же! Мы обои приехали, – смеется Ефим.
Мышка тоже смеется.
– Как же так? Значит, я проспала! А где же, где же Прима, Ефим?
– А вон Прима, на телеге сидит как барыня и кушает овес! – острит Ефим, кивая на окно. – Ну, давай твой ящик!
Но Динка уже роется в карманах и достает завернутый в бумажку сахар.
– Подожди, Ефим… Отнеси это Приме… Вот хоть кусочек. Это пока, на хуторе я еще дам, – словно извиняясь, говорит Динка.
– А чого ж ты сама не отнесешь? Выйди хоть поздоровкайся со своей конячкой, она тут во дворе стоит!
– В самом деле, что это еще за выдумки, Дина? – строго спрашивает Мышка. – Почему ты сама не идешь?
– Я не пойду! Я не хочу видеть Приму, запряженную в телегу… Я увижу ее на лугу, на хуторе… Я так мечтала об этом! Ефим, миленький, отнеси сам, пожалуйста!
– Да отвыкла она от твоего сахару! Вот уж, ей‑богу! Все не как у людей! Лошадь, она и есть лошадь, и нема чого тут придумывать! – ворчит Ефим, вскидывая на плечо ящик и держа в кулаке сахар. – Ну, бувайте здоровы! Ожидайте меня к обеду, як бог даст, все будет благополучно. Там Марьяна борщу наварит! А пока лягайте обеи спать, бо ночь короткая!
Сестры ложатся. Динка уже не спорит. Она еще успеет на утренний поезд. А сейчас так хочется спать!
* * *
Выезжает Динка поздно, когда Мышка уже давным‑давно убежала в госпиталь, а на вокзале и в дачном поезде полным‑полно народу.
«Проспала, – с досадой думает Динка. – Теперь Федорка, наверно, уже двадцать раз выбегала встречать меня…»
Но в окно вагона видны уже поля и перелески, знакомые станции, и сердце Динки нетерпеливо бьется. Святошино… Ирпень… Буча… И вот наконец Ворзель. Динка прыгает на платформу, торопливо шагает мимо дач, мимо железнодорожного переезда и останавливается на лесной опушке. Сколько раз за эти годы, едва сойдя с поезда, она мчалась сюда не переводя дыхания! Размахивая своей матроской и сбрасывая на бегу сандалии, она мчалась так, как будто за ней гналась вся гимназия, все учителя и классные дамы! И только здесь, в этом могучем укрытии леса, она чувствовала себя свободной, счастливой девчонкой!
Но сегодня… Этот зеленый сумрак и густая притаившаяся тишина… Этот шорох крыльев перепархивающих с ветки на ветку птиц… Может быть, все стало по‑новому? Или она не прежняя Динка? Нет‑нет, все прежнее… И лес, и птицы, и она сама… И даже ее матросская блуза с синим воротником…
Динка медленно идет по лесной дороге, заплетая и расплетая свои косы. Ей кажется, что старые дубы встречают ее как чужую, – так сумрачно в их темно‑зеленых ветвях. Может быть, им мало солнца?
Зоркие глаза Динки замечают свежесрубленные деревья; широкие пни, еще влажные, темно‑розовые, кажутся ей живыми, оплакивающими свою жизнь. Динка пробирается к одному такому пню, ей вспоминается высокий красавец дуб, который стоял на этом месте… Кто же и зачем срубил его?
«Бессовестные, бессовестные люди…» – с горечью думает Динка, оглядывая лес. Но взгляд ее вдруг останавливается на солнечной полянке; вокруг нее, словно играя в прятки, разбегается веселый молодняк, за широкими спинами дубов прячутся тоненькие березки, распушилась и присела в траву зеленая елка, разбежались кто куда осинки, шелестят кусты орешника, а за ними выглядывает черемуха…
И Динке вдруг делается безотчетно весело, она вспоминает, что где‑то здесь, в лесу, ее ждет Федорка.
– Ау! Ау!.. – кричит Динка, и откуда‑то из глубины леса доносится радостный ответный голос:
– Ау!..
Глава 3
Хуторская подружка
– Ау! Ау! Динка!..
– Ау! Федорка!..
Не разбирая дороги, мчатся навстречу друг дружке девочки и, сшибаясь на лесной тропинке, со счастливым смехом замирают в крепком объятии. С шумом проносятся над ними птицы, из‑за тяжелых ветвей дубов машут белыми платочками березы.
– Вот и прошла зима, Федорка! – радуется Динка.
– Пройшла! Пройшла! – подтверждает счастливая подружка.
– Вот мы и опять вместе!
– Эге ж! Эге ж! – кивает головой Федорка.
– Солнце, лето! Какое это счастье, Федорка! – закидывая голову и глубоко вдыхая лесные запахи, говорит Динка.
Но Федорка уже ничего не подтверждает, сияющими глазами вглядывается она в лицо подруги и робко спрашивает:
– Ну, як ты?
Динка улавливает в ее голосе тревожные нотки и, словно очнувшись, быстро говорит:
– Ничего… Экзамен я выдержала. Мне остается только один восьмой класс. А Мышка уже работает в госпитале. А Алина… – Какая‑то тень проходит по лицу Динки, и медленно, словно снимая паутину, она проводит ладонью по лицу. – Алина пишет иногда… Не жалуется…
– Ну, дай ей боже… Дивчина замуж вышла. За кого схотела, за того и вышла. Чего ж ей жаловаться? – поспешно говорит Федорка.
– Конечно… Она и не пожалуется, если б даже ей плохо было, – говорит Динка. – Но зачем он увез ее так далеко…
Перед глазами Динки встает перрон и красные огоньки уходящего поезда… Динка знает: пройдут годы, но она уже никогда не забудет эти красные огоньки, как не забывает опустевшую после отъезда Лины кухню, как не забывает прощанье на пристани с Марьяшкой, как не забывает поезд, увозивший Катю… И многое другое.
Федорка с тревогой смотрит на подругу, боясь прервать непонятное ей молчание, но Динка поднимает голову и, щуря глаза, словно разглядывая что‑то в ветвях деревьев, бросает сквозь зубы злые слова:
– Это то же, что запустить руку в теплое гнездо и вытащить оттуда беспомощного птенца. Я ненавижу свадьбы, Федорка, я с детства ненавижу свадьбы!
– Ой, боже! – всплескивает руками Федорка. – Ну чего ты сердишься! Дивчина вышла замуж за хорошего человека, а она сердится! Ведь на том же и свет стоит! Парубки женятся, девчата выходят замуж… Так же не можно, Диночка, – степенно уговаривает подругу Федорка. Она уже давно привыкла к быстрой смене настроений своей городской подружки и навсегда усвоила себе в обращении с ней степенную материнскую мудрость. – Не мучай себя, голубка… – мягко говорит она, прижимая к щеке Динкину руку. – Все перемелется, как говорят старые люди…
Федорка почти ровесница Динки, но все в ней уже девичье: и походка, и стать, и разговор с искринками смеха, и лукавая ямочка на подбородке. Сегодня для встречи подружки Федорка нарядилась по‑праздничному. Ловко сидит на ней вышитый цветами бархатный герсет, тихо позванивают на шее бусы. Круглое румяное лицо Федорки совсем такое, как поется в украинской песне: брови, как шнурочки, глаза как звезды, ресницы стрельчатые, губы розовые, смешливые, а за ними два ряда мелких, как у мышки, зубов.
– Федорка, как ты выросла! И какая красивая стала! – замечает вдруг Динка и, остановившись среди дороги, с восхищением смотрит на подругу. – Да когда же ты так выросла, Федорка? – с удивлением говорит Динка; она чувствует гордость за подругу, и почему‑то жалко ей ту маленькую дивчинку в белом платочке, что пряталась в трех березах. Жалко и себя, безудержно веселую, озорную девчонку. – Когда же, когда же мы так выросли, Федорка? – недоуменно и грустно повторяет она, мысленно пробегая глазами лето, зиму, еще одно лето и еще зиму. Сколько их было, этих лет? И сколько горя, сколько слез унесли они с собой. – Федорка, Федорка… – испуганно шепчет Динка, – как же, когда же это все случилось?
– Та годи тебе! – хохочет Федорка. – Дывыться на мене, як на старуху! Конечно, что мы уже не диты! А чего ж тоби треба? Молоди девчата… Ось, слухай, песня такая есть:
Росла, росла дивчинонька,
Тай на поле стала…
Ждала, ждала миленького,
Тай плакаты стала…
Ой, горенько мени з тобою! – заливается дробным смехом Федорка.
– Ха‑ха‑ха! – залилась и Динка, потом вдруг оглянулась на лес и с горечью сказала: – Лес рубят… Уже столько деревьев загубили! Кто же это, Федорка?
– А я знаю? Кому надо, тот и рубит! Нашла о чем плакать… Тут люди пропадают, а она об деревьях беспокоится… Война… – сурово говорит Федорка.
Но Динка быстро перебивает ее:
– Война скоро кончится!
– Как это кончится? В августе два года будет… Может, что‑нибудь слышно в городе? – с надеждой спрашивает Федорка. – Только у нас таких слухов нет. Гонют людей, как скотину. Тут один с госпиталя выписался, так он бог знает чего рассказывает… – Федорка боязливо оглядывается, но в лесу тихо, только где‑то в кустах стрекочут птицы. Федорка тянет подругу в сторону от дороги, зайдя в самую гущу, усаживается на траву. – Садись. Много чего переговорить надо…
Динка покорно опускается рядом и выжидающе смотрит в лицо подруге.
– Ой, изболело сердце мое. Что на свете делается… Тот солдат говорит, что немцы прут со всех сторон, а у наших хлопцев всего недостача. Нечем от ворога обороняться, гонют их с голыми руками. Да еще якой‑то главный генерал на ту сторону предался. Что ж это будет, Диночка, подружка моя?.. – Федорка вдруг всхлипнула и, прижавшись к Динкиному уху, зашептала: – Погубит той солдат Дмитро… Зовсим он ему голову заморочил…
– А при чем тут Дмитро? – удивилась Динка.
– А вот слухай… Ты ж ничего не знаешь. – Федорка вытерла кончиком платка светлые, как росинки, слезы и припала к плечу подруги. – Зимой, как померла у Дмитра маты, так остался он один, как той дубок в поле. Ну а мы с ним с детства дружили. Как двойняшки, бывало, всё вместе… Ну дак жалела я его… То рубаху ему постираю, то сала у матери стащу… И он тоже слухал меня. Бывало, как ни заспорим, все мой верх…
– Да, я помню, – усмехнулась Динка.
– Ну вот! А теперь же он один в хате. И постучался раз ночью до его человек… Шинель на нем рваная, сам худой, одни кости, стоит под окном, на костыль опирается. Без ноги, значит… Ну, попросился переночевать. Дмитро, конечно, пустил его в хату, отрезал ему хлеба, всыпал в миску борща… Ну, разговорились, конечно, обо всех новостях… Солдат и говорит: «Я, – говорит, – сам с госпиталя, выписали меня на все четыре стороны. Только идти мне, – говорит, – некуда, потому как я раньше у старшего брата за батрака был, а теперь я калека, а у брата жена настоящая ведьма. Сам‑то брат принял бы меня, но она нипочем не желает… Вот и хожу я по дворам, где что кому починить, сам я бондарем могу работать и сапожником, на чужой шее сидеть не буду». Вот и пустил его Дмитро – живи, места хватит…
– Ну и хорошо, – кивнула головой Динка.
Федорка покачала головой:
– Оно бы и хорошо, почему не пустить человека? Да только язык у того солдата вредный. «Я, – говорит, – всего на этой войне насмотрелся и умных людей послушал. Сомневается, – говорит, – народ. За что мы кровь проливаем?.. Генералам да офицерам до солдата и дела нет. Вот искалечили меня да и выбросили как собаку. Околевай где хочешь…»
– Ну что ж, – вздохнула Динка. – Он же правильно говорит…
– Может, оно и правильно, ну так держи про себя, а то как почнет всех ругать. А то посядают рядом с Дмитро и всё бумажку яку‑то читают…
– А что в той бумажке написано? – заинтересовалась Динка.
– А я знаю что? Хиба они мне скажут? Чула только, что там и за самого царя, и за царицу прописано… А Дмитро развесит уши и слушает. Уж я его прошу: выпроводи ты этого солдата от греха – а он злится! Куда там! Этот солдат ему теперь лучше родного отца стал! – с горечью махнула рукой Федорка!
– Вырос, наверно, Дмитро… – задумчиво сказала Динка, и перед глазами ее вдруг встал застенчивый кареглазый подпасок с переброшенным через плечо серым армяком; вспомнилось, как еще в первые годы ее жизни на хуторе Дмитро пожаловался на приказчика Павло, который избил его, а Динка, утешая Дмитро, сказала, что скоро будет революция и тогда они побьют всех панов и царя.
«А на что мне тот царь? – обозлился вдруг Дмитро. – И за что я его буду бить, как я его и в глаза даже не видел! Ни он меня, ни я его! И пан тоже мне ни к чему! Вот приказчик Павло – это другое дело!»
Динка всегда считала Дмитро тупым, неразвитым мальчишкой, а вот прошло два‑три года, и случайно зашедший в село солдат сумел чем‑то заинтересовать Дмитро, читает с ним вместе какую‑то бумажку – может, прокламацию…
– Дмитро… Я давно его не видела. Прошлым летом его куда‑то посылали за коровами? – живо заинтересовавшись, спросила она примолкнувшую Федорку.
– Ну да! У пана под Житомиром еще одно имение, да вот оттуда они с приказчиком коров пригоняли, ты его и не видела! А сейчас и не познаешь уже! Настоящий парубок стал! Только характер его спортился, не слушает меня! А про солдата хоть говори, хоть не говори – все мимо ушей пропускает! – пожаловалась Федорка.
– А ты не говори. Не ссорься с Дмитро. Он не должен тебя слушаться в этом деле, Федорка! – строго сказала Динка.
– Ну, так тому и быть, – вздохнула Федорка, поднимаясь. – Может, я и вправду зря на него нападаю. Ходим лучше скорее, бо мамка моя вареники для тебя лепила, наверно, сердится уже, что нас долго нет.
Девочки молча вышли на дорогу. Взглянув на расстроенное лицо Федорки, Динка обняла ее за плечи.
Федорка растрогалась.
– У меня еще один разговор есть. Ну, то уж на свободе, а то как почуе маты, то весь веник об меня обломает!
– Все еще бьет? – удивилась Динка.
– Ну а кто ж ей воспретит? Она ж маты…
– Так тем более. Сама родила и сама бьет! Чепуха какая‑то, – сердито сказала Динка.
– Ну, это уж так полагается… Да не то обидно, что бьет, а то обидно, за что бьет… Ну, добре, об этом мы потом побалакаем, – заторопилась Федорка, завидев на крыльце мать. – Молчи зараз!
Глава 4
Хата с краю
Федоркина хата под самым лесом, на краю панской экономии. Старая эта хата напоминает засыпанный сосновыми иголками гриб; крохотные окошки лежат на завалинке, крыша покрыта зеленым дерном, и как веселая насмешка над этим убожеством белеет новое крылечко из свежевыструганных досок. На гладеньких ступеньках копошатся младшие братишки Федорки, кряхтя, взбираются на крыльцо и задом ползут обратно.
Мать Федорки, Татьяна, такая же круглолицая, как дочка, с тоненькими морщинками под голубыми глазами, встречает гостью на крыльце.
– Ну, слава господу, приехала наша Диночка! А уж моя Федора с утра голову потеряла! Бегает да бегает по лесу, гукает! Да чего ты, кажу, бегаешь? Задержуется человек по своим делам!
Она крепко обнимает Динку и ведет ее в хату.
– Сядайте, сядайте, Диночка, за стол! Зараз будем вареники кушать! Вы ж мои варенички завсегда любили, – ласково приговаривает Татьяна, усаживая Динку за стол и вынимая из печи большую миску с горячими варениками.
На столе разостлан чистый домотканый рушник, на нем золотистые, свежие коржи. Динка сразу чувствует волчий аппетит и по старой детской привычке без всякого стеснения вытаскивает из миски огромный черный вареник.
– Вот, Диночка, дожили мы до якого часу – нема ни крошки белой муки. Просеяла житнюю да и слепила вареники. Може, не понравятся вам? – беспокоится Татьяна.
– Ну что вы! Я сроду ничего вкуснее не ела! – весело уплетая вареники, уверяет ее Динка.
Федорка тоже ест вареники, но берет их осторожно, чтоб побольше досталось гостье. Татьяна любовно смотрит на Динку, проводит заскорузлой рукой по ее косам, мягко улыбается.
– От яки косы вырастила! И сама вытянулась, як той тополек! Да вот и моя Федорка тоже подросла… – Татьяна озабоченно смотрит на обеих девочек. – Мабуть, скоро замуж пора вас отдавать, – шутит она, но моложавое лицо ее грустно, и сквозь шутку слышится материнская тревога. – За кого только отдавать, все хлопцы на войне, а возвернутся, тоже радости мало: все хозяйства порушены, скотину кормить нечем… А немец тем часом все ближе подступает.
– Та годи вам, мамо, и чего вы таку панику наводите… Накладайте лучше еще вареников, бо Динка голодная!
С матерью Федорка говорит особым тоном, капризным, ворчливым, не допускающим возражений, вроде держит мать в узде, и мать слушается дочки, хотя это не мешает ей, выйдя из терпения, трепать свою Федорку за косы. Но сейчас мать поспешно хватает миску и бежит к печке.
– Зараз, доню, зараз! Ешьте на здоровьичко, я богато налепила!.. А вы геть отсюда! – шлепая полотенцем карабкающихся на скамью ребятишек, кричит она. – Пораскрывали рты, как галчата. Ведь только‑только кормила я вас, да не накормишь никак, прости господи!
Насытившись, Динка разглядывает знакомую с детства Федоркину хату, привычно гладит русые и белые головенки Федоркиных братиков и сестричек. Сколько их, кажется, и сосчитать невозможно! Федорка – вечная нянька, нянчилась с ними и Динка, приезжая летом на хутор. Мучились они с этими малышами и играли в них, как в куклы. Приведут, бывало, к Динкиному пруду, выкупают, посадят на песочек, а сами выстирают их рубашонки, разложат на траве сушиться, и Динка бежит домой, шарит в буфете, прячет в карман сахар, а то, залетев в кухню, хватает прямо со сковородки горячие котлеты.
– Куда ты? – кричат ей из дома, а Динки уже и след простыл, она уже на пруду, кормит вместе с Федоркой своих галчат.
С нежностью вспоминает все это Динка. Подросли за зиму Федоркины ребятишки, а помнят ее, улыбаются лукавые рожицы, прячась под стол. Динка поспешно роется в карманах и сует в их грязные ручонки дешевые конфеты в бумажках.
– О, бачишь, яка баловница приехала, теперь разве выгонишь их с хаты? – выкладывая на рушник лепешки, добродушно ворчит Татьяна и, присаживаясь на лавку, с робкой надеждой смотрит на Динку. – Ну а что ж там в городе за войну балакают?
Но Динка не успевает ответить, потому что на пороге вдруг появляется Дмитро. Только Дмитро ли это? В таком же армяке, накинутом на плечи, в вышитой по вороту рубашке, но это уже не подпасок, ухарски щелкающий кнутом, и даже не тот Дмитро, с которым они позапрошлым летом учились стрелять из обреза. Теперь это уже не хлопчик, а настоящий парубок, и только круглые карие глаза и смущенная улыбка напоминают прежнего тихого подпаска.
– Здравствуйте, – говорит парубок, снимая шапку. На коротко стриженной голове у него оставлен мягкий чуб, он все время падает на лоб, и Дмитро осторожно приглаживает его ладонью.
– Здравствуй, Дмитро! – вскакивает ему навстречу Динка.
– Здравствуйте, – смущенно повторяет Дмитро, отводя глаза и как бы нехотя протягивая руку.
– Здравствуйте, Дмитро! – в тон ему повторяет Динка. За столом, давясь варениками, заразительно хохочет Федорка:
– Бачилы, яки у них церемонии!
Дмитро тоже смеется и уже крепко, по‑дружески жмет Динке руку.
– Ну, сядай, раз пришел, – поджимая губы, говорит Татьяна.
Она что‑то имеет против этого гостя, но Федорка бросает на нее быстрый сердитый взгляд и, придвинув к столу табурет, усаживает Дмитро за стол:
– Вот, ешь вареники. Хлеба бери!
– Да я не хочу! Я не голодный, – упрямится Дмитро.
– А я говорю – ешь! – сердится Федорка.
– Да что ты его приневоливаешь! Не хочет человек – так нет, пристала как репей! – раздраженно гремит заслонкой мать.
– А я кажу – ешь, – настойчиво шипит Федорка.
Дмитро нехотя берет вареник черной от загара рукой и смотрит на Динку:
– Ну, что слышно в городе?
– То же, что у вас, – говорит Динка. – Ведь подумать только, второй год война идет, солдаты не вылезают из окопов. Разутые, раздетые… Вася пишет, зимой прислали сапоги, и всё какие‑то недомерки, у всех ноги растерты, портянки от пота и крови заскорузли… А кому дело до солдат? Посмотрели бы, что в госпитале делается, когда раненых привозят! Класть негде! Мышка по два дня домой не приходит. Ужас какой‑то! Бросили людей на бойню с голыми руками! Ничего толком не заготовлено! Пушек нет, ружей и тех не хватает! А кому нужна эта бойня? Солдаты не хотят драться! – возбужденно говорит Динка.
Дмитро поднимает голову и торжествующе смотрит на остолбеневшую Федорку.
– Да что же это ты, Диночка, говоришь? Солдат – он человек, призванный на военную службу, тут хочешь не хочешь, а свою землю от ворога боронить надо! – всплескивает руками Татьяна.
– А то его земля? Панская земля! – сердито вступает в спор Дмитро. – Когда б за свою землю, так каждый пошел бы! В чем стоит, в том и пошел бы! – дергая свой армяк, горячится Дмитро.
– Вы не понимаете, Татьяна, – торопится ему на помощь Динка, но Татьяна, не слушая ее, наступает на Дмитро:
– Смотри какой пан объявился! Да где ж у солдата та земля? Ну вот, к примеру, у тебя, Дмитро, – где твоя земля? Або у нашего батька?
– Так ведь про то же и говорим, – снова беспомощно вступает Динка, но Татьяна машет рукой.
– Обожди, Диночка, обожди! Нехай он мне сам ответ подает… Нехай скаже, где его земля?
– Земля скрозь наша, крестьянская, не паны ее своим потом поливали, а мужики… Вот и придет такой час, когда надо будет отбивать ее от панов, вот тогда и драться будет за што! – сердито говорит Дмитро.
– Ой, божечка, божечка! – всплескивает руками Татьяна. – Да кто ж с тобой, дурень, даже балакаты будет? Скрутят тебе паны по рукам, по ногам, ще и в железо закуют!
– Не скрутят… – усмехается Дмитро.
– Да что ж он, один, что ли, будет? – врывается опять Динка. – С ним весь народ встанет! Вы думаете, народ ничего не понимает, да? Посидите‑ка в окопах да послушайте, что солдаты говорят, тогда узнаете! Да рабочих в городе послушайте! – размахивая руками, кричит Динка, но Татьяна с горькой усмешкой смотрит на Дмитро.
– Ох ты ж смутьян, смутьян! – прижимая к щеке ладонь и качаясь из стороны в сторону, горестно причитает она.
– Хватит, мамо! Молчите хоть за ради бога! Почует кто из экономии, всем нам тюрьма будет! – кричит Федорка и, как вспугнутая птица, бежит к двери и выглядывает во двор.
– Всех в тюрьму не посадишь, – усмехается Дмитро.
– Молчи, дурень! Тебя первого схватят да и пристрелят как собаку!
– Ну годи, – поднимается Дмитро. – Извиняйте за беседу…
Напуганные ребятишки тихо сидят под лавкой. Динка, чтобы переменить разговор, вдруг спрашивает:
– А где ж у вас люлька? Всегда висела в углу, а сейчас нету?
– Яка, Диночка, люлька? – сморкаясь в передник, спрашивает Татьяна.
– Ну та, где новорожденные спят?
– А на что она нам? – улыбается Татьяна. – Повырастали дети, батька и снял!
– А разве у вас никто не родился этой зимой? – интересуется Динка.
– Оборони боже! – смеется Татьяна. – И так семеро с ложкой…
Федорка вдруг поднимает красное сердитое лицо.
– Не хватало еще! Да я б его, как котенка, придушила в той люльке!
– От комусь жинка будет! – неожиданно весело говорит Дмитро.
– Комусь будет. В девках не останется, – многозначительно бросает Татьяна.
– Добре, – неопределенно бурчит Дмитро и по‑дружески трогает за плечо примолкшую Динку: – А что, Ефим будет вас перевозить с города?
– Да, он уже поехал… К вечеру вернется. Ну, пока мы одни с Мышкой жить будем. Мама уехала, Леня тоже уехал…
– А Вася ваш где? – спрашивает Дмитро.
– А Вася на фронте. Давно уже…
– А Мышка, значит, коло раненых? Вот это ей самая работа. Вот же добрая душа, пошли ей господи! – вздыхает Татьяна.
Динка смущенно улыбается:
– Мы с Мышкой вам гостинцы приготовили, да они на подводе едут. И тебе, Дмитро, тоже… Я тебе складной ножик купила, а Федорке платочек.
– Да чего ты беспокоишься, Диночка, разве теперь такое время, чтоб подарки возить? – расчувствовавшись, говорит Татьяна.
– Да я только вам и еще Якову‑музыканту канифоль для скрипки…
– Кому? – с ужасом переспрашивает Татьяна, уронив полотенце.
– Мамо! – тихо и предостерегающе бросает Федорка. Дмитро, шумно вздохнув, опускается на лавку.
– Якову Ильичу… для скрипки, – недоумевающе глядя на всех, повторяет Динка.
– Ой, боже! А я думала, кому это? – в смятенье говорит Татьяна, суетливо прибирая со стола. – Вот уж не догадалась бы… А на что он тебе, Диночка?.. Обыкновенный человек.
– Что вы, Татьяна! Это же замечательный музыкант! Играет Яков теперь на свадьбах? – спрашивает она Дмитро.
– Э… Яка вже ему свадьба, – машет рукой Дмитро.
– Молчи, дурень, – тихо огрызается Федорка и громко объясняет: – Какие теперь свадьбы! Нема никаких свадеб зараз. За войну только приказчик Павло оженился!
При имени приказчика Динка вспоминает давнюю мечту Дмитро сделаться старшим пастухом.
– А что, Дмитро, – улыбаясь, спрашивает она, – тебя уже сделали главным пастухом?
Но Федорка не дает товарищу раскрыть рот.