Но что это я настроился на финал? До финала‑то еще далеко. Мне еще служить, как медному котелку. И служить не за страх, а за совесть, потому что наступил 1981 год и в дверь моего кабинета снова постучалась судьба в образе кадровика, который был намного моложе меня, а потому обратился на «вы»: «Собирайтесь! Поедете в Берлин на пять лет. Прошу поторопиться со сборами». Моя последняя загранкомандировка продолжалась не пять, а почти шесть лет. В Москве мы оставили 19‑летнюю дочь, студентку Губкинского института. Она нас успокаивала, убеждала, что выживет. Выжить‑то она выжила, да вышла в наше отсутствие замуж. Брак ее оказался неудачным. Пришлось через некоторое время мужа поменять. Выехали мы с женой в Берлин в самом начале 1982 года. По дороге со мной случилась неприятность: от сильного рывка поезда в Минске я упал во сне с полки, ударился головой об откидной столик и рассек до кости надбровную дугу около виска. Сел на сиденье, включил свет. Из раны обильно текла кровь. Вся одежда и пол были в красных пятнах. Жена проснулась и сразу запаниковала. Я ее успокоил. Вдвоем мы продезинфицировали рану и залепили ее лейкопластырем. Навели порядок в купе. Меня беспокоило лишь одно: как оценит мою заклеенную физиономию начальство в Берлине. Наверняка подумает, что разбил по пьянке. На меня работал в данном случае лишь тот фактор, что это начальство давно знало меня лично. Заместитель руководителя Представительства КГБ в ГДР генерал‑майор Иван Алексеевич Ёрофеев принял меня через несколько часов после моего прибытия в Берлин и сразу спросил, что у меня с бровью.
– Иван Алексеевич, – ответил я, – если я скажу, что это не по пьянке, а несчастный случай, вы все равно не поверите.
– Вот и молодец, что говоришь правду, – похвалил генерал.
На этот раз мы не уехали в один из округов страны, а остались в Берлине. Я влился в маленький коллектив группы координации, курировавшей деятельность наших разведточек в окружных центрах. Мне было поручено вести линию внешней контрразведки, то есть разработку спецслужб противника.
Я приступил к работе с первого дня пребывания в стране тем паче, что знал ее к тому времени, как знают собственный двор. Моим полем деятельности стала теперь вся республика, вернее все наши 14 точек, рассеянные по ее территории. Я должен был объезжать эти точки, знакомиться с материалами по своей линии, помогать сотрудникам в организации работы на их участках, учить молодежь оперативному искусству и грамотному составлению оперативной документации, а также правильному ведению дел. Надо было добиться такого положения, чтобы все разведточки и отдел внешней контрразведки Представительства действовали в едином целенаправленном потоке.
Скажу несколько слов о том, что представляла из себя ГДР в 80‑е годы. В конце 1980 года я побывал здесь в короткой командировке по делам управления “И” ПГУ. Проехал по пустынной бастующей Польше, утром сошел с поезда на Восточном вокзале Берлина и, обменяв деньги, первым делом отправился в магазин, чтобы купить перчатки. Старые были утеряны в Бресте. Перчаток в этом магазине не было. Не оказалось их и в другом магазине. Только в универмаге на Алексе я увидел перчатки. Однако за ними пришлось, совсем как у нас, постоять в очереди. Тогда же я обратил внимание на отсутствие в магазинах ГДР некоторых товаров первой необходимости. Не хватало дешевой обуви, дешевой одежды, совсем исчезла дешевая посуда. С продуктами питания пока был полный порядок. Я съездил тогда и в Галле. Хотел показать приехавшему со мной из ПГУ коллеге свой любимый город, провести его по заветным подвальчикам, попить пива в уютной обстановке. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил многие из этих милых пивнушек закрытыми. У некоторых даже окна были забиты досками. Что же произошло? Оказывается, Хонеккер в запале социалистического энтузиазма одним махом решил уничтожить многоголовую гидру частнособственничества. Он разом закрыл 10 000 мелких частных предприятий, полагая, что от них все беды. Для такой маленькой страны, как ГДР, это очень большая цифра. Хонеккер нанес сильнейший удар по экономике государства, разрушив целую инфраструктуру, складывавшуюся столетиями. Суровый марксист Ульбрихт до такого не додумался, а легкий, либеральный, веселый Эрих – на тебе!
У меня в Галле был знакомый парикмахер по фамилии Брудер. Я всегда у него стригся. Он работал один в крошечной комнатке, которая была частью его квартиры. Порядок в парикмахерской наводила жена Брудера. Осенью 1980 года я увидел на двери его заведения трогательную афишку: «Mein Betrieb ist fur immer geschlossen»[4].
Позже я нашел Брудера в большой государственной парикмахерской. Он все так же ловко орудовал ножницами и был все так же любезен. К этому времени руководство ГДР одумалось и решило дать кое‑какую свободу частнику. Поэтому я спросил у Брудера, не намерен ли он вновь открыть свое заведение. «Нет, – ответил он. – Мне тут лучше: работаю меньше, а денег получаю примерно столько же». Брудеру стало не хуже, но хуже стало его клиентам. Раньше все они звонили ему или заходили к нему и договаривались о времени стрижки, и для всех он находил это время. Теперь клиенты сидели в длинной очереди, а он не торопился. Ведь денег ему платили примерно столько же. Исчезли крошечные горячие булочки, с которыми немец привык пить свой утренний кофе. В огромных государственных ресторанах обслуживали медленнее, чем в маленьких гаштетах. В больших магазинах перестали обращать внимание на покупателей. Продавцы, особенно молодые, быстро научились хамить. Правда, уровень обслуживания в ГДР никогда не опускался до нашего. Это была все‑таки Центральная Европа.
Другим важным фактором, подорвавшим экономику ГДР, явились миллиардные займы. Основным заимодавцем была ФРГ. В 80‑е годы ГДР едва успевала выплачивать проценты по этим займам. Причем, выплачивала она их своими первоклассными товарами. В каталогах торговых фирм «Квелле», «Неккерман» и др. четвертая часть рекламируемых к продаже товаров была восточногерманского производства, но пришиты были к ним западные этикетки. На полках магазинов ГДР оставалось преимущественно низкопробное барахло. Конечно, небольшая часть доброкачественных вещей оседала в республике, но это был уже дефицит. Его добывали по блату. В середине 80‑х годов я не мог купить там по доступной цене ни приличного костюма, ни плаща, ни пальто. Все это покупалось во время отпусков в Москве. Наши столичные универмаги в то время были богаче берлинских. Правда, были в республике продовольственные магазины фирмы «Деликат» и промтоварные – фирмы «Эксквизит», где продавались за большие деньги любые товары, в том числе импортные, очень высокого качества. Однако товары эти были по карману только немногим весьма состоятельным людям. Размножался и жирел класс коррумпированных партийных бонз и государственных чиновников. Население роптало. С продуктами питания, повторяю, был порядок. Мы никогда не поднимались до уровня ГДР в плане снабжения населения доброкачественной пищей в необходимом количестве. Естественно, на еду уходила часть займов. Но мы ведь тоже растранжирили все свое золото и сделали громадные займы, а народ не накормили. Наше золото и взятые взаймы миллиарды были просто разворованы. Немцам русского размаха в разграблении собственной страны никогда не достичь. Куда им, несчастным колбасникам! Кстати, разворовывание нашего Отечества шло уже тогда по нарастающей кривой во всех сферах и измерениях нашей жизни. По роду службы мне приходилось знакомиться с документами, характеризующими уровень коррупции в Группе советских войск в Германии (ГСВГ) в 80‑е годы. Существовала целая прослойка населения ГДР, кормившаяся за счет продуктов гниения нашей армии. Спекулировали и торговали все – от рядового до генерала, но центральной фигурой в этом действе был прапорщик, оборотистый деляга в погонах. В армии о прапорщиках сложили такую песню:
Вот они расселись по складам
И воруют до самозабвенья.
Узнаю я их по «Жигулям»,
Купленным за счет подразделенья.
Торговали бензином, автопокрышками, запчастями, предметами униформы, другим военным имуществом. Надо сказать, что оружие немцев не интересовало. Огромный ущерб Советскому Союзу наносил незаконный вывоз в ГДР драгоценных металлов. По данным надежнейшей агентуры, наши военные продавали немецким ювелирам ежегодно 800 килограммов золота и 16 тонн серебра. Была еще и платина. ГДР покупала советское золото за свои бумажки и покрывала наших валютчиков, одетых в офицерские мундиры. ГДР это было очень выгодно. Однажды во время учений на один из населенных пунктов ГДР упала ракета, выпущенная с нашего самолета. Упала и не взорвалась. Мы обрадовались такому исходу, а военные закручинились. Золотые контакты в ракете были заменены латунными. Они успели окислиться, в результате чего взрыва не последовало. Значит, золото было украдено на военном заводе. Кстати, в ГДР, помимо золотых и серебряных украшений, поступало и наше промышленное золото. Мы неоднократно информировали об этом Москву, предлагали создать при нашем Представительстве специальное подразделение по борьбе с валютчиками, которое скусило бы себя за год на много лот вперед. Военная контрразведка ГСВГ нас не поддерживала. Она сама была замазана в этом деле. Однажды мы получили материалы на агента военной контрразведки, который интенсивно торговал советским золотом. По его словам, это золото ему давали наши особисты. Москва не внимала воплям Представительства о необходимости пресечения махинаций с изделиями из драгоценных металлов. Это был писк навозного жука в гигантской гниющей куче, каковой тогда стала уже наша империя. Армия просто была, как и положено, сколком общества. Тут ничего нельзя было поделать. Безобразия творились внутри любой части. Самые лучшие товары (ковры, шубы, изделия из кожи, дорогие плащи, костюмы, шерстяные вещи) откладывались в сторону на пару лет, не достигая прилавка, а потом уценялись до умопомрачительно низкого уровня как немодные, не находящие сбыта, и распределялись промеж начальства. Генеральше норковая шуба обходилась в 800 марок, то есть в 270 рублей. Некоторые ловкачи наживали в ГДР целые состояния. Генерал Третьяк отправил домой до десяти контейнеров. Мой знакомый, побывавший у него на квартире, рассказывал, что все жилище Третьяка набито барахлом до потолка. В этом барахле генерал проделал узкие ходы сообщения, по которым перемещался, останавливаясь иногда и лаская любимые вещи.
Важнейшим событием 1982 года стала смерть Л. И. Брежнева. В этот день, 10 ноября 1982 года, мы с женой находились в городе Гере в Тюрингии. Я часто брал жену в поездки по стране. Ей было скучно одной дома, хотелось смены впечатлений, хотелось встретиться с подругами и знакомыми, которых за предыдущие десять лет моей службы в ГДР набралось немало. Они жили почти в каждом крупном городе. Жена не давала мне заснуть за рулем и тем оказывала нам обоим неоценимую услугу, В Гере старшим офицером связи был тогда генерал‑майор Э. Б. Нордман, старый белорусский партизан. Когда пришло известие о смерти Брежнева, мы – да простят нас родственники усопшего – начали весело прилаживать траурный креп к его портрету. Ждали немцев, которые должны были явиться с соболезнованиями. Первым пришло руководство управления МТБ. Когда они удалились, Нордман пошутил: «Не убирайте портрета, может, еще кто захочет поздравить». Из Геры мы направились в Галле и там застали ту же картину: старший офицер приладил к портрету умершего генсека черную ленту, но никак не мог утвердить портрет в вертикальном положении. Я отлично знал, где в Галле хранятся подходящие для такого случая вещи, быстро нашел все необходимое и помог установить портрет. Скоро пришли немцы. Я от них спрятался, поскольку это были мои старые друзья. Я не хотел нарушать торжественность минуты.
На другой день мы вернулись в Берлин. Представительство походило на растревоженный муравейник. У всех была на уме одна мысль: кто станет новым хозяином и что этот хозяин будет делать. Наследство Брежнев оставил после себя тяжелое. Потом смотрели по телевизору похороны, похожие на праздничное представление. Неприятное впечатление оставили только могильщики, с грохотом уронившие гроб в забетонированную яму.
Выборы на пост генсека Ю. В. Андропова в наших кругах были восприняты с удовлетворением. Своего бывшего руководителя мы уважали. Я никогда ни от кого не слышал плохого слова в его адрес. Народ, кажется, тоже ничего не имел против Андропова. Ждали, что будет объявлена война коррупции, что произойдет очищение партии от примазавшееся сволочи, что будет порядок, что станет легче дышать честным людям. Однако вслед за Брежневым генсеки начали умирать так часто, что похороны их стали привычным делом. Наконец, к власти пришел молодой и энергичный Горбачев. То‑то уж было радости! Как раз той весной я с женой поехал на отдых в подмосковный санаторий «Семеновское». Это бывшее имение графа Владимира Орлова, брата знаменитых фаворитов Екатерины – Григория и Алексея Орловых. Очень интересное и красивое место на реке Лопасне близ города Ступино. Так вот в «Семеновском» я и узнал о готовящемся принятии «сухого закона», узнал и испугался. Как же наш новый руководитель не понимает того, что ясно любому уличному ханыге? К тому же имеется печальный опыт введения и краха «сухих законов» в других державах, в том числе в Соединенных Штатах. Прогуливаясь по роскошному лесу вдоль Лопасни, я сказал жене: «Татьяна, а ведь наш новый генсек опять чудак!» К несчастью, это оказалось трагической истиной. Ущерб, нанесенный России Горбачевым, несопоставим ни с чем. Разве что Чингисхана и Батыя можно поставить рядом с ним. Псы‑рыцари, чертовы ляхи, Карл XII, Наполеон, Гитлер по сравнению с Горбачевым просто котята, от столкновений с ними Россия только крепла. Несчастьем России на сей раз стало то, что ее новый царь родился чудаком чрезвычайно деятельным, активным и падким на лесть закоренелых врагов державы.
Хочу отвлечься от мрачных мыслей, вернуться в 1984 год, когда я отмечал в кругу друзей мое 50‑летие. Мы с женой сняли на один вечер небольшую лесную гостиницу с рестораном. Вообще‑то эту гостиницу МГБ ГДР выделило Представительству для ночлега и отдыха его сотрудников. Там в рабочие дни останавливались наши командированные из окружных центров, а по выходным туда ездили на отдых сотрудники, работавшие в Берлине. Эта гостиница вместе с накрытым столом на 16 персон обошлась мне в одну месячную зарплату. Зато повеселились от души. Гости были довольны и говорили в мой адрес много грубой лести, создав в своих тостах образ человека выдающегося и достойного доли гораздо лучшей, нежели та, что выпала мне. В конце слово взял я и сказал примерно следующее: «Друзья мои! Внимательно проанализировав сказанное вами в мой адрес, я пришел к выводу, что именно мне присущи все те человеческие и деловые качества, которыми должен обладать властелин великой страны, скажем, такой, как наша. Отчего же тогда генсеками в свое время были избраны такие люди, как Хрущев и Брежнев? Разве меня в это время не было дома? Спасибо вам за добрые слова! И ваше здоровье!»
Шутки шутками, а партия, имеющая внутри себя массу умнейших людей, была, действительно, устроена так, что генсеками, как правило, становились наиболее выдающиеся посредственности. Горбачев, парень из‑под комбайна, тоже был выдающейся посредственностью, умело загримированной под героя наемными отечественными и зарубежными мошенниками пера и эфира. Россия его понесла. Он не справился с управлением, как не справляется с ним водитель‑новичок на гололеде. А в результате мы все оказались в грязной канаве на обочине большой дороги.
Примерно в одно время со мной в «Семеновском» отдыхал Олег Гордиевский, один из руководящих работников ПГУ и давний агент английской разведки, которая лет за двадцать до этого сняла его с проститутки в одном из борделей и завербовала на компрматериалах. Гордиевский находился в санатории под слежкой. Он ее обнаружил, перешел на нелегальное положение и нелегальным же способом покинул Советский Союз. Ущерб нашей разведке он нанес огромный. Теперь Гордиевский – боец за идеалы свободного мира. Его книга, великолепно изданная, продается на каждом углу. А по мне – предатель остается предателем независимо от смены режимов. В ПГУ в последние годы Советской власти было выявлено немало предателей. Анализ показал, что в большинстве своем это были мальчики из элитных буржуазных семей, где витал дух презрения ко всему отечественному, где сущностью человеческих отношений был цинизм во всех его вариантах, а понятие «совесть» стало предметом глумления с младенческого возраста. Как‑то мы спросили Рудольфа Ивановича Абеля, не приходила ли ему в голову мысль о возможности компромисса с противником, когда он был арестован. Если бы вы видели его в ту минуту! Абель был оскорблен. Он весь подобрался, посуровел и ответил коротко, почти зло: «Нет, не приходила!» Этот нерусский человек превыше всего ставил честь русского офицера, коим был долгие годы, и идею, в которую беззаветно верил. И то и другое развилось на основе порядочности, культивировавшейся в его семье. И не смейтесь, пожалуйста, над контрразведкой, когда она болеет шпиономанией. Помните: из ста шпионов проваливаются только десять. Остальные девяносто продолжают работать. Разоблачить опытного шпиона очень трудно. Такие субъекты, как Гордиевский, для противника царский подарок.
В 1985 году к нам в семью пришла большая радость: родилась внучка Сашенька. Увидел я девочку только через десять месяцев после ее рождения, когда приехал в отпуск весной 1986 года. Сашенька уже ходила, но была худенькой, слабенькой. Мы решили взять ее с собой в Берлин, зная, что немецкое детское питание разнообразнее, качественнее, вкуснее нашего. В этот момент и разразилась Чернобыльская катастрофа. Масштабы бедствия мы сразу не постигли, так как они были первоначально скрыты от населения. Только в Бресте, у парадных ворот страны, мы начали соображать, что произошло. «Не ставьте ребенка на землю! Это опасно!» – крикнули нам с перрона брестского вокзала. Шел май. В это время здесь обычно продавали много зелени, молочных продуктов, яиц, сала. Ничего такого теперь не было. Санитарные кордоны не пускали на перрон женщин, желающих продать свои продукты. «Не покупайте здесь ничего, кроме консервов!» – снова предупредили нас. Мы покатали Сашеньку около поезда в коляске и вернулись в вагон. Добрались до Берлина и сразу же увидели машины, дезактивирующие городские улицы. Посыпались сообщения о радиоактивных заражениях в Скандинавии, ФРГ, Италии, других странах. Казалось, чем дальше от Чернобыля та или иная страна, тем сильнее она заражена. Только наше ТАСС хранило тупое спокойствие.
Вслед за нами приехала в Берлин наша дочь, которая рассказала, что в Союзе по поводу Чернобыля никто не паникует и авария подается как локальное бедствие.
Сашенька жила у нас все лето. Осенью мы вернули ее родителям, а в следующем году взяли на более длительный срок. Девочка заговорила, она росла резвым, веселым, забавным ребенком, доставляя нам с женой много радостных хлопот.
Близилась к концу моя последняя загранкомандировка. Хорошо запомнился один из эпизодов этих месяцев – приезд в Берлин Горбачева на совещание глав государств‑участников Варшавского договора. Наш генсек обнял и расцеловал встречавшего его Хонеккера. Потом они отправились в отель «Метрополь», где проходило совещание. После него состоялся концерт в только что восстановленном Шаушпильхаузе (Концертном зале) с великолепным интерьером. Когда ехали на концерт, почему‑то забыли в “Метрополе” советского министра обороны маршала Соколова. Старенький маршал семенил по вестибюлю отеля и спрашивал у всех: «Где моя фуражка, где моя фуражка?» Один из наших сотрудников разыскал маршальскую фуражку и отвез его на концерт. Кажется, на этом самом концерте Горбачеву и вручили телеграмму о приземлении западногерманского парнишки Руста в районе Красной площади. Горбачев расстроился и тут же улетел в Москву, где прогнал с должности Соколова и еще каких‑то генералов. Теперь всему свету стало ясно, что в империи дела идут из рук вон плохо. На нашу страну надвигалась катастрофа пострашнее Чернобыльской. И сразу же, как всегда бывает в таких случаях, там и сам возникли хитрые и подлые рожи людей, именовавших себя спасителями Отечества. Число этих рож увеличивалось с каждым годом в геометрической прогрессии. И, в конце концов, Отечество‑таки рухнуло.
Осенью 1987 года мы вернулись в Союз. У нас были путевки в санаторий «Кратово» под Москвой. Но великое детище Жуковского и Туполева – Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ) – в том году не дал нам отдохнуть. В его гигантской трубе постоянно что‑то продували днем и ночью, продували даже 7‑го ноября. Здание санатория стонало и вибрировало, стекла дребезжали. Я не спал все 24 дня пребывания в санатории. Удавалось только задремать ненадолго. Невеселые мысли посещали меня по ночам. Мне 53 года. Могут турнуть на пенсию, а полной выслуги еще нет. Года не хватает до двадцати пяти. Может, пожалеют, не турнут. Как быстро и незаметно прошла жизнь! Вся в работе, ибо учеба тоже труд. Кого я знал, кого видел? Партийных вождей, знаменитых разведчиков, генералов с большими звездами. Ах, да! Еще видел артистов, поэтов. Видел Пьеху, молодую, красивую, на концерте в Грозном. Видел Дорду, тоже молодую и красивую. Однажды столкнулся в магазине с Аллой Ларионовой. Потом она пришла к нам в институт с Рыбниковым, и они дали небольшой концерт. Встретил как‑то на улице у Вахтанговского театра Юлию Борисову, засмотрелся на нее, и она мне улыбнулась. Видел Элину Быстрицкую в какой‑то пьесе Уайльда. Слушал Вертинского, Штоколова, Образцову, Биешу, Беллу Руденко, Магомаева, Чавдар. Слушал Аркадия Райкина и Ираклия Андроникова. Видел, как танцует Махмуд Эсамбаев. Марка Бернеса видел, Эди Рознера, Мирова и Новицкого, да и мало ли еще кого. Нет, я повидал многих знаменитых своих современников. А самое главное – мне везло в жизни на хороших людей. У меня немало друзей. Вот уйду на пенсию и буду ездить к ним в гости. Правда, кое‑кого уже и нет в этом мире. Но кое‑кто еще и остался. Почему‑то вспомнились мои студенты из Чечено‑Ингушского пединститута. Однажды мы поехали с ними на экскурсию на Кавминводы. Огни Пятигорска замаячили впереди поздно вечером. Ночь была ясная, с ущербным месяцем среди приветных южных звезд. Машук заслонил полнеба. Девушки пели «Не искушай меня без нужды…» Это звучало чудесно в ту ночь. Нет, я не был нищим на этой земле…
Вернувшись из санатория, я выспался дома и отправился в управление кадров ПГУ наниматься на работу в последний paз. Я был стар, и охотника укрепить мною свое подразделение не находилось. Пока кадровики искали для меня какое‑нибудь занятие, я подшивал им дела и писал описи. Наконец, меня взяли в родное управление «И», причем на руководящую должность. Я стал заместителем начальника того самого отдела, куда пришел старшим оперуполномоченным 17 лет тому назад. В отделе было много постаревших друзей и знакомых, но и молодежь имелась. Мне как потенциальному пенсионеру серьезной работы не стали поручать. Да я бы и не потянул ее. Они слишком далеко ушли вперед в деле создания и развития автоматизированных систем управления процессами разведки, пока я носился по автобанам Германии, стремясь напакостить спецслужбам противника и не позволить им напакостить нам. Основной моей обязанностью стала воспитательная работа и составление всевозможных планов, не имеющих прямого отношения к деятельности отдела. Я расследовал чрезвычайные происшествия, проводил душеспасительные беседы с нерадивыми сотрудниками, знакомился с их взбалмошными женами, которых тоже пытался воспитывать, организовывал учебные стрельбы, спортивные состязания, посещения выставок и даже хождение по азимуту вокруг нашего лесного объекта. Таким путем я и дослужился до полковника. Папахи брать не стал, а взял деньги и купил на них жене французские духи.
Как и всех пожилых людей, меня потянуло к местам, где прошли годы детства и юности. Захотелось посетить родину предков – Черниговщину. Родину предков жены – Грозный, мы до известных событий в Чечено‑Ингушетии посещали довольно часто.
У меня в Киеве был друг – Крынин Валентин. С ним рядом прошли все три мои загранкомандировки. Он‑то и взялся свозить меня на Черниговщину. В течение суток мы на его машине проехали насквозь всю Черниговскую область и вернулись в Киев. Сначала посетили Козелец – родину матери и тети Веры. Постояли у церкви дедушки Рафаила. В храме шли реставрационные работы. Войти в собор мы не смогли. Проехали мою родину – Чернигов, пообедали там у знакомых Валентина. К вечеру добрались до Мезина – большого села над Десной. За рекой уже Сумская область. Мезин, где мой двоюродный прапрадед Максим Иваницкий воспитывал будущего ученого и революционера Николая Кибальчича, ныне известен истерикам всего мира. Трудом археологов здесь открыта поселения позднего палеолита (35–10 тысяч лет тому назад). Хижины свои тутошний древний человек строил из бивней и костей мамонта, а укрывал их мамонтовыми же шкурами. В Мезине найдены древнейшие в мире ударные музыкальные инструменты, цветные росписи по кости, женские статуэтки, украшения из бивня мамонта. В Мезине богатейший краеведческий музей, где представлены сотни интереснейших находок археологов. Создатель музея – замечательный человек Василий Елисеевич Куриленко, историк и художник. Уже одно то, что он написал для своего музея портреты всех земляков, павших на войне, можно считать подвигом. Есть в музее и мемориальная комната Максима Иваницкого. С удивлением я увидел на стене большое фото тети Веры и свою собственную фотографию. Оказывается, Василий Елисеевич решил проследить судьбу потомков и родственников Максима и преуспел в этом. Тетю Веру Василий Елисеевич чтит. После ухода на пенсию она занялась сбором материалов о Н. И. Кибальчиче и Максиме Иваницком, кое‑что публиковала, хотела написать книгу, но не успела. Мы с двоюродной сестрой передали в дар музею часть собранных ею материалов. К сожалению, моя встреча с Василием Елисеевичем была очень короткой. Договорились, что через год‑два я приеду в Мезин снова. А через два года с небольшим я поехал в Киев, чтобы схоронить своего друга Валентина Крынина. Я стоял у его гроба в киевском крематории рядом с людьми, которые долгие годы были моими товарищами и соратниками. Мы служили одной Родине, одному делу. Теперь они стали в одночасье иностранцами. Украина только что объявила о своем суверенитете. И вдруг, когда гроб уже поплыл в черную пропасть, военный оркестр под залпы салюта грянул Гимн Советского Союза. Такова была последняя воля покойного. Офицеры взяли под козырек. Меня душили слезы. Я подумал, что слышу эту гордую и величавую мелодию последний раз в жизни. Шел декабрь 1991 года.
А годом раньше меня проводили на пенсию. Я получил от коллег великолепный адрес в кожаной папке. Адрес, который вручается пенсионеру, – это что‑то вроде черной метки. Помните «Остров сокровищ» Стивенсона? Я считаю своим долгом процитировать этот документ, исполненный глубочайшей тривиальности. Вы должны его прочесть, ибо каждый из вас когда‑нибудь такой получит. Итак, цитирую: «Провожая Вас на заслуженный отдых, руководство, партийное бюро и весь коллектив сотрудников подразделения выражает Вам искреннюю благодарность и признательность за безупречную долголетнюю службу в органах государственной безопасности СССР. Мы знаем Вас как принципиального коммуниста, опытного специалиста своего дела, инициативного работника, отзывчивого и скромного товарища. Находясь на различных ответственных участках работы по обеспечению безопасности нашей Родины. Вы с честью справлялись с возложенными на Вас обязанностями. Ваше трудолюбие, высокая общественная активность, деловитость, забота о воспитании молодежи, наряду с большим личным обаянием, человечностью и чуткостью, снискали Вам признание и уважение всего коллектива. Желаем Вам крепкого здоровья, благополучия, личного счастья! Просим передать самые наилучшие пожелания Вашей семье и близким».
Вместе с этим адресом коллеги вручили мне прощальный подарок – большую немецкую дорожную сумку. Недолго думая, я взял ее и отправился в Ростов, чтобы разыскать старых друзей, вспомнить вместе с ними студенческую юность и помянуть тех, кого уже нет. Ехал сухумским поездом. Вагон был грязен, раздолбан и беспризорен, как вся наша держава. Пьяный в дым проводник за всю дорогу носа не высунул из своей конуры. Чаю не было. Да и простой воды не было тоже. В Харькове в один из тамбуров запихали живого козла, который производил страшную вонь и другие неудобства при пользовании туалетом.
Я нашел в Ростове того, кого искал. Левушка Барданов, друг‑приятель по общежитию и совместной работе в стенной печати, в прошлом ответственный секретарь областной молодежной газеты, был уже на пенсии. Он жил бобылем в однокомнатной квартире, писал хорошие стихи, которых не печатали, и рисовал не очень хорошие картины, пользовавшиеся спросом. Я был в Ростове четыре дня. Кажется, мы много пили в те дни. Но памятные места посетить успели. Общежитие, маленькое и старое, еще стояло на своем месте среди высотных башен, а вот Магнитогорский переулок, где я прожил четыре года и где в кинотехникуме училась великая колдунья Джуна, пропал начисто. Мы спросили у женщины лет тридцати, куда девался наш родной переулок. Она пожала плечами и ответила, что тут было так всегда. Я закручинился и почувствовал себя совершенно старым и лишним в этом мире. Потом мы пошли в университет. Постояли в вестибюле у книжного киоска, а дальше нас не пустили. Мимо неслись на верхние этажи бородатые акселераты и очень рослые, модно одетые девицы, которые знали толк в духах, кремах, румянах и помадах. Мы и наши девушки были мельче, тусклее. А до того, что было в нас, теперь никому нет дела. Когда вернулись в квартиру Льва, ему позвонили какая‑то армянка и сказала, что хочет приобрести его копию известной картины Левитана, выставленную в одной из городских витрин.