Ченая сделала еще один глоток вина, когда очередь дошла до нее.
— Любую крысу можно выманить из ее норы кусочком сыра, — сказала она. — Ловушку я уже поставила. Вы нужны только для того, чтобы помочь захлопнуть ее.
Из конюшни появился Гестус, ведущий в поводу треса. Огромное животное, похоже, совершенно обезумело под действием кррфа. Ченая готова была поклясться, что конь улыбается. Она указала на чернильницу и пергамент, которые держал Рашан.
— Пишите, жрец, — распорядилась она. — И пожалуйста, каллиграфическим почерком.
Посмотрев через плечо на полную луну, Рашан определил ее положение и устроился так, чтобы она лучше освещала пергамент. Обмакнув в чернильницу стило, он приготовился к тому, чтобы сделать первый росчерк.
— Пишите… — Ченая рассмеялась, вспомнив встречу с Риддлером в саду. — Напишите большими буквами мое имя.
Рашан неодобрительно взглянул на нее, так, как посмотрел бы Лован Вигельс. Она вернула ему взгляд, и он начал писать. Когда жрец закончил, Ченая взяла пергамент и передала его Гестусу
— Прикрепи его к седлу, — приказала она, — и отпусти треса.
Гладиатор, казалось, был поражен. В конце концов, он был вором и считал, что принимал участие в очень умной и дерзкой краже. Хороший вор не расстанется добровольно со своей добычей.
— Отпустить коня? — пробормотал он.
— Отпустить его? — эхом повторил Уэлгрин. Ченая ответила.
— Я не дура, капитан. Хотя мне и доставляет удовольствие покалывать пузырь Темпусу, я не могу недооценивать его. Через небольшое время кобыла ожеребится, и у меня будет собственный полутрес. Я смогу подождать пару лет. А оставить этого коня — значит противопоставить себя Темпусу.
Она взглянула на Сабеллию, строго плывущую по темному небу.
|
|
— Кто может знать, какие космические силы пробудит эта схватка, в какую войну богов выльется? — Она покачала головой. — Нет, если я когда‑нибудь рискну, то ради чего‑то более стоящего, чем конь, пусть даже тресский.
Рашан осенил себя знамением.
— Будем надеяться, что у Темпуса рассудка не меньше. Тебе он известен лучше, чем ты ему.
Гестус повел коня к воротам. Но не успел он выйти, как проникающий всюду резкий свист вспорол ночь. Ченая вскрикнула от боли, затыкая уши руками, чтобы приглушить звук. Сквозь застилавшие глаза слезы она увидела, как остальные сделали то же самое. Трес внезапно попятился, вырвав поводья из рук гладиатора. Пронзительно заржав, он скрылся из вида, отвечая на странный свист и добавив грохот копыт к раскатам грома острого, как бритва, призыва.
Звук резко оборвался, и Ченая выпрямилась. Несмотря на звон в ушах, она нашла в себе силы улыбнуться.
— Не знаю, что это было, — сказала она, — но, полагаю, наша живая легенда хватилась своего коня. — Она потерла уши и затылок. — Надеюсь, он не сорвал себе голос.
На лице Уэлгрина появилось выражение полного смятения. Он шепнул жрецу неестественно громким голосом:
— О чем весь этот разговор? Боги, космические силы и все такое? Я начинаю приходить к мысли, что Молин прав. Вы все обезумели!
Рашан покачал головой, изо всех сил пытаясь успокоить разгорячившегося капитана.
— Вы весьма скоро узнаете, — тихо ответил он. — Говорят, Темпусу несколько сотен лет. Представьте его могущество, оно, возможно, даже больше, чем есть в этой женщине, — он сделал поклон в сторону Ченаи. — Она действительно является Дочерью Солнца. Ченая стиснула зубы.
|
|
— Прекратите, Рашан. Я же говорила, я устала от этого титула и ваших фантазий. А теперь оставьте нас. Сегодня вечером вы уже выполнили свою задачу, а теперь мне кое‑что надо обсудить с капитаном.
Рашан запротестовал.
— Но было же видение, — напомнил он. — Нам нужно поговорить. Саванкала призывает вас выполнить предначертанное судьбой.
Ченая замахала рукой; ее раздражение нарастало. Такие разговоры выводили ее из себя и тогда, когда происходили наедине. В присутствии же Уэлгрина она ощутила настоящую ярость.
— Я же сказала, оставьте нас, — отрезала она. — Если я действительно такая, какой вы меня считаете, вы не осмелитесь ослушаться. Идите же!
Рашан печально взглянул на нее, но не разгневанный, нет, не разочарованный — терпеливый.
— Ты не веришь, — мягко произнес он, — но ты поверишь. Он покажет тебе. Когда ты взглянешь на его лицо, ты узнаешь правду. — Подняв палец, он указал на Ченаю. — Взгляни ему в лицо, дитя. Узнай, кто ты.
Повернувшись, он подошел к воротам и скрылся за ними.
Ченая вздохнула, чувствуя, как ее ярость внезапно обратилась против нее самой. Рашан был ее другом, он желал ей добра. Девушка снова решила не позволять заблуждениям жреца помешать их дружбе. В такое неспокойное время и в таком городе преданные товарищи попадаются нечасто.
Поднеся пальцы ко рту, Ченая сама издала пронзительный свист. Рейк был приучен, будучи свободным и не на привязи, следовать за ней, куда бы она ни пошла. Обрушившись с неба, сокол уселся на руку девушки. Отцепив от пояса поводок и колпачок, Ченая погладила птицу, затем передала ее заботам Дисмаса.
|
|
Взяв Уэлгрина под руку, она сказала:
— Пойдем в дом, капитан. Там есть еще вино и найдется кое‑чем закусить. — Ченая окликнула двух бывших воров. — Будите остальных, — распорядилась она. — И Дафну тоже. Это имеет отношение ко всем.
Это было время предательства, и настала пора обсудить предательство.
Восемь человек. Все, что осталось от Народного Фронта Освобождения Санктуария, заверил Ченаю Зип. И никого больше. Глядя ему прямо в глаза, девушка поверила.
Это был сброд оборванцев, некоторые даже босые. Но все были вооружены добротной нисийской сталью или таким же отлично сработанным оружием, отобранным у убитых ранканцев и бейсибцев. Они были молоды, все восемь, и когда они пробирались, прячась в глубоких тенях, вдоль старых конюшен на Амбарной улице, их оружие было холодным напоминанием об измене и смуте, которые они навлекли.
Однако пришло время измены Ченаи, и она быстро вывела их по Амбарной улице мимо угла своего имения на Дорогу Храмов. Они бесшумно прокрались к Воротам Богов — крысы с округлившимися глазами, жадно почуявшие запах сыра.
Ченая посмотрела на лицо Зипа, смутно различимое в темноте, ощутив нечто близкое к сожалению. Он, единственный из всех головорезов, похоже, был искренен в стремлении освободить Илсиг. Но он убивал ранканцев — ее народ — и многих других, сделав столько зла во имя свободы. Отвернувшись от него, Ченая тихо постучала в запертые ворота, радуясь, что сияющая Сабеллия еще не поднялась над горизонтом.
Ворота едва приоткрылись. Из‑под стального шлема часового выглянули глаза Лейна. Он бросил подозрительный взгляд на шайку Зипа, великолепно играя свою роль, и протянул ладонь.
— Вторая половина платы, госпожа, — хитро прошептал он. — Отдайте ее сейчас — и ворота ваши.
Ченая достала увесистый кошель из‑под туники и кожаного панциря. Когда она передавала его, тот зазвенел. Лейн взвесил его, задумался, нахмурившись, закусил кончик уса.
Зип напирал нетерпеливо.
— Шевелись, парень, пока у тебя еще есть рука, которой можно считать!
Остальные тоже напирали, показывая, что ворота не устоят, независимо от того, удовлетворится ли часовой платой.
— Вы уверены, что здесь все? — проворчал Лейн. — Да? Тогда заходите, и черт побери вас всех и грязных бейсибцев в придачу. — Распахнув ворота, он отступил в сторону, издевательски кланяясь и делая жест рукой. — Господа, желаю вам крови этой ночью, много крови.
Ченая, низко пригибаясь, быстро провела отряд через внутренний двор к розарию наместника и далее к небольшой калитке в западной стене дворца. Она однажды уже приходила сюда, в первую неделю своего пребывания в Санктуарии, чтобы спасти Кадакитиса от убийцы. Она опять прошла этим путем. В этом была какая‑то горькая ирония.
Она прислушалась, ожидая сигнала, и услышала, как позади них закрылись ворота, как щелкнул прочный стальной засов.
Зип тоже услышал это. Его меч с быстротой змеи выскользнул из ножен, когда вдруг от земли поднялись тени. Когда он взглянул на Ченаю, в его глазах сверкали ярость и осознание предательства. Зип мгновенно понял, что это сделала Ченая, и девушка, в свою очередь, поняла, что он это понял.
Зип сделал отчаянный выпад, острием меча ища ее сердце. Отступив в сторону, Ченая тоже обнажила меч. Быстрым движением она обрушила его рукоять на голову Зипа, не удержавшего равновесия и шагнувшего мимо нее. Предводитель повстанцев словно куль свалился у ее ног и больше не шевелился.
— Извини, любимый, — искренне пробормотала Ченая, встречая мечом ближайшего повстанца, набравшегося духа отомстить за Зипа. Мечи скрестились в высокой дуге, затем Ченая, присев, рубанула по незащищенному животу. Повстанец с криком перегнулся пополам, и она пронзила ему горло.
Гладиаторы обрушились на остальных. Ранканцы испустили клич, полный жажды мщения и боли за убитых сородичей. В них не было пощады, как не было мысли о сдаче в плен у отряда Зипа. Звенели мечи, высекая бело‑голубые искры. Фонтанами била кровь, в темноте ночи густая и черная. Крики, стоны и ругань наполнили внутренний двор. Подбежали люди Уэлгрина.
И вдруг разверзся ад. Тут и там полыхнули языки пламени. Внутри яркого гейзера огня вскрикнул ранканец, беспомощно вскинув руки, и побежал, словно обезумевший демон, рассыпая искры.
Последовал еще один взрыв. Огонь смертоносной жидкости тек по земле. И ранканцы, и повстанцы пронзительно кричали среди всполохов огня. Кто‑то, объятый пламенем, с воплями побежал к Ченае. Друг или враг, она не смогла определить, но предоставила человеку быструю смерть.
Она хотела быть рядом с Зипом, чтобы охранять его, вывести живым из этой переделки. Но теперь закружилась, ища поджигателя. Именно он представлял собой главную опасность.
Наконец она засекла его, когда он бросил еще одну бутылку странной жидкости. Вспышка ослепила девушку, пламя опалило левую сторону лица. Запах паленых волос заполнил ноздри — она неожиданно осознала, что это горят ее волосы. И хотя она знала, что не умрет от этого — сам Саванкала открыл ей обстоятельства ее смерти, — на одно мгновение ее уколол страх.
Крепче сжав меч, девушка бросилась к поджигателю.
Но у того внезапно широко округлились глаза, рот раскрылся в ужасном вопле. Руки взметнулись вверх, словно обращаясь с мольбой к небесам, и он рухнул навзничь, мертвый.
Дафна взирала на свою госпожу; с ее меча стекала алая кровь поджигателя, на лицо наползла безумная усмешка. Зная, что Ченая не видит ее, ранканская принцесса откинула назад темноволосую головку и цинично расхохоталась. Снова и снова принялась она наносить удары по безжизненному телу, пока оно не превратилось в кровавое месиво.
Ченая через плечо бросила взгляд на дворец. Свет горел в окнах, которые до этого были темными. Белые пятна лиц взирали оттуда на побоище. Вооруженные полуодетые бейсибцы торопились присоединиться к схватке.
Вскоре она завершилась. Гладиатор, воин гарнизона, обнаженный бейсибец оглядывались, ища новых врагов и не находя их. Молчаливые, как всегда, рыбоглазые люди вытерли лезвия мечей о то, что попалось под руку, и разошлись спать. Уэлгрин отдал приказание; его люди начали растаскивать трупы.
Лейн, поспешив к Ченае, вернул ей кошель с золотом. Шлем стражника он сбросил или потерял во время стычки. Его вьющиеся светлые волосы сияли в отблесках пламени.
— Госпожа, — тихо произнес он, — мы потеряли двоих людей.
Он назвал ей имена. Ченая глубоко вздохнула.
— От огня или меча? — спросила она. Лейн отвел взгляд в сторону.
— По одному.
Ченая вздрогнула, сочувствуя сгоревшему. Эта смерть не для воина.
— Если сможете, разберите тела у Уэлгрина. Мы разожжем погребальный костер в Краю Земли и развеем прах над Красной Лошадью.
Лейн отправился выполнять ее приказание. Оставшись одна, Ченая попыталась сдержать слезы гнева. Ее гладиаторы были полностью преданными ей людьми, и она привела двоих из них к смерти. Сама смерть не была для Ченаи чем‑то новым, новой была ответственность за чужие жизни. Это вдруг показалось ей тяжким бременем.
Ченая взглянула на небо, желая, чтобы появилась Сабеллия и осветила мир. Сейчас в ее цепи только двенадцать звеньев — нет, уже десять. Но скоро будет сто. Сто оков, связывающих ее.
Девушка вернулась к бесчувственному телу Зипа. В том месте, куда ударила рукоять ее меча, уже налился синяк. Опустившись на колени, девушка прислушалась к сердцебиению, опасаясь, не ударила ли она слишком сильно.
— Он жив?
Подняв голову, Ченая увидела Уэлгрина. Начальник гарнизона был перепачкан кровью, хотя, судя по всему, не своей. Зрелище он представлял ужасное. Его вид и запах прежде мало беспокоил Ченаю, но теперь она отвела взгляд.
Только тут она увидела собственные руки. Они тоже были окрашены тем же убийственным цветом.
— Он жив, — ответила она наконец. — Я хотела, чтобы он остался в живых.
Легкий ветерок тронул черные локоны Зипа. В бессознательном состоянии его лицо казалось невинным, таким собранным и умиротворенным оно было.
— За свои преступления он должен предстать перед открытым судом, — сказала Ченая, смущенная до глубины души. — Люди должны знать, что долгая ночь террора НФОС окончилась. После чего мы вместе сможем начать собирать осколки этого города.
«Агнец, — внезапно подумала она о Зипе. — На заклание, которое объединит нас». Она подержала неподвижную руку вожака повстанцев, затем опустила ее. Вторично за эту ночь Ченая вкусила страх. Зип упал на свой меч. На его руке был длинный порез. Девушка с облегчением обнаружила, что никаких более серьезных ран у Зипа нет.
Теперь ее руки действительно были в его крови.
Ченая поднялась, пытаясь вытереть пальцы о доспехи.
— Заберите его, — сказала она Уэлгрину, — и скажите Кадакитису и Шупансее, — говоря это, она смотрела в лицо Зипу, словно ее слова были обращены к нему, — что Зип — мой подарок, свидетельствующий о мире, им и городу. Я прекращаю враждовать с бейсой, но именно они должны собрать группировки Санктуария в одно целое. — Замявшись, она сглотнула, Затем продолжила:
— Скажите также, что они не смогут сделать это, не выходя за пределы дворцовых стен. Им пора выйти к своим народам и повести их, как и подобает вождям.
***
Оторвав взгляд от лица Зипа, Ченая оглядела внутренний двор. Мертвых разложили на отдельные группы: тех, кого еще можно было опознать, и тех, кого узнать было нельзя. Воздух был насыщен запахом паленого мяса. Гладиаторы работали вместе с воинами гарнизона. Даже несколько бейсибцев, не ушедших спать, помогали им.
— Иначе, — сказала Ченая Уэлгрину, — все это впустую.
После этого она покинула его, и Лейн, у которого по‑прежнему были ключи, выпустил ее через Ворота Богов. Когда уже никто не мог видеть ее, она дала наконец волю слезам, хлынувшим по щекам, и, ненавидя эти слезы, побежала. Она не знала, по каким улицам бежала и сколько времени прошло, прежде чем утихли горе и гнев. Ченая снова вышла к причалу, где она провела ^предыдущую ночь, сидя и болтая ногами в глубокой воде, и наблюдала за тем, как Сабеллия прокладывала свой путь по ночному небу.
Она все еще чувствовала взгляд Зипа на своей спине, смотревшего так, как он смотрел в эту ночь.
Вздрогнув, Ченая укуталась, жалея, что Рейк не может составить ей компанию. Сокол сидел в клетке, и она осталась в одиночестве.
Одна.
Такая же одинокая, как Темпус Тейлз.
Кэролайн Дж. Черри
В ТИШИНЕ НОЧИ
Хаут осторожно открыл запечатанное окно в окутанной тьмой комнате с покрытой чехлами мебелью, громоздкими невидимыми стульями и столами, похожими на бледные привидения, которые только теперь снова приняли облик мебели, скрытой в тени. Он не произвел ни звука. Не потревожил заклятий, запечатывающих комнату, и даже не коснулся ажурных ставен, закрывающих окна снаружи. Теперь ветер беспрепятственно мог проникнуть сквозь эти преграды. Первое дыхание с воли, попавшее в этот дом за… долгое время, шевельнуло шторы и принесло душную теплоту в затхлую, спертую неподвижность, в которой обитал Хаут.
Ветерок поднял в воздух несколько пылинок (это был поразительно чистый дом, учитывая, что он был закрыт столько времени и из него уже давно сбежали все слуги). Он прошелся по коридорам, заглянул в соседнюю комнату и коснулся лица человека, который спал… тоже долгое время. В этой темноте, этом холоде, этой тишине, где само появление ветерка было примечательным, холодное красивое лицо потеряло трупную окоченелость; ноздри раздулись. Глаза под длинными ресницами открылись — узкие щелки. Грудь поднялась от глубокого вдоха.
Но Хаут этого не знал. Он был измучен. Проявление колдовских сил сотрясало его тело, заставляло дрожать даже кости. Хаут чувствовал мощь, исходящую от развалин по ту сторону улицы, где целый квартал лучших домов Санктуария превратился в обугленные груды кирпича, строительного камня и головешек; и он чувствовал, как эта мощь разливается повсюду, жуткая, чарующая и пугающая душу. Он склонился, чтобы выглянуть в решетчатое окно, не забыв «укутаться», что было его самым большим талантом — становиться невидимым для колдунов и прочих кудесников. Вот до чего он опустился. Хаут следил за действием магии, которой в настоящее время не мог повелевать. Он сгорал от жажды могущества и от жажды свободы, но не смел взять ни того ни другого.
Он видел, как в темноте сюда пришли все его враги, видел взгляды, направленные на дом, чувствовал, как напряглись заклятия, которые сплела Ишад вокруг его тюрьмы. Стоя здесь и вдыхая ветер, пахнущий давним пожаром и нынешним колдовством, Хаут поежился; он вдруг понял, что это его дом является целью этих приготовлений, и ощутил всепоглощающий ужас, задрожав от ненависти. Мощь росла, и заклятия начали разрушаться…
Паралич охватил Хаута, он застыл от сомнений в самом себе, пока жуткая сила проносилась по всему дому, яркими вспышками разрывая заклятия.
Хаут закричал.
Где‑то в доме начал подниматься спящий, но вдруг забился в конвульсиях и задымился с головы до пят, дым от него стремительно понесся по коридору и через трубу в небеса. В тот же миг все живое в доме поразили свет, звук и боль.
Спящий с обмякшими членами упал, не успев подняться, а Хаут рухнул возле окна, выходившего на фасад дома; к тому времени, как он пришел в сознание настолько, что смог приподняться на руках и оценить причиненные разрушения, воздух в доме казался каким‑то застывшим. Уши Хаута разорвал звук, который, возможно, вовсе и не был звуком.
Собравшись с силами, он вцепился в подоконник и приподнялся, дрожа всем телом. Он пребывал в таком состоянии до тех пор, пока все снова не стихло, тени фигур не покинули развалины дома напротив, и лишь тогда снова осмелился закрыть окно.
На плечо ему опустилась рука, Хаут стремительно обернулся, испустил крик. Оказалось весьма кстати, что люди уже покинули развалины.
Спокойное красивое лицо, в упор взглянувшее на Хаута, улыбнулось. Это не была улыбка того человека, которому принадлежало тело. Это не была улыбка ведьмы, жившей в этом теле сейчас.
То, что спало за этими глазами, что бродило здесь, иногда в здравом уме, а иногда нет, иногда под действием одного разума, а иногда другого… было смертью. У него были причины, если только оно помнило об этом, приступить к немедленному отмщению; обрушить свою магию на заклятия (Хаут почувствовал, что они восстановились заново), удерживавшие эту душу в…
Взмолившись своим далеким богам, Хаут прижался к ставням, те задрожали, и он снова отпрянул назад. Здесь побывала Ишад. Она была близко и достаточно долгое время, так что нечто в теле Тасфалена смогло уловить ее присутствие и вспомнить свое намерение уничтожить заклятия и людские души.
Блуждающий труп поднял руку и прикоснулся к лицу Хаута так, как это делают влюбленные.
— Пыль, — произнесло существо. Это было его единственным словом; Хаут ежедневно собирал пыль, проникавшую в дом, и перебирал ее в поисках пыли магической — остатков Сферы Могущества; из этой пыли он приготовлял мазь, которую старательно втирал в создание, не забывая украдкой немного припрятывать для себя. Хаут не боялся этого, поскольку много чего перебоялся за эти долгие зимние месяцы, он, Хаут, однажды на несколько незабываемых мгновений ставший верховным магом Санктуария. Единственное, чего он боялся, парализованный сомнением, так это последствий. У него был выбор, но он не смел решиться, настолько глубоким был его страх. Это был его личный ад.
— Все хорошо, — сказал Хаут. — Ложись в кровать. Ложись спать.
Словно обращался к ребенку.
— Хорошо, — ответило существо. Существо нашло новое слово. Передернув плечами, Хаут начал искать способ тихонечко ускользнуть, чтобы существо успокоилось. Но оно не отпускало его.
— Хорошо.
Голос был каким‑то прозрачным, словно прежде в нем были глубокие обертоны, а теперь пропали. Словно рассеялась часть безумства. Но только часть.
Хаут не смел что‑либо предпринять. Ни кричать, ни бежать, ни сделать что‑нибудь, что могло напомнить существу, кем оно было. Хаут умел читать мысли, но пытался удержать себя от этого, возводя в мозгу всевозможные преграды. Он не хотел знать, что происходит за этими глазами.
— Сюда, — сказал он, пытаясь стряхнуть с себя руку и уложить существо. С таким же успехом он мог бы общаться с камнем.
***
В переулке, отражаясь от тесных стен, послышалось неслышное цоканье копыт; любая женщина, застигнутая врасплох в этом черном кишечнике темных улиц Санктуария, наверное, подумала бы о том, чтобы поискать укрытие. Ишад же просто оглянулась и увидела, что какой‑то ночной всадник свернул за ней в переулок, медленно приближаясь, но не предпринимая ничего провокационного.
Больше того, она повернулась к нему лицом; будь на ее месте другая женщина, она, узнав всадника, вероятно, бросилась бы стучаться в первую попавшуюся дверь, ища убежища, но Ишад просто тихо вздохнула, запахнулась плотнее в черный плащ и с ленивым любопытством посмотрела на него.
— Ты следишь за мной? — спросила она Темпуса.
Стук копыт треса по брусчатке лениво замер, а вслед за ним замерло и медленное размеренное эхо, отражавшееся от кирпичных стен и булыжной мостовой. Крыса, петляя, пробежала через полосу лунного света и исчезла в щели деревянной двери старого склада. Всадник молча возвышался в тени.
— Не слишком хорошее место для прогулок.
Ишад улыбнулась, и, как большинство ее улыбок, эта улыбка вышла мрачной, заупокойной. Она рассмеялась. В смехе тоже был мрак и слабый укол сожаления.
— Как ты любезен.
— Практичен. Стрела…
— Тебе не застигнуть меня врасплох.
Ишад редко говорила так много. Она не горела желанием вступать в дискуссию, но поймала себя на мысли, что разговаривает с этим человеком, и отстранено поразилась этому. Он был для нее тенью. Она была для него тенью. Они не имели лиц и в то же время обладали всеми лицами Санктуария, города полуночных встреч и постоянной борьбы.
— Я могу исцелять, — сказал он тихим голосом, проникающим до мозга костей. — Это мое проклятье.
— Я в этом не нуждаюсь, — также едва слышно произнесла она.
Некоторое время он молчал. Возможно, обдумывая сказанное. Затем сказал:
— Я говорил, нам надо испробовать их… твое и мое.
Она поежилась. Этот человек шел сквозь сражения и кровь, этого человека всегда окружали другие люди, и он был проклят слишком большой любовью. Он был персонифицированным конфликтом, светом и тьмой. А у нее ничего этого не было. Она была одинока.
— Ты опоздал на встречу, — сказала она. — Я никогда не жду. И не считаю себя связанной никакими соглашениями.
Ишад повернулась и пошла прочь от него. Но Темпус, похожий на тень, послал треса вперед и отрезал ей путь.
Другая женщина, возможно, отпрянула бы назад. Ишад же осталась спокойно стоять на месте. Может быть, он считал, что ее можно запугать, может быть, это было частью темной игры, но в его молчании она прочла еще одно откровение.
Это был вызов. Ее нельзя было удовлетворить. И мужчина (как и многие‑многие другие) немного боялся ее, боялся неудачи, боялся, что будет отвергнут; его божественность ставилась под сомнение самим ее существованием.
— Вижу, — сказала она наконец. — Ты покупаешь меня.
После этих слов на мгновение наступила мертвая тишина, потом конь взрывчато захрапел, стал переступать ногами. Но Темпус не потерял контроля над собой, не потерял его и над животным. Он сидел в седле, сдерживая треса, собственную натуру и свою раненую честь.
Обиженный, он стал меньше богом и больше человеком, отдавшим в заклад самоуважение: его мысли действительно были поглощены жизнью и душами тех, кого он дал себе слово купить. Он был двулик: человек и что‑то гораздо менее рассудительное.
— Я провожу тебя домой, — сказал он тоном мученической безысходности и отрешенности, словно отвергнутый ухажер дочери мельника. Но это продлится недолго. Ишад не видела будущее, но она знала людей и знала, что Темпус сделал это предложение из‑за своей извечной личной войны с Громовержцем. Человек серого, человек полутонов. Он мучил самого себя, это был единственный для него способ побеждать.
Ишад могла понять борьбу подобного рода. Она сама вела такую же внутри своей холодной черноты, только более прагматично. Она откладывала все только на один день, зная, что на следующий день не устоит перед своими аппетитами, а на третий снова обретет контроль; так она и жила, по приливам и колебаниям луны, зная, что именно оберегает она от разрушительных соблазнов. Мужчина же служил более грубым, более хаотичным силам, не имеющим постоянного течения и пульсации; этот человек воевал потому, что не мог найти покоя, не мог найти мгновения, когда что‑то, довлеющее над ним, не заставляло бы его рисковать.
— Нет, — сказала Ишад, — сегодня вечером я сама отыщу дорогу. Завтра. Приходи завтра.
Она постояла молча, ожидая, какая из двух половин возьмет верх в душе Темпуса.
Темпус пытался сдержать себя. Ишад не знала, получится ли у него, но была уверена, что он постарается. Она видела зреющий внутри него молчаливый конфликт, борьбу одной половины с другой. Но вот он осадил коня, и Ишад беспрепятственно двинулась дальше. Темпус был в долгу перед ней.
Другая женщина, возможно, почувствовала бы учащение пульса и слабость в коленях, такими глазами смотрел он ей вслед. Но Ишад была уверена: Темпус будет спокойно ждать до тех пор, пока она не скроется из виду. И ждать он будет только для того, чтобы доказать ей, что умеет ждать.
Она уважала его. Она очень многое поставила на кон, решившись взять то, что Темпус пообещал в качестве платы, и не зная, сможет ли кто‑нибудь из них пережить это. Возможно, он сознавал опасность, а может, и нет. Она же ощущала лишь слабую тревогу и раздражение.
Ишад выводило из себя то обстоятельство, что ей не хватало Роксаны. И своего дома, кишащего предателями. Ее снедало невыносимое беспокойство, ведь она жила только тогда, когда у нее был враг, постоянно бросающий вызов.
Только любовник мог тронуть ее в минуты самого тяжелого раздражения. Она убивала не за секс. Она убивала за мгновения боли, ужаса, власти, страха, печали — за что конкретно, она не знала. Чувство это никогда не продолжалось настолько долго, чтобы его можно было определить точно. Был лишь один миг, когда нужно было пробовать снова и снова, в попытке понять, что это.
Возможно (иногда гадала она), только в этот миг она и жила.
Тресский конь с грохотом помчался прочь из переулка, всадник ни разу не обернулся; Стратон, пасынок, прижался к стене и смотрел вслед Темпусу до тех пор, пока он и его конь не растворились в ночи.
Затем, быстро обернувшись, он осмотрел темный пустынный переулок, зная, что Ишад уже ушла.
Она обрушит на него настоящий ад, если узнает, что он следит за ней.
Он слышал — слышал! — о боги, он слышал шепот тысячи голосов, по‑настоящему не слыша его. Затем — затем он сделал выбор, не тот, затем он провел столько времени в Аду, сколько было достаточно для того, чтобы поколебать у любого человека уверенность в себе, в своем выборе, в том глупом жесте, который в слепой ярости выгнал его на улицу, заставив отбросить соображения осторожности и рассудительности. Теперь, возможно, до конца жизни его будут одолевать приступы боли, простреливающей плечо, когда он повернет руку под опасным углом, — непредсказуемой боли, приводящей в ярость и заставляющей застывать в неестественной позе. Боль нападала так внезапно, что он не мог определить, болят ли это напряженные до предела суставы и хрящи, или же это боль нервная, от которой цепенела рука, в мгновение ока превращая его в человека, теряющего контроль над собой. Стратон выполнял упражнения, терпел что есть мочи, когда рука затекала, и все же в напряженные моменты она его подводила.
Его уверенность в себе умерла тогда, на улице, еще до того, как Хаут прикоснулся к нему. Тело, о котором он так умело заботился и которое некогда было абсолютно здоровым, разваливалось. Теперь он даже на купцов и торговцев, их жен и их детей начал смотреть с какой‑то отрешенной завистью. Быть воином — удел молодого мужчины, с могучим телом и рассудком, обладающим волей, опытом и уверенностью…
Таким он был до того момента, когда один безрассудный поступок искалечил его, бросив на обочину жизни на глазах у товарищей, оставил трещину в руке, которая должна держать щит, и поселил страх в его груди. Он подозревал, что заслужил это, Крит был прав: весь его мир — сооружение из паутины и лунного света.