Кто барсов отважней и зорче орлов? –
Любимец страны, быстроглазый Ежов!
И сыпались, сыпались густым дождем листовки на главные магистрали и площади Москвы – это папанинцы вернулись с Северного полюса.
Миллерово в 1938 году уже не являлось медвежьим углом в полном смысле этого слова. Оно было электрифицировано. В клубе пару раз в неделю крутили фильмы. Открылась библиотека. Очагом культуры была школа‑семилетка, где директорствовала и одновременно преподавала русский язык и литературу тетя Вера. Ее муж Николай Ильич преподавал в той же школе математику и физику. Коллективизация осталась далеко позади, и крестьяне начали потихоньку втягиваться в новый свой хозяйственный быт. Жизненный уровень сельского населения в то время был достаточно высоким. Во всяком случае, голодных и раздетых среди своих сверстников я не встречал. Обстановка в стране и в данной конкретной деревне была стабильной. Тетю Веру и дядю Николая Ильича в 38‑ом году уже никто открыто не шпынял их происхождением. Дело в том, что в 1936 году была принята новая Конституция Советского Союза, написанная прекраснодушным и восторженным идеалистом Бухариным. Эта самая демократическая конституция XX века, а скорее всего – самая демократическая конституция в человеческой истории, осталась в большинстве своих статей пустым звуком. Но кое‑что и выполнялось. Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает». Многие восприняли это с удовлетворением и в буквальном смысле.
Три с половиной года, проведенные в Миллерово, были самой безоблачной порой в моей жизни. Дом у дяди и тети был просторный и по тогдашним понятиям хорошо обставленный. Все мы были хорошо одеты, нормально питались. Из Ростова мне привозили дорогие игрушки, конфеты, мандарины. Оторванности от Большой Земли не чувствовалось. У дяди был мощный радиоприемник, который работал без умолку, когда дома были взрослые. Выписывалось много газет и журналов. В доне царил культ хорошей книги. Книг у нас было много. Правда, в основном я видел вокруг себя в детстве книги для взрослых. И самой главной из них была Книга книг. Священное Писание многих поколений советских людей, в том числе и моего, – «Краткий курс истории ВКП(б)». Ее написал Миней Губельман, известный партии и народу под псевдонимом Емельян Ярославский. Нельзя сказать, чтобы «Краткий курс» был сплошной ложью. Он был лживым в той степени, в какой лжив любой без исключения учебник истории. Помимо прочей лжи, в нем весьма тенденциозно подавалась роль Сталина и его окружения в русском революционном движении и в партийном строительстве. Этой книгой Ярославский купил себе жизнь. Написана она была просто, доходчиво, я бы даже сказал, талантливо. Иногда автор поднимался до высот подлинной поэзии. Взять хотя бы пророческую легенду об Антее, которого Геракл задушил, оторвав его от матери‑Земли, питавшей героя силой. Пророчество это сбылось в наши дни. КПСС погибла, когда ее вожди, холеные, спесивые, зажравшиеся, коррумпированные, полностью обуржуазившиеся, оборвали последние нити, которые связывали партию с народом. Позднее «Краткий курс» стали приписывать великому вождю и включать в полное собрание его сочинений. Вообще‑то Сталин имел некоторое касательство к написанию этой книги. Его работа «О диалектическом и историческом материализме» вошла в «Краткий курс» четвертой главой. Работу Губельмана изучала в специальных кружках вся страна. Изучение продолжалось два года. Потом все начиналось сызнова. Я в молодости многие страницы «Краткого курса» знал наизусть. Правда, значительная часть населения державы сильно спотыкалась о четвертую главу. Эта часть в любой державе весьма многочисленна. Она не замечает смены режимов, не принимает участия в референдумах, любит фильмы про богатых, которые тоже плачут, собирает деньги на памятник Веронике Кастро и при любом общественном укладе чувствует себя достаточно комфортно. Это как раз те самые люди, о которых мудрец сказал: они живут лишь только потому, что каким‑то образом ухитрились родиться. «Краткий курс» имелся почти в каждой семье, и лежал он на самом почетном месте. У дяди и тети эта не очень толстая книжка в скромном картонном переплете серо‑зеленого цвета бала небрежно брошена на середину письменного стола в гостиной около вазочки с цветами.
Был ли в те годы у взрослых постоянный страх, что за ними придут? Вскоре после того, как я приехал в Миллерово, ежовщине пришел конец, самого Ежова расстреляли, кое‑кого выпустили из мест заключения, и страх несколько поослаб. Но определенная опаска у того поколения осталась навсегда. Имена Сталина и Берии тетя и дядя произносили шепотом, озираясь по сторонам. С родственниками своими, оставшимися в живых, восстановили связь только в пятидесятые годы. О моих родителях тетя рассказывала, что они погибли в автоаварии. Мне было валено говорить то же самое, и я до 1957 года никому из своих самых близких друзей не рассказывал правды об отце. Тут я должен помянуть добрым словом тогдашнего начальника отделения НКВД нашего района. Он быстро докопался до того, чей я сын, и сказал тете Вере: «Правильно сделали, что взяли мальчишку. Ничего не бойтесь. Об этом будем знать во всей Ростовской области только мы с вами».
Тетя с дядей часто уезжали по делам в райцентр или в Ростов. Тетя была депутатом то ли районного, то ли областного Совета, дядя повсюду искал наглядные пособия и приборы для школьных предметных кабинетов, а они у него были не по чину богаты. Деньгами школе помогал председатель колхоза. Школу планировали в 1941–1942 годах сделать десятилеткой, и к этому тетя как директор готовилась заблаговременно и очень тщательно. Сама она поступила на заочное отделение историко‑филологического факультета в Ростовский пединститут. Дядя учился тоже заочно на физмате университета.
Тетя Вера и дядя Николай Ильич вели в своем селе большую просветительскую работу: воевали с неграмотностью, читали лекции на общеобразовательные темы, организовывали вечера, посвященные великим писателям. Иногда тетя устраивала громкие читки и брала меня с собой в клуб. Она читала колхозникам «Капитанскую дочку» и «Белеет парус одинокий», всякий раз делая перерыв на самом интересном месте. Зал всегда был полон. Как они слушали! А ведь это были в основном люди среднего возраста. Приходили и совсем пожилые. Однажды я спросил у тети:
– Зачем ты читаешь им? Разве они сами не могут прочесть этого?
– Могут, – ответила тетя, – только по складам. Они ведь почти неграмотные. Но когда‑нибудь мы научим их всех читать бегло.
Учились тогда все. Это была стихия, захватившая страну. За двадцать лет новая власть построила 20 000 школ. Это больше, чем было построено за предыдущие двести лет. Вузов в Советском Союзе за те же двадцать лет открыли в семь раз больше, чем их было в дореволюционной России. По уровню образованности мы уверенно выходили на первое место в мире. Французский премьер Эррио сказал тогда: «Наука стала кумиром новой России». И это соответствовало действительности. У меня могут спросить: а как же Вавилов и другие? Страшны эти потери. Однако, несмотря ни на что, приобретения были весомее потерь.
Я полагаю, что победное шествие культурной революции стало основной причиной того, что мои родственники простили новой власти свои обиды и приняли всю революцию целиком. Приняли и поверили в нее. Ужасы Гулага были известны только тем, кто там сидел. Немногие вернувшиеся молчали как рыбы. Об истинных масштабах репрессий знал малый круг посвященных. Знал и тоже молчал десятилетия.
Как же должен относиться к революции я сам? Ведь Советская власть лишила меня родителей и на протяжении всей моей жизни относилась ко мне с некоей долей подозрительности. Об этом я еще напишу подробнее в последующих главах. Да, революция оставила меня круглым сиротой, но она же дала мне самое дорогое – жизнь. «Как так?» – спросит читатель. Очень просто. Не случись революции, моя мама, дочь весьма состоятельных родителей, никогда не вышла бы замуж за моего папу, сына бедняка. Тетя Вера рассказывала, что как Николай Маркелович Иваницкий, так и родители бабушки Жени в день рождения обязательно дарили каждой из своих внучек по десять золотых червонцев. Это помимо обычных подарков. Уверен, что отцу моему ничего подобного не дарили. Конечно, не будь революции, у моей матери, возможно, все равно родился бы сын, но это был бы уже не я, а кто‑то иной. Другая сторона вопроса заключается в том, что революции своей Россия ждала сто лет. Она ее выносила, выстрадала. А то, что протекала наша революция так жестоко и дико, виноваты мы сами, русские. Такой уж мы народ. Революция была продолжением бунтов Стеньки и Пугачева. Чего же вы хотели от нее? Я прощаю революции всю боль, какую она мне причинила, и скорбно склоняю голову над ее могилой.
Тетя Вера и дядя Николай Ильич были хорошими учителями. Я говорю так потому, что в 40‑е годы сам у них учился. Они и воспитателями были хорошими. Потому ученики их не забивали, писали им, заходили в гости. Почти все учителя миллеровской школы в прошлом учились у них. Я пошел в первый класс тоже к бывшей их ученице. Особенно мне запомнились красавцы‑командиры Красной армии с кубарями в петлицах. Это были рослые, физически сильные степные парни. Это было поколение, заслонившее собой страну в годину войны. Мало кто из них остался в живых. В 1947 году тетю Веру разыскал кто‑то из коллег по работе в миллеровской школе. Помню, как тетя плакала, читая письмо, полученное будто из прошлого. В письме сообщалось, что в 1942 году девять бывших учащихся миллеровской школы во главе с Иваном Яровым, которого я хорошо помню, создали в тылу у немцев подпольную организацию. Никакого существенного ущерба оккупантам эти мальчишки не успели нанести. Немцы их быстро переловили и уничтожили всех до одного. Тетя Вера эту весть пережила очень тяжело. Она все снова и снова вспоминала, как прекрасно Ваня Яровой читал наизусть «Песню о Соколе». Даже поэму написала о своих учениках – героях Сопротивления. Поэму эту никто не напечатал, а черновик во время наших переездов был утерян. Мертвый Сокол, ощипанный и оплеванный, выброшен теперь на корм собакам. Победоносные ужи, обвивая своими скользкими телами микрофоны и телекамеры, поднимая маленькие плоские головки с газетных полос, глумливо шипят, издеваясь над памятью павшего героя. О, им неплохо заплатили, этим ужам! Им тепло и сыро! Как хорошо, что тетя Вера не дожила до наших похабных дней! И все‑таки я прощу тебя, гориллоподобный парень с пустыми глазами и неподъемной сумкой через плечо, несущийся невесть куда по делам своих коммерческих структур, я прошу тебя: остановись и вспомни, что ты человек и что ты русский!
Круг моих друзой в раннем детстве был весьма ограниченным. Со двора мне отлучаться не разрешали, а когда не было бабушек, вообще запирали одного дома. Такие дни я проводил в гостиной среди книг и игрушек, незаметно для всех научившись читать. У меня были кубики с картинками и буквами. Похожие кубики и теперь делают для дошколят. Вот из таких кубиков я и научился складывать слова, а затем перешел к чтению книжек. Однажды дядя, сидя за обеденным столом, читал областную газету «Молот». Глядя через его плечо на крупные заголовки, я прочел: «Прокурор». Дядя опешил.
– А ну‑ка это прочти! – попросил он.
Я прочел.
– А это, а вот это!
Я прочел все, что он просил.
– Быть тебе прокурором, – сказала, смеясь, тетя Вера, а дядя накинул плащ и отправился в школу, откуда принес букварь, который я тут же прочел от корки до корки вслух своим изумленным родственникам.
Забегая вперед, скажу, что прокурором я не стал. Наоборот, значительную часть моей жизни мне пришлось нарушать законы. Правда, это были законы чужих стран…
Войну ждали все как неизбежность, и все знали, с кем будем воевать. И ненавидели фашизм, несмотря на политические игры, затеянные Сталиным и Гитлером. Войны не ждали 22 июня 1941 года. Думали, она придет позже. Я хорошо помню тот день. Он выдался погожим, жарким. С утра мы остались дома вдвоем с бабушкой Женей, которая в то время гостила у нас. Тетя с дядей уехали на курорт. В полдень бабушка разожгла на веранде керосинку и стала разогревать обед. Я играл во дворе. Радио было выключено. Мы включали приемник только с дядиного разрешения. Пришла соседка и без всякой паники пересказала нам основные положения выступления Молотова. Все мы по дурости не вполне осознали серьезности момента. Бабушка занервничала только потому, что бомбили Киев, а ее Чернигов совсем рядом. Соседка ее успокоила, заявив, что немцу все равно скоро крышка. Так якобы сказал товарищ Молотов. Мы пообедали и продолжали заниматься своими делами. Однако вечером появились вернувшиеся с ростовского вокзала тетя с дядей, которые популярно разъяснили нам, что война будет тяжелой и кровавой и что всех нас ждут суровые испытания. Бабушка, маленькая и шустренькая, начала собираться домой, в Чернигов.
В первом классе я проучился всего месяц с небольшим. Обстановка становилась все более тревожной. Приближался фронт. Однажды темным дождливым октябрьским вечером около нашего дома остановилась целая вереница повозок, набитых домашним скарбом и людьми обоего пола, молодыми, старыми и малыми. Через минуту все наши комнаты заполнило районное начальство с семьями. Кто‑то сказал, что немцы то ли прорвались, то ли высадили десант и Ростов дал указание эвакуировать наш район, расположенный на западе области. Дядя пошел к председателю колхоза договариваться насчет лошадей. Ему быстро выделили крепкую телегу и тройку лошадей. С ними дядя умел управляться. Кроме того, у него были хорошие руки мастерового человека. За ночь он превратил нашу телегу в цыганскую кибитку. Тетя между тем собирала и укладывала в телегу саже необходимые вещи. Пока тетя с дядей работали, приезжие спали вповалку на полу по всему нашему дому. Я в последний раз задремал в своей кроватке. Выехали на рассвете. Мне поначалу все это даже правилось. Я был еще слишком глуп и плохо представлял перспективу своей дальнейшей, жизни. Я не понимал, что в то октябрьское утро оборвалось навеки мое короткое детство и мне придется вместе со взрослыми испить до дна огромную чашу огромного горя, выпавшего на долю моей страны и моего народа.
Путь наш лежал на восток, к Дону. Ехали через Новошахтинск и Шахты в направлении станицы Раздорской. Казалось, вся страна сдвинулась с места. Вереница повозок змеей петляла по холмам Донецкого кряжа от горизонта до горизонта. Вдоль обочин дороги брели стада коров и овечьи отары. Вперемешку с людьми и животными отступала армия. Сначала ехали, стараясь не терять из вида своих, но через двое суток потерялись в гигантском водовороте повального бегства, потерялись навсегда. Ночевали в шахтерских городках и поселках. Принимали нас рабочие хорошо, доброжелательно, сострадательно. Когда кончился Донбасс и начались казачьи поселения, обстановка резко изменилась. Мы почувствовали, что попали во враждебную среду. В Раздорах нас никто не пустил на ночлег. Простоволосая казачка гналась за нашей повозкой и, потрясая кулаками, орала во весь голос: «Коммунисты проклятые! Вот напеку из последней муки блинов и буду немцев встречать! У жиды‑ы‑ы!» Кто‑то из мужиков остановил и увел ее. Так впервые в жизни меня обозвали коммунистом и, надо сказать, не случайно. А между прочим, дядя с тетей не были тогда членами партии. Их бы в нее и не приняли из‑за нечистого происхождения. Дядя вступил в партию на фронте, скрыв правду о своих родителях. Проверить его не представлялось возможным. Его родной Козелец был в том году под немцем.
Через Дон переправились на пароме в Раздорах. Паром был сильно перегружен, колеса телег уходили под воду, лошади нервно ржали. Мне тоже было страшно. И все‑таки мы благополучно пересекли реку и выгрузились на противоположном берегу.
Первый большой привал сделали на железнодорожной станции Зимовники. Когда немцы заняли Ростов, то по этой ветке пошел в Россию через Тихорецк и Сталинград основной поток горючего из Баку Цистерны постоянно мелькали в просветах между домами, когда я смотрел в сторону вокзала из окна снятой нами комнаты. В Зимовниках дядя с тетей решили дождаться ясности в развитии событий. И тут на наши головы впервые посыпались немецкие бомбы. А дело было так. Я стоял у ворот дома, который уже считал своим, и наблюдал за самолетиком, вынырнувшим внезапно из низких облаков. От самолетика отделилось несколько черных точек, которые понеслись к земле компактной группой. Внезапно воздух взорвался оглушительным трескучим грохотом, земля качнулась и ушла из‑под моих ног. Я упал и пополз к дому. Животный ужас на несколько мгновений лишил меня рассудка. Когда я пришел в себя, то увидел крупные клубы черного дыма, поднимающиеся в районе недалекой станции. Дым быстро заволок полнеба. Говорят, что страшнее горящей нефти только зрелище атомного взрыва. Не случайно во время учений для имитации ядерного взрыва подрывают емкость с горючим. В дальнейшем нас стали бомбить ежедневно. Но теперь о приближении немецкой авиации жителей всегда оповещали прерывистыми гудками сирены, и мы успевали спрятаться в подвал, а после отбоя собирали во дворе и на улице еще теплые осколки. Иногда нашим летчикам‑истребителям и зенитчикам удавалось отогнать немцев еще на подходах к Зимовникам. Но чаще фашистские бомбы достигали цели. И если загоралась хотя бы одна цистерна, от нее вскоре вспыхивали и рвались соседние. Начиналось дикое буйство пожара. Тушение продолжалось долгие часы. Во время налетов и борьбы с огненной стихией погибало много людей как гражданских, так и военных, после каждой бомбежки мимо нас ехали возы с гробами.
Поздней осенью и в начале зимы немцев разбили под Москвой, Ростовом и Тихвином. Освободили даже наше родное Миллерово. Однако фронт остановился всего в 20–30 километрах от него. Возвращаться туда не было смысла. Поэтому дядя с тетей приняли решение ехать дальше, в Орджоникидзевский (Ставропольский) край, где они рассчитывали получить постоянную работу и жилье. Помню, что именно в это время я впервые захотел есть без рыбьего жира и уговоров. Начинался голод. Голод на много лет.
В конце декабря мы снова тронулись в путь. Верениц обозов больше не было. Мы ехали одни. Степь, занесенная снегом, казалась безжизненной пустыней. Все, что было у нас теплого, мы с тетей напялили и намотали на себя. Но холод все равно пронимал нас до костей. Дядя в фуфайке и в брюках на вате часто соскакивал с облучка и брал коней под уздцы, чтобы помочь им найти полотно дороги под снегом. Страшный случай произошел с нами, когда мы были почти у цели. Стояла новогодняя ночь. Вовсю свистела метель. От ветра не было спасения. Я почувствовал, что замерзаю, и впал в безразличие. Лошади сбились с пути и остановились. Нас стало засыпать снегом. Дядя посмотрел на часы и охрипшим голосом поздравил нас с наступлением нового 1942 года. По всем канонам реальной действительности мы в ту ночь должны были погибнуть. Однако с нами произошло то, что случается только в романах со счастливым концом. Забрехала собака. Дядя потащил коней по снежной целине туда, откуда доносился лай. Вскоре наша кибитка остановилась перед какой‑то изгородью. Замелькал свет в окнах большого строения, полузанесенного снегом. Через несколько минут мы все уже сидели раздетые в просторной теплой горнице и пили горячий сладкий чай, окруженные шумными и веселыми людьми самых разнообразных возрастов – от совсем старых до совсем маленьких.
Люди, приютившие нас, заслуживают того, чтобы рассказать о них подробнее. По их словам, в 1929 году они были раскулачены односельчанами. В Сибирь ехать не пришлось. У них отобрали имущество, выгнали всю семью за околицу и сказали, что они могут либо убираться ко всем чертям, либо строиться заново прямо тут, в чистом поле. Бывало, оказывается, и такое. Они решили строиться и через пару лет воссоздали заново свое процветающее хозяйство. Их милостиво приняли в колхоз, где они тут же стали передовиками. Главу семьи даже в правление избрали. Когда мы попали к ним, в сборе была не вся семья. Старшие сыновья воевали. Мы жили у этих людей около трех недель. Ни за питание, ни за постой они не взяли с нас ни копейки, более того – снабдили продуктами, когда мы от них уезжали. Жена главы семейства, перекрестив каждого из нас, сказала жалостливо: «Храни вас Господь!» Они помогли нам добраться до станции и погрузиться в поезд, а потом долго махали нам вслед. А за пару дней до этого тетя с дядей съездили на поезде в Ворошиловск (Ставрополь), пошли в краевой отдел народного образования и без всяких проблем получили работу в неплохом месте. Молох войны быстро перемалывал многотысячную армию учителей, не защищенных никакой бронью, и вакансий в школах было навалом. Тетю назначили директором одной из школ райцентра Петровского (ныне г. Светлоград), а дядю туда же учителем.
В Петровском нам отвели половину так называемого директорского дома во дворе школы. Тетя приняла школу на. другой день после приезда. Дядя тоже приступил к работе. Меня решили в школу пока не посылать. Я был слишком слаб. Мне принесли из школьной библиотеки книги Жюля Верна и Майн Рида. Я читал их одну за другой, отогреваясь у печки и отщипывая маленькие кусочки от своей пайки хлеба. Во двор до весны почти не выходил. Боялся холода и снега. От нашего дома до школы было метров семьдесят, иногда я смотрел из окна, как мои сверстники играли во время перемен в снежки и валялись в сугробах. Мне от этого становилось холодно, и я снова уходил к печке. Но вот пришла весна. Я выполз, наконец, из моего убежища и стал помогать взрослым в обработке клочка земли, прилегающего к дому. Короткий наш покой в Петровском был весьма призрачным. В нескольких сотнях километров от нас бушевала война, уносившая ежедневно десятки тысяч жизней. Похоронки приходили на нашу улицу и в школьный коллектив все чаще. Чувствовалось, что где‑то бьют наших и бьют страшно. Так оно и было на самом деле. В конце июня немцы прорвали наш Юго‑Западный фронт и хлынули к Сталинграду и на Кавказ. В начале июля дядя получил повестку из военкомата. Забирали всех мужчин, способных носить оружие, старшеклассников. Это было правильно, потому что все равно мобилизовали бы их либо для службы в своих тыловых частях, либо в полицию, либо на трудовой фронт. Дядя собрался быстро. Он потрепал меня по голове и уехал с тетей Верой на станцию в школьной пролетке. Кучер привез тетю назад поздно. Тетя прижала меня к себе, всхлипнула и сказала сквозь слезы: «Ну вот, ты теперь у меня один мужик в доме». Эти ее слова я воспринял очень серьезно.
Накануне прихода в Петровское немцев тетя Вера принесла из школы большую деревянную коробку из‑под шахмат. Однако в коробке лежали не фигуры. Тетя достала оттуда знамя школьной пионерской организации. На знамени был портрет Ленина. Я взял в руки красное полотнище. Тяжелый прохладный шелк заструился между пальцами. «Это надо куда‑то спрятать», – сказала тетя. В конце концов, решили зарыть знамя в огороде, упаковав его все в ту же коробку из‑под шахмат. На дно коробки тетя положила школьную печать и медаль, полученную накануне войны из рук Калинина. Коробку завернули в клеенку и стали ждать ночи. Когда совсем стемнело, мы пошли в огород и захоронили коробку, договорившись никому, даже добрым соседям, об этом рискованном поступке не рассказывать, пока не вернутся наши. Когда свои‑таки вернулись, знамя не раз брали у школы напрокат для проведения всевозможных торжественных актов районного масштаба. В нашем поступке я не вижу ничего необычного. Красное знамя было тогда символом сопротивления ненавистному убийце‑фашизму. Подобно нам поступали тысячи людей во многих странах, в том числе – в самой Германии. В одном из музеев ГДР я видел красное знамя, которое немецкие рабочие прятали от гестаповских ищеек все двенадцать лет гитлеровского режима. Погибали под пытками, но знамени не выдали.
Немцы появились во дворе нашей школы лишь через два дня после того, как пришли в Петровское. Эти два дня показались нам вечностью. Мы были напряжены до предела, не спали, не ели, почти не разговаривали друг с другом. У каждого в глазах был немой вопрос: как поведут себя оккупанты? Поэтому, когда тете Вере сказали, что приехал немецкий офицер и требует ее на разговор, она даже обрадовалась. Вот, дескать, все теперь и прояснится. Я того офицера не видел, а содержание его беседы с тетей передаю с ее слов. Офицер объявил, что школу со всеми служебными постройками занимает немецкая воинская часть Лошади подлежат реквизиции. Мебель не трогать. Партами будет по наступлении холодов отапливаться школа. Библиотека подлежит немедленному уничтожению. Если фрау директор не в силах справиться с этой работой, немецкие солдаты окажут необходимую помощь. Тетя поспешила ответить, что книг немного и она уничтожит их сама. Офицер откозырял тете Вере и уехал, сказав напоследок, что его солдаты займут школу завтра утром.
Тетя Вера обманула офицера. В школьной библиотеке насчитывалось несколько тысяч томов. Это были прекрасные книги: почти вся русская и зарубежная классика. Большинство книг появилось на свет при Советской власти. Дореволюционных изданий было мало. Всю короткую ночь учительницы растаскивали по своим квартирам книги и наиболее ценное оборудование физического и других учебных кабинетов. Большую часть библиотеки свалили в нашей квартире у печки.
Немцы, как и обещали, прибыли на следующее утро. Школьный двор наполнился ревом моторов, вонью отработанных газов и военными в зеленых мундирах. Это были фронтовики, молодые, наглые, злые и хамоватые. У этих парней, воспитанных фюрером, интеллект был на нулях. Должен заметить, что в те годы степень образованности среднего русского значительно превышала степень образованности среднего немца, а наша система моральных ценностей в сопоставлении с системой германской была примерно тем же, чем является Священное Писание в сопоставлении с матерной надписью на заборе. Вот сейчас мы по уровню образованности и обалдения стоим на уровне немца образца 1942 года, только не августовского немца, а немца декабрьского, уже окруженного в Сталинграде и не знающего, как поступить: застрелиться или поднять вверх руки.
К нашей великой радости очень скоро школу заняла другая часть – тыловая. А те, молодые и наглые, ушли воевать дальше. Их ожидали разгром, смерть, плен и долгие годы тяжелой работы по восстановлению разрушенной ими страны. Их ожидало трудное прозрение. И не было через двадцать лет более яростных противников войн, чем те, кто купался голяком и мочился на глазах у женщин и детей летом 1942 года в Петровском.
Нельзя сказать, что новые немцы пришлись нам по душе, но с этими, новыми немцами, можно было сосуществовать. Всем им, сорокалетним, война давно обрыдла. Они тосковали по дому, роняли слезы на фотографии жен и детей, играли на губных гармошках, понимали, что войне не видно конца и, будучи воспитанными в догитлеровские времена, вполне корректно относились к жителям оккупированного ими населенного пункта. Служил в той немецкой части переводчик Фишер из фольксдойче. Ему было лет 30. Жизнь его прошла среди русских, и потому его постоянно тянуло к нам. Он заходил в наш дом попить чаю и покалякать о том о сем. Приносил шоколад и печенье. Сначала мы ему мало доверяли, потом поняли, что этот человек ничего общего с фашизмом не имеет, что он добр и интеллигентен. Фишер сразу разгадал блеф со школьной библиотекой. Однажды он застал меня сидящим у печки с раскрытой книгой в руке. При его появлении я хотел швырнуть книгу в огонь. Раньше мы говорили ему, что используем эти советские издания в качестве топлива. Фишер остановил меня. «Нельзя жечь книги, – сказал он. – И вообще, не бойтесь меня. Я порядочный человек. Я не причиню вам зла». Это Фишер первый рассказал нам об окружении немцев под Сталинградом. Это он первый известил нас о том, что немцы бегут с Кавказа. Он прощался с нами тепло и печально, сказав напоследок слова, меня поразившие: «Германия будет разбита наголову. Она это заслужила. Я немец, но хотел бы с самого начала быть по ту сторону линии фронта». Правда, первые в моей жизни карикатуры на Сталина я тоже увидел в тех фашистских газетах, которые приносил Фишер. Они были, как две капли воды, похожи на антисталинские карикатуры, публикуемые нынче в нашей демократической печати.
В своей автобиографии я всегда писал, что во время немецко‑фашистской оккупации моя тетя не работала, а я не учился. Это неправда. И тетя работала, и я учился. Дело в том, что немцы разрешали открывать начальные школы в оккупированных ими районах. Там обучали письму, чтению и счету. Именно такую школу и решила открыть тетя Вера вкупе с другими учительницами в одном из свободных жилых домов на самом краю бывшей школьной территории. Занятия начались 1 октября и продолжались месяца полтора. Помню, что учились мы по старым советским учебникам, и готов дать голову на отсечение, что портрет Гитлера в нашем классе не висел, а висела там физическая карта Советского Союза. Вскоре немцы нас из этого помещения вытурили, и нашим благодетелем стал сторож бескрайних петровских садов, имевший двухкомнатный домик в самой их чащобе, там, где они уже переходили в лес. Сторож был старым, ворчливым, сумрачным человеком. Он растапливал печи и куда‑то исчезал, а учителя начинали свой педпроцесс, при этом первый класс занимался в одной комнате с третьим, а второй – с четвертым. В сторожке мы чувствовали себя куда вольготнее, чем на глазах у немцев. Тут можно было прочесть наизусть «Бородино» и даже спеть «По долинам и по взгорьям». Вскоре мы обнаружили, что у старика‑сторожа есть тайна, которую ему не удалось от нас спрятать. За одной из его печей жила прелестная девочка лет пяти явно еврейской национальности. У нее было нежное тонкое личико и густые курчавые черные волосы. Дед каким‑то образом сберег ребенка, когда за родителями девочки пришли немцы. Все мы приняли живейшее участие в судьбе этого очаровательного создания. Каждый считал своим долгом принести ребенку либо игрушку, либо какой‑нибудь съедобный гостинец. Думаю, что вскоре о девочке узнали сотни людей. Думаю, что о ней узнала и агентура гестапо. Иначе просто не могло быть. Тем не менее не нашлось в Петровском такого нелюдя, который смог бы опуститься до предательства этой несчастной божьей твари.