Погожим летним днем 1973 года Михаил Трошин, сотрудник отдела научно‑технической разведки советской резидентуры в Берлине, которая скромно именовалась Представительством КГБ в ГДР, пришел к берлинскому Алексу (площадь Александерплатц) и сел на скамейку против фонтана «Нептун» – великолепного произведения искусства, сверкавшего на солнце своими струями, струйками и каскадами. Мимо Трошина текла вся красота мира: то был день открытия Всемирного фестиваля молодежи, и страны Земли прислали в Берлин самых хорошеньких своих девушек. Это был подлинный парад образчиков национальной красоты. Сидя в тот день у фонтана, Михаил чуть не запамятовал, зачем он здесь. А целью его была встреча с агентом с Запада. Тот запаздывал, видимо, застрял в автомобильной пробке у КПП на границе между двумя Берлинами. Но вот, наконец, и он – высокий нескладный парень с лицом храброго портняжки и с расхлябинкой в движениях, несвойственной большинству немцев. Он походил на героя сказки многих европейских народов не только внешностью, но и бесшабашностью нрава, что дало Трошину повод присвоить ему при вербовке псевдоним «Шустер». Это слово, хоть и переводится как «сапожник», но созвучно русскому «шустрый». «Шустер» пер прямо на Трошина, не проверяясь и выражая всем своим видом радость по поводу предстоящей встречи. Идиот, подумал Михаил, вставая и поворачиваясь спиной к агенту, чтобы тот по дурости не заключил его в объятия. Держась в нескольких метрах друг от друга, они направились к сорокаэтажному небоскребу отеля «Штадт Берлин», вместе вошли в лифт и только на двадцать седьмом этаже, в номере, дали волю своим чувствам.
– Почему не следуешь инструкциям?! – напустился Трошин на агента.
– Ах, Михаэль, – оправдывался «Шустер», – сегодня фестиваль. Кому я нужен в такой день?
Он был отчасти прав, поэтому Трошин сменил гнев на милость:
– Ладно, садись, закусим, чем Бог послал, да заодно и поговорим.
– Закусывать некогда, – возразил агент. – У меня для тебя сюрприз, Михаэль. Я тебе ракету привез.
– Что?! Какую еще ракету?! Кто тебе ставил такое задание?!
– Это ПТУРС. Наиновейшая модель. Такого шанса нельзя было упускать.
– Где ракета?
– В моей машине, на заднем сиденье. Я закутал ее в плед.
– Как ты прошел пограничный контроль?
– Ну какой сегодня контроль? Там колонны машин по три километра. Пограничники едва успевают проверять паспорта. А таможенники вообще стоят, опустив руки. Ракету надо завтра до 8‑00 вернуть на склад. Осталось восемнадцать часов. Бен просит за нее пятнадцать тысяч.
– Кто такой Бен? Ты мне раньше о нем не рассказывал.
– Это мой новый американский друг. Негр. Черный, как вакса. Если мы не отдадим ему ракету в срок, то у него будут крупные неприятности. Мне добираться до места с учетом границ и пробок шесть часов…
Еще год назад Герхард Штайнбеккер даже в состоянии глубочайшего опьянения не мог вообразить, что станет агентом советской разведки. Он работал барменом в казино на американском военном объекте и был предоволен своим положением на социальной лестнице, хотя американцев в общем‑то недолюбливал за их пренебрежительное отношение ко всем неамериканцам, нахальство и хвастливость. Тем не менее водил дружбу с янки, потому что у тех было много денег и дармовой жратвы. Они приходили к нему домой всегда со своими бутылками и закусками. То ли их привлекала его смазливенькая жена Ютта, то ли возможность расслабиться в домашней обстановке. В последний из дней рождения Ютты они напились до белых слонов втроем с сержантом Юджином Брэдли. Наутро, продрав глаза, Герхард увидел отвратительную картину: его жена, сладко посапывая, спала в объятиях сержанта. Оба были абсолютно голые. Он пинками ног молча растолкал их.
– Прости, Герхард, – говорил Юджин, одеваясь, – но она меня буквально изнасиловала. Я звал тебя на помощь, но ты был мертвецки пьян. Я не мог с ней совладать. Погляди‑ка, что она натворила!
Тут сержант указал на искусанные мелкими зубками плечи и грудь.
– Проваливай!!! – заорал «Шустер».
Оставшись наедине с женой, он как рачительный хозяин не стал портить очаровательный Юттин фасад, а сел на стул, положил Ютту животом вниз на свои колени, поднял с пола изящную туфельку и, держа ее за каблук, крепко, с оттяжечкой врезал неверной супруге подошвой по мягкому месту. Она заорала и завизжала, но он врезал еще и еще. У него и в мыслях не было разводиться с ней. Он любил ее. Простые парни по‑простому разбираются со своими женами.
Однако с тех пор «Шустер» затаил зло на янки. Навязчивая идея нагадить им не оставляла его. Посетив однажды дядю в ГДР, он поделился с ним своими мыслями. Дядя был на оперативном контакте у Трошина. Он и свел Михаила с будущим агентом. Завербовался «Шустер» легко и с желанием. Трошин обрадовался неожиданной удаче, но радость через пару месяцев сменилась тревогой и даже страхом. «Шустер» оказался практически неуправляемым. Он не слушался оперработника и творил все, что ему на ум взбредет. Как‑то он привез на встречу личные документы американского офицера, которые выкрал из кармана плаща на вешалке в своем казино. Трошин терпеливо растолковал всю нелепость его поступка и объяснил, какой опасности он себя подвергал. «Шустер» кивал головой и заверял, что больше такое не повторится. Ему было поставлено несложное проверочно‑тренировочное задание съездить во Франкфурт‑на‑Майне и изучить оперативную обстановку в окружении одного из американских объектов. Это было общежитие, в котором обитали холостые сотрудники франкфуртского филиала ЦРУ. Он должен был также запомнить несколько номеров автомашин, парковавшихся у этого здания и посмотреть, какой там режим охраны. Поболтавшись вокруг общежития, «Шустер» убедился в том, что оно вообще не охраняется, если не считать единственного солдата, сидевшего в вестибюле. За его спиной висел ящик с ячейками для входящей корреспонденции. Дождавшись, пока все сотрудники уедут на службу, а солдат выйдет на улицу поболтать с дружками, агент вошел в вестибюль, выгреб из ящика все письма, сунул их за пазуху и был таков. Неожиданному подарку очень обрадовался отдел внешней контрразведки. Еще бы! Получить десятки адресов сотрудников ЦРУ в Штатах и узнать их семейные тайны – такое случается не каждый день. Трошин же пребывал в шоке. Он накричал на «Шустера» попугал его отнюдь не уютной западногерманской тюрьмой и пригрозил прекращением сотрудничества. Агент божился, что впредь будет паинькой. И вот теперь эта ракета!..
Начальник Трошина полковник Пригарин отнесся к выходке «Шустера» спокойно.
– Эка невидаль, – сказал он, рассматривая маркировку ПТУРСа. – У меня в гамбургском порту «Леопард» стоит под мусором. Не знаю, как его незаметно погрузить на наш корабль. Когда ж я все‑таки доставлю танк в Ленинград, мой московский куратор получит орден Боевого Красного Знамени, а я – благодарность… Однако ракета действительно новехонькая. Пиши срочную шифровку в Центр. Проси санкцию на пятнадцать тысяч баксов, а я поговорю по ВЧ кое с кем, чтобы тебе сделали в Москве зеленую улицу. Полетишь через полтора часа немецким спецрейсом. Скажи командиру охранного полка, чтобы его солдаты сколотили подходящий ящик.
Пригарин не врал насчет «Леопарда». Холодная война была в разгаре, и бывшие союзники крали друг у друга все, что плохо лежало или стояло.
В 16–30 Трошин взмыл в небо на личном самолете лидера гэдээровских коммунистов. Ящик с ПТУРСом стоял рядом. Кроме Михаила, в салоне не было никого. Этот самолет гоняли пару раз в неделю порожняком в Москву и обратно, чтобы экипаж не забыл дороги в столицу великого восточного друга.
От Берлина до Москвы два часа лета. Из Внукова Трошина на машине с мигалками за сорок минут домчали на другой конец города в Тушино, где в конструкторском бюро какого‑то почтового ящика его уже ждали люди в белых халатах. Ракету бережно положили на стол, а Михаилу предложили удалиться. Он взглянул на часы. Было около половины восьмого вечера. Пока все шло по графику. Когда один из белых халатов вышел покурить, Трошин спросил, почему его попросили выйти.
– А чтоб не мешал.
– Там есть что‑нибудь интересное?
– Конечно. Топливо, судя по цвету и структуре, содержит новые компоненты. Очевидно, у этого топлива более высокий импульс горения. Интерес представляют также система наведения ну и еще кое‑какие мелочи. Впрочем, мы идем примерно тем же путем, что и противник, и нам было важно узнать сегодня, что путь наш правильный.
В половине девятого Михаил занервничал и постучал в дверь, за которой происходили демонтаж и сборка снаряда.
– Знаете, – сказали ему, – мы сломали одну небольшую деталь. Сейчас в мастерской при КБ изготавливают точно такую же.
– Из нашего материала?
– Обижаете. Из американского. В Греции все есть.
– На последний рейс аэрофлота я уже опоздал. Боюсь, что опоздаю и на последний рейс Интерфлюга.
– Не бойтесь, потому что, скорее всего, так оно и случится.
– Вы с ума сошли! Ракета должна быть в Берлине не позднее двух часов ночи.
– Не стоит так волноваться. Что‑нибудь придумаем.
В 21–30 улетел в Берлин последний борт «Интерфлюга». В эту самую минуту Трошина попросили пройти к машине, ожидавшей у входа в КБ. Ракета уже лежала на заднем сиденье, завернутая в плед «Шустера».
– Мы не стали упаковывать ее, – объяснили Михаилу. – Знаем, что вам дорога каждая минута.
Дальше все шло, как в хорошо смонтированном боевике: автомобиль, выписывающий сумасшедшие виражи между мрачными корпусами гигантского предприятия, погруженного в сон, трава, полегшая от ветра, поднятого винтами вертолета, какие‑то люди в комбинезонах, длинная узкая взлетно‑посадочная полоса, врезанная в лесной массив, и ровный гул военного транспортника, уносящего Трошина на Запад.
Пригарин встретил его у трапа самолета и отвез на своем «Опеле» в Берлин. В одном из темных переулков они перегрузили ПТУРС в машину «Шустера». В это время часы на башне городской ратуши пробили половину второго.
– У тебя есть еще полчаса, – сказал шеф. – Прощайся с ним, а я подожду за углом.
Трошин протянул «Шустеру» блокнот и ручку.
– Зажги свет в салоне, – попросил он. – А теперь пиши: «Я, такой‑то, получил от советской разведки пятнадцать тысяч долларов для вручения военнослужащему армии США…» Как его зовут, твоего негра?
– Бенджамин Франклин Китс. Его назвали так в честь какого‑то их президента или ученого. Не знаю точно.
– Хорош Франклин, нечего сказать! Пиши дальше: «Бенджамину Франклину Китсу за передачу советской разведке образца новой военной техники». Распишись и число поставить не забудь… Пересчитай деньги.
– Я тебе верю, Михаэль.
– Деньги пополам поделите?
– Не думаю, что он отдаст мне половину, но на пять тысяч рассчитываю.
– Сукин ты сын. А я‑то думал, что ты работаешь на нас из неприязни к янки.
– Неприязнь неприязнью, а денежки денежками.
– Передай своему черному приятелю, что я желаю ему мягкого электрического стула. А тебе вот что скажу: убирайся к чертовой матери и чтоб глаза мои больше никогда тебя не видели. Я сегодня из‑за тебя постарел на десять лет и не хочу, чтобы в случае твоего провала, а ты непременно провалишься, все газеты мира писали бы обо мне как о последнем придурке.
– Не надо истерик, Михаэль. Я понимаю, что у тебя был трудный день, но это не повод для разрыва наших отношений. Я приеду на Рождество. Какое будет следующее задание?
– Никакого! Один хрен, ты все сделаешь по‑своему.
Трошин выругался, выскочил из машины, громко хлопнул дверцей и пошел прочь.
Добравшись до своей берлинской квартиры, он выпил стакан водки и ничком плюхнулся на кровать. Однако спасительный сон не шел к нему. Он поднялся и выпил еще. Потом распахнул окно и выглянул наружу. Все берлинское небо было расцвечено чудесными сполохами фестивального фейерверка. Ракеты, рассыпаясь на тысячи огней, медленно опадали и гасли в лучах занимающейся утренней зари.
Через пару месяцев к очередной праздничной дате Пригарин получил за операцию «Ракета» орден Красной Звезды. Трошину была объявлена благодарность.
К рассказанному могу лишь добавить, что мой друг Миша Трошин не умер тогда от инфаркта. Видимо, его спасла большая доза водки. Только вот голова у него за одни сутки сделалась из темно‑русой не то, чтобы седой, а какой‑то сивой.
Но ведь были у разведки и блистательные победы. Были! Еще какие! Однако большинство из них до сих пор за семью печатями секретности, ибо победы эти добыты трудом многих ныне живущих и, несмотря ни на что, не расшифрованных перед иностранными спецслужбами людей. Практика показывает, что тайны разведки перестают быть тайнами где‑то по истечении полувекового срока давности. Но и такое бывает далеко не во всех случаях. Существуют тайны «вечные». Они станут доступными историкам дальних грядущих эпох или же навсегда канут в Лету. Впрочем, некоторые успехи нашей и дружественных разведок все‑таки стали достоянием гласности. Вспомним хотя бы историю с привлечением к сотрудничеству с нами шефа Ведомства по охране конституции ФРГ (БФФ) доктора Йона, который сдал нам всю агентуру западногерманской контрразведки. Через тридцать лет то же самое проделал начальник контрразведывательного управления БФФ Тидге, который не только сдал агентуру контрразведки, но еще и кое‑что от разведки прихватил. Начальник разведки ФРГ был его приятелем. Блестящим успехом разведки ГДР можно считать внедрение в ближайшее окружение канцлера ФРГ офицера МГБ Гюнтера Гийома, ставшего не только личным секретарем, но и интимным другом Вилли Брандта.
Кстати, о Гийоме. Меня познакомили с ним в 80‑е годы на одном из приемов в МГБ ГДР. Правда, знакомство наше было шапочным. Даже поговорить толком не удалось. Гийом к тому времени уже давно вернулся в ГДР после отсидки в западногерманской тюрьме, носил звание полковника, а также бороду, которую отпустил, чтобы его не узнавали на улицах и не докучали просьбами об автографах. В свое время он прославился на весь мир фразой, которую сказал сотрудникам контрразведки ФРГ, когда те пришли арестовывать его: «Не бейте меня: я капитан Народной армии ГДР!» Это означало: я не шпион, а разведчик и честно выполнял свой долг. В 70‑е годы в Германии рассказывали анекдот, навеянный делом Гийома. Играют две сборные по футболу – ФРГ и ГДР. Игра близится к концу. Судья готов зафиксировать ничейный результат, однако в последнюю минуту капитан сборной ФРГ забивает гол в свои ворота. Команда бросается бить его, но он поднимает руку и говорит: «Не бейте меня: я капитан Народной армии ГДР!»
Впрочем, зря я расхвастался, Противник ведь тоже не сидел сложа руки. Он учился у нас и во многом нас превзошел. Противник смело пошел на вербовку деятелей разложившейся государственно‑партийной верхушки нашей страны. Двадцать шесть агентов влияния Эймса – это не миф. В последний год моей службы в КГБ (1990) американские и израильские дипломаты‑разведчики ходили в российский Дом Советов, как к себе домой. Читатель может поинтересоваться: а почему это ты, Ростовцев, считаешь причастными к развалу СССР израильтян? Уж не являешься ли ты антисемитом? Да упаси Господь! Я просто хочу спросить у всех: что забыла в нашей гигантской державе страна с населением в пять миллионов человек, равная половине Московской области, на чьи деньги содержится ее непомерно раздутая разведка, уступающая по мощи только американской, и какие цели она преследует? Ответ напрашивается сам собой: ЦРУ и Моссад – это практически одно целое с одной задачей – установить господство финансово‑промышленной олигархии Запада над планетой Земля. ЦРУ нуждается в Моссаде, поскольку Моссад располагает ценнейшей агентурой в еврейской диаспоре любой страны мира. Моссад нуждается в ЦРУ, поскольку ЦРУ – это бездонный денежный мешок.
Тогда, в последние месяцы Советской власти, Седьмое управление КГБ регулярно фиксировало встречи сотрудников американских и израильских спецслужб с высокопоставленными функционерами союзного и российского уровней. О чем они договаривались, одному черту известно, но результат налицо: Российская империя, просуществовавшая триста лет, исчезла с карты мира. Тут спецслужбы Запада явно перестарались. Вселенная не может покоиться на одном стояке, воздвигнутом финансово‑промышленной элитой стран золотого миллиарда. Она уже шатается. Великие потрясения ждут нашу старушку Землю в ближайшем будущем.
Считаю, однако, нескромным брать на себя роль пророка тем паче, что меня об этом никто не просил и на пророчества мои человечеству глубоко наплевать точно так же, как было ему наплевать во все времена на любые пророчества независимо от того, кто выступал в роли провидца.
Давайте вернемся лучше в Германию последней трети минувшего века. Читатель может с полным основанием спросить: ну а ты, Ростовцев, неужто никогда не проваливался? Нет, не проваливался, хотя однажды был чрезвычайно близок к этому. Меня спасла чистая случайность. Как‑то я установил оперативный контакт с очень перспективным молодым человеком, гражданином одной из западноевропейских стран. Парень, по данным наших источников, придерживался левых взглядов, и в последующем я планировал завербовать его на идейной основе. Он получил от меня несложное проверочное поручение и отбыл на родину. Мы простились очень тепло, условились встретиться через пару месяцев во время его очередного приезда в ГДР. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что, вернувшись домой, он немедленно явился в контрразведку и доложил о контакте со мной. На мое счастье в контрразведке его страны сидел агент каких‑то наших тогдашних друзей. Может, болгарских, может, венгерских, может, еще каких. Не будь там этого человека, я бы крепко подзалетел. В дальнейшем мы работали с этим парнем уже как с подставой. Ну и повезло же тебе, Ростовцев, скажет читатель.
А ведь были такие, которым катастрофически не повезло из‑за дурацкой случайности. Послал однажды мой приятель своего связника в одну из европейских стран для восстановления связи с ценным источником. Пришел наш человек на квартиру агента. Тот сам открыл дверь. Связник сразу узнал его по фотографии. Сказал пароль, а у агента челюсть отвалилась. Отзыва не последовало. Более того, агент попытался схватить нашего посланца за шиворот, задержать его. Еле связник унес ноги. Позже выяснилось, что дверь в квартиру ему открыл не агент, а его родной брат, похожий на нашего источника, как близнец, да еще и служивший в полиции.
Вопреки данному мною зароку, я то и дело срываюсь и начинаю писать о работе. А как же о ней не писать, когда разведчик думает о работе день и ночь? Тут и пришла пора поговорить о втором «А», таящем в себе беду для опера разведки, – об автомобиле. Всем известно, что автомобиль есть транспортное средство повышенной опасности и управлять им должен человек спокойный, уравновешенный, осторожный. А откуда взяться уравновешенности, если ты только что узнал, что твой агент, явившийся с Запада, потерял паспорт, а может, и не потерял вовсе? Может, этот паспорт спер у него сотрудник наружки, притопавший за ним в Восточный Берлин из Западного? Откуда взяться осторожности, если до встречи осталось сорок минут, а между тобой и местом встречи около ста километров. Тут я беру экстремальные ситуации. А вообще‑то опер, если он едет на встречу с агентом, то обязательно думает о том, как проведет эту встречу и не случится ли каких‑либо накладок. Если же он возвращается на службу после встречи, то его голова занята мыслями о состоявшейся встрече и опять же об агенте, которому предстоит еще добраться до дома. Самое же страшное – это когда агент не явился на встречу. Тут уж в воображении бедного опера разыгрываются самые буйные фантазии на темы провалов, арестов, дипломатических скандалов и т. п. По всему по этому машина, управляемая опером разведки, представляет собой транспортное средство повышенной опасности вдвойне и такую машину следует объезжать с осторожностью и с соблюдением очень солидной дистанции.
Однажды весной 1969 года, выглянув из окна своего офиса в Галле, я увидел странную и зловещую процессию: впереди ехал грузовик с длинным прицепом, а в прицепе стоял сильно покореженный «Мерседес». Далее следовала машина скорой помощи. Замыкал процессию полицейский «Вартбург». Все это остановилось под нашими окнами. Из неотложки полицейские и санитары вывели двух обмотанных бинтами людей. Их невозможно было узнать. Немецкие медики потрудились на славу. Люди эти оказались сотрудниками одного из линейных отделов Представительства. Ехали они в Эрфурт по важному делу, а в салоне машины затеяли оживленную дискуссию на производственные темы. Во время таких дискуссий обычно и происходит превышение скорости. Машина не вписалась в поворот на гололеде и полетела с автобана в лес. Там она несколько раз опрокинулась вверх колесами и, наконец, остановилась. Ребят спасли ремни безопасности и прочный кузов прекрасного автомобиля «Мерседес». Поскольку авария произошла на территории нашего округа, то потерпевшие и попросили доставить их к нам. Сломанные ребра и ключицы причиняли им невыносимые страдания, но вовсе не это они сочли главной своей бедой в тот день. Больше всего прочего их волновала огромная сумма ущерба, нанесенного «Мерседесу». Эту сумму им надлежало выложить из своих карманов. Собственно, оплатить весь ущерб должен был сотрудник, сидевший в момент аварии за рулем, но его товарищ по несчастью заявил, что берет половину расходов на себя. И все равно выходило так, что в оставшиеся месяцы командировки им пришлось бы тратить всю получку на восстановление разбитой машины. Полицейский протокол был уже оформлен, но ни один его экземпляр еще не ушел по назначению. Я срочно пригласил в наш офис начальника городской автоинспекции, который был большим нашим другом и не раз забывал у нас по пьянке свою белую фуражку. Мы в два счета состряпали новый протокол, из которого явствовало, что виноват не водитель, а ремонтно‑восстановительная дорожная служба, не обеспечившая поддержания автобана в должном состоянии на том участке, где случилась авария. Читатель скажет: да ты, Ростовцев, такой же мошенник и грешник, как и кое‑кто из твоих начальников. Да, я мошенник и грешник, но никогда не грешил ради собственной выгоды. А если грешил из сострадания к ближнему, то половина грехов – с меня долой.
Бывали и другие жуткие аварии. Игорь Соловьев из Лейпцига задумался как‑то в пути и попал под колеса огромного рефрижератора. Его снесло с высокой крутой насыпи. Пока машина катилась кувырком под откос, Игоря выбросило в поле. Его спасло то, что он не был пристегнут. Через несколько секунд взорвался бензобак и автомобиль загорался. Игорь поднялся с земли, собрал разбросанные вокруг секретные документы, сложил их в кейс, выбрался на автобан и попросил полицейского доставить его в ближайший райотдел МГБ. Оттуда позвонил на работу и только после этого потерял сознание. Вот что такое шок!
А Коля Микешин из Геры сорвался в пропасть где‑то в горах Тюрингии и вместе с машиной застрял в кроне гигантского дерева, которое вросло между скал в стену обрыва. Пришлось доставать его оттуда подъемным краном.
Подобных историй я помню десятки, а может, и более того. К сказанному необходимо добавить, что опер разведки чрезвычайно живуч. За те двадцать два года, что я знаю ГДР, аварий были сотни, но ни одной со смертельным исходом.
Сам я по счастливому стечению обстоятельств аварий не совершал, хотя проехал по хорошим, не очень хорошим и плохим дорогам ГДР около восьмидесяти тысяч километров, то есть дважды обмотал земной шар по экватору. Были, конечно, и у меня катастрофические ситуации во время езды на автомобиле, но я из них каким‑то образом всякий раз выпутывался.
Выехал я однажды из Галле в Берлин, имея в салоне молоденькую спутницу. Это была невеста агента, который прилетел на встречу с нами из одной европейской державы и был поселен сотрудником Представительства в каком‑то восточноберлинском отеле. Мы пообещали агенту, что невеста будет доставлена на свидание в обусловленный срок в целости и сохранности. На дворе стояла ранняя весна. Сначала все шло нормально. Потом начался дождь и резко похолодало. Автобан превратился в зеркало. Радио ГДР призвало водителей не выезжать за пределы населенных пунктов. Автобан опустел. Практически я остался один на всей дороге. Меня понесло, как сукиного сына. Девчонка, сидевшая рядом, повизгивала от восторга, восхищаясь тем, как я владею машиной. На самом деле машина владела мной. Она творила все, что хотела. Я перешел на третью скорость, потом на вторую. До Берлина вместо двух с половиной часов добирался часов шесть, за что получил втык от руководства. Однако остался‑таки жить и девчонку довез. Через пару лет девчонка та стала нашим верным агентом.
Неоднократно мне угрожало на дороге столкновение с посторонним предметом. Один раз это была немецкая бабулька‑велосипедистка, неожиданно вынырнувшая из леса на полотно автобана. До сих пор не могу забыть, какие чудесные белые грибы были уложены горкой в лукошко, притороченное к багажнику ее велосипеда. В другой раз дикий кабан выскочил из чащобы и перебежал дорогу, едва не коснувшись тушей переднего бампера автомобиля. В третий раз во время ночной бури с грозой и ливнем в горах Гарца перед машиной рухнуло дерево. Во всех этих случаях я каким‑то непостижимым образом успевал предотвратить беду. Подобных историй любой бывалый опер может рассказать вагон и маленькую тележку в придачу.
Но вот пришло время поговорить о третьем «А» – алкоголе. Была у нас в Карловке (так разведчики называли пригород Берлина Карлсхорст, где дислоцировалось Представительство) небольшая гостиница. В ней останавливались в основном сотрудники разведгрупп, посещавшие по делам столицу. Там жили также командированные из Москвы и вновь прибывшие офицеры с семьями, которые ожидали назначения в тот или иной окружной центр. Главной достопримечательностью гостиницы считался ее буфет. Это был, скорее, даже и не буфет, а небольшой ресторан, поскольку там подавались не только холодные закуски, но и горячие сардельки, и яичница с колбасой, да еще кое‑что. Ну а выбор напитков был, надо сказать, богатейший. Руководство правильно рассудило: будет лучше, если сотрудники станут пить не в немецких кабаках, а в своих собственных. Я пишу не «в своем собственном», а в «своих собственных», потому что еще один подобный буфет открыли в главном корпусе Представительства. В нем снимали стрессы после работы преимущественно сотрудники линейных отделов.
Я плохо помню обслуживающий персонал представительского буфета, а обслугу буфета в гостинице запомнил на всю жизнь. Там правила бал Тамара, симпатичная разбитная, веселая, свойская женщина, создававшая в своем заведении атмосферу семейного уюта и раскованности. Я ее увидел впервые где‑то в начале семидесятых, когда приехал в ГДР во второй раз. Заказал пару сарделек, соленый огурец, граммов сто сыру, полстакана водки и бутылку пива. Тамара застыла в горестном изумлении, глядя на меня с жалостливой укоризной. Так смотрят на больного человека, совершившего грубую бестактность.
– Что же ты за мужик, – молвила она наконец, – если не можешь выпить бутылку водки?
Мне стало стыдно, и я взял предложенную мне бутылку «Столичной».
По вечерам в буфете стоял хмельной гул. Там говорили и делали много глупостей. Били посуду, опрокидывали кадку с пальмой и объяснялись в любви Тамаре. Руками ее, однако, никто никогда не трогал. Это было табу. Однажды Тамару пригласили то ли в партком, то ли в группу кадров Представительства и попросили назвать наиболее частых и куражистых ее клиентов. Она плакала, но никого не заложила. С той поры отношение к ней достигло степени обожествления.
После ужина в буфете оперработник приходил в себя только на следующий день, отведав в столовой горячей пищи. Помню один из моих друзей, отметившись у Тамары и переночевав в гостинице, зашел к нашему оперативному фотографу, чтобы сняться на новый партбилет. Фотограф подозрительно взглянул на лицо опера, понюхал воздух, несколько раз шмыгнув носом, и заметил хмуро, что мысль о необходимости чистки партии напрашивается сама собой.
Для чего я все это рассказываю? Отнюдь не для того, чтобы лишний раз позубоскалить. Я хотел бы коснуться одного очень серьезного вопроса – вопроса о необходимости создания службы психической реабилитации оперработника разведки. Такая служба нужна для того, чтобы опер лечился от нервных перегрузок не в кабаке, а у опытного психиатра. Назовите этого психиатра как хотите: психотерапевтом, психоаналитиком, психоневрологом или еще как‑нибудь, но этот человек должен стать оперу ближе родного брата. Хорошо было бы, если бы такой врач прошел курс оперативной подготовки по небольшой, но компактной, насыщенной программе. Иначе он не поймет своего пациента.
У немецких друзей уже в 70‑е годы служба психической реабилитации была хорошо поставлена. Немецкий опер в назначенный час откладывал в сторону свои дела и громко заявлял о том, что он идет к своему психиатру. Никому из немцев при этом не приходила в голову мысль, что их коллега сошел с ума. У нас в Центральном аппарате разведки в тот же период появились два психиатра, которых упрятали в самый отдаленный и укромный закуток поликлиники. К ним ходили украдкой, как ходят к венерологу. И даже самым близким друзьям не признавались в том, что обращаются за консультациями к психиатру. Боялись прослыть чокнутыми. Между тем заболевания из серии психоневрозов, относящиеся к числу профессиональных недугов сотрудников разведки, подлежат лечению именно у психиатров, а терапевты должны им помогать в этом, ибо почти по всем симптомам такие заболевания походят на сердечно‑сосудистые. На практике же наши терапевты мешают лечению диэнцефального синдрома адренало‑симпатического типа (вегетодистонии), отбирая у психиатров их больных. По крайней мере, такие эксцессы нередко происходили в нашей поликлинике. Я сам дистоник. Когда решался вопрос, ехать или не ехать мне в третью командировку (терапевт был против), психиатр научил меня, как обмануть терапевта, и дал лекарство, блокирующее вегетативную нервную систему на два часа. Кардиограмма получилась идеальной, и терапевт только руками развел. Если бы сердце было никудышным, то блокатор не помог бы. Через три года, уже в Берлине, наш врач‑терапевт отправил меня в госпиталь с диагнозом: «Инфаркт». В истории болезни так и записали: «Инфаркт миокарда. Жалоб нет». Потребовалось вмешательство профессора, который, ознакомившись с моей кардиограммой и осмотрев меня, велел мне одеваться и идти домой. В Представительстве работали три врача: терапевт, дантист и педиатр. Психиатра не было. Не было даже невропатолога. Вот поэтому опер и заливал свои душевные травмы водкой. Иногда вследствие передозировки этого «препарата» с ним приключалось что‑то вроде белой горячки. Тогда он бегал темной ночью в одних подштанниках по Карловке и просил спасения от коров, которые якобы залезли через балконную дверь в его квартиру на пятом этаже, а теперь хотят его забодать. В другом случае он, стоя в лоджии, вышвыривал на тротуар фарфор и хрусталь, громогласно заявляя при этом, что приехал в Германию не деньгу зашибать, а служить Отечеству. Такого опера, как правило, водворяли в обычную психушку, а вылечив, откомандировывали на родину с последующим увольнением из органов. А ведь всего этого можно было бы избежать, проведя соответствующую профилактическую работу и не силами парткома и группы кадров, а силами медиков. Я вообще полагаю, что врач‑психиатр должен присутствовать в каждой крупной резидентуре. Глубоко уверен, что без работы он там не останется.