самовыражению, чем самодисциплине.
У. Черчилль
Более века англичане и русские смотрели друг на друга с немалым недоверием. Постепенно взаимная подозрительность стала сменяться симпатией: срабатывал фактор Германии. Дух, который владел Германией, может быть, лучше всего выражен адмиралом Тирпицем, чьи превосходные мемуары дают картину постепенного раскола Европы. Мощь, по Тирпицу, всегда предшествует Праву. Великими народы создает лишь стремление к властвованию - именно по этому пути устремилась Германия. Тирпиц полагает, что Германии требовалась более внимательная и уважительная политика в отношении России, тогда Германия была бы непобедимой на суше и догнала бы Британию на морях. Воспоминания гроссадмирала, как и мемуары его политического противника - канцлера Бетман-Гольвега убеждают в том, что Германией все более правила военная каста, олицетворенная в конце грядущей войны Людендорфом.
(В послевоенных тяжелых размышлениях дипломаты Германии видели истоки ее поражения прежде всего в том, что они вызвали неисправимый антагонизм Запада, Британии в первую голову. Они согласились в том, что, “если сказать по правде, мы росли слишком быстро. Мы должны были как “младшие партнеры” британской мировой империи набирать силу постепенно, следуя примерно той политике, которой руководствовались Франция и Япония. Если бы мы шли по их пути, у нас не перегрелись бы моторы нашего индустриального развития. Мы не превзошли бы Англию так быстро, и мы избежали бы смертельной опасности, в которую мы попали, вызвав всеобщую враждебность”. Так писал посол Германии в США граф Бернсторф. Он считал, что Германия, если бы она не бросила вызов Британии на морях, то получила бы помощь в борьбе с Россией. В любом случае при индустриальном росте Германии ей нужно было мирно пройти “опасную зону”, а через несколько лет с германским могуществом в Европе никто не рискнул бы состязаться. Но в будущем, полагал Бернсторф, Германии все же пришлось бы выбирать между континентальным колоссом Россией и морским титаном Британией. Германия сделала худшее для себя - оттолкнула обоих, да еще и к взаимному союзу).
В 1912 году министр иностранных дел Сергей Сазонов предложил Лондону подписать военно-морское соглашение. Поколебавшись, англичане отклонили предложение. Через два года, в феврале 1914 года император Николай Второй предложил заключить оборонительный союз. Оказалось, что в мирное время и это было для Лондона невозможно. Но что-то в политической атмосфере уже изменилось. Визит Георга Пятого в Париж нес в себе признаки новой британской решимости.
Погода была великолепная, буйно цвели парижские каштаны. В последний день визита в министерстве иностранных дел на Ке д”Орсэ французский министр иностранных дел обратился к Эдуарду Грею от имени своего русского союзника: необходимость в военно-морской конвенции созрела. Мешала география. “По моему мнению,-сказал Грей,-в случае войны с Германией русский флот не сможет выйти из Балтики, а британский не сможет войти в нее. “ И все же Грей считал важным не отталкивать потенциального союзника, “приободрить Россию и укрепить ее лояльность”. Британский кабинет согласился на секретные военно-морские переговоры, о чем обрадованный русский посол Бенкендорф немедленно уведомил министра Сазонова. Разумеется, Бенкендорф не знал,что в его посольстве с 1909 года работает германский агент, который открыл тайну начала англо-русского сближения Берлину. Желая расстроить начинающееся сближение, германская верхушка организовала утечку информации. Не ссылаясь на источник, “Берлинер Тагеблат” поведал о важном эпизоде в англо-русских отношениях. А британская пресса подхватила новость. Грей и весь официальный Лондон отрицали наличие обязывающих соглашений. Посла Лихновского (не знавшего о тайном источнике) уверили, что дело раздуто. Лихновский пишет канцлеру Бетман-Гольвегу: уверения Грея “лучшее, что можно было бы получить”. В целях сокрытия истины Сазонов в Петербурге сказал американскому послу, что упоминаемые всеми военно-морские переговоры “существуют только в сознании “Берлинер Тагеблат” и на луне”. И все же что -то случилось. Русский военно-морской атташе капитан Волков обсуждал общее положение с первым морским лордом князем Баттенбергом и они договорились продолжить дискуссии в Петербурге в августе 1914 года. Англичане требовали осторожности. Как писал посол Бенкендорф, Грей “находит трудным в одно и то же время делать опровержения и вести переговоры”.
Чтобы продолжить свою опасную дипломатическую игру, британское правительство объявило, что в июне корабли британского флота посетят германские и российские порты.
Ранним утром двадцать третьего июня 1914 года вторая эскадра под командованием сэра Джорджа Уоррендорфа подошли к основной германской базе - Килю. Когда туман рассеялся, стали видны берега, темные от собравшихся зрителей. Яхты и маленькие корабли кружили вокруг британских гигантов. Британский адмирал прибыл на флагман германского флота “Фридрих Великий”. На следующий день из Берлина приехал сам министр военно-морского флота фон Тирпиц. На хорошем английском, потягивая шампанское, он описал английским гостям настоящее и будущее германского флота. Двадцатиоднопушечный салют приветствовал прибытие кайзера. На яхте “Гогенцоллерн” тот обогнул британский флагман “Король Георг Пятый”, на палубе которого выстроились английские моряки в белом и красном. Одев мундир британского адмирала флота, Вильгельм Второй взошел на английский флагман, где его ждал ланч в обитых красным деревом апартаментах адмирала Уоррендера. В вазах стояли цветы, а оркестр играл шедевры германской музыки. Кайзер старался быть занимательным, он спрашивал, ругаются ли матросы на британском флоте. Чуть позже Вильгельм Второй участвовал в гонках на рейде Киля, германские моряки, все в белом с золотым шитьем, пили виски с содовой в британских кают-компаниях, а молодые английские офицеры играли на берегу в теннис, футбол, чуть позже появившись на танцплощадках. Германское адмиралтейство раздавало бесплатные билеты для посещения Берлина и Гамбурга. Представить себе в этот момент, что оба флота были созданы для того, чтобы уничтожить друг друга было невозможно. Человеком из другого мира казался командор фон Мюллер - германский военно-морской атташе в Лондоне, страстно шептавший в толпе германских офицеров: “Опасайтесь этих англичан. Англия готова нанести удар; война неизбежна и целью их визита является шпионаж. Они хотят знать, насколько мы готовы. Где бы вы ни были, не говорите им ничего о наших подводных лодках!”
Заблудившись, пожилой лорд Брести (друг кайзера) оказался в строго секретном доке германских подводных лодок, где был арестован и отпущен лишь к ужину. Адмирал Уоррендер позволил германским морякам посещать все, за исключением радиорубки и контрольного отсека на мачтах. Со своей стороны немцы не смогли ответить тем же, они не позволили британским офицерам осмотреть их суда.
* * *
Иной была обстановка в Кронштадте. Здесь не меньше плясали. Но здесь говорили по существу. Столь любезный сердцу Черчилля контр-адмирал Битти (командир первой эскадры) произвел наилучшее впечатление на царя и его окружение. Император Николай Второй, обозревая перед англичанами мировой горизонт, указал, что распад Австро-Венгерской империи - вопрос лишь времени. Тогда некому будет вовлекать Германию в войну из-за Балкан и это, по мнению царя послужит общему миру. Николай был уверен,что союз России с Западом остановит экспансионизм Берлина. “Германия, - говорил царь, - никогда не осмелится напасть на объединенные Россию, Францию и Британию, иначе как совершенно потеряв рассудок”.
В эти же дни (28 июня, воскресенье) кайзер Вильгельм участвовал в парусных гонках неподалеку от Киля, когда начальник военно-морского кабинета адмирал Мюллер приблизился на катере: “Я сказал ему, что у меня плохие новости. Его величество настоял, чтобы я сообщил ему все немедленно и я прошептал ему на ухо сообщение из Берлина об убийстве наследного герцога Франца-Фердинанда. Кайзер был очень спокоен и только спросил, “ не будет ли лучше прекратить гонки?”
Как ни пытался адмирал Уоррендер сохранить благожелательный дух прошедшей недели, праздник был испорчен. Утром 30 июня британская эскадра покинула Киль. На германских кораблях реял сигнал “Приятного путешествия”.
У англичан летом 1914 года были основания надеяться, что они останутся в стороне от европейского конфликта. Принятое восемью годами ранее так называемое “моральное обязательство” сэра Эдуарда Грея не имело прямого касательства к событиям на Балканах. Англия обязалась защищать независимость Бельгии на континенте, но в первые дни после гибели эрц-герцога Фердинанда трудно было увидеть связь между сараевским убийством и неприкосновенностью бельгийских границ. У Черчилля не было предчувствия, что происходит необратимое, что спор между Веной и Белградом столкнет две коалиции. В письме Грею 22 июля 1914 года он писал: “Для сохранения британских интересов на континенте Вы должны в своей дипломатии пройти два этапа. Первое, Вы должны постараться предотвратить конфликт между Австрией и Россией; во-вторых, если на первом этапе мы потерпим неудачу, Вы обязаны предотвратить втягивание в конфликт Англии, Франции, Германии и Италии”. В любом случае Черчилль предвидел длительные переговоры и верил в возможность остановить катящееся колесо войны.
Берлин принял решение о войне между пятым и седьмым июля 1914 года. В последующем он безмерно торопил Вену выступить с ультиматумом “без задержки”(так писал министр иностранных дел фон Ягов австрийскому послу в Берлине 9 июля). Через три дня посол Германии в Вене Чиршки потребовал от австрийского министра иностранных дел Берхтольда “быстрой акции”. Германия не понимает причин задержки Австро-Венгрии. Более того. Чиршки выступил с прямыми угрозами: “Германия будет считать дальнейшие задержки переговоров с Сербией признанием с нашей стороны слабости, что нанесет ущерб нашей позиции в Тройственном союзе и окажет влияние на будущую политику Германии. Убедившись, что французский президент Раймон Пуанкаре покинул Петербург после официального визита (немцы посчитали необходимым оставить сдержанного царя Николая и осторожного министра Сазонова без возбуждающего общества Пуанкаре и российского посла в Париже Извольского), Вена послала 23 июля свой ультиматум Белграду. Сербы ожидали ультиматума о наказании, а получили ультиматум, требующий полной сдачи - под руководством австрийских офицеров очистить страну от противников немцев. Сам император Франц -Иосиф сказал, что “Россия никогда не примет его. Будет большая война”. Получив текст ультиматума утром 24 июля сэр Эдуард Грей охарактеризовал его как “самый потрясающий документ, когда-либо посланный одним государством другому”. В Петербурге Сазонов сказал австрийскому послу: “Вы поджигаете Европу”. Грей и Сазонов немедленно запросили Вену продлить срок ультиматума. С другой стороны, и Грей и Сазонов начали давление на Белград с целью убедить его принять австрийский ультиматум. Россия готова была принять любой вариант, который лишь оставлял бы Сербию независимым государством.
Дэвид Ллойд Джордж 23 июля 1914 года поделился с палатой общин своим мнением, что современная цивилизация выработала достаточно эффективные способы урегулирования международных споров, главным из которых является “здравый и хорошо организованный арбитраж”. 24 июля на заседании кабинета министров обсуждались ирландские проблемы, когда министр иностранных дел Грей довольно неожиданно начал читать поступившую к нему ноту Австро-Венгрии сербскому правительству по поводу убийства наследника австро-венгерского престола. Глухой голос Грея внезапно завладел вниманием присутствующих. Это была не нота, это был ультиматум и при всей склонности Сербии разрешить конфликт, было ясно, что ей трудно будет принять его. Выслушав поступивший из Вены текст, Черчилль написал Клементине: “Европа трепещет, находясь на грани всеобщей войны. Австрийский ультиматум Сербии - это возмутительный документ”. Асквит писал Венеции Стенли, что “австрийцы - самый глупый народ в Европе. Мы в самом опасном за последние сорок лет положении”.
Поздно вечером этого дня Черчилль ужинал с германским судовладельцем Альбертом Балиным. Все мысли были устремлены в одну точку и немец спросил Черчилля: “Россия выступит против Австрии и мы тоже начнем свой марш. Если мы вмешаемся, Франция тоже выступит, но что же будет делать Англия?” Черчилль посчитал нужным предостеречь немцев от ложного представления “будто Англия ничего не предпримет в этом случае”.
Сербия согласилась на требования ультиматума за исключением пункта о контроле австрийских офицеров. Она готова на арбитраж великих держав или на передачу дела в Международный суд в Гааге. Но австрийский посол Гизль захватил уже упакованные чемоданы и сел на поезд уходящий в вену в шесть тридцать вечера (ровно через полчаса после истечения ультиматума и получения сербского ответа). Уже с австрийской территории он телеграфировал в Вену, что не все австрийские требования выполнены. Вену охватил безумный восторг, толпы венцев вышли на улицы. Сербскую змею следовало раздавить. (Министр иностранных дел Австро-Венгрии посчитал благоразумным в такой обстановке не обнародовать доклад специального следователя герра Визнера, пришедшего в Сараево к заключению, что “не существует доказательств или даже оснований для сомнений в том, что сербское правительство имеет отношение к шагам, приведшим к преступлению”). На этом этапе даже “прогерманец” в британском кабинете Холдейн пришел к выводу, что “германский генеральный штаб сидит в седле”. Грей сказал палате общин: ”Мы находимся рядом с величайшей катастрофой, когда-либо обрушивавшейся на Европу... Прямые и косвенные последствия этого конфликта неисчислимы”.
В этот вечер Герберт и Марго Асквит принимали чету Черчиллей и Бенкендорфов. Асквит был в явно подавленном состоянии. С этого времени кабинет министров заседал ежедневно. Грей в это время снимал дом у Черчилля, поскольку первый лорд адмиралтейства жил в казенном доме адмиралтейства. В самые острые дни кризиса он переселился к близко от Вестминстера живущему Холдейну. Специальный слуга день и ночь сидел у дверей передовая ящик с телеграммами Грею. У Грея была “простая” философия: “Отступить от событий означает доминирование Германии, подчиненность Франции и России, изоляцию Великобритании. В конечном счете Германия завладеет властью над всем континентом. Как она использует эту власть в отношении Англии?”
Прибывшему из норвежских фиордов Вильгельму царь Николай телеграфировал: “Я рад, что вы возвратились... Подлую войну объявили слабой стране... Я прошу вас во имя нашей старой дружбы остановить ваших союзников, чтобы они не зашли слишком далеко”. На полях этой телеграммы Вильгельм пометил: “Признание его собственной слабости”. Германский замысел был достаточно прост: конфликт локализовать, Сербию сделать зоной влияния Вены, влияние Австрии возродить, Россию лишить статуса великой державы, баланс сил на Балканах изменить, соотношение сил в Европе изменить радикально. Если Сербия, Россия, Франция и Англия соглашались с логикой Берлина, история Европы делала достаточно крутой поворот. Черчилль стоял среди тех, кто препятствовал этому повороту.
На пляже в этот день Черчилль быстро раздал лопаты детям и начал строить песочный дворец у самой кромки волн. Мы читаем в его дневнике: “Это был прекрасный день. Северное море сверкало до самого горизонта”. Но на соседней вилле был телефон и именно по нему в полдень этого воскресенья Черчилль узнал о том, что Вена признала ответ Сербии неудовлетворительным, порвала дипломатические отношения с ней и произвела мобилизацию. Теперь безмятежно ожидать развития событий было нельзя, и Черчилль отправился в Лондон ближайшим поездом. В газетах сообщалось, что толпы венцев “охватила буря восторга, огромные толпы шествуют парадом по улицам и поют патриотические песни”. Готова ли была Британия видеть Европу германизированной? Собственно, это прояснилось вечером 29 июля, когда посол Лихновский телеграфировал Бетман-Гольвегу содержание своей беседы с Греем. Министр желал, чтобы Австрия приостановила свои действия и согласилась на посредничество Германии, Италии, Франции и Британии. Если Австрия не примет этого предложения, то считать британский нейтралитет гарантированным не следует. “Британское правительство может оставаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничен Австрией и Россией. Но если в дело будут вовлечены Германия и Франция, тогда ситуация для нас радикально изменится и британское правительство будет вынуждено изменить свою точку зрения”. Для Бетман-Гольвега это был гром среди ясного неба. Мы можем прочитать комментарии кайзера на полях телеграммы Лихновского: “Худший и самый скандальный образец английского фарисейства. Я никогда не подпишу морской конвенции с этими негодяями... Эта банда лавочников пыталась усыпить нас обедами и речами”.
Черчилль спросил Грея, содействовал ли бы его дипломатическим усилиям приказ о сосредоточении британского флота. Грей ухватился за эту мысль и просил сделать заявление о приведении английского флота в состояние боевой готовности как можно скорее: такое предупреждение подействует на Германию и Австрию. В служебной записке, ставшей известной только после окончания войны, значилось: “Мы надеялись, что германский император поймет значение демонстративных действий английского флота”. Лондонская “Таймс” одобрила заявление первого лорда адмиралтейства, как “адекватным образом выражающее наши намерения показать свою готовность к любому повороту событий”.
На заседании военного кабинета 29 июля 1914 г., Черчилль заявил, что английский флот “находится в своем лучшем боевом состоянии. 16 линейных кораблей сосредоточены в Северном море, от 3 до 6 линкоров - в Средиземном море. Второй флот метрополии будет готов к боевым действиям в течение нескольких дней. Наши запасы угля и нефти достаточны”. Кабинет министров решил послать телеграммы военно-морским, колониальным и военным учреждениям с приказом объявить боевую готовность в 2 часа пополудни.
Будучи членом комитета имперской обороны с 1907 года, Черчилль имел свои представления о том, что должна делать Британия в случае начала войны (инструкцию на случай возникновения военных действий в Европе он издал еще в январе 1913 года). В предшествующие годы адмиралтейство провело обследование германского, голландского, датского и скандинавского побережья, которое могло стать ареной наступательных действий против Германии. Британские войска должны были захватить базы на этом побережье. Черчилль призывал не терять ни одного часа - время становилось решающим фактором.
Около полуночи 29 июля германский канцлер призвал к себе британского посла Гошена. “Великобритания никогда не позволит сокрушить Францию.” Но, предположим, Германия нанесет Франции поражение в войне, но не “сокрушит”ее. Останется ли Англия нейтральной если Германия пообещает территориальную целостность Франции и Бельгии после войны? Грей отверг предложение Бетман-Гольвега как “бесчестное”: “Заключать сделку с Германией за счет Франции - бесчестие, от которого доброе имя страны не может быть отмыто”. Асквит санкционировал немедленную посылку телеграммы.
“План Шлиффена” требовал от германских генералов выступления против Франции через территорию Бельгии. Бельгийский нейтралитет не считался немцами препятствием. На этот счет начальник генерального штаба Гельмут фон Мольтке (племянник соратника Бисмарка) не имел моральных мук: “Мы обязаны игнорировать все банальности в отношении определения агрессора. Лишь успех оправдывает войну.” Потерянные часы и дни ставили под сомнение реализацию самого плана. Канцлер попросил от осаждающих его генералов еще одни сутки. Тем временем Россия осуществила мобилизацию против Австро-Венгрии. Германия - австрийский союзник - 30 июля потребовала отказа от мобилизации русской армии, давая Петербургу только 24 часа на раздумье. Французов в этой обстановке больше всего интересовала позиция Лондона. В Форин-офисе Эдуард Грей сообщил французскому послу Полю Камбону, что до настоящего времени события на континенте не имеют прямого отношения к Англии, хотя “бельгийский нейтралитет может стать решающим фактором”.
Черчилль был сторонником твердого курса. Сэр Морис Хенки позже запишет: “Уинстон Черчилль был человеком совершенно отличающегося от своих коллег типа. У него была подлинная страсть к войне. По меньшей мере, он наслаждался возникшей ситуацией”. Премьер-министр Асквит охарактеризовал поведение Черчилля на решающем правительственном заседании 30 июля как очень воинственное. “Не будет преувеличением сказать, что Уинстон своими выступлениями занял половину всего времени. Когда он не выступал, он передавал записки Ллойд Джорджу, стараясь убедить его изменить его точку зрения”. Черчилль выступал за общую мобилизацию военно-морского флота. Министр иностранных дел Грей предложил согласовать предварительные планы по посылке экспедиционного корпуса во Францию.
Накануне Черчилль писал жене: “Все устремилось к катастрофе. Во мне проснулся интерес, я в курсе дел и счастлив. Не ужасно ли быть таким? Приготовления имели для меня тайную прелесть. Я молю бога простить меня за такое настроение”.
Надежда на мирное разрешение спора сохранилась у Черчилля лишь до 31 июля 1914 года. Он сообщал в этот день Клементине: “Хотя облака становятся все более черными, Германия, я думаю, все же должна сознавать, сколь велики силы, выступающие против нее, и она постарается утихомирить своего союзника. Может быть тогда мы приложим силы, чтобы смягчить позицию России”. В этот день лорд Китченер сказать Черчиллю, что жребий брошен, что на повестке дня германское наступление против Франции. Премьер-министр Асквит поделился со своей давней близкой знакомой (аккуратно записывавшей беседы с премьером в свой дневник): “Если мы не поддержим Францию в момент реальной для нее опасности, мы никогда уже не будем подлинной мировой силой”.
В полдень 1 августа истек срок германского ультиматума России. Через пятьдесят две минуты германский посол в России граф Пурталес позвонил Сазонову и объявил о состоянии войны между двумя странами. В пять часов вечера кайзер объявил всеобщую мобилизацию, а в семь Пурталес вручил Сазонову декларацию об объявлении войны. “Проклятие наций будет на вас”,- сказал Сазонов. “Мы защищаем свою честь,”- ответил Пурталес. Остановить рыданий он уже не смог. Тем временем кайзер Вильгельм обратился к королю Георгу Пятому: “Если Франция предложит мне нейтралитет, который должен быть гарантирован британским флотом и армией, я воздержусь от нападения на Францию... “ Когда Лихновский передал, что о подобной гарантии не может быть и речи, кайзер отпустил вожжи своих генералов. Германская икона - “план Шлиффена” стал расписанием действий германской нации.
Взгляды Черчилля на возникающее положение были достаточно реалистичны, чтобы не сказать циничны. “Балканская ссора не представляет для нас жизненного интереса, - писал он в эти дни, - но разворот событий осуществляется в нежелательном для нас направлении. Распространение немцами конфликта на Францию или Бельгию прямо касается нас”. В письме лорду Роберту Сесилю Черчилль писал: “Если мы позволим Германии растоптать нейтралитет Бельгии, не оказав при этом помощь Франции, мы окажемся в очень печальном положении”.
Субботним утром 1 августа Асквит собрал кабинет министров. Среди погруженных в тяжелые мысли политиков выделялся первый лорд адмиралтейства (“Уинстон в воинственном настроении и требует немедленной мобилизации, он отнимает, по меньшей мере, половину времени”, записывает Асквит). Бивербрук дал живое описание Черчилля 1 августа 1914 года: “Я видел человека, который получил давно ожидаемые известия. На его лице не было следов депрессии... Он не обхватывал голову руками, как это делали тогда многие выдающиеся люди, обратившиеся к небесам со словами, что их мир приблизился к концу. Определенно, у него не было ни страха, ни скованности. Он выглядел как человек, собирающийся на хорошо известную ему работу”.
Утром следующего дня, когда Герберт Асквит еще завтракал, явился германский посол Лихновский. “Он был очень эмоционален,-пишет Асквит,- и умолял меня не становиться на сторону Франции. Он сказал, что у Германии, зажатой между Францией и Россией, больше шансов быть сокрушенной, чем у Франции. Он, бедный человек, был очень взволнован и рыдал... Я сказал ему, что мы не вмешаемся при выполнении двух условий:1)Германия не вторгается в Бельгию, и 2)не посылает свой флот в Ла Манш”.
Перед Черчиллем в эти дни стояла специфическая проблема. Несколько лет тому назад в Турции был проведен сбор денег, при котором возбужденное милитаристской пропагандой население (даже крестьяне) сдавали деньги на постройку современных военных кораблей. Было собрано 6 млн. фунтов стерлингов и на британских верфях турки заказали два линкора с орудиями калибра 12,5 дюйма. Оба эти корабля, названных “Султан Осман” и “Решедие” были готовы к плаванию в июле 1914 года. Но 31 июля, когда война в Европе стала реальной, Черчилль убедил короля, что в сложившихся обстоятельствах не имеет смысла передавать корабли туркам. Турецкий командующий и матросы ожидали размещения на линкорах и грозили взять построенные на турецкие деньги корабли штурмом. Черчилль ответил им, что атака будет отражена вооруженной силой. Как ни протестовали турки, вскоре оба линкора вошли в состав британского флота. Турция в отчаянии обратилась к Германии и 2 августа 1914 года между ними было подписано секретное соглашение.
В решающий для английской истории момент Ллойд Джордж был единственным влиятельным членом кабинета министров, склонным к нейтралитету и Черчилль предпринял большие усилия, чтобы его переубедить. В серии записок, которую он в ходе многочисленных обсуждений передал через стол Ллойду Джорджу, приводились самые резнообразные аргументы, включая патриотизм, имперские выгоды и мотивы личной дружбы. Наблюдавший за ними издатель влиятельной газеты “Таймс” Д.Робинсон написал, что “Уинстон Черчилль сделал более других, чтобы кабинет предпринял решительные действия”.
Вечером 1 августа Черчилль обедал в адмиралтействе. “Мы сидели за столом и играли в бридж, карты только что были розданы, когда принесли красный ящик из Форин-оффиса, я открыл его и прочитал: “Германия объявила войну России”.
Теперь у Черчилля не было сомнений, что началась цепная реакция, которая затронет и Британию. Первый лорд адмиралтейства покинул игорный стол, пересек площадь Конных парадов и через калитку парка вышел на Даунинг-стрит 10. Как вспоминали присутствующие, на лице Черчилля читалось воодушевление. Черчилль сообщил Асквиту, что мобилизует военно-морские силы и направляет крейсера для охраны торговых путей. Это было именно то, что совсем недавно кабинет министров запретил ему сделать. На этот раз молчание премьер-министра означало согласие. “Я вернулся в адмиралтейство и отдал приказ”. На обратном пути в адмиралтейство Черчилля встретил Грей со следующими словами: “Я только что сделал нечто важное. Я сказал французскому послу Камбону, что мы не позволим германскому флоту пройти в пролив Ла-Манш”. После полуночи Черчилль написал жене: “Вот и все. Германия оборвала последние надежды на мир, объявив войну России. Германская декларация о войне против Франции ожидается с секунды на секунду... Мир сошел с ума, мы должны бороться за себя и за наших друзей”.
Дано ли людям знать, какой поворот совершит судьба? Черчилль думал, что в эти дни он спасает Британскую империю, на самом деле он встал на дорогу, которая через две мировые войны низведет Британию до положения средней европейской страны. Черчилль думам, что он возрождает имперскую славу, что он укрепляет “Юнион Джек” на четверти земной территории. А в результате доминионы получили уникальную возможность самоутвердиться и подготовить свою самостоятельность. Британская империя бросила все свои силы на страшную борьбу, в которой, как оказалось, она и не могла достичь подлинно значимых результатов. Черчилль смело шел на войну, которая не принесла Британии славы, но которая отняла у нее жизненные силы.
3 августа последовал германский ультиматум Бельгии. Теперь почти все министры были согласны с тем, что у Англии нет выбора. Теперь уже Ллойд Джордж уговаривал лорда Морли и сэра Джона Саймона - двух членов кабинета, которые сопротивлялись вступлению в войну. Морли ушел в отставку, а Саймона удалось уговорить. Все точки над i были поставлены, когда кайзер Вильгельм II объявил войну Франции и информировал бельгийцев, что германские войска войдут на бельгийскую территорию в течение следующих 12 часов.
Когда премьер-министр Асквит во главе кабинета вошел в зал палаты общин, депутаты встретили его овацией. Бледный как мел Грей объявил, что, если Англия не поддержит Бельгию, “мы потеряем уважение всего мира”. Несколько пацифистов в палате общин пытались остановить безумие, но их заглушили криками: “Садитесь”. Многие в стране думали как Литтен Стрейчи, известный публицист: “Бог разместил нас на этом острове, а Уинстон дал нам военно-морской флот. Было бы абсурдно не воспользоваться этими преимуществами”. Но, пожалуй, самое точное определение текущего момента дал Грей, который может быть более всех сделал для вовлечения Британии в войну. Стоя у окна в этот вечер и наблюдая, как зажигаются уличные огни, он сказал: “Огни сейчас гаснут повсюду в Европе и, возможно, мы не увидим их снова зажженными на протяжении жизни нашего поколения”. Это была выданная заранее эпитафия тем 750 тысячам молодых англичан, которым суждено было погибнуть в битвах первой мировой войны, эпитафия прежнему мировому порядку, старой системе социальных отношений.
Именно в это время Германия объявляла войну Франции. Канцлер Бетман-Гольвег говорил о неких восьмидесяти офицерах, которые в прусской униформе пересекли границу на двенадцати автомобилях, о летчиках, которые якобы сбросили бомбы на Карлсруэ и Нюрнберг. Канцлера превзошел министр иностранных дел фон Ягов, распространявшийся относительно французского врача, пытавшегося заразить колодцы Меца холерой.
Уинстон Черчилль всеми мыслями был на континенте, читая сообщения о тяжелых боях в Бельгии. Берлин полностью игнорировал ноту Грея, сокращая последние часы мира, хотя после столетия безмятежного спокойствия трудно было представить, что явит собой военный конфликт для Британии. Позади был не только век относительной безопасности, но и превосходства Британии (или, если выражаться словами германского министра Матиаса Эрцбергера, “столетие нетерпимой гегемонии”). В два часа пополудни Асквит уведомил палату общин о посланном в Берлин ультиматуме. Уайтхолл был заполнен возбужденной толпой. “Все это наполняет меня печалью”,- напишет он Венеции Стенли. Не в силах сдержать волнение Асквит сел за руль автомобиля и отправился на часовую прогулку, затем вернулся на Даунинг-стрит. Шли часы, Марго Асквит смотрела на спящих детей. Затем она присоединилась к мужу. В комнате кабинета сидели Грей, Холдейн и другие. В девять вечера пришел Ллойд Джордж. Все молчали. Вдали слышалось пение толпы. С ударами Биг Бена лица министров побелели. Как пишет Ллойд Джордж, “это были самые роковые минуты для Англии, с тех пор как существуют Британские острова... Мы вызывали на бой самую могущественную военную империю, которая когда-либо существовала... Мы знали, что Англии придется выпить чашу до дна. Сможет ли Англия выдержать борьбу? Знали ли мы, что до того как мир в Европе будет восстановлен, нам придется пережить 4 года самых тяжелых страданий, 4 года убийств, ранений, разрушений и дикости, превосходящих все, что до сих пор было известно человечеству. Кто знал, что 12 миллионов храбрецов будет убито в юном возрасте, что 20 миллионов будет ранено и искалечено. Кто мог предсказать, что одна империя вынесет потрясение войны; что другие три блестящих империи мира будут раздавлены в конец и обломки их будут рассеяны в пыли; что революция, голод и анархия распространятся на большую половину Европы?”
Часы Биг Бена прозвучали тогда, когда Черчилль завершил диктовку инструкций своим адмиралам. Корабли военно-морского флота Британии получили сигнал: “4 августа 1914 г. 11 часов пополудни. Начинайте военные действия против Германии”. Через открытые окна адмиралтейства Черчилль мог слышать шум толпы, окружившей Букингемский дворец. Публика пребывала в приподнятом настроении, слышалось пение - “Боже, храни короля”. На Даунинг-стрит 10 он увидел министров, сидящих в мрачном молчании вокруг покрытого зеленой скатертью кабинетного стола. Марго Асквит стояла у дверей, когда входил Уинстон Черчилль. “У него было счастливое выражение лица, он буквально мчался через двойные двери в зал заседания кабинета”. Второй свидетель - Ллойд Джордж записал: ”Через 20 минут после этого рокового часа вошел Уинстон Черчилль и уведомил нас, что все британские военные корабли извещены по телеграфу во всех морях о том, что война объявлена и что им следует согласовать с этим свое поведение. Вскоре после этого мы разошлись. Этой ночью нам не о чем было больше говорить. Завтрашний день должен был принести с собой новые задачи и новые испытания. Когда я покинул зал заседаний, я чувствовал себя так, как должен чувствовать человек, находящийся на планете, которая вдруг чьей-то дьявольской рукой была вырвана из своей орбиты и мчалась с дикой скоростью в неизвестное пространство.”
Удачным для Британии обстоятельством было то, что при правлении Бальфура был создан Комитет имперской обороны как основное координирующее звено общей военной системы страны. На его заседаниях военные встретились лицом к лицу с ведущими штатскими лицами. Не для всех это было просто. Сообщения с фронтов оглашал с первых же дней военный министр лорд Китченер “своим громким и резким голосом; взгляд лорда Китченера при этом, - пишет Ллойд Джордж, - был устремлен в пространство и не обращен ни на кого, что было признаком того, как плохо он чувствовал себя в непривычных для себя условиях. Он находился в одном правительстве с людьми, которые принадлежали к той профессии, с которой он боролся всю свою жизнь и к которой у него было обычное для военных чувство презрения, смешанное со страхом.” Китченер сразу же после начала войны повидался со своим французским коллегой генералом Жоффром. Француз не верил, что немцы пройдут через центральные и западные провинции Бельгии, потому что там не было хороших дорог, необходимых для германской артиллерии. Китченер полагал (правильно), что немцы пойдут значительно севернее.
Начало войны в Англии было связано с множеством невероятных слухов. Общественная экзальтация была столь велика, что чем более фантастичные звучали истории, тем шире они распространялись. Например, одним из наиболее популярных известий, передаваемых с величайшей готовностью по всему Объединенному Королевству, было то, что 100 тыс. русских высадились в Шотландии и движутся к союзникам во Франции. Служащий эдинбургской железной дороги видел снег на их сапогах. И никто не напомнил ему, что дело происходило в августе. Один их земледельцев утверждал, что солдаты царя прошли через его угодья. Оксфордский ученый по секрету сообщал, что его коллега служит у этих русских переводчиком. Семья Черчилля не избежала лихорадки слухов и шпиономании. Клементина утверждала, что пойман один из почтовых голубей с планом ее похищения и перевоза в Германию с тем, чтобы получить от Уинстона Черчилля выкуп в виде нескольких линкольнов. Она писала мужу: “Если меня похитят, я умоляю тебя не жертвовать даже самой дешевой подводной лодкой, самым старым кораблем... Я не выдержу последующей непопулярности, в то время как мы можем умереть отважно, как спартанцы”.
Переходя к режиму военного времени Уинстон Черчилль в