– Что вас привело ко мне, матушка Россия?
– Да что же, батюшка, я уж измучилась. Не знаю, кого и слушать. Энтот клялся: к 2000-му выздоровишь, усе у тебе будет. Энтот божился: за пятьсот дней на ноги поставлю. Теперь заладили: шоком надо. Не молода я уж шоком-то.
– Ну какие ваши годы. С питанием как у вас? Аппетит когда приходит?
– А глаза откроешь, батюшка, уж он тут – пришел.
– Стул частый?
– Как, милостивец?
– По большому часто ходите?
– Где ж мне часто? Как кредит или гуманитарная помощь придут, так и схожу.
– Спите крепко?
– Нет. При царизме спала… в темноте-то. А щас все перед глазами светлое будущее, ну и пялишься на него всю ночь.
– Сны снятся?
– Один, батюшка. Будто ноги вытянула, руки сложила и лежу при дороге где-то. То ли к церкви шла, то ли к рынку переходила.
– Анализы регулярно сдаете?
– Нет, батюшка, как их сдашь?
– Что же мешает?
– Воруют.
– Анализы?!
– Так все. Отвернешься на секунду – ни анализов, ни горшков.
– Вон оно что. От такой жизни, матушка Россия, нет ли у вас галлюцинаций? Не мерещится ли что?
– Нет, батюшка, Бог миловал… Другой раз быват, правда, сядет он возле уха: «Выпей да выпей».
– Кто?
– Кто-то вот есть, батюшка. «Выпей да выпей». Иногда-то говорит так.
– И хорошо слышно его?
– Явственно так слышно. И как-то он в оба уха сразу: выпей да выпей… Иногда-то.
– Раз в месяц?
– Раз в день.
– Понятно. Ну что же, матушка, я могу сказать вам? Ресурсы еще есть у организма. Горбатость пройдет со временем. Зрение, в общем, нормальное. Вы не туда смотрите, матушка, я справа от вас. Что бы я вам еще посоветовал? Вам обстановку надо сменить. Съездить на Гавайские острова или на Багамские. Вы последний раз где изволили отдыхать?
– Я, батюшка, последний-то раз отдохнула в Афганистане.
– Вот оно что!.. В общем, больше положительных эмоций. И еще, матушка, вот что – пищу разнообразьте. День – молочная, день – овощи, фрукты, день – мясо, день – рыба, день – разгрузочный… голодаете.
– Кто бы, батюшка, мне раньше-то сказал. Я ведь как заладила – разгрузочный и разгрузочный. А надо, видишь, чередовать: день разгрузочный, день – голодать.
– А самое главное, матушка, вот что! Это очень важно. Почаще бывайте на свежем воздухе.
– Почаще-то я задохнусь, батюшка.
– Почему?
– Так ведь все кругом загадили… Я извиняюсь, батюшка, видно, не так сказала-то. Да мне велели: врачу все говори как есть.
– Все, матушка, больше ничем не могу вам помочь.
– Идтить мне?
– Идите.
– И значит, вот как ты велел: чаще дышать, и все пройдет?
– Да…
– Ты, батюшка, запиши мне на бумажке, что дышать надо, а то я позабуду. Век за тебя Бога молить стану – тако легкое лечение прописал: дыши, и все. Прощай, батюшка. Спаси тя Христос… Нешто сходить еще к йогам? У их, сказывали, и дышать не надо.
Родня
О н. Зойк, Иван-то Никифорыч умер?
О н а. Гос-споди! Царствие небесное… Когда же?
О н. Так я не знаю. Я тебя спрашиваю. Вспомнил тут, давно что-то Ивана Никифорыча не видать. Помер он, что ли?
О н а. Погоди-погоди. Какой Иван Никифорыч?
О н. Здорово живешь. Совсем, что ли, плохая стала? Петьки нашего шурин.
О н а. Какого Петьки нашего?
О н. Брат твой Петька!
О н а. Чего ты мелешь? Ванька у меня брат, Сережа и Саша.
О н. Да троюродный твой брат! Из Протасовки. Сын тети Галин.
О н а. А-а-а!
О н. Ворона кума.
О н а. Женька!
О н. Женька?.. А я Петька. Женька! Ну да! Их семь человек у ей, у тети Гали, всех не упомнишь. О-о-о! Женька, Женька, точно. У него кто шурин?
О н а. У него нет шурина. Он неженатый еще. Да какой Иван Никифорыч-то?
О н. С Чуйского тракта… Печник он, что ли.
О н а. Кто у нас с Чуйского?.. Не кум ли Лешкин?
О н. Который Лешка?
О н а. Тети Дуни Лешка.
О н. Которая тетя Дуня?
О н а. Стрелочница. Рельсы-то у нас откуда? Картошку нам все помогала сажать. А Лешка – сын ей родной. На спасательной станции работал.
О н. Так он утонул же!
О н а. Когда?!
О н. В том годе.
О н а. Кум утонул?!
О н. Лешка сам.
О н а. Лешка я знаю. Я думала, ты про кума.
О н. А тетки Прасковьи Лешка. У него кто кум?
О н а. Тетки Прасковьи бабы Машиной?
О н. Да.
О н а. Твоей бабы Маши или моей?
О н. Твоей.
О н а. Моей бабы Маши Прасковья в Хабаровске за прапорщиком… Сапоги у нас с портянками откуда? У них двое ребят: Танечка в третьем классе и Вовик в шестом. Никакого Лешки нету.
О н. Несешь, сама не знаешь что. «Вовик в шестом». Уж он армию отслужил!
О н а. Сиди «армию»! Это тети Кати сын отслужил, Владик.
О н. А тот Вовик?
О н а. А тот Вовик… Уж он женился на Лиде дяди Сережиной.
О н. В шестом классе?
О н а. Я про Владика. Лиду взял он, дяди Сережину, который сват нашей Зине. Их-то дети поженились весной. Забыл, на свадьбе гуляли? Павлик и Вика. В универмаге она торгует… горшками. А Лида – вторая дочь. Малярша она, краска-то у нас откуда? Они с Владиком тоже друг другу как-то приходятся. У нас всех один прапрапрадед.
О н. Ну… умер он, что ли?!
О н а. Давно. Уж лет сто.
О н. Как – сто?! Пять лет назад выпивали с ним вот здесь.
О н а. Про кого ты спрашиваешь? Про деда нашего общего?
О н. Печку нам кто клал?
О н а. Степан Иваныч. Которая развалилась печка?
О н. Нет! Которая развалилась, я сам клал. А потом-то?.. Рыжий такой! С головы до колен! Аж на пятках у него конопатины. Ваша родня-то!
О н а. А у вас все косопузые.
О н. При чем здесь?
О н а. При том. Только пожрать да выпить на чужой счет.
О н. О-о! Понесло ее.
О н а. Вся родня такая. Убьют за стакан. И жрут, и жрут, пока в слюне не запутаются.
О н. Куды тебя понесло? Про что говорим-то? Про Ивана Никифорыча… О-о-о! Вспомнил!! Как же, как же… Нет, не вспомнил… А зеленки ведро у нас пятый год стоит, откуда оно?
О н а. Поля подарила дяди Витина. Медсестра.
О н. Которая задницей вертит?
О н а. Это Оля, буфетчица. Вилки-то с ложками у нас откуда?
О н. У ей кто муж?
О н а. Виктор.
О н. Виктору ж я помогал погреб копать, когда он ногу-то сломал?
О н а. Это Сергей – брат мужа невестки дяди Мишиного. Он нам помогал копать, когда у тебя рука отнялась. А Виктор нам крышу стелить помогал. Несчастье тогда тоже случилось – сорвался он со стропил… самогон весь разлил.
О н. А печку кто же клал?.. С Чуйского тракта-то кто у нас?
О н а. Никто вроде бы.
О н. Как – никто? Рассказывай мне. Ванька тети Ленин шурин Женьке из Маснево? А Женька через Верку, жену свою, Славке доводится кем-то?.. Он Славке доводится, доводится! А Славка сам с Чуйского!.. Вот я и вспомнил… О-о-о. Наконец-то, твою мать, прости, Господи… Вспотел аж.
О н а. Какому Славке?
О н. Кудимовскому… Почтарю… Ваша родня-то рыжие.
О н а. Почтарь – ваша родня, косопузые.
О н. Еще чего? Не ты, я бы его давно отвадил. Одна рожа наглая чего стоит.
О н а. Ну да.
О н. Что ну да?
О н а. Наглая рожа… Я так и думала, что из ваших. К нам он ни с какого боку.
О н. А что же брат его гостил у нас неделю целую… лет семь назад. Это ж брат его был, Славкин?
О н а. Почем я знаю. Ты принимал.
О н. Я думал: ваша родня.
О н а. Еще чего?
О н. Кого ж мы принимали?
О н а. Вот он, наверное, и есть Иван Никифорыч.
О н. Будет тебе! Что я, Ивана Никифорыча не помню?
О н а. Ну, кто он, Иван Никифорыч твой?
О н. Кто?
О н а. Да. Кто он?
О н. Кто… Всё! Иди. Пристала: кто, кто?.. Иван Никифорыч, и всё… Родня чья-то… Небось уж помер давно.
Серега
Дал Бог соседа мне… Серегу! Ну, не Бог, конечно. Бог бы такого не допустил.
А – богатырь! Сила есть, ума не надо… Двоих Бог обидел: черепаху и Серегу. Не знаю, за что… черепаху-то.
Серега такой сильный! Что у него ума совсем, по-моему, нет. Я не знаю, как он говорить-то выучился! Лет в двадцать, наверное. Нет! В двадцать он запомнил, где лево, где право. Он, это… даже в деньгах путается. Сейчас же много всяких. Ему на рынке одна баба разменяла пятьдесят тысяч… дала шестьдесят бумажек по восемьсот рублей. Там Распутин на деньгах, как на водке. По-моему, это этикетки и были. Серега потом говорит:
– Я вижу, что-то знакомое.
Гос-споди, чего с него возьмешь-то – голова работает, как почта… доходит все на третьи сутки. А еще он и сам никуда не спешит. И жена у него, Нюрка, такая же. Я не знаю, как у них двое-то ребят получилось.
А поженились они знаешь как?.. Сговорились, что она своих родителей приводит к его родителям знакомиться. А Серега час, что ли, перепутал. Ничего страшного, он времена года путает. Короче, он в баню пошел. Своя не работает, он ко мне. А я в бане запор новый сделал – я изобретатель классный – дверь посильнее хлопнешь, запор сам изнутри падает и запирается.
А Серега же влюбленный. Нюрка его знаешь как звала?.. Серунчик. Ничего, да? Нормально. Конечно, он серунчик. А кто еще? А еще же ему надо распариться. Он думает: чем морда краснее, тем красивее. Ему же обязательно надо пару раз в проруби ополоснуться. Царевич, ё-к-л-м-н!.. Еруслан.
Он распарился – прикрыл тихонечко дверь… так что баня чуть не развалилась, и в прорубь скорее. Обратно прибегает – закрыто! Не поймет, что к чему, бегает вокруг бани… Ну? В это время Нюрка с родителями заявилась.
Серега-то не знал, он бегает и бегает себе. Потом дошло до него все-таки, что мороз под тридцать градусов. И до дома столько же еще… метров тридцать.
И представляешь, сидят: невеста, мать, отец-батюшка. Вдруг дверь распахивается, жених влетает!.. богатырь с сосулькой… О-ой! Тещу три дня откачивали.
А я тоже из-за него один раз чуть концы не отдал! У Олюшки с Зеленых Холмов брат умер. Какой брат! Так какой-то… седьмая кость от жопы. Ну, мы с Серегой гроб сделали – я же плотник классный. Ага, сделали гроб, положили туда родственника – и в погреб на холодок. Ему хорошо там.
Олюшка в крик:
– На ночь не оставляйте меня, Христа ради, одну с покойником, а то он придет за мной!
Водки выставила. Ну, чего? Мы остались… ради Христа. А жара же! Ночью я подался в погреб, там попрохладнее. И тут дождь как хлынул – с градом, со льдом, с камнями! Я остался в погребе, старичка вытащил на время из гроба, сам лег… и заснул.
Добряк этот, сильные – они же все добрые, как же… утром увидал меня в гробу:
– Леха, Леха! И что ты сделал? На кого ты нас оставил?!
У него же медленно проветривается в чердаке. Потрогал меня – а что? Конечно, я холодный лежу, в погребе всю ночь.
Он погоревал сколько-то. Потом, что думаешь?.. Берет крышку и заколотил на фиг!
Отвезли на кладбище меня, закопали, и всё… Хорошо, на поминках быстро всю водку выжрали. Старуха кинулась в погреб за самогоном, смотрит – этот хрен шестьюродный сидит у стенки!.. За ней пришел. Хотела закричать, а язык отнялся, ноги не ворочаются.
Те ждут – нету выпить-то! Кинулись к погребу. Пока разобрались, что к чему, я уже проснулся.
Ага, выспался так хорошо. Думаю: пора вставать. Глаза даже открыл, смотрю – темно еще… чего-то. И ти-ихо – ни петухов не слыхать, ни собак, никого… как под землей все равно. Ну, лежу, дремлю себе, вспоминаю, чего вчера было: как выпили, как дождь пошел, как я в гроб… лег.
И тут чего-то мне не по себе стало. Тихонько постукал пальцем – дерево кругом! Конечно, настроение у меня упало сразу… а волосы, наоборот, поднялись дыбом. Тут слышу, лопатой бьют по крышке. И голос:
– Леха! Леха! Я здесь.
Как я его тогда не убил, не знаю… Конечно, я сам немного виноват. Бык у меня, помнишь, был? Борька? Вылитый Серега. Как раз незадолго до этого я позвал его Борьку забить. Он схватил его за рога – и не видно рогов! Две башки одинаковые мотаются рядом. Я с топором стою наизготовке, а по какой бить?! Пригляделся – вроде у той, что справа, глаза поумнее, не стал по ней бить, вдарил по другой башке… Это Серегина оказалась.
Как будто не сильно я ударил, но он же и до этого плохо соображал… Немного я сам виноват, конечно.
Но он восстанавливается, Серега… Я его медом лечу – я же лекарь классный, – сейчас он уже хорошо стал… на имя откликаться… Но Нюрке зарплату пока еще всю отдает. Видно, я ему тогда сильно все-таки заехал.
История одной любви
Один я щас остался… совсем один. Старуха моя, того… уехала к сестре.
Сестра у ей болеет… каждую осень. Телеграмму шлет: «При смерти я!» Лет сорок уж помирает.
Говорю ей: «Что ж ты, поганка, делаешь? Я и так об одной ноге – ты опять норовишь сбежать. А куры на ком? А корова? А поросенок?!» – «Я договорилася».
Договорилася она. Вот что творит, падло. Думаю развестись. А на что она щас?.. Всё уж. От их щас одно беспокойство.
Зуб у ей летом болел. Думал: в гроб лягу. Враз заболел. Днем ходила – ничего, все зубы на месте. Ночью дергаться стала. Дергатся и дергатся. Твою мать! Что ж такое? А ну? Встал, свет зажег – раздуло у ей лицо – не признаешь. Ей-бо! Уже пошло на мою подушку.
– Помираю! Помираю!
– Чего, – говорю, – несешь? Кто от зуба помер? Сестра-аферистка сорок лет никак не помрет, и ты туда же. Что я тебе? Четыре утра! Куды я тебе? Кого-чего?! Спи знай!
Утром у ей рот набок, язык не пролазит. Так-то говорит – не поймешь что, а тут вовсе: мы-мы. Чего «мы»?
Дескать, в больницу ее отвези. Щас!! С утра кровельщик обещался подойти насчет сеней, изгородь на задках покосилась, козлы править надо. Я все брошу – в больницу попрусь. Туда пять километров да обратно… шесть. Пятьдесят шесть километров! Бензин дороже молока! Кто повезет?
Легче без зубов жить. Ей-бо! А на что они? Цены щас – все одно ничего не укусишь. Куды я поеду?! Зачем? Кого-чего?!
Пошел. Машины в разгоне все, и лошадей нету ни одной. Ни одной! Какая где. И что теперь делать? И где взять?!
Она: «Мы-мы».
Говорю:
– Замолчи! Не трепли невров!
Замолкла. Еще хуже – не поймешь, живая – нет. Потрогал – теплая еще. Плохо, ходить не может. Силится встать, а ей в голову отдает. А что я тебе?! Куды я? Кого-чего?! И что я могу сделать с одной ногой?
Пошел в сарай, от Ирки коляска осталася, от внучки. Крышу проели крысы, сиденье крепкое. Что ему? Весной навоз только возил, и все. Соломы бросил пучок, подогнал к крыльцу.
Теперь ее перетащить надо! А в ей пудов шесть! Ей-бо! В сестре шесть и в ей. Аферистки. Шесть пудов целиком не поднять мне… только частями. Твою мать-то!
Соседку кликнул. Подтащили как-то. Хорошо, крыльцо высокое – прямо перевалили в коляску… Немецкая коляска. Рассчитано все… на шесть кило. Тут – шесть пудов! Колеса не вертются.
Смазал солидолом. Соседка над душой стоит, ахает. Стерва! Нашла когда ахать. Костылем отодвинул ее… по спине. Куды ты лезешь? Что ты ахаешь?! Помогла – пошла на хрен!
Отъехали с километр – дождь. Ни одной тучи на небе. Откуда дождь?!. Соседка подгадила. У ей глаз дурной. Куры дохнут. «Хорек, хорек». Какой хрен хорек? Чуть ветер с ее стороны – дышать нечем. У ей даже колорадский жук не держится. У всех путных людей картошка облеплена, у ей – ни одного.
Льет и льет дождь, конца нету. Глина под ногами, склизь. Ее пиджаком прикрыл, сам до нитки в одну минуту… Ну, едем. Кто едет, конечно, кто идет. Навстречу Олюшка-спекулянтка тащится. У ей зять у нас с краю живет, Ванька. Ты не помнишь, давно уж было. За бутылку взялся голым вдоль деревни пробечь. А мужики подгадали – в аккурат бабы вечером коров гонют с того конца. Загнали его в крапиву. Измуздыкали так – прибежал, не поймешь, где зад, где перед. Так вздулось все. Рот нашли, тогда определили… где зад.
Олюшка навострилась сразу:
– И что везешь?.. – Спекулянтка, собака.
– Что? А ты не знаш?.. С час назад объявили по радио: старух порченых меняют на телевизоры.
– Шутишь.
– Каки шутки?
Она под пиджак глянула, моя там: «Мы-мы». И эта готовая, тоже: «Мы-мы».
Говорю:
– Что ты топчешься, собака? Дуй бегом, Ванька тебя заждался с коляской.
Разворачивается, как даст ходу назад.
– Эй! Подмогни хоть маленько.
И де? Ее не видно уже. Твою мать-то… Иду кое-как, кувыркаюсь. Вот он, мосток-то! Где Петька Шерстков руку сломал. Девок пугал. Девки сзади шли, он забрался под мосток. Подходят они, он: у-у-у!.. Дурак-то, твою мать. У их сумка с солью пуда на два – ух вниз по башке ему. Он в овраг и боком об корень березовый – два ребра погнул… И руку сломал… через месяц где-то.
Вот он, мосток-то, внизу. Чую, щас перевернемся. Ей-бо, перевернемся! И что делать? Объезда нету. И что я?! Куды? Кого-чего?!. Бросить все да развестись к чертовой матери.
Она: «Мы-мы». Дескать, не бросай. Я, дескать, за тобой горшки носила, когда ногу потерял, дескать, поседела через тебя… Ну, што и дети на ей были, и я взвалился… Говорю:
– Что было, то прошло. Прощай… на всякий случай.
Костылем уперся – тормозю. Как съехали?! Не пойму. Мосток перешли. Теперь вверх! А куды я с одной ногой?! Что я?! Кого-чего? Не подняться мне!!
Выперся как-то. Ноги не держат. Тащусь дальше. Слышу – хрусть. Чтой-то?.. Костыль треснул. Твою мать! Ложись, помирай… И тут коляска как задергается. «Все, – думаю, – агония у ей началась». Заплакал, ей-бо! Чего же? Сорок лет прожили. За сорок! За сорок. Поворачиваюсь попрощаться, пока не остыла, – она смеется лежит!.. Я в глине весь, как в говне.
И вот все у ей так. Когда сгорели в шестьдесятом году, стоим в исподнем у головешек – она смеяться давай. Думал, рехнулась. А это в ей, значит, поперек судьбы чтоб. Ума-то нету.
А мне какой смех? На култышке три километра. Быстрей на пузе вокруг земли. Твою мать-то совсем! И что я?! Как дойтить?! Кого-чего?
Ну, пришли. Врач чего-то на месте оказался. Молодой еще, трезвый… ума-то нету. Сразу руки мыть, инструментов ей в рот натыкал – чик! Готово!
Она: «Ой!»
Он:
– Всё! Следующий!
В Москве учился… ума-то нету. А у ей вишь что, в десне рыбья кость застряла. Так жрать горазда! Я-то сижу, подо мной лужа, с чего натекло, всем не объяснишь. Костыль сломал, култышку истер в кровь. А в следующий раз у ей баранья кость застрянет?!. Мне помирай?
Думаю развестись… С утра ухлестала. Когда будет? А ну дождь?! А ну пожар?! Что я один? Куды?! Кого-чего?! Дура чертова, собака!
Ктой-то там на дороге показался. Глянь, не моя?