СЛУЧАИ В ЖИЗНИ И “СЛУЧАИ” В ТВОРЧЕСТВЕ Д.И. ХАРМСА

Хармса символично все, но в основе многих его произведе­ний лежат понятия “предмет”, “имя“, “случай”.

Шпет Г.Г.[18] подробно останавливается на понятии “предмет” вконтексте словесного творчества в своих “Эстетических фраг­ментах” (1922). Прежде всего, он различает два типа предмет­ности. Первый - номинативный, второй - смысловой. Номинатив­ная предметность - это простое указание на предмет, как в словаре. Шпет Г.Г. поясняет: “Словарь не есть в точном смыс­ле собрание или перечень слов с их значениями-смыслами, а есть перечисление имен языка, называющих вещи, свойства, действия, отношения, состояния, и притом в форме всех грам­матических категорий”.

Предмет как бы возникает на пересечении слова и мышле­ния, он оформляет смысл, вне мышления его нет, он исчезает, как не присутствует он в номинации, лишь указывающей на не­го, отсылающей к нему, извлекающей его на свет.

В 1930 году Хармс пишет миниатюру, в которой пытается определить “предмет”:

“Дело в том, что шел дождик, но не понять сразу не то дождик, не то странник. Разберем по отдельности: судя по тому, что если стать в пиджаке, то спустя короткое время он промокнет и облипнет тело - шел дождь. Но судя по тому, что если крикнуть - кто идет? - открывалось окно в первом этаже, от­куда высовывалась голова принадлежащая кому угодно, только не человеку по­стигшему истину, что вода освежает и облагораживает черты лица, - и свирепо отвечала: вот я тебя этим (с этими словами в окне показывалось что-то похо­жее одновременно на кавалерийский сапог и на топор) дважды двину, так живо все поймешь! судя по этому шел скорей странник если не бродяга, во всяком слу­чае такой где-то находился поблизости может быть за окном” [19].

Этот текст хорошо выражает одну из наиболее броских черт хармсовской поэтики: совершенную конкретность “предмета” и его совершеннейшую умозрительность. Конкретность предмета выражается в том, что он является чем-то совершенно матери­альным - то ли дождем, то ли странником. При этом в обоих случаях “предмет” является только косвенно: дождь - через намокший пиджак, странник - через “что-то похожее одновре­менно на кавалерийский сапог и на топор”. Почему, собствен­но, вещи не явиться во всей своей конкретности? Связано это, конечно, с тем, что обе называемые вещи не обладают устойчи­вой формой.

В такой ситуации совершенно особое значение приобретает “имя”. “Имя” указывает на “предмет”, заклинает его, но не выражает его смысла. “Имя” у Хармса чаще всего подчеркнуто бессмысленно.

В середине 1930-х годов он, например, Хармс сочинил текст, пародийно соотносимый с “Носом” Н.В. Гоголя. Вот его начало:

“Однажды один человек по имени Андриан, а по отчеству Матвеевич и по фамилии Петров, посмотрел на себя в зеркало и увидел, что его нос как бы слегка пригнулся книзу и в то же время выступил горбом несколько вперед” [20].

Петров отправляется на службу, где сослуживцы приступают к обсуждению его носа. Все обсуждение строится Хармсом как накопление имен, каждое из которых как будто отмечено инди­видуальностью, но в действительности не вносит в повествова­ние никакой конкретности, ясности, а только запутывает его:

“- Я вижу, что тут что-то не то, - сказал Мафусаил Галактионович. - Смотрю на Андриана Матвеевича, а Карл Иванович и говорит Николаю Ипполи­товичу, что нос у Андриана Матвеевича стал несколько книзу, так что даже Пантелею Игнатьевичу от окна это заметно.

- Вот и Мафусаил Галактионович заметил, - сказал Игорь Валентинович, - что нос у Андриана Матвеевича, как правильно сказал Карл Иванович Николаю Ипполитовичу и Пантелею Игнатьевичу, нескольку приблизился ко рту своим кон­чиком.

- Ну уж не говорите, Игорь Валентинович, - сказал, подходя к говорящим, Парамон Парамонович, - будто Карл Игнатьевич сказал Николаю Ипполитовичу и Пантелею Игнатьевичу, что нос Андриана Матвеевича, как заметил Мафусаил Галактионович, изогнулся несколько книзу” [21].

Имя, с которым прежде всего связана память о человеке и роде, в данном случае как будто испытывает сами возможности запоминания, существуя почти на границе амнезии. Накопление имен и их безостановочная комбинаторика делают запоминание невозможным. Память дает сбой, и сослуживцы Петрова превра­щаются в некие безличные функции. Характерно, что Хармс сам в конце концов путается в именах и называет Карла Ивановича Карлом Игнатьевичем, но эта ошибка не имеет существенного значения и едва ли обнаруживается читателем.

Имя у Хармса настолько не нагружено смыслом, что оно первым подвергается забыванию. Многие тексты Хармса описыва­ют творческий процесс писателя как мучительную борьбу с бес­памятством, и имена играют в этом процессе забывания свою существенную роль. Поскольку за именем нет “предмета”, при­дающего имени смысл, оно не попадает в сферу деятельности сознания. Оно произносится и сейчас же вытесняется точно та­ким же новым именем. Накопление имен - это не движение смыслов, не интеллектуальный процесс, а нечто подобное мета­нию карт из колоды. Каждая новая карта накрывает предыдущую. Каждое новое имя просто стирает старое. Забывание, амнезия - относятся прежде всего к области имен, но не к области “предметов”. У Хармса часто забвение - это неспособность от­ветить на вопрос: “как это называется?”

Необязательность имен, их семантическая пустота делают их в итоге почти эквивалентными местоимениям. В конце концов можно всех этих мафусаилов галактионовичей просто обозначить местоимениями – “он”.

Что же такое “случай” в творчестве Хармса? Как его опре­делить? Возьмем расхожее представление о случае. Это наруше­ние обычного хода жизни, нарушение жизненной рутины. Случай - это что-то необычное. Иначе рассказывать о нем и не стоило бы.

В хармсовском цикле “Случаи” первый “случай” называется “Голубая тетрадь №10”. Публикатор Хармса А.А. Александров так объясняет происхождение этого названия: “Рассказ перво­начально был записан Хармсом в небольшую тетрадь, обложка которой была обтянута голубым муаром, и значился там под №10 - отсюда и его название”[22].

Название этого “случая” случайно. Невозможно представить себе его происхождение иначе, чем в результате чисто случай­ного стечения обстоятельств. Сам рассказ - случай, как и почти любой текст, который волей случая складывается именно из этих слов, именно в эту минуту, именно на этом листе бу­маги. Поэтому название “случай” относится также и к форме его регистрации. Хармс в данном тексте играет двумя назва­ниями. “Случай”: “Голубая тетрадь №10”. Одно заглавие оза­главливает другое. Одно без другого не может существовать. “Случай” потому, что “Голубая тетрадь №10” - случайность. Текст первого “случая”:

“Жил один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно.

Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хреб­та у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было! Так что непонятно, о ком идет речь. Уж лучше мы о нем не будем больше гово­рить” [23].

Описанный “рыжий”, конечно, вариант все того же несу­ществующего “предмета”. Это существо - чистая умозритель­ность, совершенно “идеальное”, негативное тело, о котором нельзя сказать ничего, “так что непонятно, о ком идет речь”. Речь идет о столкновении с “предметом” как чистым смыслом, и это столкновение называется “случай”.

Первый “случай”, таким образом, говорит об условиях не­возможности случая. Рыжего человека не было. “Ничего не бы­ло”. Имени для такого “случая небытия” нет. “Случай” этот не может быть назван прямо, но только косвенно - “случай” или, по прихотливой ассоциации (случайно), - “Голубая тетрадь №10”. Это просто “предмет”. “Предмет”, который не может быть назван потому, что для случайного нет слова.

Есть, однако, определенный класс случаев, которые могут быть обозначены некими понятиями. Этот класс случаев особен­но интересует Хармса: смерть или падение. Смерть или падение не являются чем-то совершенно уникальным, неслыханным, бес­прецедентным. Они относятся к случаям не в силу уникаль­ности, а в силу непредсказуемости. Идет человек и падает. Падение случайно потому, что оно нарушает автоматизированный ритм ходьбы, оно вторгается в существование человека как случайность.

Между падением и смертью есть, однако, существенная раз­ница. Падение случайно, но не обязательно. Нет, вероятно, людей, которые бы в жизни никогда не падали, но нет и зако­на, делающего падение человека неизбежным.

Смерть - неизбежна. Ею всегда завершается жизнь челове­ка, а потому она является ее “целью”. При этом каждый раз она наступает от разных причин. Причин множество, а финал один. Смерть – это случайная реализация неизбежного.

Второй “случай” цикла называется “Случаи”. Он весь со­стоит из почти никак не связанных между собой происшествий, например смертей, падений или прочих “несчастий”:

“Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с бу­фета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду ”[24] и т.д.

В этой серии, построенной по одной из классических моде­лей хармсовского повествования, случаи повторяются. Законо­мерно и название: “Случаи”.

Весь второй “случай” интересен тем, что он составлен из множества случаев. Случай, как уже говорилось, - событие неординарное, противоречащее идее повтора. Но Хармс любит включать единичное в серии. Попадая в серию, “случай” стано­вится своей противоположностью, элементом “порядка”, про­грессии. Он начинает относиться к миру закономерного, а не случайного. Смерть как раз и оказывается таким случаем - за­кономерным и уникальным одновременно. Она все время повторя­ется и в силу этого относится к миру сериала. Что же отлича­ет одну смерть от другой? Существует ли что-то общее между смертями Орлова, Крылова, Спиридонова, его жены и детей? Хармс кончает второй “случай” иронической декларацией такого правила:

“Хорошие люди и не умеют поставить себя на твердую ногу”.

Выходит, все покойники второго “случая” - “хорошие лю­ди”, и в том, что они хорошие, заключается сходство между ними. Все эти смерти, как бы ни были они различны по обстоятельствам, входят в серию “смерти хороших людей”. Но даже без такой сериализации смерть предстает здесь неким одинаковым и повторным событием, лишенным фундаментальной индивидуальности. Мы просто имеем повторение: умер, умер, умер, умер.

Существует ли что-то отличающее одну смерть от другой во втором “случае”? С одной стороны, это серия причин и обстоя­тельств, приведших к смерти. Именно в них как будто и заклю­чена сама сущность случайности - “объелся горохом”, “упал” или просто “умер сам собой”, - то есть без причины, так ска­зать, случайность. Однако, как будет видно, уже начиная с третьего “случая” такая форма индивидуализации случаев под­вергается сомнению.

Иная форма отличия заключена в именах. Отличается не столько сам случай, сколько тот, с кем он произошел. Случай­ное связывается с именем.

Значит, серия: Орлов умер, Крылов умер, Спиридонов умер, жена Спиридонова умерла - описывает разные события потому, что имена в серии разные. Стоит заменить эти разные имена общим наименованием, и события перестанут различаться между собой. Например: хороший человек умер, хороший человек умер, хороший человек умер, хороший человек умер. Что это: серия разных событий или одинаковых?

В третьем “случае” Хармс как раз и создает такого рода серию. Называется “случай” “Вываливающиеся старухи”:

“Одна старуха от чрезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась.

Из окна высунулась другая старуха и стала смотреть вниз на разбившуюся, но от чрезмерного любопытства тоже вывалилась из окна, упала и разбилась.

Потом из окна вывалилась третья старуха, потом четвертая, потом пя­тая. Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где говорят, одному слепому подарили вязаную шаль” [25].

Почему рассказчику надоело смотреть на вываливающихся старух? Потому, что в описанном “случае” не осталось почти ничего случайного. Действие все время повторяется, да и объ­екты его почти не различаются. Одинаково падают одинаковые старухи. Имен у них нет, и они отличимы только что по номе­рам. Но откуда взялись эти номера? От порядка падения ста­рух? Упала старуха и стала первой, потом упала старуха и стала второй. Или иначе: все старухи пронумерованы заранее и падают в порядке номеров? Здесь так мало от случая, что ин­тересней пойти на Мальцевский рынок, где одному слепому по­дарили вязаную шаль.

Хармса, как и другую выдающуюся личность нельзя исчер­пать рамками дипломной, работы. Одно перечисление символов, используемых Хармсом, метаморфоз и “случаев” с его героями превысило бы отведенные нам рамки. Любой разговор о Хармсе обязательно упирается в проблему смысла. Смыслы в произведе­ниях Хармса бесконечны, его произведения – это своеобразный конструктор без инструкции. Как бы читатель не переставлял детали, он всегда получает что-то новое, невообразимо запу­танное, но притягивающее.

Уникальность произведений Хармса еще и в философской концепции. Сублимируя воззрения предшественников и современ­ников, он преображает их мысли. Трагизм эпохи преобразуется под пером ирониста в свою противоположность.

Творчество Хармса, как и творчество любого другого ху­дожника, исторически обусловлено, но своеобразие его позиции заключается в том, что он сознательно пытался порвать с по­ниманием литературы и литературного “смысла” как историче­ских образований. “История” в ее традиционном понимании опи­сывается им как "остановка времени", а потому как феномен антиисторический по существу.