Тем же вечером с него начался выпуск теленовостей. Моя жена почти восхищается, что он сам сдался. Еще не хватало! Я чувствую в ее взгляде сочувствие к этому самозванцу! Будто довольно иметь рожу убийцы! При хорошем освещении да под правильным углом каждый сойдет за убийцу! Не это главное! Мне хочется кричать миру о его надувательстве. Я чувствую, что меня обокрали. Это же я убийца с улицы Каскад! Я совершил это преступление! Это моя тайна! Только я знаю ответ на загадку, которую целый народ хотел бы разгадать. Если бы вы знали, все вы, что я – ваше национальное достояние! Этот засранец плетет вам всякие небылицы, неужели вы не слышите? Он же ничего не знает об этой муке, которую несет в себе совершивший убийство. Он же ничего не сделал, чтобы рядиться в гробовую тень старухи с косой! Лицемер! Мистификатор! Убийство с улицы Каскад принадлежит только мне, говнюк! Каждое утро я просыпался с разорванными внутренностями, каждый вечер засыпал в слезах, и ты хочешь лишить меня всего, что я вытерпел?
Я утихомирился лишь после того, как объявили, что подозреваемый отпущен. Полиция в конце концов признала мою правоту: этот жалкий тип с первого же дня подпал под чары Убийства на улице Каскад: став автором знаменитого преступления, он мог бы обрести смысл жизни. Но чтобы стать легендарным убийцей, одного желания мало; самозванец не смог ответить ни на один вопрос с подвохом, ответы на которые знают только сыщики – и я. Хотя у этого идиота нашлись последователи. С тех пор за год объявляется в среднем три претендента на это звание. Сумасшедшие, отчаявшиеся, одержимые навязчивой идеей, у всех есть убогая причина украсть у меня мое дело, но, слава богу, все срезаются на предварительном отборе.
Снова вижу, как летним воскресеньем 76‑го года, в самый разгар отпуска, я со своей маленькой семьей иду по Елисейским Полям, держа эскимо. Хотя я и постарался оставить их дома. Но что может быть подозрительнее, чем отец, в одиночку идущий в кино? Перед афишами бросаю косой взгляд на детективный фильм и говорю, что такое еще рановато для нашего сына, слишком много насилия. Но мальчонка любой ценой хочет увязаться за мной, и вопреки всем ожиданиям мать не возражает. Я еле сдерживаюсь, чтобы не крикнуть им: Я вас люблю до безумия, но не могли бы вы оба оставить меня в покое всего на два часа, черт подери! Пускаю в ход последний аргумент: в зале, где крутят мой фильм, нет кондиционера. Они уходят смотреть какую‑то комедию, а я беру билет на «Каскад убийств», снятый по недавно вышедшему роману.
Крыши, насколько хватает глаз, аспидная пустыня. Антенна, торчащая, как кактус. В темноте вырисовываются две тени, два диковатых, судорожно дергающихся субъекта. Один поносит другого, наседает, тот пугается. Завязывается схватка под луной, исхода которой не может предугадать никто. Одного из двоих семью этажами ниже ждет смерть. Завораживающая сцена пробуждает во мне необоримые пульсации, воссоздает поворотный момент – внезапная вспышка ненависти, охватившая людей, еще недавно клявшихся друг другу в вечной дружбе. Песчинка, заставившая механизм крутиться в обратную сторону, пустяк, взгляд, неверно истолкованное молчание, накатившая вдруг усталость, лишний глоток, но уже и речи быть не может, чтобы повернуть назад: побежденный потеряет все.
Вследствие этой травмы человек, в одночасье ставший убийцей, превращается в психопата, который хочет воспроизводить свое убийство и дальше. Сильнейшее впечатление от этого первого эпизода уже не повторяется, и я опять становлюсь простым зрителем, которому любопытны второстепенные подробности поведения монстра, как он питается, одевается, ведет себя среди людей, – это моя противоположность во всем.
Актер, сыгравший эту роль, не добился известности. Я видел его недавно в рекламе фиксатора для зубных протезов.
***
В 1979 году мне исполняется сорок шесть лет. Но напрасно все мне твердят, что это цветущий возраст, лишь половина пути, что у меня форма как у молодого, что я выигрываю в зрелости, не теряя тонуса. Никто и не догадывается, что на самом деле мне тысяча лет. Словно сам Каин передал мне факел, зажженный в незапамятные времена, чтобы я представлял великое сообщество тех, кто преступил высший закон. Никто не представляет себе количество энергии, которое еще требует от меня Убийство с улицы Каскад. Постоянная скрытность меня измучила, тревога покрыла шрамами изнутри, я барахтаюсь, вечно изводя себя вопросами, я многовековая загадка. Убившие ради защиты страны – герои, убившие, спасая себя, – избегнувшие гибели, убившие в силу непреодолимых обстоятельств – не подлежат ответственности, убившие во имя утопии – идеалисты, убившие из азарта – люди вне закона, убившие ради любви – преступники из ревности. К моему великому несчастью, ни одна из этих категорий не сможет принять меня в свои ряды. Напрасно я буду умолять великих и малых убийц нашего века, никто не приобретет ни малейшей славы, встав рядом со мной. Я убил не из страха, что пьянчуга столкнет меня на землю, убил не из‑за 57 франков, убил не потому, что полная луна превратила меня в волка, – я убил просто так, и это «просто так» довело меня до изнеможения. Восемнадцать лет прошло после событий той ночи, а я так и не смог справить траур по своей жертве. И все‑таки на заре нового десятилетия 70‑х людское правосудие дает мне на это право.
Ибо люди изобрели легальное забвение, разумный способ переварить мой грех. Откуда такая снисходительность господ в мантиях с горностаевым воротником? Я узнал из телевизора, что отныне имею право на то, чтобы меня оставили в покое. 11 апреля 1979 года передача «Телевизионные досье», сегодня уже снятая с эфира, посвятила вечер Убийству на улице Каскад. После показа фильма, вышедшего на экраны несколько лет назад, в студии собрали различных участников – занимавшихся этим делом сыщиков, судебных журналистов и даже старого привратника, который придает этому прекрасному ареопагу немного реальности. Тысячи телезрителей ждут сенсационной новости, но так и не дожидаются – все, кроме меня. Комиссар полиции, вкратце изложивший дело, говорит в заключение, что расследование длилось восемь лет, пока не завершилось в 1969‑м, поскольку в нем так и не появилось ничего нового. Учитывая, что после этого прошло еще десять лет, Убийство на улице Каскад официально закрыто за истечением срока давности.
Я свободен.
Свора больше не может поджидать меня на опушке леса. Я имею право кричать на крышах. Да‑да, могу снова разгуливать по крышам Парижа и напиваться вдрызг! Я узнаю, сидя в кресле перед экраном, что безнаказанность и впрямь существует. Я не попаду в тюрьму. Никогда. Если бы я подчинился первому побуждению, то поймал бы такси и рванул на телестудию, с треском объявился перед миллионом телезрителей, привлек к себе все камеры и, насмехаясь над префектом полиции, представил бы себя ключом к разгадке тайны – автором знаменитого убийства. Какое искушение – стать за минуту самым известным человеком Франции после того, как был самым затравленным, самым неприметным, самым оплеванным, самым несчастным. Смыть с себя эти годы мрака в шквале популярности.
Жена, вязавшая свитер, бросает взгляд на экран и ворчит:
– Еще один гад вышел сухим из воды.
Моя мелкая, тщеславная мечта о славе рушится. Так что я сохраню свою радость про себя. Я, так долго хранивший свой страх.
Жизнь возобновляет свое течение, но Убийство на улице Каскад сменило свой статус, отныне оно входит в категорию нераскрытых дел. Это признание. Мое убийство входит в Академию, становится классикой, когда‑нибудь его будут изучать в Сорбонне. Закрытие дела такого масштаба оживляет интерес средств массовой информации, поскольку над ним опять витает тень государственной важности. Как могло случиться, что в деле, взбудоражившем всех французов, где были замешаны и преступный мир, и шоу‑бизнес, так и не нашли виновного? Не иначе как все замяли – и распоряжение пришло с очень больших высот. Заподозрили даже сговор между преступным миром и правительством того времени, шантаж по делам полиции нравов, неведомые нам закулисные игры, любовницу, которая не знает, кому подчиниться – власти или мафии, палача, который воспользовался служебной лестницей Истории.
Я единственный ношу в себе всю правду. И бремя вины кажется мне уже не таким тяжелым.
***
В 1988 году Убийство на улице Каскад снова напоминает о себе. Отныне для всякой судебной процедуры используется анализ ДНК. Сын объясняет мне, что малейший след, оставленный телом, – капля пота, волос, слюна, слеза, пыль, мельчайшая чешуйка кожного покрова – позволяет точно идентифицировать преступника. И чтобы проиллюстрировать, как далеко шагнула наука на службе правосудия, приводит в качестве примера пресловутое убийство. Ну как же, вспомни, папа… Он напоминает мне, что на месте преступления была найдена бутылка водки, которая даже двадцать семь лет спустя все еще может предоставить нужные сведения об убийце. Утверждает, что в будущем будет составлен гигантский банк данных, в котором будут храниться ДНК миллионов человек. Находить преступников станет детской забавой. Я представляю себе, что если этот огромный справочник злоумышленников однажды и составят, меня там не будет. Как мое имя сможет оказаться рядом с именем рядового правонарушителя, мелкого мошенника, заурядного убийцы? Если уж меня и помянут, то, скорее, в чем‑то вроде «Who’s who», в «Bottin mondain» преступления.
Неужели я останусь автором последнего нераскрытого убийства?
***
Чем больше проходит лет, тем больше моя жена хвастается, что живет с тишайшим добряком, чем даже смущает меня перед людьми. Ни разу я не слышала, чтобы он повысил голос, говорит она, он нежный, как женщина, ласковый, как ребенок. Каждая из ее подружек говорит, что завидует ей, что ее муж – настоящее сокровище, такой терпеливый, обаятельный, просто душка. Со временем я понял, как стал этим чудесным существом. Если исходить из принципа, что всякий индивид располагает ограниченным запасом отрицательных эмоций, становится ясно, что вся моя агрессивность, вся моя злоба, все мое криводушие, вся моя чернота, вся моя недоброжелательность, вся моя грубость исчезли раз и навсегда, расплющив пальцы того типа, что цеплялся за жизнь.
***
Я старею, но на Убийстве с улицы Каскад ни морщинки. Когда мной перестают интересоваться криминологи, за меня принимаются доктора гуманитарных наук. Они тут видят симптом‑предвестник всеобщего цинизма, от которого сегодня страдает эпоха. Неотразимые символы: жертва из народа – это лишний, забытый человек, который падает во всех смыслах этого слова. Гангстер олицетворяет собой вторую власть, которая свирепствует, совершенно пренебрегая законом и избегая сил правопорядка. И естественно, секс в центре всего, секс со стразами – чего же лучше? Остается большая отсутствующая величина – само правосудие, которое должно нас защищать и одновременно устрашать. Разве что ему пришлось в тот раз защищать высшие интересы, о которых человеку с улицы знать не положено.
Комбинации этих четырех слагаемых предполагают все идеологические фигуры, какие только можно себе вообразить.
Эти теории, о которых я не могу сказать, обоснованны они или нет, мешают мне забыть Убийство на улице Каскад. Оно меня уже не мучит, но я несу его в себе, как мертвый неоперабельный орган, как аппендикс, ни доброкачественный, ни злокачественный, который сгниет вместе с остальным. Исчезло даже периодически повторявшееся видение расплющенных пальцев под моей подошвой. В конце концов я запер его среди архивных кадров, насчет которых почти сомневаешься, сохранились ли они, потому что ведь сам делал свой фильм.
Этапы моей скромной жизни наемного работника сменяют друг друга, все предсказуемые, все надлежащим образом пройденные – то, что другие, более достойные похвал, называют карьерой. Вплоть до того дня, когда перед полусотней приглашенных начальство поздравило меня с уходом на заслуженный покой. Это простое событие, которое должно олицетворять собой осуществление чаяний в жизни человека с улицы, заключает в себе всю свою иронию, особенно если сравнить его с другим, произошедшим в том же году. Хотя слово «ирония» уже не слишком много значит в моих глазах с 17 июля 1961 года – вся моя жизнь похожа на антологию иронии, на монумент, воздвигнутый в ее честь. Вскоре после моей маленькой прощальной церемонии с миром работы на экраны выходит американский фильм, который по‑своему сделает Убийство на улице Каскад всемирно известным. Вольно интерпретируя события французской ленты двадцатилетней давности, этот ремейк превратился в боевую голливудскую машину со звездами и фараоновским бюджетом. (Как подумаю снова о том покойном мерзавце, носившем ремень из кожзаменителя, на котором болтались его обтерханные штаны, как вспомню его жалкую каморку и себя, стонущего над своими 57 франками… вот она, ирония!) Запутанная интрига ловко переплетает маленькие индивидуальные судьбы и международные интересы, шпионаж и войну против сил зла. Актер, который играет меня, когда‑то получил «Оскар» за роль знаменитого боксера, но играл также главаря мафиозного клана, президента Соединенных Штатов и греческого бога, который возвращается на землю. Отныне это он станет в глазах всего мира убийцей с улицы Каскад. А я, сидя в темном зале, затерянном среди новостроек, восхищаюсь этим гигантом, который преподносит мне, сам того не зная, мой апогей. Какой же я маленький, вжавшийся в свое кресло, ничтожный, смешной. И я понимаю тогда, в конце этого века, что отныне только кино умеет вписывать легенды в нашу память. Святой человек обречен на забвение, если вся его слава заключена в какой‑нибудь невразумительной книжке. Но подонок войдет в Историю всего лишь из‑за того, что волшебный фонарь потрудился его осветить. Наши дети запомнят Жанну д’Арк только потому, что известная актриса предоставила ей свои черты и одна из ее битв запечатлена на пленке. Теперь‑то они запомнят убийцу с улицы Каскад. Я официально вхожу в пантеон преступников, вместе с Ласенером, Джеком‑потрошителем, Ландрю и Аль‑Капоне.
***
Вчера мы предали земле ту, которая каждое утро приникала ко мне, благодаря небо за то, что я существую. Миру тоже пора узнать, что я существую.
Однако, направившись в полицейский участок, что уже тысячу раз проделывал в воображении, твердя про себя тысячу раз переписанное признание, я засомневался.
Имею ли я право дать этому мифическому убийце мое морщинистое лицо доходяги? Кто захочет услышать нелепую историю двоих пьянчуг, поскользнувшихся на шиферной крыше? В конце концов, у меня нет уверенности, что я окажусь на высоте Убийства на улицы Каскад. Оно олицетворяет собой все, чего во мне нет и в помине, – оно романтично, престижно, бессмертно. Ну что человек с улицы может сделать с этой легендой, кроме как отнять у нее часть мечты? Господи, да за кого я себя принимаю! Шедевр навсегда превзошел своего создателя. Весь мир знает сияние статуи Свободы, но кто помнит имя Бартольди?
Вдруг я себя спрашиваю, а не является ли эта потребность сдаться неким извращенным способом отомстить ему? Ему, который так меня мучил. Ему, которому я посвятил свою жизнь.
Замечаю полицейскую антенну на углу. Еще есть время повернуть назад.
Если я войду в дверь комиссариата, остаток моей жизни опять будет посвящен ему. Я стану объектом планетарного любопытства. И меня будет травить не только правосудие, но и эти специалисты, доктора всевозможных наук, психоаналитики, толкователи, авторы редакционных статей, которых я так позорил. Меня уже не оставят в покое вплоть до моего последнего вздоха. Мне придется покинуть свой квартал, свои стариковские привычки. Хватит ли мне на это сил?
Мой взгляд останавливается на каждом из встречных прохожих. Безвестных. Подобных мне самому. Покинуть этот мир будет наверняка пагубной ошибкой. Почему бы благоразумно не вернуться домой, чтобы встретиться лицом к лицу со своим вдовством, попробовать с ним справиться?
Человек вдруг с улицы чувствует себя довольно одиноко перед подобным решением.
Я снова медленно пускаюсь в путь, но, вместо того чтобы повернуть назад, мой шаг становится тверже, словно подтверждая мой выбор. Через столько лет никто уже не увидит во мне преступника. Меня будут чествовать, признают, восхитятся! Мой сын будет смотреть на меня по‑другому. Воплотиться в легендарного убийцу – это вам не строить плотины или разъезжать в кабриолете.
Я киваю постовому, вхожу в комиссариат, театр маленьких повседневных трагедий, текучки, мелких делишек и недоразумений квартала. Насладитесь этими последними секундами затишья перед бурей, господа полицейские, потому что и часа не пройдет, как вас начнут осаждать все телевизионщики страны.
Из трех типов в синей форме я выбираю самого скромного, самого незаметного, самого неизбалованного, с физиономией славного малого, который сам себя не ценит. Без своей фуражки и дубинки был бы просто человеком с улицы, как любой другой. Мне хочется сделать ему подарок, отличить его. Отныне он для всех станет тем, кто арестовал убийцу с улицы Каскад.
Вскоре на набережной Орфевр его сменит кто‑нибудь рангом повыше. Сам префект полиции даст пресс‑конференцию. Анализ ДНК точно подтвердит, что в тот вечер именно я был на крыше. Но я не устою перед желанием отдать дань традиции и отвечу на два вопроса, которые всех ставили в тупик. Что было в бутылке? Мирабелевая водка. Что было написано на этикетке? Она была совсем маленькая, там едва различалась цифра 59, год перегонки.
Я не очень уверен, что прожил скромную жизнь продавца инструментов, который возделывал клочок сада вместе со своей кроткой супругой. Наоборот, полагаю, что все эти годы я был тем самым таинственным убийцей, которого искала полиция, а толпа мечтала линчевать. Каждое утро я вставал, убежденный, что проживу на свободе последние часы, и каждый вечер ложился с мыслью: Еще один день выигран.
Всякий раз, когда какой‑нибудь тип наступал мне на ногу в метро, я был готов сказать ему, что он навлекает на себя гнев таинственного убийцы, который привел в ужас всю страну.
Мое бегство длилось целых полвека.
– Добрый день, господин полицейский. Я хочу заявить об убийстве.
Происхождение средств
Посвящается Югу
Деньги, деньги, деньги.
Человек, о котором пойдет речь, зарабатывал их гораздо больше, чем тратил. Задумывать, творить, создавать доставляло ему всевозможное удовлетворение. Потреблять – никакого. Он был скромного происхождения и порой считал неприличным получать такие суммы за столь приятные усилия своего таланта. И часто задумывался о способности современников претворять плоды своих трудов в удовольствия, никогда не поспевающие за желанием, и проявлять беспредельное воображение, едва речь заходит о том, чтобы чем‑то обладать или наслаждаться. И не важно, что это желание бледнеет, стоит им приобрести вожделенную вещь, ей на смену сразу же выныривает другая, которая заранее оправдывает будущие жертвы. Однако этот человек подчинялся совсем другой логике: когда, после месяцев тяжелой работы, измученный, но удовлетворенный выполненным долгом, он решал побаловать себя чем‑нибудь и мысленно переносился на берег, омываемый бирюзовыми волнами, где видел свою особу томно раскинувшейся в шезлонге, ему уже через мгновение становилось тошно. Потом он предполагал собрать нескольких друзей за столом в каком‑нибудь звездном ресторане и вскоре отменял заказ. Наконец, пускался на поиски какого‑нибудь материального блага, маленького осязаемого счастья, каприза, вроде спортивной машины или статуэтки. Но, не имея водительских прав и не питая ни малейшего интереса к какому‑либо другому искусству, кроме своего собственного, он позволял себе забыться безрадостным сном человека, который уже ни о чем не мечтает. Этими ночами он просыпался в возбуждении и, поколебавшись между снотворным и стаканом виски, отказывался и от того и от другого, чтобы самостоятельно справиться со столь предсказуемой тревогой: подсознание призывало его к порядку. Вот ты и избавлен от обузы, свободен как ветер. Думаешь, что сможешь теперь уделить немного времени самому себе? Воображаешь, будто имеешь право на свою долю благополучия? Не забывай, что я здесь и слежу за тобой. Если собираешься отлынивать, уж я тебе этого не спущу. И из глубины души, из самого средоточия всех его мук ему продолжали твердить о надвигавшейся опасности, уже без всяких обиняков, не прикрываясь утонченной одержимостью прекрасным произведением.
Привыкнув с юного возраста подчиняться этому требованию, он сворачивался клубком под одеялом, пытаясь успокоить дракона с помощью рассудка, поскольку так и не сумел его приручить. И свершалось настоящее чудо: несчастный чувствовал, что его осенила идея. Это было находкой, откровением, которое, сумев пережить эту бессонную ночь, могло явить себя во всей красе, стать самым первым камнем гигантского здания. И с наступлением дня он снова принимался за работу.
Конечно, он был богат, но как же дорого он платил за эти деньги.
Он доверил управление своими доходами одному искушенному в финансовых играх другу. И при этом отважному, бдительному и гордившемуся тем, что делает своих друзей еще богаче. Для тех, кто их знал, этот дуэт напоминал вывернутую наизнанку, но довольно занимательную вариацию на тему басни «Стрекоза и Муравей». В этой версии именно Муравей подбивал Стрекозу пожить в свое удовольствие. Стрекоза, скопив немало, без веселья прозябала, оглянулась, а уж вот осень жизни настает. Муравей качал главою: денег у тебя с лихвою, а счастливой не была. Поживи‑ка для себя! Но певунья Стрекоза внять совету не умела и все пела, пела, пела, наполняя закрома.
Доверие артиста к своему бухгалтеру было так велико, что, если бы тот посоветовал ему вложиться в булыжники и сорняки или предложил играть в «Монополию» на настоящие деньги, артист поверил бы ему на слово. Но сегодня, впервые за двадцать лет дружбы, он собирался поступить вопреки его рекомендациям, словно хотел любой ценой создать исключение – ради того, чтобы познать радость подтверждения правила.
Этим утром артист попросил своего водителя отклониться далеко в сторону от обычных маршрутов и доставить его в суровый и с трудом находимый пригород, затерянный между лесом и аэропортом. В этом новом бездушном поселении они долго искали улочку, где напротив единственного на всю округу бистро располагалось отделение маленького местного банка.
– Оставить вас у входа, мсье? Я хочу сказать… одного?
Водитель знал, как боялся его хозяин сделать без него малейший шаг. Чаще всего он доставлял его на место и сдавал с рук на руки привратнику, а уж дальше комитет по встрече торопился проводить его к пункту назначения. Но в первый раз за долгое время артиста не ждали. Предоставленный самому себе, он отважился проникнуть на неизведанную территорию. Не переступая порога учреждений с окошечками целых двадцать пять лет, он сначала удивился, до какой степени автоматы заменили человека. Ему стало не по себе и захотелось повернуть назад, но он рискнул‑таки сунуться в бокс, где какая‑то молодая женщина стала втолковывать ему, как открыть счет.
– Сколько вы хотите положить?
– Честно говоря, понятия не имею. Может, миллион евро?
Видя ее ошарашенный взгляд, он почувствовал себя так, будто его поймали с поличным, и добавил:
– Ну, тогда, скажем… два?
Привыкшая ко всему девица знала, как отшить затравленного безработного, безмозглую лицеистку, отчаявшуюся разведенку, пенсионера без пенсии, новичка, решившего поиграть на бирже, – но перед этим незнакомцем она лишилась дара речи, убежденная, что это какая‑то шутка или, хуже того, жульничество. Единственный, кто в отделении банка был правомочен принимать сумасбродов и всяких там гангстеров, – это директор.
Но у директора этим утром голова была занята совсем другим: озабоченный с самого пробуждения, он ждал телефонного звонка от своей дочери насчет результатов выпускных экзаменов. Все домочадцы жили в ритме подготовки к этому испытанию, все ей помогали, успокаивали, подбадривали или стимулировали как могли, но самым заинтересованным был, конечно, отец, для которого эта степень бакалавра отнюдь не была ключом от чего бы то ни было, но всего лишь нулевым уровнем, самым первым шагом карьеры. И ему бы так хотелось, чтобы его дочь уже миновала этот этап, символический, конечно, но такой обнадеживающий для того, кто хочет продолжать. Он отдал бы что угодно, лишь бы вывести ее из состояния этой инертности, свойственной ее поколению, привить ей охоту к усилию в мире, где надо беспрерывно драться. Столько раз он пытался передать ей свой опыт, приобретенный в банке, который виделся ему наблюдательным пунктом, где род человеческий по‑настоящему раскрывается в своем отношении к деньгам. Столько он повидал таких, что обещали, но переставали бороться, отказывались понимать, как действует машина, предпочитали нищету тяжелому труду и позволяли удовольствиям всецело руководить собой, никогда не заботясь о реальности. Он хотел помочь своей дочери избежать ловушек, в которые все они попадали, думая найти убежище в обществе, где жить не по средствам считалось признаком победителей. Несмотря на свои реальные способности, малышка пала жертвой веяний эпохи, постоянно стремясь к жизни, построенной на взаимоотношениях между людьми, и была гораздо больше озабочена интригами своего окружения, нежели собственным путем. Сколько усилий он, любящий отец, потратил, чтобы понять столь загадочный мир подростков! Сколько раз сомневался в себе – не слишком ли много он ей позволяет или, наоборот, недостаточно? – и места себе не находил из‑за страха совершить ошибку, травмировать малышку, сам того не сознавая. Единственное, в чем он был уверен среди этого изобилия сомнений, – ему придется постоянно подстраховывать ее, пока она не научится выкручиваться сама, а может, и всю жизнь. Дорога будет усеяна скрытыми трудностями, обходными путями и с виду бесполезными этапами. Самый первый – этот бакалавриат.
Тем не менее ему пришлось принять без предварительной договоренности этого незнакомца, который, выставляя напоказ свое богатство, наверняка скрывал какой‑нибудь подвох. Директор знал это лучше, чем кто‑либо другой: в его банк два миллиона евро не кладут. Его банк был банком ненадежных анонимов, вечно записанных в колонке «убытки», парочек, берущих кредит на двадцать лет, «красноватых» работяг, двухпроцентных сверхурочников и мелких заемщиков в конце месяца, который у них начинался десятого числа. Его банк умеет говорить «нет» с улыбкой, но ссужать любит только богатым. В его банке каждый может управлять своим маленьким индивидуальным кризисом, укрываясь от глобального. А впрочем, захотел бы он сам работатьв банке богатых и жить в ритме биржевых площадок с их фондовыми индексами? Засыпать под звон Nikkei, просыпаться под вопль CAC40, бегло болтать на жаргоне Dow Jones? Перестать видеться со своими друзьями ради партнеров, предпочитать круизы с акционерами отпуску с семьей, скомпрометировать себя в политике? Этого он никогда не узнает, но, глядя на физиономию приблудного миллионера, входившего в его кабинет, подумал, что богачи уменьшили среднюю продолжительность жизни гораздо скорее, чем бедняки.
Банкир оценивал своего клиента по старинке, как его научил отец, доверяясь всего двум критериям: рукопожатие и обувь. Если щетина на лице и ветхость одежды в наши дни не дают никакого существенного намека на воспитание и социальный ранг человека, то обувь и забота, которую ей уделяют, никогда его не обманывала. Помимо элегантности, она изобличала здравомыслие, надежность, уважение к благородным материалам, умение мастера, а если она к тому же еще навощена и отполирована, то указывала на долгосрочный выбор в мире, где навязывается быстрое устаревание всего. В том же регистре рукопожатие – высший показатель. Очень немногие индивиды умеют пройти этот первый мыс, ставший столь условным, столь машинальным, что из‑за этого теряется его изначальный смысл. За свою карьеру банкира он знавал рукопожатия отстраненные, неубедительные, подкрепленные ускользающим взглядом, что предвещало взаимно подозрительный разговор. Некоторые даже старались вообще его избежать и ухитрялись найти ему некий эквивалент – ужимку, трепыхание пальцев, кивок, легкий выверт туловища. Сплошные психи, отклонения от нормы! В очень редких случаях он встречал людей с прозрачным и прямым взглядом, которые крепко пожимали ему руку, тем самым тотчас же призывая к сосредоточенности, вниманию к собеседнику. Он научился не умничать с ними и весьма остерегался улещивать их на своем жаргоне финансиста, грубо торопить доверие, которое они предоставляли только после испытания.
Человек с двумя миллионами евро был обут в истрепанные кеды бывшего юнца, а рукопожатие, лишенное малейшей плотности, внушало не больше доверия, чем его подход к делу.
– Наберите мою фамилию в Интернете, это сэкономит нам время.
Застигнутый врасплох, директор улыбнулся при мысли, что эпоха, когда о человеке судили по старинке, уже миновала. Отныне надо приспосабливаться к новой процедуре, общаться с собеседниками только через экран, как это делают его собственные дети со своими френдами в социальных сетях. Действительно, набрав фамилию клиента в поисковой системе, банкир увидел, как замелькало его стократно умноженное лицо. Несмотря на разное окружение, разную кадровку и освещение, систематически узнавался его печальный вид, растерянный из‑за этого позирования – всегда в центре, хоть в одиночестве, хоть с группой. Среди этой удивительной мозаики портретов взгляд директора привлек, в частности, один снимок. Если лицо его клиента ничего ему не напоминало, то, увидев человека, улыбавшегося с ним рядом, он почувствовал, как его сердце ёкнуло.