Хотя за два десятилетия, разделявших мировые военные пожары, удалось наладить терапию и профилактику сыпного тифа и медицина получила эффективные средства борьбы со вшами, события второй мировой войны повлекли за собой новые вспышки эпидемий сыпного тифа, прежде всего среди военнопленных и узников концентрационных лагерей.
На территории ЧССР эпидемии этой болезни во время войны возникали трижды. Особенно свирепой была эпидемия в концлагере в Терезине в последние месяцы войны: там переболело 5000 человек. После всех бедствий войны, на заре свободы больные узники вели свой последний неравный бой. И именно тогда проявилось влияние психического состояния человека на течение болезни. У узников — а они, физически хотя и совершенно истощенные, в момент освобождения почувствовали прилив новых духовных сил, воодушевлённые победой правого дела, — смертность была сначала 20–25 %, а позже упала ниже 10 %. Сыпным тифом болели и нацисты, и у них смертность достигала 45 %, хотя их физическое состояние было в норме и за ними был хороший врачебный уход; что же касается психики, то после поражения нацизма они были в тяжелой депрессии.
В Терезине много раз повторялась и трагедия Провачека. Несмотря на все возможные в то время защитные меры, сыпным тифом заразилось несколько десятков медработников Чешской акции помощи, добровольно вызвавшихся участвовать в ликвидации пожара эпидемии, который продолжал пылать и в первые недели свободы. Некоторых из них спасти не удалось.
Наконец, такой вопрос: представляют ли платяная вошь и переносимый ею сыпной тиф угрозу и в наши дни? Да, к сожалению, представляют. Это постоянно подстерегающая опасность, она затаилась, выжидая удобного момента. Наступит ли он — это зависит от благоразумия людей: не надо забывать, что до сих пор не утратило своей силы старинное название сыпного тифа — «военная болезнь». А что сказать о головной вши? Эта не так страшна. Она — паразит, вызывающий брезгливое отвращение у тех, на постой к кому он встает, и у их ближайшего окружения, а еще, конечно, зуд. Только и всего.
Но берегитесь вшей в кожухе![7]Здесь народная мудрость абсолютно верна!
II
МИР БЛОХ И ЧУМЫ
Блошиные цирки
Один из современных учебников эпидемиологии чумы начинается почти поэтическим вздохом: «…возбудитель чумы переносится блохами. Если бы эта простая истина была известна в XII в., история Европы и всего цивилизованного мира была бы совершенно иной». Сегодня при взгляде назад кажется невероятным, что люди этого не знали. А неведение это продолжалось целые тысячелетия и не раз приводило человечество на грань гибели. Жертвы чумы исчислялись сотнями тысяч и даже миллионами человек, вымирали города, становились безлюдными целые области, и ужас пандемий чумы затмевал ужасы всех войн, какие знает история человечества, включая и эту последнюю, самую страшную.
В распространении чумы люди подозревали что угодно и кого угодно, даже и самих себя. Церкви были переполнены аскетами-фанатиками; в долгих постах, неустанных молитвах и подчеркнуто кротком смирении искали они спасения от «черной смерти» — чумы. Когда же эпидемия усиливалась, по улицам начинались шествия кающихся грешников — полуобезумевшие от ужаса, они неистово секли себя кнутами до полного телесного изнеможения, взывая к богу о защите от чумы (летописцы называют их флагеллантами — бичующимися, от латинского flagellum — бич). Другие же в разгар эпидемий впадали в иную крайность: жизненным кредо последних дней своих избирали распутство и разгул. А коль скоро от повальной смерти не спасали ни публичные самобичевания, ни пиры во время чумы, человеческие страсти чуть что выливались в массовые избиения, резню. Достаточно было и одного истерического выкрика или злонамеренного обвинения в том, что имярек отравил воздух, и толпа готова была излить свой страх самым изуверским образом. Особенно же беззащитными перед разъяренной толпой во время эпидемий чумы были странствующие лавочники, бродячие актеры и комедианты, да и вообще люди бедные. А постоянные погромы национальных меньшинств и евреев! Они тоже были мрачной приметой чумных времен.
Подозрениям не было конца. И только истинный виновник — блоха — оставался безнаказанным в складках холщовых рубашек простого люда и в шелковых кружевах господ.
Паразитирование блох на человеке с древних веков до нового времени было, наверно, таким же обычным явлением, как вшивость. Однако вши, если люди вообще удостаивали их своим вниманием, считались чем-то мерзким, отталкивающим. Блохи же, напротив, во многих случаях вызывали к себе интерес у коллекционеров и даже служили предметом экстравагантных развлечений человека.
Вот одна из таких забав. В XVII в. среди французских кавалеров считалось модным хранить, как сладкое воспоминание, блоху, пойманную собственноручно на теле дамы своего сердца. Держали блоху в миниатюрной, часто прекрасной ювелирной работы шкатулке-клетке, висящей на цепочке на шее, и блоха каждый божий день сосала кровь «счастливого» владельца. Этим безумно своеобразным сувениром оригинал старался обратить на себя внимание окружающих и только с ним был вхож в сомнительные компании. А когда блоха издыхала, убитый горем кавалер отправлялся на ловлю нового сувенира при живом участии всей распутной братии! Помимо анонимных историй, до наших дней дошло и свидетельство, что таким сладостным сувениром владел французский поэт и большой распутник Барро (Jacques Vallee des Barreaux, 1602–1673, который держал блоху, изловленную на знаменитой куртизанке Марион Делорм (Marion Delorm).
В те времена встречались дамские ожерелья, имевшие отношение к блохам. Это были просто ловушки для блох. Элегантные дамы в XV–XVIII вв. носили под одеждой разные «блошиные ловушки». По-видимому, самой эффективной была ловушка, сшитая из тонко выделанного меха мелкого животного; она напоминала по форме тело зверька и прикреплялась к головке нередко дорогой ювелирной работы. На цепочке ловушку надевали на шею. Блохи забирались в мех, и во время вечернего туалета удобно было выловить их.
В музейных коллекциях сохранились ловушки и других типов — гораздо более сложные и, очевидно, вряд ли дававшие большой эффект.
Была, например, ловушка в виде валика, вырезанного из слоновой кости, богато украшенного и снабженного множеством маленьких отверстий. В валик вкладывали намазанный кровью колок, служивший в качестве приманки. К 1709 г. относится другая модель такой ловушки, сделанная из дерева. Внутренний колок имеет щель, в нее помещали клочок шерсти, пропитанный медом или сиропом, чтобы привлекать блох. Судя по всему, ловушки в форме валиков не были оригинальным изобретением европейцев: подобные ловушки, изготовленные из бамбука, применялись еще в Древнем Китае.
Разные виды блохоловок в форме ожерелий, бывшие в употреблении в XVIII веке (по Busvine 1976)
Блохи благодаря своим малым размерам возбуждали интерес и у искусных, ловких на выдумки умельцев. В Британском музее в известной коллекции блох, собранной Ротшильдом (о ней мы еще расскажем), наряду с научными материалами представлены и образцы курьезного искусства, некогда модного: блохи, одетые, как куклы, в крошечные наряды. Подобную экспозицию можно увидеть и в Музее детства (Museum of Childhood) в Эдинбурге. Блошиные миниатюры создавались не только европейскими мастерами. В литературе есть сведения, что мексиканские монахи продавали как сувениры pulgas vestidas — блох, одетых в кукольные платья.
Уж если люди интересовались хитроумными экспонатами мертвых блох, то насколько привлекательнее были блохи, выступавшие в роли живых артистов. Еще в начале XVII в. в произведении "Insectorum sive minimorum Animalium Theatrum" Т. Мофет (Т. Mouffet) упоминает «об англичанине, весьма умелом во всех курьезных работах, который умудрился соединить золотую цепочку длиною в палец с замком и ключиком до того ловко, что блоха может идти и тащить ее; при этом блоха, цепочка, замок и ключик весили не больше зернышка. А еще от человека, заслуживающего доверия, я слышал, что эта блоха на цепочке тащила золотую карету, во всех отношениях совершенную и очень легкую, что доказывало искусность мастера и силу блохи»[8]. Спору нет, у мастера были золотые руки. Однако Европу сотрясали эпидемии чумы одна за другой, а люди восхищались силой блохи! Прекрасная иллюстрация человеческого неведения тех времен.
Столетием позже в книге «Краткое изображение насекомых, обитающих в окрестностях Парижа» Э. Л. Геоффрой (Е. L. Geoffroy 1725–1810) писал: «Хук рассказывает еще более диковинные вещи. Один английский умелец изготовил из слоновой кости коляску с шестеркой лошадей, с кучером на козлах, в ногах у которого была собака, с почтарем, четырьмя пассажирами в коляске и двумя лакеями сзади, и весь этот экипаж тащила одна блоха».
От отдельных показов оставался один шаг до представлений настоящих блошиных цирков, а все это, вместе взятое, доказывает, как легкомысленно, если не сказать — бездумно, относились люди к паразитам, представлявшим тогда для них постоянную серьезную угрозу. Удивительно и то, какое большое внимание уделялось блошиным циркам в литературе, будь то специальной или развлекательной. Из великого множества такого рода историй мы выбрали те, что выходят за рамки тогдашних курьезов.
В Лондоне примерно в 1830 г. блистал как исполнитель блошиных программ итальянец Бертолотто (Bertolotto), устраивавший свои спектакли «под покровительством ее королевского высочества принцессы Августы» (дочери короля Георга III). В пригласительных билетах он обещал «бал, на котором танцуют дамы-блохи, их партнеры во фраках, а оркестр из двенадцати исполнителей играет слышную блошиную музыку». Другая сцена представляла почтовый дилижанс с кучером, стегавшим над четверкой блошиных гнедых кнутом, который и в самом деле производил короткие, отрывистые звуки. Следующим номером программы был Великий Могол с полным гаремом, а далее шли прочие достойные внимания почтенной публики вещи.
Хотя программы блошиных цирков и усовершенствовались в духе времени, так что на манежи выезжали уже не коляски, а велосипедисты, и зрители смеялись над проделками блошиных фокусников, акробатов и канатоходцев, современная эпоха положила конец этой забаве. Последние цирки, влачившие жалкое существование, исчезли в 50—60-х годах нашего века. Прощальные выступления были даны в Нью-Йорке, Копенгагене и Гамбурге. Эти цирки исчезли прежде всего из-за трудностей с приобретением новых живых блох. Надо сказать, что дрессировки как таковой в блошиных цирках не были никогда. Секрет успеха заключался в мастерстве и изобретательности постановщика. Требуемые движения блоху заставляли выполнять с помощью всевозможных хитростей — соответствующим связыванием, склеиванием или другим механическим способом. Отсюда понятно, почему на каждое представление требовалась уйма блох, а их надо было систематически покупать у самых разных поставщиков. В цирках использовалась исключительно человеческая блоха (Pulex irritans), а она становится все более редкой, поэтому и заготовительные цены непомерно подскочили. Блошиные цирки погубила скорее экономика содержания их, нежели отсутствие интереса к ним у публики. Люди, избалованные миниатюризацией некоторых областей техники (особенно электроники и электротехники), по-видимому, и в наше время охотно изумлялись бы чудесам блошиного микромира. Совсем недавно в Техническом музее в Праге проходила выставка разных миниатюр. На одном из стендов под увеличительным стеклом работал микроскопический электродвигатель, и все воспринимали это как вполне обычное явление. Рядом толпились посетители у микроскопа, под которым была видна подкованная блоха — каждая из ее золотых подковок держалась на четырех серебряных гвоздиках.
Однако с блохами люди не расстались, даже и те, кто живет в больших городах и на природу выезжает лишь в отпуск. Мы приносим их из кинотеатра и из трамвая или автобуса, словом, оттуда, где бывает скопление народа. Одно утешение, что большей частью вместо блохи человеческой ловим на себе собачью блоху.
Разрешите представиться: блохи!
Взрослую блоху всякий узнает, и описывать ее нет нужды. Уместно, однако, напомнить, что форма тела, чрезвычайно однообразная у всего отряда блох, является результатом длительного приспособления блохи к паразитическому образу жизни и к быстрому продвижению среди шерсти или перьев хозяина. Тело сильно сплюснуто с боков, а голова спереди закруглена, благодаря чему блоха легко проникает в шерсть (перья) и очень проворно снует там. Все, что расположено на поверхности тела блохи, — усики, щетинки, шипы и гребни — обращено всегда назад и потому не мешает движению, к тому же в соответствующих местах на теле имеются углубления. Все членики тела, в том числе голова, заканчиваются крышевидно перекрывающимися пластинками. Такое строение, во-первых, делает все тело более прочным и усиливает проникающую способность киля — передней части тела, а во-вторых, сглаживает грани отдельных члеников (торчащие грани затрудняли бы движение блохи в волосяном покрове). Для блохи, которой среди шерсти приходится мигом ускользать от когтей и зубов хозяина, это жизненно важно.
С потомством блохи, кажется, мало кто знаком. Цикл развития у нее очень простой: из яичек, отложенных самкой, выводятся личинки, которые, пройдя через три стадии, превращаются в куколку, одетую коконом. Однако у блох в отличие от вшей развитие с полным превращением, так что блошиные личинки совершенно не похожи на взрослую особь.
Яички блох довольно крупные по отношению к взрослым насекомым и имеют правильную овальную форму. Только что отложенные яички переливаются всеми цветами радуги, а позже белизна становится молочно-фарфоровой. Самка откладывает яички в несколько приемов, за один раз не больше 4–8 штук, и перед каждой откладкой она обязательно должна напиться крови. Всего за жизнь блоха откладывает около 400 яичек. В каком месте отложить яички, она нисколько не заботится. Откладывает где попало: если блоха находится на хозяине, то выпускает яички свободно в шерсть, откуда те падают в подстилку гнезда хозяина. А это — самая что ни на есть подходящая среда для развития личинок.
Возможно, когда-нибудь вам доводилось видеть в лесу, под вывороченным пнем, впадинку, выстланную сухой травой или листьями, — гнездо одного из наших мелких млекопитающих. Если положить такое гнездо на темную бумагу и слегка ударить по нему несколько раз, то вместе с разной мелкой крошкой непременно выпадут и беловатые нитевидные личинки: мы заметим их по порывистым движениям, по тому, как они всем телом извиваются, стараясь поскорее скрыться от света. Строение у личинок блохи очень простое. Тринадцать члеников тела как нельзя более похожи друг на друга, и все они покрыты длинными щетинками — венчиком ресниц. Ноги у личинок вообще не развиты, а яйцеобразная голова выделяется неотчетливо. Наблюдая за личинками невооруженным глазом, трудно различить, где у них передняя часть. Сквозь белое прозрачное тельце часто просвечивает разными оттенками коричневато-красного цвета всосанная пища: дело в том, что личинки питаются испражнениями взрослых блох, содержащими остатки непереваренной крови.
Личинка растет, два раза линяет, а перед третьей линькой одевается паутиновым коконом, который она вьет из секрета слюнной железы. В первое время кокон липкий, и к нему, прежде чем он затвердеет, пристают пыль, песчинки и всевозможные обломки из подстилки гнезда, так что он совершенно сливается с окружением. Внутри кокона личинка линяет в третий раз, превращаясь в куколку, в которой уже можно различить форму будущей взрослой блохи и даже ее половые признаки.
Пройдя стадию куколки, взрослая блоха очень часто еще остается какое-то время в коконе. Обычно так бывает в тех случаях, если поблизости не окажется животного-хозяина. В это время блоха очень чутко реагирует на любое механическое раздражение: это для нее — вестник приближающегося хозяина. Она мгновенно вылезает из кокона, лишь только хозяин появится. Вот почему, например, на птиц, возвращающихся весной в свои свитые гнезда или скворечники, сразу же нападает множество блох, хотя только что гнездо казалось безжизненным. То же самое происходит в норах и логовищах других животных.
Такого поразительного однообразия формы тела, какое присуще блохам, нет ни у одного другого отряда насекомых. Будь то блохи птиц или млекопитающих, блохи из африканских саванн, гималайских долин или с Огненной Земли, — все они похожи друг на друга как две капли воды. Это свидетельствует о древнем происхождении блох, уходящем корнями куда-то в мезозойскую эру, когда блохи начали паразитировать на мелких млекопитающих. О возрасте, исчисляемом геологическими эпохами, свидетельствуют и прямые находки — например, в олигоценовом янтаре обнаружена блоха, которая без затруднений может быть отнесена к современному роду Palaeopsylla.
Исключительная приспособленность к паразитарному образу жизни, древнее происхождение и постоянство морфологических признаков — все это предопределяет, чтобы блохи служили своего рода индикаторами при решении ряда зоологических вопросов, где прямые методы отказывают, не дают результата. В качестве примера можно сослаться на зоогеографию, а точнее, палеозоогеографию, т. е. историческую географию фауны, показывающую, откуда и куда в далеком прошлом переселялись животные под влиянием обширных, а часто и катастрофических изменений земной поверхности, климата и других условий жизни. И действительно, исследователи, изучающие эти проблемы на блохах, происходящих из разных областей Евразии и других материков, убедительно показали, как в олигоцене и миоцене формировались роды и виды блох в отдельных ареалах Праевропы и прилегающих к ней участков на территории современной Малой и Передней Азии, разделенных тогда мелкими морями, и какие произошли изменения, когда в период перехода миоцена в плиоцен с поднятием суши отдельные части Европы снова соединились. Ученые оценили значение Ангарского эволюционного центра для фауны блох всей палеарктической области, как и того, что когда-то в эоцене Северная Америка простиралась на территории современных Британских островов, Исландии, Гренландии и Канады. Блохи помогли проследить и за переселением их хозяев в ледниковые периоды в плейстоцене, когда материковый и горные ледники оттеснили фауну млекопитающих далеко на юг и заставили ее чутко реагировать на изменения площади оледенения в межледниковья.