На время народных гуляний праздничная площадь застраивались легкими постройками — балаганами, качелями, каруселями. Почти все они имели наружные балконы — «раусы» (от немецкого heraus - наружу, вне), на которых выступали специально нанимаемые комедианты, зазывалы.
Появившись впервые в балаганах, принадлежащих иностранцам, паяцы завлекали русскую публику пантомимой, бессловесными фокусами. Но уже с середины 1820-х годов на роль зазывал стали приглашать русских балагуров, справедливо полагая, что словесная реклама даст гораздо больший эффект. Русские паяцы сразу же прекрасно вошли в роль, уже с первых своих выступлений они не ограничивались прямой обязанностью — рекламировать балаган, цирк, карусель, а развлекали публику шутками, не имеющими ничего общего с программой балагана, смешили каскадом прибауток, острословили, высмеивали и себя, и тех, кто собрался перед балаганом.
Во второй половине XIX века сложился особый тип балконного зазывалы — «дед», «старик». Традиционным нарядом «деда» был «серый кафтан-полушубок, обшитый красной или желтой тесьмой, с пучками цветных тряпок на плечах, в шляпе коломенке или гречневике, украшенном такими же яркими тряпочками, с льняной бородой, в лаптях и рукавицах»1. Постоянными были и требования к голосу «деда». Прежде всего, шутки должны были произноситься громко, чтобы голос зазывалы перекрывал шум праздничной толпы и было слышно каждое его слово, иначе само выступление «деда», его шутки теряли всякий смысл. Считалось также необходимым, чтобы голос был охрипшим, сиплым. Вместе с полуштофом под мышкой и красным носом это создавало впечатление старика навеселе и по-своему оправдывало свободу его речей, ведь пьяный — тот же шут, ему и море по колено, и спрос с него меньше.
Ценные сведения о «дедах» последней трети прошлого века содержатся в книге А. Я. Алексеева-Яковлева: «Карусельные деды» или «балконные комики» вербовались преимущественно из отставных солдат. На Адмиралтейской площади известностью пользовался старик Брусенцов, неистощимый шутник, прирожденный оратор, тонко чувствовавший темп и ритм речи и умевший внушать публике свою уверенность в успехе. Долгие годы подвизался на этом поприще дядя Серый, добродушный балагур, однако же любитель всяких двусмысленных непристойностей, особенно в традиционных разговорах карусельного «деда» при представлении публике хорошеньких, миловидных танцорок. В Москве на Девичьем поле славился «дед» Александр Бутягин, из бывших оперных певцов, находчиво остривший на злобу дня. «Дед» решал успех карусели, он был очень нужен для «замана», поэтому карусельщики обязательно старались обзавестись «дедом». Но настоящих мастеров этого дела было все же немного, почему и пользовались второпях подысканными людьми, наспех заучивавшими несколько прибауток. Отсюда — трафарет, невзыскательные шутки, переходившие от одного к другому и утрачивавшие свою соль.
Костюм и грим «деда» был традиционные, я не помню отступлений от некогда, давно, по-видимому, установившегося образца. Борода и усы — из серой пакли, нарочито грубо сделанные; серый, намеренно залатанный кафтан и старая круглая ямщицкая шляпа с бумажным цветком сбоку, на ногах — онучи и лапти. В руках «деда» нередко имелся какой-либо предмет, показывая который он и начинал балагурить, — например, крупно нарисованный карикатурный портрет уродливой бабы. <...>
Многие шутки носили сезонный характер. Но злоба дня проходила, а некогда удавшаяся шутка сохранялась в памяти «деда», он продолжал ее повторять, несмотря на то что давно уже она стала нарочитой. Такова, например, традиционная шутка с мнимым разыгрыванием лотереи».
Свидетельства других современников говорят о том, что особенно ценились зазывалы, владевшие «эзоповым» языком; и нередки бывали случаи, когда полиция снимала «деда» и отводила его в участок. Талантом управлять огромной массой народа, очень разного по социальному, возрастному, национальному составу (как это было на петербургских, московских гуляньях, на крупных ярмарках), был наделен далеко не всякий. Тем больший успех и слава выпадали на долю того, кому это прекрасно удавалось. О двух самобытных зазывалах рассказывается в воспоминаниях Ф. И. Шаляпина и В. А. Гиляровского, с которыми мы и знакомим читателя этого сборника.
1 Лейферт А. В. Балаганы. Пг., 1922. с. 64.
РАУСЫ
В начале 1870-х годов, собирая сведения о балаганных зазывалах, А. И. Кельсиев обратил внимание на разницу между московской и петербургской традициями: если в Петербурге основным типом балконного зазывалы был «дед», то в Москве балконные комики предпочитали выступать вдвоем — «один одетый русским дураком, а другой, с палкой, его учителем немцем».
Лет за десять до этого в очерке революционера-демократа И. Г. Прыжова о Новинском гулянии в Москве говорилось о сценках, которые разыгрываются на балконах больших балаганов, в том числе о такой часто встречающейся сценке, где «хозяин-немец, одетый в трико, лупит паяца — русского мужика, обучая его солдатству или фокусам»1.
Подобные парные выступления за короткий срок завоевали популярность и оформились в самостоятельный жанр, получивший название «рауса». «Раус» — это разговор двух действующих лиц в форме диалога, причем диалога с особым распределением ролей: один герой преимущественно задает вопросы или советует, что и как делать, а другой всегда отвечает невпопад, не так выполняет «задание», поручение. Первый предстает обычным, «нормальным» человеком, второй — шут, умный глупец, фольклорный дурак. За первым постепенно закрепилось название «хозяин» или «шпрехшталмейстер» (цирковой термин), второй превратился в «клоуна». Именно эти персонажи разыгрывали приводимые ниже «раусы».
Сходные диалоги звучали с балконов балаганов многих ярмарок в разных городах, где исполнители их назывались «комик» и «старик», «товарищ» и «паяц», а в традиционном по форме разговоре затрагивались местные проблемы, отражались черты местного быта, злободневные темы, сегодняшние заботы.
Будучи новым, поздним жанром в системе зрелищного фольклора, раусы впитывали ходячие остроты и словесные штампы, заимствовали образы и приемы разных ярмарочно-площадных увеселений, что, однако, не лишало их актуальности, самобытности, оригинальности, конечно при том условии, если авторы и исполнители их были не слепыми подражателями, а мастерами своего дела. Раусные диалоги близки Петрушке, шуткам карусельного деда, присказкам раешника, прибауткам уличного торговца.
К концу XIX века парные выступления клоунов стали оказывать сильную конкуренцию традиционному балконному деду и сравнительно быстро вытеснили его с наружных выходов большинства балаганных построек.
Мы не можем пройти мимо того факта, что на рубеже веков было слишком много выступлений, которые, пользуясь определением Горького, можно причислить к «рифмованной трухе». Но нельзя забывать и того, что неприхотливые диалоги балаганных зазывал внесли свой вклад в становление высокого искусства цирковых клоунов. Знаменитые русские клоуны — Дуровы, Альперовы, В. Лазаренко — начинали свою деятельность с балаганов, их усилиями и талантом номера, восходившие к традиционным жанрам балконных зазывал, становились смелыми, острыми, меткими выступлениями, которые так высоко ценились демократической публикой.
1 Прыжов И. Г. Очерки. Статьи. Письма. М.—Л., 1934, с. 326.
ЕРЕМА И ФОМА
В архиве Центрального государственного театрального музея им. А. А. Бахрушина есть текст раусного диалога, действующими лицами которого являются Фома и Ерема — популярная комедийная пара.
Перед нами великолепный образец того, как строили свои зазывы народные комики, насколько тонко, умело и остроумно они использовали широко распространенный фольклорный материал и связанные с ним верования, ассоциации, оценки.
Начинается сценка традиционной характеристикой героев, представляющих друг друга. Это обычное начало их разговора, превосходно известного по лубочным картинкам, сказкам, повестям и песням о Фоме и Ереме. Но поскольку главной задачей актеров было все-таки не повторение знакомых фраз и нелепых приключений «дурацких персон», а приглашение в балаган, где выступал ученый медведь, они быстро перешли на собственно рекламу, используя типично раусную форму диалога, когда один показывает, объясняет, а второй — добавляя, уточняя, снижает сказанное или намекает на иной — существенный, истинный смысл.
Раусные Фома и Ерема в атом диалоге мастерски играли на устойчивых ассоциациях — прежде всего характеристике своих героев (наивных неудачников, дураков) и существующих в народе представлениях о медведе как звере умном (обладающем даром излечивать ряд болезней, предугадывать судьбу, «чуять» добро и зло, награждать богатством), переводя все это в план сегодняшней злобы дня и используя для конкретной цели завлечь зрителей в свой балаган.
МЕДВЕЖЬЯ ПОТЕХА
Вожаки с учеными медведями составляли особую, чрезвычайно интересную страницу истории народного театрального искусства. Уходя корнями в далекое прошлое, медвежья комедия всегда оставалась современной и желанной, вплоть до 20-х годов нашего века ее воспринимали как «старинное» развлечение, но не как «старое», и уж вовсе не как «устаревшее».
Поводыри с четвероногими артистами в течение многих веков бродили по дорогам России, выступая в селах и городах, на скромных деревенских праздниках и многолюдной шумной ярмарочной площади. Упоминания о медвежьей комедии встречаются в периодике, беллетристике, мемуарах XIX века; этот обычай нашел отражение в некрасовском «Генерале Топтыгине», в одной из глав «Мертвых душ» (где Гоголь рассказывает о посещении Чичиковым Собакевича). Самыми первыми «медведчиками» на Руси были, скорее всего, «веселые люди» — скоморохи. Известно, что в XVII веке в состав скоморошьих ватаг входили кукольники и вожаки с дрессированными медведями.
Почтение, которым окружался медведь, особенно выученный, восходит к языческим представлениям о медведе — родственнике или даже прародителе человека, к вере в его прямую связь с плодородием, здоровьем, благополучием. В археологии, этнографии, фольклоре, народном прикладном искусстве имеется большое количество фактов, говорящих о том, что медведь у славян считался магическим животным. И поводыри открыто использовали это: они охотно «лечили» больных («У кого спина болит — спину помнет, у кого живот болит — горшки накинет, а у кого в боках колотья, он их приколет» — так рекламировал цыган-поводильщик лекарские способности своего медведя в одной из казачьих станиц1), пророчили здоровье человеку, прикоснувшемуся к медведю; сулили богатую, счастливую жизнь тому, кто пустит к себе ночевать хозяина с медведем.
Такое отношение отразилось и на прозвищах, которыми награждался медведь-артист. Везде его именовали почтительно-шутливо «Михайло Потапыч», «Матрена Ивановна», «почтенный Михайло Иваныч господин Топтыгин», «сергач», «сергацкий барин».
В сборнике помещены лучшие описания медвежьей потехи прошедшего столетия, в первую очередь это относится к подробным и точным описаниям Д. А. Ровинского и С. В. Максимова — знатока русского быта, этнографа и публициста.
Главный герой потехи — медведь — смешил собравшийся народ своими действиями, которые сводились к пародированию поведения, манер, привычек людей. При этом медвежья комедия имела свои особенности, отличающие ее, скажем, от современных цирковых номеров с обученными медведями. Внимательные зрители замечали, что движения медведя сами по себе не смешны и ничего не значат, они наполняются содержанием и определенным смыслом только тогда, когда сопровождаются пояснениями вожака. Комический эффект возникал от неожиданной трактовки медвежьих жестов, смелых сопоставлений их с поведением людей. Примеры медведчики брали всегда из обыденной жизни и степень комизма была самой разной: от доброго юмора, безобидной шутки до едкого, злого высмеивания и сатиры.
Дополнительный комизм создавался и тем, что в представлении участвовал настоящий медведь и наряженный козой человек, причем животное (медведь) подражало действиям людей, а человек («коза») изображал животное. В результате каждый делал не свое дело, поменявшись местами друг с другом, что способствовало созданию праздничной, смеховой атмосферы, где все не так, все наоборот, потому и смешно.
В отдельных местах (например, в Москве) комедия, разыгрывавшаяся с медведем, вожаком и «козой», дожила до 20-х годов уже нашего столетия. И хотя в те годы вместо традиционной потехи показывали один-два номера из нее или вообще все сводилось к шутливой борьбе вожака с медвежонком, на зрелище это по-прежнему собирались большие толпы народа.
1 Головачев В., Лащилин Б. Народный театр на Дону. Ростов н/Д., 1947, с. 18.
НИЖЕГОРОДСКАЯ МЕДВЕЖЬЯ ПОТЕХА
Медвежья потеха была характерной чертой жизни Нижнего Новгорода еще в XVII веке: «Бе же в граде том научением дьявольским множество скомрахов, иже хождаху по стогнам града с бубны и с домрами и с медведьми» — так написано в «Житии» Ивана Неронова, ревностного защитника «старой» веры1. С нижегородскими учеными медведями довелось встретиться и протопопу Аввакуму, который выгнал из села скоморохов с «плясовыми» медведями, но был за это наказан воеводой Шереметевым2, что говорит о большой популярности этого развлечения среди мирского населения России.
Факты эти не случайны. Северное Поволжье — и Нижегородский край в первую очередь — на протяжении столетий было тем местом, откуда происходило большинство вожаков и ученых медведей. Этот промысел был здесь традиционным и потомственным.
Представление о нижегородской медвежьей комедии дают три описания. Первое — это часть очерка С. В. Максимова «Сергач»; второе взято нами из этнографической статьи П. Альбинского, посвященной тем же сергачским «медвежникам»; третье — публикация А. С. Гациского.
Прежде чем обратиться непосредственно к приговорам поводильщиков, стоит познакомиться с некоторыми фактами и цифрами, приведенными в упомянутых работах.
Сергачский уезд был центром нижегородского медвежьего промысла, который являлся основным занятием большинства мужского населения уезда. В отдельных селениях содержались десятки медведей. Так, Альбинский сообщил, что в Андреевке было около ста пятидесяти медведей, в Грибанове — примерно пятьдесят, в Ключеве — до ста двадцати, в самом Сергаче около девяноста животных. Медвежники отлавливали медвежат или покупали уже выученных зверей. Дрессировкой, если надо, занимались сами. Некоторые владельцы, имевшие по нескольку медведей, отпускали их в аренду другим. С медведем отправлялись вожак-поводильщик и «козарь» — мальчик лет тринадцати. Выходили на промысел артелями человек по семнадцать в начале августа или в середине сентября, а возвращались обратно «к петрову дню (29 июня), к троице, к ильину дню» (20 июля)3. «Поживешь дома-то недельки три и опять собираешься в поход», а походы нижегородских медвежников были далекие: они добирались до Арзамаса, Москвы, Смоленска, Петербурга, выступали в Могилевской, Витебской, Минской губерниях, заходили и в Польшу.
Промысел был хоть и трудным, но выгодным, поэтому к нему приобщались люди других национальностей, в частности татары, цыгане. Они настолько овладевали медвежьей потехой, что некоторые исследователи (например, Альбинский) считали именно татар коренными медвежатниками. Татары хорошо умели выучивать медведей, но приговоры заимствовали у русских (см. текст III, Гациского).
1 Материалы для истории раскола. М., 1875, т. 1, с. 261.
2 Житие протопопа Аввакума. М., 1934, с. 75.
3 По старому стилю.
ВОЖАКИ МЕДВЕДЕЙ В КАЛУГЕ
Описание медвежьей комедии в Калуге интересно уже тем, что осуществлено в 1928 году, когда почти повсеместно этот вид народного развлечения прекратил свое существование.
Медведчики, от которых получены сведения и текст приговоров, — молдаване, продолжающие заниматься промыслом и путешествующие по всей стране. У молдавских вожаков это занятие было по большей части наследственным и в некоторых семьях передавалось из рода в род в продолжение трех столетий. Дети вожаков с раннего возраста обучались искусству комедии, работая с молодыми медведями и медвежатами. Животных предпочитали брать маленькими, воспитывали их со своими детьми. В прежнее время медведям «продевали в нос железное кольцо, к которому приделана была цепь». Теперь вожаки употребляют лишь ременные намордники, подрезывают когти на лапах стальными «кусачками» и когда медведю исполняется полтора года, подпиливают зубы (клыки). <...> Представления под гармонию и бубен даются как в деревнях, так и в городах на базарных площадях.
Молдавские медведчики играли комедию на русском языке, и репертуар их состоял из традиционных номеров, входивших в состав русской медвежьей потехи.
В Калуге медведчики оказались не случайно. Здесь давно знали и любили представления медведя с вожаком, о чем говорит не только успех молдавских «гастролеров» у местных жителей (горожан и крестьян), но и масса поверий, связанных с ученым медведем, которые собиратели записали от калужан.
МИШЕНЬКА ИВАНЫЧ
Популярная медвежья потеха нашла отражение в лубочных картинках, которые в огромном количестве распространялись по России и охотно раскупались. Чаще всего встречается картинка с изображением медведя, танцующего с козой. На ней нарисованы животные, одетые в шутовские наряды. Рисунок сопровождается надписью: «Медведь с козою прохлаждаются, на музыке своей забавляются. И медведь шляпу вздел да в дудку играл. А коза сива в сарафане синем с рожками и с колокольчиками, и с ложками вприсядку пляшет». Картинка выполнена в духе модных в XVIII веке сатирических, пародийных изображений дамы со своим «любителем», и медведь с козой представляют здесь одну из многочисленных комических лубочных флиртующих пар.
Непосредственной иллюстрацией части медвежьей комедии является другая картинка с таким текстом:
Медведь с козою забавлялись
И друг на друга удивлялись.
Увидел медведь козу в сарафане,
А козонька Мише моргнула глазами.
И с этого раза они подружились,
Музыке и пляске вместе научились:
Пошли в услужение к хозяину жить,
Играть, плясать, винцо вместе пить.
Текст одной из наиболее близких к реальной медвежьей комедии лубочных картинок мы приводим ниже.
МЕДВЕДЬ
Медведь с вожаком и «козою» обычно принимали участие в процессии ряженых, причем одинаковым успехом пользовался и настоящий медведь с поводырем, и подражающие им люди, наряженные медведем и вожаком.
Например, в Казани ряженые любили разыгрывать следующую игру: «В этой игре участвуют обыкновенно трое мужчин. Представляющий медведя наряжается в вывороченный тулуп, представляющий козу тоже надевает вывороченный тулуп и проделывает себе рога, а также бороду изо льна. Поводильщик надевает высокую крестьянскую шляпу и какую-нибудь сермягу. Вместо цепи употребляется веревка. Игра состоит в подражании настоящему поводильщику и животным»1.
Ряженые медведь и поводильщик смешили народ в бывшей Нижегородской и нынешней Горьковской области, в Новгороде, Псковской губернии и других местах. Свой вариант «ряженой» медвежьей потехи знали и донские казаки. Насколько он близок подлинной медвежьей комедии, можно судить по приведенному ниже тексту.
1 Соловьев Е. Святки в среде купцов и мещан города Казани. — В кн.: Известия РГО. Спб., 1876, т. 12, отдел 2, с. 158—159.
Анна Некрылова, Нина Савушкина