До сих пор я вел разговор об употреблении алкоголя разведчиками без служебной необходимости. Теперь хочу рассказать о том, как много его выпивалось по служебной необходимости. Пришел ты к немцу в кабинет – он тебе кофе с коньяком, пришел он к тебе – ты ему пару рюмок русской водки с соленой соломкой. А дней рождения было сколько! И у нас, и у них. А праздников! Тоже и у нас, и у них. А еще опер каждый день проводил встречи с агентурой. Если на конспиративной квартире, то пили мало, а если в гаштете, то побольше. Практически от опера почти всегда немного попахивало. Дяди с недостаточно устойчивой нервной системой такого жизненного темпа не выдерживали. Работал у нас в одном из округов с виду крепкий сибирский парень Володя Беспамятный. Так он после встречи с каким‑то из своих агентов пришел на вокзал, чтобы уехать на поезде в окружной центр, и упал в траншею, где ходят поезда, прямо на рельсы. Его спасли бдительные немецкие пролетарии‑железнодорожники. Земляк Володи Женя Соломин, возвращаясь со встречи, где принял несколько доппельтов (доппельт – двойная порция водки или коньяка, равная сорока граммам), взял к себе в машину приглянувшуюся ему немецкую девушку, что было строжайше запрещено, и стал объясняться ей в любви при помощи рук, хотя прилично знал немецкий язык. В результате неуправляемый автомобиль врезался по касательной в каменную ограду. Использование автомашины в сочетании с алкоголем нередко приводило к печальным последствиям. Правда, никогда ни один из наших оперов не совершил наезда на гражданина дружественной страны. А на деревья и столбы часто наезжали.
Лично я, когда получил немецкие водительские права, дал страшную клятву никогда не садиться за руль в нетрезвом состоянии. Зарок этот нарушал дважды. Один раз боялся опоздать на выступление звезд мирового фигурного катания в новом галльском Ледовом дворце. В другой раз заметил, что мой друг, который должен был вести машину после деловой встречи, гораздо пьяней меня. Пришлось отобрать у него ключи и сесть за руль самому.
Ох, уж эти мне доппелъты! Помню, как только что прибывший из Союза кадровик пытал опера, разгрохавшего машину по пьяной лавочке.
– Сколько ты выпил?
– Сто шестьдесят граммов.
– Почему не сто пятьдесят и не двести?
– Сто шестьдесят, – продолжал настаивать несчастный опер.
Кадровик по незнанию обычаев страны никак не мог понять, что речь идет о четырех двойных порциях.
Конечно, бывают в оперативной практике такие ситуации, когда не пить просто нельзя. Однажды мне пришлось проводить вербовочную беседу с иностранцем на выезде, километрах в ста пятидесяти от Галле. Я знал, что придется выпивать, поэтому попросил у начальника машину с немецким шофером. Объект вербовки оказался крепким орешком, и беседа с ним была нелегкой, тем паче, что он вздумал проверять меня на прочность. Мы выпили по четырнадцать доппельтов вперемешку с пивом. Закусывали сардельками, потому что встреча протекала в занюханном кабачке на окраине небольшого города, и другой закуски там не было. Четырнадцать доппельтов – это пятьсот шестьдесят граммов. Весь разговор мы вели, что называется, на вздернутых нервах. На то были причины. Когда же сделка состоялась, то обнаружилось, что и я, и он трезвы, как стеклышко. Мы любезно простились, я пошел к машине, рухнул на заднее сиденье и моментально вырубился. Когда шофер приехал в Галле, ему с превеликим трудом удалось растолкать меня и довести до квартиры.
Сколько водки, коньяка и пива выпили сотрудники Представительства за сорок с лишним лет его существования? Это я знаю совершенно точно: море. Какое море? Не очень большое, но не такое уж и маленькое. Поменьше Черного, но побольше Азовского.
В. В. Путин в книге‑интервью «От первого лица» говорит, что в период службы в Представительстве одного только пива выпивал около четырех литров в неделю. Это значит – двести литров в год, а за время всей командировки – более восьмисот литров, что в одиннадцать раз превышает вес самого президента.
Нельзя обойти вниманием вопроса о том, как в советской разведке вообще и в Представительстве в частности оценивался труд опера. Сказать, что опера чаще лупили, чем поощряли, – это значит, далеко не все сказать. Сказать, что государственные награды навешивались преимущественно на руководящие груди, а от опера отделывались благодарностями разного уровня, – это тоже не все.
Мне кажется, партия относилась к своему вооруженному отряду с опаской и держала его в черном теле. Некоторые члены Политбюро не скрывали своего пренебрежительного отношения к органам. Такой авторитетный в партии человек, как Громыко, говаривал, например, что не может терпеть запаха сапог в своем ведомстве. «Сапогами» были мы – разведчики. Между прочим, «сапоги» эти по интеллекту и образованности часто на голову превосходили Громыкиных разгильдяев‑мидовцев.
В 80‑е годы партия уже слабо реагировала на информацию своей разведки, добытую зачастую с риском для жизни и свободы оперработников и агентуры, или же вообще не реагировала на нее. Политбюро мы называли братской могилой наших донесений. Информация, полученная по линии научно‑технической разведки, нередко разворовывалась недобросовестными учеными, которые защищали на ее основе свои диссертации. У нас складывалось такое впечатление, что партия больше верит различным советникам с сомнительными репутациями, чем собственной разведке.
Я не знаю ни одного случая, когда разведчику присвоили бы звание Героя при жизни. Ох, простите! Убийце Троцкого, кажется, дали Героя после отсидки. Далеко было разведчику до знатного кукурузовода или свинаря. А разве в разведке не работали люди, которые заслужили высшую награду страны? Немало было таких людей. И подвиги совершали, и в тюрьмах маялись подолгу.
Неправильной была сама система оценки труда оперработника. Скажем, завербовал ты агента, а через месяц уехал на родину. Проходит какое‑то время, и от источника начинает поступать ценная информация. Поощрен будет сотрудник, у которого агент в данный момент находится на связи, а о тебе никто не вспомнит. Зато, если завербованный тобой агент провалится, тебя найдут на Сахалине и накажут. Это были не единичные случаи. Это была система.
Неверным мне представляется порядок приурочивания поощрений к праздничным датам. Все три мои командировки завершались за один‑два месяца до празднования годовщины Октябрьской революции. В двух случаях это были круглые даты – 60‑я и 70‑я. Если бы я дотянул в Берлине до праздников, то меня обязательно поощрили бы по достигнутым результатам. Кто не верит – пусть почитает мои аттестации. И так было не только со мной, а с массой других сотрудников. Когда ты возвращался на родину, тебе приходилось начинать жизнь с чистого листа. Твои прошлые заслуги никого не интересовали. Это тоже была система. Случалось порой, что лихие кадровики предлагали оперу по возвращении домой должность с понижением, хотя опер этот в загранке проявил себя с положительной стороны. Несправедливостей разного рода было много. Поэтому в органах из поколения в поколение переходила горькая прибаутка. Ее не уставали повторять, если случалось какое‑нибудь ЧП: сейчас последуют поиск виновных, наказание невиновных и поощрение руководства.
Нельзя не рассказать о делении разведчиков на «бракованных» и «небракованных». «Бракованные» – это прежде всего погорельцы, сотрудники, провалившиеся во время работы в странах, нам не дружественных. Такому разведчику выезд в капиталистические государства был практически заказан. Существовала, конечно, возможность послать его в нейтральную или дружественную страну. А если он не владел языком этой страны? Можно было «слить» его в одно из обеспечивающих подразделений разведки, в контрразведку или в политический сыск. Ну а если у него тесть генерал? В подобном случае его направляли к нам, в ГДР. Здесь он получал валюту и болтался со своим английским или французским языками по западноберлинским кабакам, надеясь познакомиться там с кем‑либо из англоязычных или франкоговорящих с целью их возможной вербовки. Из этого, как правило, ничего не выходило. Англоязычные и франкоговорящие охотно вступали в контакт и с удовольствием пропивали деньги советской разведки, но дальше этого дело не шло. Вербовка – сложный, часто многоступенчатый процесс. Нахрапом тут многого не достигнешь.
В разряд «бракованных» разведчик попадал, женившись на еврейке. В таком случае и в ГДР было трудно уехать. Негодовать по этому поводу не надо. Израильская разведка осуществляла вербовочные подходы к советским гражданам как раз через жен‑евреек. Тут я должен сказать, что евреев в разведке вообще‑то было немало. Правда, все они в графе национальность писали «русский». Да и фамилии у них были русские, украинские или белорусские. Их выдавали внешность, особенности ментальности и построение системы доказательств в спорах. В ту эпоху все они добросовестно работали на Советскую власть. Собственно, это были, вероятно, и не совсем «чистые» евреи, а в большинстве своем полукровки. Правда, знавал я и одного «чистого» еврея в разведке. Это был родной брат знаменитого на всю страну артиста. Ему велели сменить фамилию и национальность, чтобы сотрудники Моссада не портили ему нервы во время выездов за рубеж. Он был хороший, надежный мужик.
К третьей категории «бракованных» относился я сам из‑за отца, репрессированного в тридцать седьмом году. Меня отвели от командировки в Бонн и приписали на всю жизнь к ГДР без права выхода в Западный Берлин. Это последнее указание Москвы приходилось неоднократно нарушать в силу разных обстоятельств. Однажды завербованный мною иностранец отказался встречаться в Западном Берлине по паролю с сотрудником линейного отдела Представительства. Испугался незнакомого человека. Пришлось идти туда мне, чтобы познакомить их. Были и другие подобные случаи. Руководство Представительства разрешало такие выходы под свою ответственность. В моем личном деле никаких отметок об этом нет. Читатель может спросить: за каким же чертом в разведку брали заведомо «бракованных» людей. Таких, как Ростовцев. Отвечаю: для работы в ГДР я подходил по всем статьям, а из ГДР практически невозможно было удрать. Там, на стыке двух миров, уже в 60‑е годы восточные немцы обустроили самую охраняемую в мире границу. «Бракованным» можно было стать в одночасье. Однажды собрались двое наших ребят из Центра поехать в Рим. Получили паспорта с визами и устроили небольшую отвальную в каком‑то кафе. По пути домой вступились за честь и достоинство простой советской проститутки, которую избивал мужчина. Набежала милиция. Мужчина скрылся, а проститутка показала, что драку затеяли наши ребята. Их забрали в ментовку, составили протокол, сообщили дежурному офицеру КГБ о происшествии. В Рим ребят не пустили. И вообще они стали невыездными. С той поры их называли не иначе, как «римлянами».
Описывать все варианты «выбраковки» разведчиков не имеет смысла. Их было много. Я посмеивался над своим приятелем‑кадровиком и советовал ему инициировать приказ о проверке кандидатов в разведку до второго колена, то есть до дедов и бабок. С одной стороны, это было бы правильно. Там такое выплыло бы на свет божий, что множеству кандидатов пришлось бы давать отвод уже на первой стадии проверки, и тогда не состоялся бы целый ряд предательств. Но, с другой стороны, сколько достойных людей не попало бы в разведку! Детей взращивают зачастую не отец с матерью, а дед с бабкой. И патриотов они воспитывают, и предателей тоже. Все это начинается от горшка. Я сам, будучи подвергнутым такой проверке, выглядел бы в глазах кадровиков личностью крайне сомнительной. Один мой дед служил в лейб‑гвардии у царя. Второй – протоиереем в большом соборе. Другое дело, что деды меня не воспитывали, а если бы и воспитывали, то воспитали бы правильно. На мой взгляд, предатели рождаются в среде, пропитанной духом меркантилизма, торгашества, погони за копеечкой. Очевидно, из такой среды вышел Иуда. Хватательный инстинкт в нем не был побежден даже высоконравственными и вдохновенными проповедями Иисуса. В любом случае предательства (я имею в виду предательство добровольное, а не под пытками) мы имеем дело с победой бездуховности над духовностью. Куда кадровикам разобраться в хитросплетениях лабиринтов человеческой души! Вот они и клепают разведчиков в соответствии с тем, что написано на проверочных бумажках. Правда, с недавнего времени в кадровый процесс стали активно вмешиваться яйцеголовые психологи, никогда не работавшие в разведке. От них тоже мало проку. На мой взгляд, кадры разведки должны формировать оперативные сотрудники этого ведомства, причем не разные там погорельцы, ставшие таковыми в силу собственной дурости, и не выползни из‑под респектабельных крыш организаций с хитроумными аббревиатурными наименованиями, а удачливые, результативные агентуристы из тех, что видят человека насквозь, обладают остро развитым оперативным чутьем и, если хотите, нюхом, а также соответствующим интеллектом и высоким уровнем образованности.
Читатель не должен думать, что жизнь опера в ГДР была сплошным кошмаром, состоявшим из беспросветного труда, начальственных матюгов и выпивок с целью снятия стрессов. Работать действительно приходилось порой до обалдения, и самым обидным было то, что во многих случаях работа эта заканчивалась пшиком, ничем. У слабых опускались руки. Как‑то подошла ко мне на улице жена одного из моих товарищей и спросила в упор:
– Скажи, мой муж совсем дурак?
– С чего тебе взбрело на ум такое? – возмутился я.
– Он сам к этому пришел.
Я понял, что парень просто отчаялся, его надо поддержать. И не только словами. Надо вмешаться в его дела, которые перестали клеиться, помочь советом, а может быть, и своей агентурой, что и было сделано. В другой раз я получил панический телефонный звонок от супруги моего приятеля Жени Чекмарева.
– Приходи срочно. Женя помирает, – сказала она.
Я перебежал через улицу из своего дома в дом, где жили Чекмаревы, и без стука ворвался в квартиру. Женя лежал на диване и тупо смотрел в потолок, сложив руки на груди. Я пощупал его пульс. Он был нормальный.
– Почему ты решил, что помираешь?
– Жрать не хочется.
– Так‑таки ничего и не хочется?
– Ничего.
Тут налицо была депрессия на почве переутомления.
– А может, ты поел бы жареной фазанятины?
– Фазанятины поел бы, – оживился Женя.
– Знаешь, три дня тому назад я видел под Фридрихсбрунном фазана. Он сидел на дубе у самой дороги. Поедем туда, убьем его, зажарим и съедим.
– Поедем, – сказал Женя и поднялся с дивана.
Это была какая‑то фантасмагория. Когда мы прибыли под Фридрихсбрунн, то увидели фазана, сидящего на том самом дубе. Конечно, это был уже другой фазан. А может быть, тот самый. Охота на эту птицу была тогда запрещена, но ради спасения товарища пришлось нарушить запрет. Женя сам застрелил фазана, сам его ощипал и зажарил, а съели мы его, собравшись двумя семьями. Дело было в воскресенье, а именно в выходные дни у опера чаще всего случались приступы хандры, поэтому мы старались каждую свободную минуту заполнять активным отдыхом.
У меня есть несколько альбомов со снимками, которые запечатлели некоторые моменты нашей жизни в ГДР. Рассматривая эти альбомы, мои московские знакомые говорят:
– Складывается впечатление, что ты в Германии ни черта не делал, а все на экскурсии ездил, охотился, рыбу ловил да грибы собирал.
Я отвечаю резонно:
– Нашу работу нельзя было снимать, а то, что вы видите, фотографировать не возбранялось, поэтому и складывается такое одностороннее, сели не искаженное, представление о моем житье‑бытье в ГДР.
Когда я сам разглядываю эти снимки, то забываю все плохое и думаю про себя: «А ничего мы там жили, кучеряво жили, можно сказать!» И в самом деле. Вот я держу за жабры только что пойманного окуня, вот отрезаю себе кусок от кабаньей туши, насаженной на огромный вертел, а рядом торчат рога и копыта побитой дичи – оленей и косуль, вот прыгаю с катера на берег, чтобы взять подстреленную утку, вот устанавливаю в багажник машины большую корзину, переполненную благородными грибами‑маронами, вот любуюсь красотами Саксонской Швейцарии, стоя на одном из бастионов неприступного замка Кёнигштайн, вот рассматриваю каменный лик императора Барбароссы на горе Кифхойзер, а вот сижу в шезлонге с бутылкой пива в руке на берегу живописного озера, над которым по ночам витают души мансфельдских графов, чье мрачное обиталище хорошо видно с точки зрения моего сидения. Ну чем не жизнь?! Читатель спросит, кто организовывал все эти рыбалки, охоты и экскурсии, кто платил за бензин и за все прочее? Отвечаю: рыбалки и охоты, как правило, организовывали немецкие друзья из окружного управления МГБ или из окружного управления Народной полиции. Организацию экскурсий взяли на себя функционеры из Общества германо‑советской дружбы, в котором состояли почти все взрослые граждане ГДР и дети старше четырнадцати лет. Каждое из этих мероприятий завершалось шумным застольем. Мы хохмили, рассказывали анекдоты, пели, дурачились, устраивали веселые розыгрыши. Один из таких розыгрышей вспоминаю чаще других. Ранней весной 1974 года мы с немцами поехали на экскурсию в Оберхоф – столицу зимних видов спорта. В то время средства массовой информации Запада много думали по поводу высылки из Советского Союза писателя Солженицына. До провинциального Оберхофа эта информация доходила, по всей видимости, в сильно искаженном виде. Там мало кто знал, как выглядит Солженицын, поэтому моим коллегам Славе Викулову и Володе Портнову ничего не стоило убедить хозяина ресторана, где мы обедали, что Солженицын – это я. Оркестр исполнил в мою честь какую‑то бравурную мелодию, а потом мне принесли Книгу почетных посетителей заведения, и я с важностью исписал несколько ее страниц какими‑то благоглупостями, после чего расписался фамилией прославленного земляка. Бюргеры оберховского захолустья не разбирались в политических пристрастиях писателя. Его имя было на слуху – вот они и встретили меня, как положено встречать знаменитость. То, что «Солженицын» свободно владел немецким языком, хозяин воспринял как должное. А почему бы мне хоть раз в жизни не побывать Солженицыным? Ведь мы с ним земляки по Кисловодску, окончили один университет, да и сейчас живем в одном округе Москвы.
В Берлине наш коллектив проводил свой досуг иначе. Там мы, как я уже писал выше, были отсечены от немцев и поэтому по выходным ездили либо в дом отдыха «Грюнхайде», либо занимались ужением рыбы и сбором грибов, объединившись в пары (у нас была одна машина на двоих). Посещали, разумеется, знаменитое в то время варьете «Фридрихштадтпаласт», оперу, великолепные берлинские музеи. В берлинский период моей жизни я объездил всю ГДР по долгу службы. Не осталось там, наверное, ни одной достопримечательности, с которой бы я не познакомился. В поездки брал с собой жену. Она создавала уют в салоне автомобиля и не давала мне заснуть за рулем. Дочь моя в то время была уже взрослой. Она училась в одном из московских вузов и наведывалась к нам в Берлин летом. В Берлине я узнал о рождении внучки. Потом внучка подросла и тоже стала ездить к нам в гости. Но это уже никому не интересно.
Расскажу‑ка я лучше о том, как был обустроен наш быт на разных этапах моей германской жизни. В 60‑е годы жили мы очень скромно. Нам выделили квартиры в домах старой постройки с печным отоплением. Мебель была трофейная в очень плохом состоянии. Хотите верьте, хотите нет, но наша улица освещалась газовыми фонарями. Под фонарями расхаживали трубочисты в черных цилиндрах с перепачканными сажей физиономиями. Все было, как в девятнадцатом веке. О телевизорах, холодильниках и стиральных машинах мы могли только мечтать. Однако это время я вспоминаю, как самое романтическое в моей жизни. Я с головой окунулся в совершенно новый, неведомый мир, который раньше знал только по книгам. Я был молод, здоров и легко переносил всевозможные тяготы и невзгоды. Жену было жаль: она на родине оставила любимую работу, ей было неуютно и одиноко в мрачноватой, неблагоустроенной, заставленной разным хламом квартире. Но самым ужасным ей казалось то, что она не знала ни слова по‑немецки. Трехлетняя дочь легко адаптировалась в новых условиях.
Все мы тогда пребывали в невысоких чинах и должности занимали невысокие, поэтому оклады наши не позволяли нам роскошествовать. Я прибыл в ГДР в августе 1965 года, а в декабре моей жене исполнилось тридцать лет. Так вот: в день ее рождения в моих карманах не нашлось денег ни на цветы, ни на подарок, ни на бутылку шампанского. И тогда я в первый и в последний раз в жизни залез в казну и купил все, что положено. До получки оставалось целых пять дней, и все эти дни меня мучала совесть. Только когда положил на место несчастные сто марок, успокоился. За время первой командировки меня дважды повышали в должности и один раз в звании. Соответственно росла зарплата. В конце командировки мы жили уже вполне сносно. ГДР в то время была на подъеме. В республике велось интенсивное жилищное строительство. В 70‑е годы друзья постепенно стали переселять нас в современные квартиры, обставленные новой мебелью и бытовой техникой. Гэдээровское телевидение несколько раз в неделю показывало выпуски «Новостей» и советские фильмы на русском языке. Это была отдушина для женщин. В 80‑е годы немецкое телевидение показывало на одном из своих каналов первую программу советского телевидения в полном объеме. Это делалось по просьбе наших военных. Ведь в ГДР в то время проживало около полумиллиона советских граждан. С получением школьного образования у наших детей проблем не было. Моя дочь окончила в Галле восемь классов нормальной советской школы. Если бы не подошло мне время уезжать, окончила бы и все десять.
Знаю, что читатель с нетерпением ждет, когда же я начну вспоминать о самом знаменитом опере Представительства, о том, которому было суждено стать президентом России. Тут уж мне не отвертеться. Да, я служил в ГДР в одно время с В. В. Путиным. Это были годы с 1965 по 1987. Более того, в какой‑то период я даже курировал их Дрезденскую резидентуру, располагавшуюся в солидном просторном особняке по Ангеликаштрассе, 2. Время от времени наведывался к ним. Последний раз был у них перед своим отъездом. Проводил оперативное совещание по итогам предыдущего года. Они, когда приезжали в Берлин, тоже ко мне захаживали. Я хорошо помню весь их коллектив, даже секретаршу помню. О каждом могу рассказать что‑либо достопримечательное. Будущего президента тоже помню хорошо, но о нем не могу ничего вспомнить. Он относится к числу людей, не оставляющих следов в памяти. Видимо, таким и должен быть настоящий разведчик. Думаете, я боюсь вспоминать? Мои предыдущие писания свидетельствуют о том, что я ничего не боюсь. Впрочем, погоди, читатель! Вспомнил! Когда В. В. Путин приехал в Представительство, кто‑то обронил такую фразу: «К нам прибыл сотрудник из Питера с немецкой фамилией» (Pute – по‑немецки «индюк»). Еще помню, как в моих списках оперработников разведгрупп я исправил «майора» на «подполковника», когда его повысили в звании. Больше не помню ничего. Клянусь, что не вру.
Необходимо сказать несколько слов о нравственном климате в Представительстве. Он зависел от многих факторов и на протяжении описываемого периода менялся в соответствии с изменением нравственного климата в стране.
Нравственный климат формируют люди и обстоятельства. Люди могут быть разными, даже если они живут в одно время и в одной стране. Разными могут быть и обстоятельства.
Начнем с того, как комплектовались кадры Представительства. Берлинский аппарат состоял примерно на две трети из москвичей. Резидентуры в округах приблизительно на три четверти состояли из сотрудников, взращенных периферийными органами КГБ в советской глубинке. Работать в округе было труднее, чем в Берлине. Я достаточно долго служил и в округе, и в столице, поэтому мне можно верить. Собственно, в округах начинались все сколько‑нибудь интересные оперативные дела. Когда окружной опер выискивал в навозной куче наводок и зацепок жемчужное зерно и доводил дело до стадии оперативного контакта, к этой работе тут же подключался кто‑нибудь из сотрудников Берлинского аппарата. Дальше трудились вместе, а в конце концов Берлин брал уже завербованного агента на связь. Брал, конечно, в том случае, если от него поступала стоящая информация. Чуете разницу между черной и белой костью? Окружной опер был загружен куда более опера берлинского. Ведь его подсобная агентура была разбросана по всему округу, и к ней надо было ездить иногда довольно далеко. А кроме того, ему вменялось в обязанность поддержание деловых контактов с рядом линейных подразделений соответствующих окружных управлений МГБ и полиции ГДР. В последнем он был сам заинтересован, так как немецкие друзья давали ему наводки. Опер берлинский был вообще отсечен от друзей и, кроме оперативной работы, ничего не знал. В Берлине связь с друзьями осуществляли другие лица. Берлинский опер часть зарплаты получал в западной валюте, о чем опер окружной не смел и мечтать. Само собой, берлинский опер одевался лучше опера окружного, он лучше одевал свою жену и своих детей. Он пил дорогой коньяк и курил дорогие американские сигареты. Правда, в 60‑е и 70‑е годы он был еще не жаден и делился коньяком и сигаретами с опером окружным. Валюта нужна была берлинскому оперу для прикрытия его работы в Западном Берлине. Зачем она была нужна генералам и секретарю парткома, которые видели немецкую агентуру только в фильме про Штирлица, ума не приложу.
Мы, сотрудники окружных резидентур, понимали, что у берлинского опера работа тоже не сахар и завидовать ему, если и можно, то не очень. Случалось, что наших ребят в Западном Берлине били, портили им машины, задерживали, подвергая изнурительным и унизительным допросам. Правда, такое бывало далеко не каждый день, но бывало. Все это делали преимущественно американцы, которые во все времена вели себя нагло и по‑хамски. Но однажды случилось так, что наш солдат‑часовой застрелил американского майора‑разведчика, который проник на территорию одной из советских воинских частей и забрался в бокс с недавно поступившей на вооружение новой техникой. Вони, шума и гама было по этому поводу на весь мир. Вот англичане и французы вели себя более или менее корректно. Англичане даже взяли под охрану от хулиганских поползновений западноберлинских неофашистов памятник советским воинам, павшим при штурме рейхстага. Дело в том, что охранять приходилось не столько памятник, сколько стоявших у него советских часовых.
Однако вернемся к нравственному климату. Неравенство социального статуса сотрудников Берлинского аппарата и резидентур было очевидно. Доходило до того, что нашкодивших оперработников линейных отделов ссылали в округа на перевоспитание. Вроде как в рудники. Конечно, в Берлине было немало ребят, которые добросовестно старались помочь нам, и если брались за общее дело, то вкалывали не меньше нашего. А были и халявщики, снобы, любители покомандовать. В таких случаях возникали неприятные эксцессы, дополнительные нервные нагрузки.
С марта 1984 года небольшую часть заработка стали выплачивать в валюте всем, даже секретаршам и шоферам. С одной стороны, это было хорошо, так как повысился уровень жизни сотрудников, снялась некоторая напряженность в отношениях, в первую очередь между «валютными» и «невалютными» женами. С другой стороны, это было плохо, поскольку ручейки блатвы, устремлявшиеся в ГДР с разных концов нашей державы, сразу превратились в бурные потоки, что неизбежно должно было повлечь за собой снижение качества работы Представительства.
Но до 1984 года еще далеко. Я пока работаю в Галльской разведгруппе, поэтому давайте поговорим об особенностях существования крошечного коллектива разведчиков, состоящего из семи, пяти, а то и всего из трех человек. Здесь ты можешь иметь интимных друзей (а лучше их не иметь), но не должен иметь врагов. Если ты нарушишь этот священный принцип, то вся твоя жизнь и вся твоя работа пойдут наперекосяк. Здесь лучше скрывать свои симпатии и антипатии, поддерживая со всеми спокойные, ровные отношения. Тут ты весь на виду, поэтому не пытайся хилять от работы, лизать задницу шефу, наушничать, усмиряй гордыню свою, помогай слабому, не гнись перед сильным – и твои коллеги тебя оценят и зауважают, а может быть, даже полюбят.
В окружных резидентурах (разведгруппах) многие из основных правил конспирации не соблюдались в силу невозможности их соблюдения. Когда я уходил в отпуск, мою агентуру брали на связь товарищи и вели мои основные разработки. Когда уходили в отпуск товарищи, я брал на связь их агентуру и работал по их делам. Где‑то в течение первых двух лет пребывания в Галле я познакомился со всем агентурным аппаратом и со всеми разработками разведгруппы. Мои товарищи тоже знали всю мою агентуру и все мои дела. С учетом этих обстоятельств поддержание в маленьком коллективе разведгруппы нормальных человеческих отношений было основным условием ее успешной деятельности. Конечно, в каждой из резидентур имелись свои проблемы. Случалось так, что кто‑то не сразу вписывался в коллектив, кто‑то с кем‑то не очень уживался, кто‑то завидовал удачной разработке, реализованной товарищем, иногда вспыхивали ссоры, как правило, по пустякам, которые быстро заканчивались примирением конфликтующих сторон. Все это были мелочи. Когда же дело касалось решения конкретной задачи, где предполагалось задействовать оперативные возможности двух или нескольких сотрудников, любая взаимная неприязнь гасилась усилием воли каждого участника предстоящей операции, и общая работа выполнялась добросовестно с приложением всех сил. В округах трудились хорошие надежные ребята, и я вспоминаю почти о любом из них с теплым чувством. За весь период моей работы в ГДР имел место только один совершенно отвратительный эпизод, когда сотрудник одной из разведгрупп попытался напакостить товарищу в духе наихудших традиций дешевых романов детективного жанра. Этот, с позволения сказать, чекист конспиративно записал на магнитную пленку свой диалог с одним из коллег. Последний допустил в разговоре негативные высказывания в адрес начальника. На другой день с утра пораньше магнитофонная запись была доложена руководителю разведгруппы. Надо признать, что начальник оказался на высоте. Внимательно прослушав запись, он взглянул на часы и сказал своему доброхоту: