СКАЗ ПРО БОРМУ ЯРЫЖКУ ДА ПРО ПОТЕРЯННЫЙ ТАЛАНТ, ПРО ЧЕРНУЮ КНИГУ ДА ПРО КНИГУ ЖИЗНИ, ПРО ГОЛУБОЙ ЦВЕТОК ДА ПРО ТРЕХ ЗМИЕВ ЗАМОРСКИХ
История эта писана да сказана не какими-то выдумщиками, а бывалыми людьми поведана, только в каком году случилось то, знать никем не знаемо, но было тогда время еще праведное, хотя на чужие земли и чудеса становилось падкое. Пришельцы из-за моря наезжать стали, а они соблазны разные с собой привозить да людей простодушных завлекать ими были любители. Скольких чудеса эти заморские сгубили, про то уж и говорить нечего. А время-то было еще очень праведное.
И жил себе тогда молодой кузнец Борма Ярыжка. Отнял у него Господь родителей в малолетстве да наградил талантом недюжинным. Знал Борма Ярыжка кузнечное дело в таком совершенстве, что ни один старый мастер с ним и спорить не мог. До сих пор, говорят, работа его: топоры ли то, колечки ли для девушек – в большом почете, как ценность хранятся, потому как никакая ржавчина их не берет. Золотые руки были у парня, да счастия ему не принесли. Говорят, завистники во всем виноваты, что порчу на него возвели, а может, и у самого голова такая дурная была да сердце нетерпеливое, а только потерял свой талант Борма Ярыжка, на веки вечные потерял.
А дело вот как было.
Числился Борма Ярыжка в списках у боярина Никифора Семеныча, человека доброго да на работу строгого: не любил плохих работников Никифор Семеныч, бил их нещадно. Ну да Борме Ярыжке того бояться было нечего, наипервейший был умелец, а вот случилось – и на него боярская немилость пала. А подстроил то Фомка Кривой, кузнец бесталанный, не раз битый да руганный. Борму Ярыжку, когда родители его умерли, крестный к себе взял – Петр Саввич, тоже кузнец. Он-то кузнечному делу крестника и обучил. Учил вместе с сыновьями своими. А было их пятеро, а Фомка Кривой, значит, четвертый из них. Непутевый какой-то он уродился, все из рук валилось. Когда что Никифору Семенычу по сердцу не придется, он всех мастеровых за заказ порченный и высечет, только с Бормой Ярыжкой да с крестным его помягче обойдется. Знал, что не могли они работу не сладить, видать, то другие братья-кузнецы постарались. А Фомке больше всех попадало. Его еще и отец после боярина высечет для ума. А Фомка потом всю ночь проплачет.
«Что ж, говорит, Петр Саввич, ты меня за человека не считаешь, за недоучку меня держишь, никаких секретов своих не показываешь. Братьям, поди, все секреты известны, вот они и не портят работы».
«Дурень ты, Фомка, – отец ему отвечает. – Один секрет – желание к работе имей да кнута бойся. В руках, говорит, вся душа должна быть, а у тебя в слезах вся вышла».
Борма Ярыжка Фомку жалел:
«Ну его ль вина, что неспособный он к кузнечному делу вышел, Петр Саввич? Дозволь, я с ним на пару поработаю. Поставь его ко мне в ученики».
«Эх, Борма Ярыжка, – крестный ему говорит, – не бери ты на себя такую обузу. Ты заказы боярские делаешь, а как запортит тебе он дело, как братьям портит, что за доверие тогда к нам у Никифора Семеныча будет?»
«Да я уж погляжу за ним, Петр Саввич. До беды, даст Бог, не дойдет дело!»
Крестный только рукой махнул. А Фомка хоть и перестал плакать, а затея ему по душе не пришлась. Знамо дело, Борма Ярыжка его годами пятью младше будет, а его к нему, как мальчонку, в ученики ставят. А Борма Ярыжка, парень горячий, что не так – кричит, бранится, всякими словами Фомку называет, не со зла понятно, а для дела, а все ж какая обида ему. Правда, так оно работать легче – Борма Ярыжка ему все показывает, во всем помогает, да, видно, и впрямь неспособный к кузнечному делу Фомка был, запортил-таки работу. Да Борме Ярыжке не сказал, а возьми и спрячь ножик порченый. Узор на нем не удался Фомке, а так пошел бы на базар мужику какому продать. Скажи он Борме Ярыжке, тот бы и побранил его, а дело исправил. Но побоялся Фомка, стыдно ему было, столько Борма Ярыжка на него сил потратил. «Эх, думает, авось, и не заметит боярин пропажи. Да и заметит, что Борме Ярыжке с того будет-то». Подумал Фомка так да Борме Ярыжке и говорит:
«Устал ты, Борма Ярыжка, поди отдохни. А я уж за тебя работу кончу да сложу все, чтоб к боярину завтра снести».
Послушался его Борма Ярыжка да и пошел спать. А с того беда и вышла. Не досчитался Никифор Семеныч одного ножичка и разгневался.
«Что же ты, говорит, Борма Ярыжка, обман мне чинишь али договор не помнишь? От тебя никак не ждал я такой обиды. Веры тебе больше нет, говорит».
Борма Ярыжка начал было оправдываться: «Да как можно, Никифор Семеныч, обман-то… с вечера все ножички были. Я и сам не знаю, как оно вышло».
Боярин на те слова сильнее нахмурился.
«С кем, – спрашивает, – работу делал?»
А Борма Ярыжка Фомку выдавать не хотел, забьют, думает, ни про что парня. Вот и соврал:
«Один делал, Никифор Семеныч, не знаю, как оно вышло, ей Богу, не знаю. Чудеса да и только».
«Чудеса, говоришь? – Никифор Семеныч чернее тучи стал от ответа такого. – Нет больше тебе веры, Борма Ярыжка, так и знай! И куму своему передай – нет веры!»
С тем и отпустил их с Фомкой. Сечь не стал, а от позора все равно никуда не денешься. Весь посад вмиг о том узнал, хоть из дома не выходи, на глаза людям не кажись.
«Что же ты, – Борма Ярыжка Фомке говорит, – ножичек один не досчитал да не доделал? Я же только на тебя и понадеялся».
«Да знать – не знаю, – Фомка отвечает, – как пропажа случилась. По чести я все делал да по совести. Видать, нечистого происки».
«Не ты, значит, беду сотворил?»
«Не я, Борма Ярыжка, нет в том моей вины».
От такого ответа Борме Ярыжке не легче. Вернулся он домой да весь день и пролежал на полатях, плакать не плакал, а только лежит не шелохнется, не вздохнет даже, такое на него уныние нашло, что даже огонь в кузнице раздуваться не хотел, никакая работа у братьев не спорилась. Уж по всякому его крестный уговаривал, уж по всякому ласкал – лежит, не дышит.
«Эх, – говорит, – крестник, что с тобой делать-то, впору в кабак тебя гнать».
Услышал то Борма Ярыжка, встал, встряхнулся, да и пошел в кабак. Хотел его было Петр Саввич остановить, да не посмел, хотел было перекрестить, да только рукой махнул.
Пока Борма Ярыжка в кабаке пил да гулял, отец Фомку пытать начал: говори, мол, собачий сын, куда ножичек боярский подевал. Фомка руками разводит: откуда ж мне, мол, знать. А Петр Саввич не унимается: «Высеку, Фомка, до смерти, подлец». Ну, Фомка и забоялся побоев, раскрылся отцу, показал ему ножичек порченный. А тот Фомку за шиворот да под дубинку: «Ах ты, позорник, всему роду порченник. До смерти забью змееныша».
В таком гневе его еще никто не видывал. Что есть мочи Фомку лупит. Тот орет, ногти об скамью ломает, в кровь губы кусает. Мать не выдержала, сама под дубину полезла, братья ее от отца отталкивают, а он и ее дубасит. Такая беда! Тут Борма Ярыжка и вернулся. Пьян да весел, ноги еле держат.
«Почто ты, говорит, крестный, бьешь-то его. Пожалей малого. И так весь бит-перебит».
«А за тебя, крестник, и бью, – Петр Саввич отвечает. – Это ведь он ножичек запортил, да спрятал, а позор на тебе. Как не бить-то!»
Услышал о том Борма Ярыжка да только головой мотнул, слова те с хмелем вместе отогнать хотел: «Да быть того не может, говорит, не мог то Фомка сделать, не бей его, крестный».
На те слова Петр Саввич ножичек ему и бросил. А ножичек-то Борме Ярыжке словно по сердцу полоснул, хмель да обида так в голову и ударили. Выхватил он у крестного дубину, да по Фомкиной спине как задубасит сам, да так зверствовать начал, что уж сам крестный не выдержал – повалил вместе с сыновьями Борму Ярыжку на пол, да только тогда и вырвали у него дубину. А Фомка замертво лежит, в крови весь. А Борма Ярыжка закрыл лицо руками и давай во весь голос реветь, смерти себе просить, такое ведь злодейство учинил – брата на тот свет отправил.
Утешать его никто не утешает, так оно всю ночь в доме вой и стоял. Мать плачет по Фомке, Борма Ярыжка плачет, братья сидят по углам как неродные, а Петр Саввич перед иконой стоит, у Бога прощение за всех просит.
Помиловал их Господь – жив Фомка остался. Покалечили его сильно, кривобок стал, да и на глаз один слеп, а все одно жив, и такой на радость матери.
Борма Ярыжка в кабак больше ни ногой, работал за двоих, гостинцы разные Фомке таскал, а только не простил его Фомка, обиду на него смертельную затаил. «Что ж, – думает про себя Фомка, – коли порченником прозвали, так оно пусть и будет» И сотворил Фомка опять беду. Правда, может, то на него со зла кто наговорил, а только уверяли, будто это он на Борму Ярыжку тоску нагнал, будто, говорили, на след его начитал порчу. Но, может, все это не так было, может, то совесть Борму Ярыжку засушила, потому как не хотел Фомка его прощать, никак не хотел, никакие подарки не принимал да уговоры не слушал. Ходил по дому вечным укором, молчал да все посматривал недобро одним глазом. Можно ли это выдержать-то. Вот Борма Ярыжка и задурил. Пошел по кабакам. Работу, однако, не бросил, хоть и тяжела по утру голова, а талант есть талант, руки свое дело знают, работы не портят. Но тоска его все сушит да сушит, совсем на себя непохож стал, и кабаки-то уж не спасают, рвется все душа куда-то, просит все чего-то.
Вот раз он крестному и говорит: «Прости, Петр Саввич, а уйти я от вас хочу. Надоела жизнь такая – укор да позор вечный. Что же, не мастер я разве, за что же люди на меня пальцем тычут!»
«А за то и тычут, – тот ему отвечает, – что по кабакам шляешься, бесчинства учиняешь, Бога не помнишь да почета людям добрым не воздаешь. Какая тебе может быть хвала. Жалость да насмешка одна».
«Знать, – говорит Борма Ярыжка, – судьба такая. Уйду, куда глаза глядят. Мало, значит, одного таланта на этом свете для счастья».
«Конечно, мало. Тут благочестие еще надобно да труд, да помощь Божья».
«Нет. И этого мало. Таланта для счастья и вовсе не нужно. Уйду, Петр Саввич, не поминайте меня лихом».
«Куда же ты уйдешь, голова твоя беспутная! А как искать тебя кинутся? До смерти забьют, собакам на растерзанье бросят».
«А все одно, здесь не могу оставаться, никак не могу. Как хочешь кляни, а уйду».
В тот же вечер собрался Борма Ярыжка тихонько и, слова более никому не говоря, ушел куда глаза глядят. А глядят они у него то в поля ровные, то в леса дремучие, то в луга зеленые, а то в долы глубокие…
Так и шел он, пока не пришел в одно селение. На краю того селения кузница стояла, а в той кузнице трое молодцев работало. Один, здоровенный такой, молотком со всего маха – ух! – по железу раскаленному; другой, что росточком поменьше будет, «дзынь-дзынь» молоточком постукивает; а третий, совсем безусый, мехи раздувает, жару подбавляет да песни веселые поет. И так слаженно у них все выходит, что просто загляденье одно. Наблюдал за ними Борма Ярыжка, да в груди такое вдруг поднялось волнение, что не вытерпел он, вошел в кузницу.
«Здорово, – говорит, – молодцы! Не дозволите ли с вами поработать?»
«А кто ты будешь-то? – спрашивают его. – Видно, не наших краев человек. В наших краях никто бы не решился с нами в работу вступить. Нам здесь почет да уважение одно. За сотни верст отсюда приезжают за нашей работой. Мы братья Фроловы будем: Иван, Никишка да Анфутий».
«Что ж, – отвечает им Борма Ярыжка, – вижу я, что перед умельцами стою, да у себя на стороне я тоже не последним кузнецом был. Дозвольте уж молотом поработать».
Переглянулись братья; старший Фролов подмигнул младшему, давай, мол, Анфутий, поддай жару, потом среднему подмигнул: «Ну, мол, Никишка, и ты проверь молодца», а сам молот поставил да к двери отошел. Борма Ярыжка рад-радешенек, что любимое дело дозволено делать. Мигом разделся по пояс да за молот взялся.
«Давай! – говорит Никишке. – Не бойся дела-то!»
И пошла работа. Борме Ярыжке одно удовольствие, братьям Фроловым – одно удивление.
Борма Ярыжка машет молотом да на Никишку с Анфутием покрикивает: «Шевелитесь, мол, безрукие!» А те его уже и слушаются во всем. Так они до вечера и работали. А вечером Никишка от усталости на пол свалился. «Ишь ты, – говорит, – какой работник попался! Чертяга, а не работник! Никакая усталость его не берет. Как есть мастер наипервейший. Не буду с ним больше работать и в подметки ему не гожусь!».
Старший брат Борме Ярыжке жбан с водой подает.
«Да кто ж ты такой, молодец, будешь? – спрашивает. – Какого роду-племени?»
«Посадский я человек, кузнец Борма Ярыжка, – тот отвечает. – Да прозвище я свое от отца получил в единственное наследство. Как помер он, так меня из жалости к себе кум наш Петр Саввич взял, ремеслу обучил. Но ушел я от кума, ушел и от боярина. Невмоготу мне с таким талантом на свете жить, топоры да пищали ковать. Мне охота такого почета, чтоб по всей земле слух обо мне прошел, чтобы и в странах заморских подивились. Что-нибудь этакое хочется сделать, чтобы ни за какие деньги никто не мог у меня выторговать, чтоб только ходили да ахали».
«Да никак ты и богатства хочешь?» – спрашивают его кузнецы.
«И богатства хочу, и жизни вольной. Счастья хочу!».
«Да разве же такой талант, как у тебя, не счастье ли?»
«Нет, – отвечает, – мучение одно. Зависть всем да мне беда. Для счастия что-то другое нужно».
«Эх, – говорят ему братья, – сам ты не знаешь, чего хочешь. Погибели ты себе ищешь. Вернись-ка ты домой да покайся во всем барину, да живи себе со своим талантом – людей радуй».
«Не могу. Нет мне покоя с моим талантом. Дозвольте, я у вас в кузнице ночь проведу да завтра утром пойду дальше – искать своему таланту место».
«Да что ж в кузнице тебе ночью делать-то, – братья ему говорят. – Пойдем в дом».
«Нет, – отвечает Борма Ярыжка, – хочу я уздечку одну сделать. Замысел у меня есть давнишний. Дозвольте уж».
«Ладно, работай себе».
Сказали ему, а самим парня жаль до смерти. «Ну, – думают, – а нет ли здесь какого сглазу на кузнеце, нельзя ли его от болезни той как отбить». Позвали к себе в дом доку, попотчевали его да все ему, как есть, выложили. А дока и говорит: «Не в нашей стороне сглаз наложен, не мне и снимать. Да и сглаз ли то, неведомо. Пусть идет к супостату моему, к Изоту Муромскому. Тот ему счастье-то и подарит».
«Да что ж ты, – говорят ему братья, – к чернокнижнику парня отсылаешь, с нечистью повязать хочешь!»
«А что на роду написано, того не миновать, – отвечает им дока. – С такими думами, как у него, только к чернокнижнику и дорога».
Как утро наступило, братья к кузнице пошли, а там их Борма Ярыжка уж и встречает. Усталый, да веселый, уздечку красоты невиданной держит да хвалится братьям: «Смотрите, какое чудо сотворил! Без золота, без изумрудов, а самому царю царей подарить не стыдно! Вот бы он увидел да подивился! За такую работу, сказал бы, и дочь царскую и полцарства отдать можно. Эх!..»
Борма Ярыжка почесал затылок, да и махнул рукой: что, мол, понапрасну себя травить.
«А ты, – говорят братья, – и царем бы хотел стать?»
«А что ж, хоть бы и царем! Мало мне всего на этом свете. Жаден я до жизни, а в чем она и где, и сам не знаю».
«Ну что же, – переглянувшись, говорят ему братья, – есть человек, что помочь тебе смог бы. И живет он здесь неподалеку, в лесах. Да не ходил бы ты к нему, Борма Ярыжка, дурной то человек, с нечистым повязан».
«А мне что архирей, что нечисть! Нет мне пути назад! Ведите к тому человеку!»
Попрощался Борма Ярыжка с Никишкой да с Анфутием, и повел его старший брат в лес к Темному озеру. Но до самого озера не довел.
«Дальше сам, – говорит, – иди, а то Изот людей из селенья не любит, еще беду какую накличет. А тебе договор с ним иметь, потому и бояться нечего. Иди да смотри, не смей свой талант никому продавать. В нем все счастье твое!»
А Борма Ярыжка лишь засмеялся в ответ, да и пошел к Темному озеру.
А у того озера сидит старичок на камушке да рыбку ловит, а немного поодаль от него дом стоит, мхом заросший, да на окнах паутина в два пальца толщиной висит.
«Здравствуй, дед, – говорит Борма Ярыжка старичку. – Не ты ли чернокнижник Изот будешь?».
«Почто спрашиваешь? – старичок ему отвечает. – Не признал разве судьбу свою? Давненько я тебя здесь поджидаю, Борма Ярыжка, давненько».
«Откуда же ты меня знаешь?» – удивился Борма Ярыжка.
«А как не знать! Не ты ли наипервейший кузнец боярина Никифора Семеныча будешь?»
«Я».
«А не ты ли в немилость боярскую впал из-за сына крестного своего Фомки?»
«Я».
«А не ты ли Фомку того покалечил?»
«Я. Да уж больно обидно мне стало, что позор он на меня навлек».
«А с того позор-то твой удвоился».
«Знаю. Оттого с горя и в кабак пошел».
«А позор твой утроился».
«Да оттого и сбежал счастья искать!»
«А позор твой все растет с побега твоего. Знаешь ли?»
«Да что ж делать-то мне? Вернусь, так еще позор вырастет – бит буду нещадно».
«Может, за талант твой тебя простят?»
«Может, и простят. Да не по таланту честь. Я же чудеса своим талантом делать могу, знаешь ли то? Мне б для царей работать. Не хочу я подковами да топорами заниматься, хочу красоту ковать. Чтоб все купцы заморские от зависти поумирали да мне славу в заморских странах пели, да жил бы я безбедно, на широку ногу! Да только кто мне то устроит… Вот беда-то!»
«Никто не устроит, – Изот проверил наживку и снова забросил удочку. – В том на Бога надейся».
«Эх, на Бога! Пока позор один, а не красота! А талант-то мучает, руки горят, душа горит, ноги неизвестно куда несут. Видно, и вправду на погибель!»
«А тебе бы полцарства хотелось?»
«У кого полцарства, тот и жизнь не зря прожил, про того слава сама летит, честь тому великая!»
«У кого полцарства, тому талант не нужен».
«А мне разве нужен? Беда одна с ним. Мне б рубль какой-нибудь неразменный, чтоб такое богатство себе нажить, чтоб мне, куму да сыновьям его на три жизни хватило. Никто бы и бить-то нас не посмел тогда. И Фомка рад был бы, что по золоту ходит, про все болезни позабыл бы. Эх-ма, такую бы жизнь завел!»
«А точно ли ты того хочешь, Борма Ярыжка?»
«Хочу! Да только что про то говорить, никто ведь того не устроит».
«Я устрою, – Изот ему говорит. – Не за тем ли ты ко мне пришел?»
Тут только понял Борма Ярыжка, что чернокнижник испытывал его, что и вправду это все возможно: и неразмененный рубль, и полцарства, и почет. Ну да и цена, видать, за то великая. Как бы не дать промаху.
«А есть ли счастье в рубле неразмененном? – Борма Ярыжка Изота спрашивает.
«Не знаю, – старичок ему отвечает. – Сам отроду счастлив не был. Кому может и есть».
«Тогда нет, тогда не надо мне этого рубля. Я и сам не знаю, чего хочу. Утром одно хочу, вечером другое. Может, оно в том и счастье, чтобы желания все твои, какие ни на есть, исполнялись».
«Что ж, – говорит Изот, – я и это могу тебе устроить».
«Можешь? – Борма Ярыжка незнамо как рад сделался. – Давай меняться! Что хочешь за то? Душу что ли?»
«Нет. Какой в душе прок. Я талант твой хочу».
«Талант? А это значит как? Ты меня от моего таланта избавляешь, от мучений всех моих, и мне же еще такой подарок даришь. Экое везение! Что ж согласен я, коль ты не шутишь».
«И я согласен, – старик ему отвечает. – Давай-ка сюда уздечку свою чудесную».
«А это еще зачем?»
«Не ты ли говорил, что царю царей ее подарить хочешь?»
«Я говорил. Да кто ж это царь царей будет?»
«Ну, про то я и сам знаю», – Изот ему говорит да руку за уздечкой протягивает. Отдал ему Борма Ярыжка уздечку, а старик ее возьми да и в озеро брось. Закипела вода в озере, и Изот объясняет: «Уздечка твоя на коне огненном царя царей одета будет, и ничья рука во веки веков ее не снимет, и талант твой во веки веков для тебя потерян. Отныне любое твое желание исполниться, кроме того, чтобы талант вернуть. Про то забудь. Да и обратного ходу желания твои иметь не будут. На тебе теперь чары великие. Ни я, ни один чернокнижник их не снимет. Один лишь царь царей, а его тебе никогда не увидеть. А все это потому, что потеряна на земле та книга, в которой вся премудрость земная хранится, все заклинания да знания великие. Книга та зовется Черной книгою, владеющий ей всем миром управлять может, да только то чернокнижник быть должен, а простого смертного она погубит. Да про то зря нами говорится: за тридевять земель она потеряна, всей жизни не хватит, чтоб найти ее. А если и найдешь, то только я смогу с тебя заклятье снять, потому как мной наложено, да только мне жить недолго осталось. Так что и не думай о том. А если все ж пойдешь за талантом своим, то с того дня, как это задумаешь, желания твои свою силу потеряют, на себя тогда лишь надейся».
«Эх, – отвечает Борма Ярыжка, – незачем мне и знать про то. Неужто ты думаешь, что мне таланта своего жаль, что искать я его пойду? Раз сделано дело, так и говорить тут не о чем».
Старичок лишь вновь закинул удочку поглубже, да на те слова и говорит:
«Запомни, Борма Ярыжка, отныне ты даже гвоздя выковать не сможешь. Руки твои тебе больше не принадлежат. Плачь не плачь, а только ты сам того хотел».
Сказал то и исчез вместе с домом и камнем, на котором сидел, не успел Борма Ярыжка и моргнуть. Лишь воронье над лесом поднялось, да озеро потемнело да помутнело.
А Борме Ярыжке и горя с того мало. Решил он домой по такому случаю вернуться, раз теперь ему воля полная. Идет по полям да лесам, песни орет. Люди смеются над ним: «Экой, говорят, безобразник». А ему все в радость, ничего его не мучит, ничего в груди не болит. Дошел он до стен родного города и подумалось ему: «Вот кабы колокольным звоном меня город встретил».
Только подумал, как все колокола, что были в городе, ожили и наполнили все пространство радостным звоном. Идет Борма Ярыжка и кажется ему, что радуется ему все: и девки на крылечках, и мужики прохожие. Все оно под колокольный звон приветливо. А в тот день Прощеное воскресение было…
Дошел Борма Ярыжка до дома крестного, перешагнул порог да в ноги ему самому и бросился.
«Прости, – говорит, – Петр Саввич! Много горя тебе я принес, да вот вернулся искупить вину свою. Веди к боярину, все от него снесу и тебя уж до конца жизни, как отца родного, благодарить буду».
Поднял его крестный с колен, рядом с собой усадил и говорит: «В нужный срок ты вернулся, Борма Ярыжка, на радость всем. Приехали к боярину нашему, Никифору Семенычу, гости заморские да напривозили разных чудных вещиц. Да такую цену за них заломили, что боярин наш лишь язык прикусил. А Никифору Семенычу, знамо, хочется иметь у себя вещицы такие заморские. Велено мне завтра явиться с сыновьями к нему в палаты да, эти вещицы изучив хорошенько, сделать ему таких же. А без тебя как нам дело справить? Одно несчастье без тебя. Но теперь и Никифору Семенычу – радость и нам – облегчение, и купцам заморским – срам. Оставим их с носом, и дело с концом. Боярин за то шапку серебра обещал. А то, что было прежде, то и не поминай, Борма Ярыжка. Бог всех простит да всех разуму научит».
С тем они за стол и сели, и братьев позвали, и пировали всей семьей до самой ночи.
На утро пошли они к боярину чудеса заморские смотреть. Никифор Семеныч встретил их ласково, да Борму Ярыжку ласковее всех. «Неразумная, – говорит, – голова у тебя, молодец, да за руки твои все тебе прощаю. Сослужи-ка мне службу малую – приглядись хорошенько к безделушкам этим да за ночь одну такие же у себя в кузнице сделай. Да чтоб от этих-то отличить нельзя было. А сделаешь то, самому царю о тебе доложу, шапку серебра дам. Ну а ежели не сделаешь, пеняй тогда на себя, все тебе вспомнится».
Повел их боярин в палаты, а там серебряный столик стоит с резными ножками, а на том столике шкатулки с фигурами травленными, лари железные, циркулы да замочки разные замысловатые, а вокруг того столика купцы заморские толпятся и скалятся, на кузнецов глядя.
«Ишь ты, – говорит Борма Ярыжка, а у самого глаза так и загорелись, – какова работа! Толковыми мастерами сделана. Вот где красота-то!»
«Красота – она красота, – кум ему отвечает, – да только ненужные то в хозяйстве вещи».
«А это не тебе судить, – Никифор Семеныч ему говорит. – Смотри себе, запоминай да помалкивай. Неужто вы, наипервейшие умельцы, а такой тонкости сделать не сможете?»
«Да ведь за ночь-то трудновато будет, – ему Борма Ярыжка отвечает. – По железу нам никогда не приходилось резцом работать, не обучены тому».
«Даю по такому случаю вам три ночи. Но чтобы после этого срока все готово было, а не то до смерти биты будите!»
Что тут можно ответить? На том и сошлись с боярином. Вернулись к себе домой да пригорюнились. Сидят, над узорами заморскими головы ломают. А Борма Ярыжка закрылся в кузнице да резец в руки взял, сам думал узор этот справить, больно уж заманчиво ему то дело было, давно такой работы ждал, чтоб аж до самого царя слух о ней дошел. Да забыл он, видно, что ему старец Муромский говорил, что ему теперь и гвоздя не выковать, какие уж тут красоты заморские. Только хотел Борма Ярыжка резцом по железу пройтись, как вдруг разжались у него пальцы и резец, словно живой, выскочил у него из рук. Поднял Борма Ярыжка резец, а он из рук его опять выскочил. Ну никак не начать работы! Отшвырнул тогда Борма Ярыжка инструмент под скамью, да и заплакал слезами горькими. «Что ж, думает, за напасть такая на меня нашла. Был талант, так не было достойной его работы, позор один был да зависть. А как желание заветное исполнилось, так и талант пропал». Плакал он так, плакал, да ведь слезами горю не поможешь, дело делать-то надобно. Думал он, думал, как делу помочь, да все зря, только рукой махнул.
«Эх, – говорит, – что голову-то ломать. Большой беды не выйдет, теперь меня чары Изотовы хранят. Как-нибудь обойдется!»
Вернулся Борма Ярыжка обратно в дом, а там крестный с сыновьями все сидят, все головы над узорами ломают.
«Что кручиниться-то, – Борма Ярыжка им говорит. – Бросайте работу да идемте со мною в кабак, угощу вас зельем заморским. Так повеселиться желаю, чтоб долго о том слух ходил. А дело само уладится. Уж я вам обещаю».
«Ишь ты, какой лихой выискался, – Петр Саввич ему отвечает. – Видать, зря мы тебя так ждали, коли опять за старое взялся. Вот ведь что выдумал – само уладится! Али не по таланту тебе узор заморский повторить?»
«Повторять узоры заморские – то и Фомка Порченник сможет. Стоит ли на это тратиться. Говорю вам, идемте со мной, да не заботьтесь ни о чем. А я такой пир закатить желаю, чтобы сами купцы заморские со мной за столом сидели да меня потчевали».
«Эх, дурья твоя голова, – крестный ему говорит, – что вздумал-то. Никуда не пойдем мы, а ты, коли и вправду такой ярыжка, поди да веселись по кабакам. Без тебя хоть и трудно будет, а уж Бог не оставит».
Рассмеялся на те слова Борма Ярыжка да и вышел вон. А братья меж собой и говорят: «Совсем пропал парень, погибели на свою голову ищет. Зря мы его дожидалися. Попортила его дороженька, люди недобрые с пути сбили. Одним тепереча придется управляться».
Вздохнули да за дело принялись.
А Борма Ярыжка в то время по улице вышагивает, красным девицам подмигивает.
Смотрит – вот тебе на! – купцы заморские навстречу ему выворачивают да прямо к нему идут, да под руки его берут, да ведут к себе в дом, за стол сажают, вина наливают.
«Что это вы, купцы заморские, – Борма Ярыжка их спрашивает, – попотчевать меня вздумали. Али дело какое у вас ко мне есть, али хитрость какую супротив боярина нашего задумали».
«Господь с тобой, Борма Ярыжка, – купцы ему отвечают. – Не мы, а боярин ваш супротив нас шутку выдумал. Прослышали мы, что поручено тебе за три ночи работу мастеров наших изучить, да такую же боярину справить, чтоб не платил боярин за товар нам, а лишь посмеяться над нами мог, потешиться. А нам обидно, за что ж позор нам терпеть. Вот мы и думаем, ну какая тебе с того дела польза, Борма Ярыжка? Сделаешь работу, а что ж в награду получишь? Шапку серебра? А мы тебе две таких шапки дадим, не делай только боярину заказ. А коли сечь тебя прикажет боярин, так мы палача-то подкупим, никакого тебе урона большого не будет, не бойся. Посуди сам, за что ж нам от боярина твоего обиду терпеть. За честь свою купеческую стоим. А тебе никакого позора с того нет, видано ли дело – этакую работу за три ночи справить!»
«Да на то я и наипервейший кузнец, – Борма Ярыжка им отвечает, – чтобы работу вашу заморскую раскусить. Стыдно мне, мастеру, от дела такого отказываться. Так что не нужны мне ваши ласки, захочу – полцарства мои будут!»
«А что, – говорят ему купцы, – справятся без тебя другие кузнецы?»
«Куда им, – Борма Ярыжка отвечает, – если только Фомка резец в руки возьмет да чудо сотворит. Вот уж потеха будет. Хотел бы я посмотреть на то. Вот было бы смеху-то!»
«Ну, – купцы думают, – раз без Бормы Ярыжки дело не сладится, так надобно его все три ночи у себя продержать, в хмель его ввести да уж и не давать ему в себя прийти. Все желания его исполнять будем, а подле себя удержим».
А Борма Ярыжка тому и рад. Направо да налево купцов шлет, себе прислуживать заставляет, яствами разными тешится, пьет от души да купцам подливать тоже не забывает. А они захмелели и давай его в одежды дорогие одевать, золотом обсыпать, совсем думают голову ему затуманить. А он пьет себе да посмеивается.
«И впрямь, – думает, – все желания сбываются. Что ж не жить-то в таком веселии».
Так они три дня да три ночи и провеселились. А к концу третьей ночи напоил-таки до полусмерти купцов, а сам живехонек в назначенное утро домой вернулся. А там ему готовую-то работу и показывают. Циркулы да лари с узорами заморскими, да прямо по железу те узоры резаны, знать, овладели-таки мастера секретом.
Крестный сидит да на работу не налюбуется, сыновья его едва на ногах от усталости держатся, глаза аж слипаются, а тоже рады-радешеньки, никакого зла на Борму Ярыжку не держат.
«Да как же это вы, – Борма Ярыжка удивляется, – работу-то сладили? Кто ж секрет вам чудесный раскрыл? Провиденье ли божье помогло вам?»
«Да то Фомка наш Кривой дело сладил, – крестный ему отвечает. – Он всему роду спаситель. Благодать ли это на него божья нашла – знать не знаем, может, что и так. Может, через него Господь помочь нам решил, а только Фомка это придумал, как узоры вырезать, да нас научил. А мы уж себя не пожалели. Ну, теперь и к боярину не стыдно идти».
И пошли они к боярину, да Борму Ярыжку уговорили с собой пойти, а он и не особенно отнекивался. «Что ж, думает, и моя в том заслуга есть. Не Фомка Кривой их спас, а чары Изотовы уберегли».
Пришли они к боярину, а тот уж так им рад, так рад, что и не знает, как обласкать их, все вокруг вещиц ходит да ахает.
«Ну, говорит, умельцы, сослужили вы мне службу, теперь и мне черед вам добром отплатить. Даю вам шапку серебра, а Борме Ярыжке за умелость кафтан со своего плеча. До самого царя похвала о тебе дойдет».
На те слова крестный с сыновьями лишь головы опустили да на Борму Ярыжку посматривают, а он боярину и отвечает:
«Да за что же мне такая честь, Никифор Семеныч. Нет в том моей великой заслуги. Подвели меня в сей раз руки мои, ну да на то воля божья. Фомку Кривого хвали, он теперь у нас мастер».
Фомка стоит перед боярином ни жив, ни мертв: своему счастью поверить боится, к таланту своему привыкнуть никак не может. А боярин смотрит на него и головой качает – удивительное ведь дело – такой убогий, а какую работу сладил. Но делать нечего, подарил ему кафтан со своего плеча да шапку серебра вручил.
И началась у Фомки Кривого жизнь заветная. Наипервейшим мастером прослыл. Все к нему работу несут, до самого царя слух об убогом да умелом кузнеце дошел. А Борме Ярыжке на то смотреть завидно, да такая эта зависть черная, да такое это уныние горестное, что хоть иди и вешайся. Вот и лежит он все дни на печи да в потолок смотрит, и никто слова от него ни единого добиться не может. Есть – не ест, пить не пьет, совсем на мертвеца похож стал. Кума к нему и так, и этак: «Да что ж тебе, соколик, хочется?»– выспрашивает у него. А он только одно в ответ: «Ничего не хочется». На все ласки да распросы только так и отвечает. И крестный к нему подходил, и братья, и Фомка Кривой даже, а Борма Ярыжка все лежит и молчит. Такая тоска на него нашла, такое раскаяние великое за талант свой потерянный, что уж ничего более не хочется, окромя как талант свой обратно вернуть. Да невозможно уж то во веки веков.
А про Фомку Кривого разное стали болтать. Одни говорили, что талант ему ниспослан был за муки его, за страдания; другие – что, мол, то Борме Ярыжке в отместку сотворено: отнял у него Господь талант да Фомке отдал; а третьи, которые Фомку не любили, говорили – продался Фомка нечистому. Но Борма Ярыжка-то знает, что окромя себя ему винить тут некого, оттого ему еще горше делалось, хоть плачь.
А тут еще Фомке Кривому приказ от самого царя пришел: выковать для царского коня уздечку красоты невиданной. Прослышал про то Борма Ярыжка да с печи так и вскочил, да к Фомке.
«Не смей, Фомка,– говорит, – уздечку ту делать!»
«Как же не делать, – Фомка отвечает, – ежели то приказ царский».
«А не делай, и все тут. За то я тебе столько золота добуду, что до конца жизни к молоту и надобности не будет притрагиваться».
«Рад бы так, – Фомка говорит. – Да руки как бы не слушаются меня вовсе, сами чудеса творят».
«Сами творят? Ну так пусть они у тебя сами и отсохнут!»
Сказал то Борма Ярыжка с горечи, да и в кабак пошел, да семь дней и ночей из кабака-то и не вылазил. А как вернулся, так ему кум и говорит: «Беда у нас опять, Борма Ярыжка, неудачник у нас Фомка великий. Только судьба ему улыбнулась, как опять горе. Отсохли руки у нашего Фомки, сидит – пошелохнуть ими не может».
Услышал про то Борма Ярыжка, повалился в ноги к крестному да и заплакал.
«Прости, – говорит, – Петр Саввич! Я твоего Фомку погубил, на мне грех великий!»
И рассказал он крестному обо всех странствиях своих и об Изоте Муромском, и о том, что желанья его обратного ходу не имеют.
«И нет мне теперь покоя на белом свете. Раньше не знал, что хочется, а теперь и вовсе ничего не хочется, хоть помирай. Уйти мне от вас надобно, изгнанье на себя наложить. Нет ведь мне прощения, Петр Саввич, одни несчастья людям приношу».
«Что ж, – тот ему отвечает, – может Бог и простит. А только уходить тебе некуда, здесь твой дом. Живи себе да делом каким-нибудь займись, может, в другой работе будешь мастером».
На том оно и кончилось было. Борма Ярыжка за ум взялся, плотничать выучился, в кабак ни ногой, женить его кум даже хотел, так что нашел было Борма Ярыжка свое счастье да о желаниях своих неправедных позабыл…
Но тут слух по царству прошел, будто ищет царь молодцев-охотников в заморские страны плыть, кличет будто на дело на лихое да на опасное. И за дело то аж полцарства готов отдать да дочь замуж выдать. А дело было вот какое.
Много в то время к царю гостей заморских заглядывало, и все они перед царем похвалиться любили, о чудесах разных рассказывали, да одни другого красноречивее, а царь большой был охотник до заморских рассказов. Вот и прослышал он как-то от одного гостя заморского про трех змиев да про их чудеса сказ. Что, мол, есть за тридевять земель три змия: два брата да сестра их, и что, мол, у тех змиев три чуда от людского глаза спрятаны. Первое чудо – Черною Книгой зовется, опасное то чудо, все чернокнижники со всего бела света давно ее ищут, потому как кто ее имеет, тот власть над людьми имеет, поскольку в той книге все тайны нечистого мира записаны.
Второе чудо – Книгою Жизни зовется, по книге этой судьбы всего мира прочесть можно, да не то что мира – царства любого, да и не то что царства – человека всякого, будь он хоть великого звания, хоть малого.
А третье чудо – то Голубой цветок. Говорят про него, будто цветет он раз в сто лет и кто овладеет им, у того самое заветное желание сбудется, лишь одно, да зато самое невозможное. Да только овладеть тем цветком не так просто: кто первый дотронется до него, тот тут же на месте и окаменеет, а другому надо быстрее его рвать, пока цветок злых сил набирается. Лишь сорванный цветок полностью теряет такую силу, а сорвать его, не боясь злых чар, может лишь человек, овладевший Книгой Жизни.
Вот такие чудеса, а какое чудо у какого змия спрятано, знать никем не знаемо, а только никто из тех смельчаков, кто отважился к тем змиям в гости пожаловать, обратно не возвращался. Проплывать мимо их земель многим доводилось, и они говорят: зловещие те места, потому слух и страх от них повсюду идет.
А царю нашему тот страх неведом, тот слух любопытен. «Вот бы, говорит, мне воочию какое-нибудь из трех чудес увидеть, а того лучше у себя их иметь да не прятать их от света белого, а прямо в дело употребить да прославить себя и царство свое чудесами этими. Вот бы, говорит, нашлись охотники за тридевять земель плыть да хотя бы одно из тех чудес ко двору нашему доставить. Полцарства тому бы молодцу отдал, на дочери бы своей женил».
И так крепко запала эта мысль в голову, что потерял царь покой, днем и ночью о чудесах заморских думает. Потому-то и приказал он, наконец, клич по царству пустить, что ищет, мол, царь охотников за тридевять земель плыть. Да охотники такие что-то долго не отзыва