О поэтике “детского” Хармса

Сегодня подробно исследуются истоки и эстетика “реальной поэзии” и “взрослой прозы” Хармса. А вот о “Хармсе - детям” написано и сказано чрезвычайно мало. Хотя дети любят и неиз­менно цитируют строки из его стихотворений “Иван Иваныч Са­мовар”, “Плих и Плюх”. Литературоведы склоняются к тому, что сотрудничеством в детских журналах “Еж” и “Чиж” поэт вынуж­ден был зарабатывать себе на жизнь - что, впрочем, не поме­шало ему заложить основы детской поэзии и стать классиком. Чем же в действительности была детская поэзия для автора “Старухи” и “Случаев”: потребностью, любовью, необходи­мостью? Вероятно, и тем, и другим, и третьим. Отсюда вполне закономерный вывод: если хочешь познать Хармса - читай “Ива­на Топорышкина”.

Даниил Хармс прославился как создатель особого стиля и неутомимый экспериментатор. Своеобразие его внешности (ци­линдр, монокль, необыкновенный красный пиджак) отмечали все современники. Не говоря уже о поведении, о той игре в Хармса - Дармса - Чардама - Шустерлинга, которую вел этот чудак: то пройдется на четвереньках по издательским коридорам, то пе­ревернет вверх дном редакцию “Чижа”, то устроит блестящую буффонаду, розыгрыш. В литературном мире Хармса тоже дей­ствует закон непривычки к существованию. Из всех человече­ских действий более других он любил ходьбу и бег. Самое рас­пространенное слово в его детских стихотворениях - “шел”.

Доедая с маслом булку,

Братья шли по переулку.

Я шел зимою вдоль болота...

Из дома вышел человек...

Шел по улице отряд...

Движением, как правило, отмечено у Хармса первое четве­ростишие - с него начинается пребывание человека во вселен­ной. Если герой не идет, то он бегает, летает, скачет, несется. Одно из своих стихотворений Хармс так и озаглавил: “Все бегут, летят и скачут”. Самая увлекательная игра - игра в автомобиль, почтовый пароход, советский самолет (“Игра”). Несчастье, потеря - там, где утрачивается эта способность к перемещению. Кошка несчастна от того, что “сидит и ни шагу не может ступить”.

Хармс, мастер “сотворения” неожиданных противоположно­стей, находит противоположность движению в мысли. Думанье равноценно остановке, оно прерывает праздник бега. И сколько бы герой ни думал (“думал-думал, думал-думал”), ему не объ­яснить загадочного появления тигра на улице. Вообще думать у Хармса удобнее всего, “сняв очки”, то есть на время отклю­чившись от реальности, к которой у создателя реального ис­кусства было особое почтительное отношение. “Очистить пред­мет от шелухи литературных понятий”, посмотреть на него “го­лыми глазами” - такова установка ОБЭРИУ. “Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Герою Хармса важнее видеть, чем думать. Многие его произведения немыслимы без картинок:

Вот перед вами мой хорек

На странице поперек.

Или:

Вот перед вами семь картинок.

Посмотрите и скажите,

на каких собака есть,

А на каких собаки нет.

Всевозможные оптические приборы - очки, телескопы - со­провождают человека в его путешествии по жизни, что, увы, не спасает от оптического обмана. Любимый Хармсом цирк - тоже своего рода разновидность зримого, увиденного, того, что “вот перед вами”.

Хармс уважает число, его пифагорейскую суть, и многие его произведения сходны с арифметическими задачами или учеб­никами по математике (“Миллион”, “Веселые чижи” и др.). Кстати, Хармс тут не был одинок. Близкий обэриутам Николай Олейников прямо признавался: “Все хорошие писатели графома­ны. Вероятно, я математик”. Однако примеры на вычитание, в отличие от Олейникова, в детской поэзии Хармса искать беспо­лезно. Его увлекает сложение: “сто коров, двести бобров, че­тыреста двадцать ученых комаров”. Это не какое-нибудь слу­чайное нагромождение, а цирк Принтинпрам, сорок четыре стри­жа “объединяются“ в квартиру 44 и т.д. Хармса захватывает непрерывный процесс конструирования, собирания домов, цир­ков, квартир из цветных кубиков действительности.

В реальности для него важны вещества: керосин, табак, кипяточек, чернила. Старушка покупает чернила, Каспер Шлих курит трубочку, Паулина проливает керосин. Большинство “Слу­чаев” заворачивается вокруг того, как кто-то (фамилия, имя, отчество) отправляется в лавку за насущным. Вещества осязае­мы, конкретны, знакомы всем детям. Вновь напрашивается срав­нение с Олейниковым, у которого вещества использует натурфи­лософ, “служитель науки”, как символ разных таинственных превращений и взаимодействий. В поэзии же Хармса они су­ществуют подобно тому, как в фильмах Тарковского льется мо­локо, - в напоминание о простой сути.

Разрыв с сутью всегда отмечен абсурдом. У Хармса абсурд особый - он напрямую связан с “минимализмом действия”. Чем незначительнее, мельче действие, тем глобальнее его непред­сказуемые последствия. Король пьет чай с яблоками, разбойник вскакивает на лошадь, кузнец ударяет молотком по подкове - эти простые движения порождают на свет целую череду проис­шествий (“Сказка”). Однако абсурднее всего здесь возвращение на круги своя, в исходное положение: разбойника вновь водво­ряют в тюрьму, кузнец продолжает ковать подкову.

Необычаен и облик хармсовского персонажа. Часто его зо­вут полным именем, например, Карл Иванович Шустерлинг. Мы привыкли, что круглый - это дурак, полный - это идиот, но Хармс вносит свои коррективы. У Хармса круглый - это человек, близкий родственник воздушного шара, мыльного пузыря, колечка дыма. И будь любезен - называй его полным именем.

Всем известно стихотворение “Что это было?”. Но зададим­ся иным вопросом: кто это был?

Я шел зимою вдоль болота

В галошах, в шляпе и в очках...

Если вдуматься, то на герое Хармса и не было ничего, кроме галош, шляпы и очков. Ведь покидающий дом остается го­лым, беззащитным перед миром тумаков, пощечин и старух. По­следнее спасение - в шарме, в том, чем человек увенчан, как шляпой. Сам Хармс прекрасно знал о тесной связи, существую­щей между шармом и вредом, что и подчеркивал в своем псевдо­ниме. Сегодня тема полезного и обаятельного вреда находит свое продолжение в детской поэзии Григория Остера. Корни “Вредных советов”, без сомнения, - в хармсовских землях.

География Хармса - под стать его биографии. Даже самая мрачная, тяжелая сторона жизни как бы сдвигается в сторону осветления, веселой игры. Герой идет вдоль болота - и вдруг оказывается у реки:

Я шел зимою вдоль болота...

Вдруг по реке пронесся кто-то...

Вообще про землю Хармса можно с уверенностью сказать лишь одно: она вертится. Порой над ней проплывают воздушные шары, вслед которым люди машут предметами домашнего обихода: палками, булками, стульями. Вслед воздушным шарам люди ше­лестят. Ими лечатся кошки (рецепт в стихотворении “Удиви­тельная кошка”). Скучно быть просто “жильцом” - или котом, или чижом, - не помнящим родства с шаром - цветным пузырьком воздуха в небе над мостовой. “Не смешивай чистоту с пусто­той”, - записал Хармс в своем дневнике, и сам никогда не смешивал. Вот летит пустой воздушный шар, но это только ил­люзия, обман: пуста чистая мостовая, а шар полон воздуха, праздника, жизни. В нем - настоящий дом человека, где он с лампой и с трубочкой, а не с палкой-булкой-тумбой:

По вторникам над мостовой

воздушный шар летал пустой.

Он тихо в воздухе парил,

в нем кто-то трубочку курил,

смотрел на площади, сады,

смотрел спокойно на среды,

а в среду, лампу потушив,

он говорил:

- Ну, город жив!

Мы уже отмечали, что произведения Хармса для детей свя­заны с его “взрослыми” текстами. Некоторые вещи начинаются, как “детские”, а выходит “для взрослых”. Это касается, в частности, рассказов середины 30-х годов, когда Хармс был уже опытным детским писателем, но, очевидно, не мог вполне серьезно воспринимать себя в этом качестве. Так, “Кассирша”, один из самых “черных” рассказов, в центре которого, к ужасу покупателей, восседает за кассой зеленеющий труп с вставлен­ной в зубы “для правдоподобия” папироской, открывается не­винным зачином “Нашла Маша гриб...”. Рассказ “Отец и Дочь” начинается со слов “Было у Наташи две конфеты...”, а превра­щается в отчет о внезапных смертях, воскресениях и взаимных похоронах отца и дочери. (Заметим, что эти два рассказа на­писаны практически одновременно, соответственно 31 августа и 1 сентября 1936 года). “Был один рыжий человек...”, о кото­ром мы подробно говорили в прошлой главе, - начало знамени­того текста, который можно расценивать как своего рода мани­фест “антипрозы”. Известна история с рассказом о Пушкине, который Хармс долго и безуспешно, зачеркивая вариант за ва­риантом, сочинял для детского юбилейного чтения, а в резуль­тате вышло, что “все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь”, а о Гоголе писать нельзя, поэтому лучше уж ни о ком ничего не писать. (Оба текста - декабрь 1936).

В следующем параграфе мы проведем еще более глубоку параллель между детскими и взрослыми произведениями Д.И. Хармса на примере стихотворения “Врун”.