— Вы будете сниматься как йоги? — спросил его Даярам.
— Да, амплуа факиров. Другого значения нашего телесного воспитания на Западе не понимают.
— И обязательно с дешевым мистицизмом?
— Уверен. Будем производить «чудеса» на фоне храмов, тигров, прекрасных танцовщиц… всей нашей пресловутой экзотики! — Даярам вздрогнул.
— Тогда зачем же твой учитель согласился на эту профанацию?
— Он считает, что есть смысл показать Западу наши пути даже в таком виде. Время привело наши культуры в тесное соприкосновение, но для того чтобы соединиться, необходимо понимание и общность цели. А у кино есть две очень важные силы — документальность снимка и миллионы зрителей. Таковы его слова.
— Он умный человек, твой гуру. Я давно хотел бы познакомиться с ним. Скажи, это он согласился демонстрировать себя высоким гостям из России? Лег под доски, по которым проехал грузовик с людьми? И что-то еще…
— Да, это он сделал, из тех же побуждений. Я буду очень рад, если ты придешь.
Глава 5
Тропа тьмы
После спада жары Рамамурти собрал свои наброски скульптур Кхаджурахо и направился в поселок у храмов к Анарендре и его учителю. Он нашел знаменитого гуру сидящим на ковре в затененной комнате гостиницы.
Учитель хатха-йоги Шарангупта Джанах скорее походил на добродушного буйвола, чем на мудреца. Его облик несколько разочаровал художника. Обритая наголо круглая голова и чудовищные мускулы шеи, отходившие прямо из-под ушей к внешним углам плеч, никак не создавали впечатления интеллектуальности. Не менее могучие мышцы проступали под тонким полотном вполне современной рубашки. Шарангупта был выше среднего роста, но массивность корпуса делала его приземистым. Только когда Даярам присмотрелся к блестящим, чистым, как у ребенка, глазам этого человека, которому не могло быть меньше сорока пяти лет, он увидел в них острый ум, юмор и наблюдательность, терявшиеся от ощущения слишком большой физической силы и здоровья.
|
|
Шарангупта предложил Рамамурти омыть ноги в бассейне за занавеской, угостил фруктами с чистой водой. Беседа быстро перешла на изыскания Даярама, и хатха-йог очень заинтересовался соображениями о древнем физическом идеале. Шарангупта был уверен, что изваяния Карли, Матхуры и Санчи создавались как портреты живых моделей, а не являлись плодом воображения древних мастеров. Он говорил, что в отдаленные времена физическое воспитание было очень сложным и строгим, так как трудные условия жизни требовали для преуспеяния выдающегося здоровья и крепости. Поэтому многие методы хатха-йоги тогда были во всеобщем употреблении. Лишь после мусульманских завоеваний, а тем более английского владычества, они стали достоянием немногих, окруживших вдобавок эту столь земную науку покрывалом тайны и мистики. Шарангупта показал Даяраму, какие из упражнений способствовали развитию «красоты силы», как он выразился о средневековом каноне, и художник понял, что современная цивилизация почти исключают развитие и умножение его.
Даярам сверился с временем, лишь когда прошло два часа, и ужаснулся своей невоспитанности. Они вышли вместе с Анарендрой, и тот позвал его на минуту в свою комнату, чтобы условиться о встрече на завтрашний день. Даярам не успел еще рассказать другу о встрече с Амритой-Тиллоттамой и своих планах, как в дверь постучали. Вошел плечистый мужчина, державшийся с уверенностью магараджи, явный иностранец, однако хорошо говоривший на урду.
|
|
— Я зашел поздороваться, господин Кинкар, и заодно убедиться, что вас устроили удобно. Только что из Бомбея. А, простите, вы не один!
Анарендра представил художника своему «хозяину» — американо-португальцу, продюсеру фильма Стивену Трейзишу.
— Я, как всегда, удачлив, — объявил вновь пришедший. — Мне не хватало здесь именно художника, знающего храмы. О, только для небольшой консультации. Чтобы быть абсолютно уверенным в правильности выбора фона съемки. Вот что, господа, мы деловые люди, любим быть на короткой ноге со сверстниками. Пойдемте ко мне. Выпьем, поговорим… Впрочем, простите, знаю, что у индийцев это не принято, но чай и лимонад у меня великолепны. Вы оба художники, так проведем консультацию поскорее. Кстати, завтра вечером начнем съемку ваших эпизодов, хорошо?
Даярам, немного ошарашенный потоком быстрых слов, вопросительно посмотрел на друга. Анарендра, любезно улыбаясь, отказался под предлогом коллоквиума с учителем. Тогда американец повернулся к Даяраму. Художнику нестерпимо захотелось посмотреть поближе хозяина Тиллоттамы.
Даярам согласился.
Узнав, что художник живет в деревне, Трейзиш повел его прямо к себе, и он едва успел условиться с другом о встрече на завтра.
Трейзиш занимал два соединенных вместе номера, убранных коврами и низкими столиками «могольского стиля», который создает иностранцам иллюзию «Востока». В комнате, оборудованной под гостиную, было душно. Деревянные крылья двух вентиляторов не могли разогнать теплый воздух, пропитанный запахом табака, алкоголя и крепких духов. Навстречу поднялся большеголовый человек афганского типа, в темно-красной феске, с лицом, изборожденным морщинами.
|
|
— Я поджидал вас, сэр. — Голос, хриплый и громкий, сразу вернул Даярама к моменту ужасного потрясения в храме Вишванатха. — Завтрашний план не меняется?
— Почему? Все идет хорошо. Познакомьтесь, — небрежно проговорил продюсер, — это художник Рамамурти, а это известный режиссер Хамруд.
— Из Пакистана? — преувеличенно любезно осведомился Даярам.
Хамруд, что-то прочитавший в лице художника, посмотрел на него со скрытым подозрением.
— Вероятно, я видел ваши картины на выставках, кажется, помню.
— Не старайтесь вспомнить то, чего не было. Я скульптор, — пояснил Даярам, сам удивляясь своему желанию уязвить пакистанца.
— А-а, — протянул режиссер, показывая полнейшее равнодушие ко всем скульпторам мира.
Трейзиш поспешил устранить натянутое молчание, усадив гостей в глубокие европейские кресла.
— Мы попросим господина Рамамурти посоветовать нам экспозиции и планы, наиболее интересные с художественной и исторической точки зрения.
— Для этого мне нужно знать цель и содержание вашего фильма. А вообще Кхаджурахо снят несколько лет назад правительственной киностудией Индии. Фильм получил первую премию на международном фестивале. Кажется, в Маниле.
— Вот это деловой разговор, я не ошибся в вас! — воскликнул довольный продюсер, хлопая Даярама по колену. — Конечно, мы знаем фильм Вадхвани, и его успех как раз побудил нас выбрать Кхаджурахо. Сигарету? Лимонаду?
Рамамурти отверг первое и принял второе. Трейзиш продолжал:
— Мы производим фильмы не для Индии, а для Запада и для Пакистана тоже. Я считаю самыми выгодными романтические фильмы, с приключениями. Верный сбыт и широкий спрос. Но сейчас зритель стал умнее и требовательнее, его не проведешь дешевыми декорациями в стиле Тарзана или Кин Конга. Нет, мы хотим дать подлинную Индию с ее храмами, джунглями, развалинами…
— А что вы имеете в виду, говоря о романтике?
— Ну, боже мой, о чем мечтает массовый зритель, усталый от угрозы войны, политики, неустойчивых заработков и неопределенного будущего? Надо перенести его в совершенно иной мир, где будут невиданные страны, подземелья с тайнами, факиры с чудесами, прекрасные девушки и отважные героические принцы. Но сейчас, в век путешествий, реактивных самолетов, телевидения и спутников, уже трудно заставить зрителя поверить в то, что это может происходить где-нибудь на нашем шарике. Значит, фильм или должен быть историческим, или уводить в космос, на далекие планеты. Меня не интересует космос, но исторические фильмы — это реальный бизнес, это возможность самой причудливой фантазии, потрясающих приключений. И этот наш фильм будет историческим боевиком. Приключения храмовой танцовщицы — девадаси, похищенной из храма, разрушенного во время мусульманского завоевания Индии, проданной в гарем и спасенной оттуда индийским принцем.
Мы не поскупимся на съемки храмов и подземелий, поедем в Эллору и Аджанту, а до этого проведем месяц у магараджи Рева. Там, где водятся огромные белые тигры. Они поймали несколько штук, и теперь магараджа разводит их в одном из своих заброшенных дворцов в Говиндархе. Как это удачно — тигры прямо во дворце. И еще факиры! Ведь вы уже встретили вашего друга…
Даярам улыбнулся — уж очень сильно отличался облик его тонкого и образованного друга от странствующего факира, хитрого фокусника. Продюсер заметил усмешку художника и весело подмигнул ему.
— Я, конечно, не дурак и понимаю, что ваш друг, как и его учитель, — образованные люди, согласившиеся играть свои роли с определенными целями. Ну что ж, это устраивает их и меня, плюс еще порядочная оплата за затруднения. Время вы, индийцы, кажется, не так цените, как мы, европейцы, и особенно американцы.
— Это не совсем верно. Просто у нас с вами разная оценка событий жизни, и многое, чему вы придаете значение, не интересует нас.
— Однако деньги — они нужны всем?
Рамамурти пожал плечами. Вступать в дискуссию с бизнесменом показалось ему бессмысленным. Он начал называть интересные точки съемки, показывая зарисовки, фото и планы храмов. Режиссер, вначале слушавший скептически, стал одобрительно постукивать пальцами по столу и кивать головой, непрерывно дымя сигаретой. Хозяин подливал ему и себе какой-то крепкий напиток. Режиссер делал торопливые отметки в съемочном плане и еще каких-то листах.
— Ай, хорошо, аччи! — воскликнул Хамруд, когда Даярам кончил. — Вы верно поступили, бара-сагиб, найдя умного муртикара. Но я пойду, с вашего разрешения. Салаам!
Даярам тоже поднялся. Трейзиш энергично запротестовал.
— Мы еще не рассчитались!
— Ничего не нужно. Для меня это не составило трудности, а время — мы, индийцы, его не ценим, — улыбнулся своей открытой улыбкой художник.
— Но тогда позвольте же угостить вас чаем! Не отказывайтесь, иначе вы просто обидите меня. Я же принял вашу помощь!
Трейзиш позвонил в колокольчик и что-то негромко сказал явившемуся слуге.
— Сейчас вы познакомитесь с нашей звездой, исполнительницей роли девадаси. Ее зовут Тиллоттама — это, конечно, только псевдоним, но он хорош… Что с вами? Вы боитесь женщин? — Даярам уже овладел собой.
— Пустое, у меня иногда случаются боли в сердце. Они быстро проходят!
— Ручаюсь, что сейчас вы получите сердечную боль, которая не скоро пройдет, — громко рассмеялся хозяин, уже немного захмелевший.
Художник, у которого все внутри затрепетало, попросил сигарету. Трейзиш протянул было портсигар, подумал, отдернул руку и поспешно встал.
— Я угощу вас самыми лучшими, — продюсер достал из ящика стола лаковую японскую коробку, набитую сигаретами в красно-золотой бумаге. Даярам глубоко вдохнул душистый дым с каким-то более резким, чем у обычного табака, привкусом.
Быстро вошедшая в комнату Тиллоттама побледнела и замерла от неожиданности. Хозяин представил гостя, и Даярам неуклюже поклонился, не сводя с нее глаз. Трейзиш внимательно посмотрел на обоих и громко расхохотался.
— Впервые вижу мою дерзкую девочку такой растерянной! Что художник погиб с первого взгляда, то это закономерность. Но ты, Тиллоттама!
Тиллоттама оправилась от неожиданности и быстро заговорила на малаяламе, гневно глядя на художника:
— Зачем вы здесь? Не доверяйте ему ни в коем случае! Это очень опасный человек, помните, Даярам!
Художник ободряюще улыбнулся. Продюсер обхватил девушку за талию, привлекая к себе жестом собственника, и все закипело в душе Рамамурти.
— Честно говоря, если бы я не знал, что это невозможно, я подумал бы, что вы давние друзья. И что это за манера говорить на каком-то собачьем языке в моем присутствии? Что за тайны? Давайте же пить чай, который я обещал мистеру Рамамурти полтора часа назад. Садитесь, наконец!
Тиллоттама наотрез отказалась. Трейзиш равнодушно пожал плечами.
— Я думал, что ты составишь нам приятную компанию. Иди!
Тиллоттама поклонилась и на пороге опять посмотрела на художника глубоким и тревожным взглядом.
— Даярам, эти люди — они совсем другие, чем мы, чем вы. Не доверяйте ему!
Тиллоттама встряхнула голубыми цыганскими серьгами-кольцами и исчезла за дверью.
— Как вы ее находите? — спросил американо-португалец, отвергнув услуги боя и сам разливая чай.
— Вы считаете нужным спрашивать?
— Я не имею в виду ее женских качеств, — сухо сказал Трейзиш, — об этом я могу судить сам. Годится ли она на роль девадаси, как по-вашему?
— Во всей Индии не найдете девушки, более подходящей, — искренне ответил художник. — Она воплощение читрини — женщины-блеска, самой прекрасной в физическом смысле из тех четырех категорий, на какие делит женщин наша древняя литература. Насколько я понимаю, именно читрини больше всего подходят для кино. Недаром она всегда считалась подругой художников и музыкантов. — Трейзиш удовлетворенно хмыкнул.
— Вот видите! Правда, она обошлась мне недешево, в цену хорошей яхты. Едва я ее увидел в ночном клубе, как понял, что эта девушка — редкостный клад… Вы позволите, я к чаю добавлю себе двойного. — Трейзиш придвинул широкую рюмку.
— Я знаком с вашими поговорками и преданиями, — продолжал Трейзиш, — например, шесть обязанностей жены: в работе — слуга, в разговоре — мудрец, в красоте — Лакшми, в стойкости — как Земля, в заботе — мать, в постели — блудница.
— Что вы этим хотите сказать? — прервал его Даярам.
— Ничего, если вы не поняли, что я воспевал качества, знакомые мне в индийской женщине.
— И какое же из них вы находите самым важным?
— Я — таоист и часто прибегаю к лекарству Трех Гор, чтобы снимать нервное напряжение…
Даярам не понял хозяина, хотя по гадкой его усмешке догадался, что он чем-то порочит Красу Ненаглядную.
Рамамурти испытывал странное возбуждение и раздражение. Продюсер сидел, откинувшись и выпятив грудь, не спуская с художника прищуренных темных глаз. Все в его лице с крепкими челюстями, слегка горбатым носом, крупным ртом и высоким гладким лбом дышало уверенностью, столь сильной, что она граничила с наглостью. Рамамурти взял вторую сигарету.
— Мне не совсем понятны выражения «обошлась недешево» и «цена», — начал художник, стараясь говорить безразлично. — Разве в наши дни есть рабыни? И разве закон не карает за торговлю живым товаром?
— Мой молодой друг, вы наивны. Даже в Европе и Америке промышляют этими делами. Утянуть красивую девчонку из деревенской глуши и продать в публичный дом подальше. Что же говорить про ваши дикие страны! Особенно тут поживились во время резни сорок седьмого года. Но я шучу, разумеется, мы, американцы, люди с большим юмором, и это надо понимать! — добавил Трейзиш, заметив недобрый огонек, появившийся в глазах гостя. — Дело обстояло совсем наоборот. Я спас эту девчонку от публичного дома и ночного клуба, сделал киноактрисой.
— Порнографических фильмов?
— Э, да вы знаете больше, чем я думал! Догадливые люди опасны, ха-ха-ха! Но ведь это только с точки зрения цензуры, особенно вашей, индийской, да еще, насколько знаю, русской. Ваш президент комитета киноцензуры выступал в газете и высказывал, что с точки зрения индийца не только нагота женщины, но даже публичные поцелуи недопустимы.
А с нашей, западной точки зрения фильм без секса, без того, чтобы показать красивую девчонку раздетой, — как ваш индийский фильм без пения и танцев! Да ведь и у вас так стало только после мусульманских завоеваний! А до того — кто был смелее во всем мире в вопросах секса, как не индийцы! Посмотрите в окно, на храмы Кхаджурахо! Да, о чем я говорил? Ага, неприкрытая девчонка, и фильм уже попадает в разряд порнографических! И черт с ним! Вы не знаете этого, но частный прокат для любителей у нас ненамного меньше широкого показа для всей публики. А стоимость его значительно выше — доходная вещь!
— Но ведь вы, кроме всего, человек искусства, — возражал Даярам. — Вы должны обладать совестью и вкусом настолько, чтобы видеть цель и грань дозволенного. Можно показать женщину совершенно обнаженной и в то же время кристально чистой и благородно прекрасной. Можно изобразить страсть так, что в ней не будет ничего аморального, да посмотрите вы как следует на те же скульптуры Кхаджурахо. Или вы, европейцы, видите их другими глазами?
Продюсер налил себе еще вина, а художнику — чаю.
— В отношении Кхаджурахо — вы правы. Надо обладать накаленным сексуальным воображением или быть мальчишкой десяти лет, чтобы посчитать их аморальными. Но, дорогой мой, в этом-то и дело. Все фотографы красивых моделей знают, что полная нагота не имеет, ну, как это сказать, мы называем это секс-эппил — полового призыва. Чтобы получить его, надо искусно полураздеть женщину. Без этого снимок не будет иметь спроса, следовательно, успеха. Также и в фильмах — нас вовсе не интересует обнаженность и красота, а только секс-эппил. Пусть это даже будет некрасиво! Для всего есть свои законы, и, поверьте, они нами изучены.
— Охотно верю! — воскликнул Даярам, стискивая кулаки от возмущения. — Изучили, но не поняли, что совершаете преступление? Или вы идете на него сознательно?
— Громкие слова! При чем тут преступление?
— Преступление ваше и вам подобных — в спекуляции на самом лучшем в жизни — на красоте, которая облагораживает и возвышает нас, людей, украшает нашу далеко не веселую жизнь. А вы, вместо того чтобы учить понимать и ценить ее, учите, как втаптывать ее в грязь, как видеть за ней лишь животные чувства самца и самки. Великие боги! Красота — это средство, данное человеку, чтобы возвыситься и отойти от животного, цель, куда стремиться в жизни. А вы пользуетесь ею по изученным вами законам, не возвышая, а принижая и деморализуя людей. Да вы хуже, чем политики! Те лгут и обманывают нас словами, выворачивая все понятия долга, чести, свободы и права на пользу своей группировки, так что у обыкновенного человека голова идет кругом. Убедившись в обмане, он перестает верить словам. Но слова — еще полбеды. Вы подрываете веру в красоту, а это страшная беда для будущего, для тех, кто пойдет по жизни уже смолоду отравленным вашими змеиными произведениями!
Трейзиш слушал Даярама, сильнее прищуривая глаза и дымя сигаретой. Когда художник остановился перевести дух, американец положил ему руку на колено и сказал дружеским, доверительным тоном:
— Прекрасная проповедь! Не воображайте, что я ничего не понимаю. Но вы художник, родившийся с культом красоты в душе, с верным ее чувством и вкусом. А что же делать тому, у кого нет ничего этого, а есть вполне здоровая тяга мужчины к красивой женщине? Только, и не больше.
— Его надо и можно научить понимать красоту. Вы сами сказали: тяга к красивой женщине. Значит, любой человек понимает, что женщина красива? Значит, у него есть понимание красоты, только неразвитое?
— Да, черт побери, любой кули знает, но будь я проклят, если понимаю, как он знает. Инстинкт какой-то!
— Пусть, не все ли равно. Если в каждом есть такой инстинкт, тогда зачем же его хоронить под спудом житейского мусора? И вам помогать этому?
— Черт, вы ловко спорите и чуть было не убедили меня. Пусть вы правы. Но чтобы научить, надо еще заставить человека учиться, а он по природе ленив. А секс берет его за горло, заставляет краснеть и дрожать, забывать обо всем решительно. Вот в чем сила наших фильмов, и именно она решающий аргумент. Что, впрочем, и доказывается спросом.
— Документальная картина о Кхаджурахо тоже имела громадный спрос!
— Не принимаю сопоставления! Она шла широким прокатом. Дайте свободный от цензуры прокат любому из моих фильмов, и я берусь затмить любую картину стократным доходом!
Даярам презрительно отмахнулся.
— Раньше я сам возмущался узостью вашей киноцензуры, а теперь, поговорив с вами, вижу, что иначе нельзя. Нельзя оставлять щель, в которую вы сразу просунете нечистые руки. Нельзя разрешить чистого и здорового эротизма потому, что вы моментально перевернете его в грязное потакание низменным инстинктам. И опомниться не успеешь! Только сейчас я понял, что именно вы и вам подобные порождаете цензуру и мешаете развитию нормального отношения к красоте человеческого тела и половой морали.
— Слушайте, вы! — внезапно разозлился продюсер. — Вы все это говорите и становитесь в красивую позу лишь потому, что в вашей прекрасной стране вы не видите ни одного такого фильма. Сейчас я покажу вам один из моих фильмов, «Ночной клуб», и если он не оставит вас равнодушным и не вызовет отвращения, а, наоборот, увлечет, то сознайтесь в этом! Я люблю этот фильм и вожу с собой копию. Часто он помогает в деловых переговорах. Нет, не отказывайтесь, это неспортивно. Вы сами вызвали меня, и я принимаю вызов!
— Я видел «Ночной клуб» несколько лет назад. Ерунда! — отмахнулся художник, чувствуя, что ведет себя резко, но не может сдержаться.
Настал черед продюсера презрительно расхохотаться.
— Знаю, что вы имеете в виду!.. Вашу сладкую индийскую водичку производства бомбейской студии «Варма». Там эта кинозвезда, Камини, решилась впервые открыть свои ноги, какое потрясение основ! Правда, ноги не плохи, но на этом все и кончается! Согласен, что ерунда!
Слуга принес чемодан с переносным кинопроектором, второй человек — коробки с лентами. Угрюмый и высокий, с короткой бородой, он напомнил художнику провожатого Тиллоттамы.
— Продюсер извинился, что фильм пойдет без звука из-за порчи проектора, который сейчас поздно исправить. Он сделает разъяснения по ходу картины, если в них будет нужда.
Мягко застрекотал аппарат, погас свет, на небольшом экране замелькали синие волны моря и розовые пески берегов.
Даярам, собиравший свои рисунки, уронил два листа. Пока он искал их под столом и укладывал в папку, титры уже прошли. Нагнувшись, художник почувствовал небывалое при его хорошем здоровье недомогание. Зазвенело в ушах, все звуки стали фантастически громкими. Мягкий шум проектора раздавался в комнате, как рокот мощного автомобиля. Голова сделалась странно легкой, а цветная гамма киноленты резала глаза густотой красок. Даярам выпрямился в кресле, стараясь справиться с недомоганием, и увидел идущую по берегу навстречу ему женщину. Что-то радостно-знакомое было в ней, одинокой, развевающей массу распущенных черных волос по ветру, как победное знамя женственности. О, это была Тиллоттама! Одетая в плотно облегающий корсаж из черного, расшитого серебром бархата и шаровары из прозрачного голубого газа.
Даярам окаменел в кресле, борясь с недомоганием, и закрыл глаза.
Лишь когда оборвался шум аппарата и вспыхнул свет, Даярам повернулся к продюсеру и заставил себя спокойно улыбнуться.
— Ну как? — спросил тот, перематывая пленку.
— Пустяки! — как можно равнодушнее ответил художник.
— Пустяки! — возмущенно возопил американец. — Так здесь ведь играет Тиллоттама.
— Я заметил это, — иронически подтвердил Даярам. Продюсер только развел руками.
— Ну, тогда сейчас одна из лучших сцен — после портового кабачка она попадает в роскошнейший клуб города и обольщает миллионера! Смотрите, а я сяду рядом, чтобы объяснить суть дела! Мне кажется, вы ее не уловили.
На этот раз трюк с закрыванием глаз не удался, потому что Трейзиш все время наклонялся к Даяраму, шепча пояснения. Даярам так часто отворачивался, выслушивая продюсера, что тот умолк. Художник применил его хитрость: скосил глаза в сторону, противоположную той, с которой сидел его хозяин. И все же боковое зрение донесло до него часть действия фильма.
Даярам увидел роскошные залы, низкие и просторные, разделенные комнатными садами и выходящие в парк с большим прудом. Герой, арабского типа красавец в черном вечернем костюме, быстро шел по залам в сопровождении угодливо улыбавшегося и кланявшегося толстяка. В зале, отделанном темно-красным шелком, выстроились, как на параде, очаровательные девушки, одетые в одинаковые костюмы разных цветов — если можно было назвать костюмами туго обтягивавшие фигуру кусочки ткани, едва прикрывавшие середину тела и завязанные на спине тремя большими бантами. В стоявшей немного в стороне девушке в красно-золотом шелке с черными бантами Рамамурти сразу узнал Тиллоттаму.
— Как она заметна даже в таком цветнике! — весело сказал продюсер. — Ее сэкс-эппил очень силен, верно? Наши голливудские секс-бомбы перед ней просто бледная немочь! Старик, который выкупил ее и переуступил мне, был хорошим учителем. Она, ручаюсь вам, единственная танцовщица Пакистана, знающая чуть не все позиции ритуала Рати, сколько их — пятьсот или больше? Конечно, глупо делать такое сокровище публичной девкой. Считают, что хорошая проститутка, обученная и обладающая талантом, приносит такой же доход, как небольшой отель или гараж с двумя десятками грузовиков. Но кинозвезда наших фильмов… о, я просто боюсь назвать вам цифру доходов, чтобы не вызвать зависти.
«Если он сейчас не замолчит, я ударю его», — думал художник, стараясь разглядеть в темноте предмет, достаточно тяжелый. Трейзиш замолчал, закуривая. На экране Тиллоттама и герой удалились в восьмигранный маленький зал с большим зеркалом в серебряной раме на каждой грани и широкими диванами вдоль стен.
— Что же вы встали? — спросил продюсер. — Я сейчас включу магнитофон с натуральной записью происходящего.
— Вы негодяй! Самый большой мерзавец, какого я встретил в жизни! — Даярам уже более не мог сдерживаться. Вцепившись в крышку стола, чтобы справиться с головокружением, он рванул провод киноаппарата. Трейзиш зажег свет, закурил и хладнокровно ответил:
— Я не позволю оскорблять меня! Вон отсюда, пьяный щенок, пока цел! Я-то думал, что имею дело с мужчиной, а не с импотентным недоноском!
Непонятное состояние художника спасло Трейзиша от большой неприятности. Продюсер не знал, что худощавый на вид Даярам обладал большой физической силой и регулярно занимался многоборьем. Но сейчас художник едва стоял на ногах. Вне себя от ярости и бессилия он закричал, сразу же пожалев о неосторожных словах:
— Теперь, я все знаю о вас, рабовладелец, растлитель и спекулянт! Правительство моей страны не потерпит здесь вашу гнусную шайку, в сердце Индии. Я позабочусь об этом! Исчезли туги-душители, появились колонизаторы, тоже исчезли. Теперь ползет другая нечисть, душители красоты. Ненавижу вас!
Даярам повернулся и, шатаясь, пошел к двери. Трейзиш метнулся было вслед со сжатыми кулаками, остановился и бросился в кресло с наглым смехом:
— Пошел, цветной пес! Не выдержал, накурился гашиша! Так вы все, прекраснодушные интеллигенты…
Продюсер добавил еще какую-то брань. Даярам ее не расслышал, стараясь поскорее уйти из гнусного места. Так вот в чем дело, этот мерзкий человек угостил его сигаретами с наркотиком! Зачем? Чтобы поиздеваться? Он вначале был искренен… О боги, как трудно идти по прямой! Нет, он не может показаться Анарендре в таком виде! Художник поплелся, медленно переставляя ноги, по направлению к деревне, и путь до храмовой стены показался бесконечно долгим. Он опустился на землю за кустами, сдавливая руками голову. Казалось, она вот-вот разорвется от чудовищно преувеличенных звуков, от гротесковых образов, теснившихся и нагромождавшихся друг на друга, где в диковинном искажении исчезали и появлялись Тиллоттама, Анарендра, Трейзиш, храмы Кхаджурахо.
В это время Трейзиш держал поспешный совет с двумя своими помощниками: патаном Ахмедом, всегда сопровождавшим Тиллоттаму, и желтоглазым балтистанцем в каракулевой шапке набекрень.
— Я видел вашу рани с этим муртикаром еще четыре дня назад, бара-сагиб! — объявил патан.
— О дьявол! Теперь я понял. Сглупил и наболтал лишнее, — бормотал по-английски продюсер, широко шагая по комнате. — Я думал, передо мной обычный простак индиец.
— Можешь идти, Ахмед, а ты, Галиб, останься, — сказал американец на урду.
Едва провожатый Тиллоттамы ушел, как продюсер достал бумажник и вручил Галибу пачку банкнотов по десять рупий. Тот выжидательно и преданно посмотрел на хозяина.
— Убрать муртикара, бахадур?
— Нет, нет! Ни в коем случае, слышишь? Надо действовать по-другому, но не теряя минуты, пока этот одурманенный дурак не добрался до дома.
— Он будет идти до рассвета, бахадур. Памирские сигареты ему не под силу.
Продюсер открыл шкафчик и подал Галибу плоский флакон с виски. Оба склонились над столиком, шепчась, как заговорщики, и в этот момент походили друг на друга, точно братья. Горбоносые, с узкими усиками над тонкими губами, одинаково жестокие глаза…
— Вот ключ от моей машины. Только помни, что убийство вызовет расследование, а на избитого пьяницу всем наплевать!
Даярам, сидевший под деревом в ожидании, пока его тело справится с отравой и мир перестанет колыхаться в преувеличенных чувствах, смутно отметил машину с потушенными фарами, проехавшую по дороге в деревню, повернувшую в поселок. Снова раздался шум машины, приглушенные голоса — вон он, тут! — больно отдались в непомерно остро слышащих ушах. Как смешно эти двое крадутся, оглядываются, словно мальчишки, играющие в разбойников, ха! ха! Даярам закатывался неудержимым хохотом, слезы текли по щекам. Пальцем он показывал на приближающихся людей — какие чудаки!..
Его схватили за ворот, подняли, грубо встряхнули и потащили к машине. Ехали долго, с большой скоростью.
Сигналы встречных машин и рывки торможения учащались — они приближались к большому городу. Еще несколько резких поворотов, фары погасли, и машина, пройдя немного тихим ходом, остановилась. Человек, сидевший на Даяраме, соскочил с его спины и вышел, разминая затекшие ноги. Художник стал приподниматься. Тяжелый удар по виску, и красное море затопило весь мир. Даярам уже не чувствовал, как зверски и методически его били по лицу, топтали ногами.