– Не сердись, пожалуйста. Люди – как кладези; никогда не знаешь, что в них скрыто. А вот в Буфине я был уверен – продаст. Он смотрел на людей, а видел только деньга.
Плач, визг и лай метались по тоннелям Аламбука, словно их, как стаю невидимок‑двойников, запустил в город колдун, осатаневший от худших грибов и самой ярой плесени. Сотки призраков разноголосого эха бились о стены, гасли, возникали вновь, звуча с утроенной силой, передразнивая ревущих ребятишек, наперебой орущих недорослей, скандалящих или скулящих жёнок, галдящих мужчин. Мобики ловили этот гам, прогоняли сквозь студийные компьютеры и опять вбрасывали в одержимый страхом и злобой город. Люди голосили, их вопли умножались телевещанием и подогревали общий сумбур. СМИ и городской сброд кричали, как человек и его отражение, взаимно заводя и вздёргивая себя, отчего шум возрастал и не мог стихнуть. Стоило ослабеть напору, как чей‑то возглас снова запускал лавинообразный механизм, – и только разрушительная хак‑атака на студии психически опасного вещания могла бы разорвать порочный круг, в котором смерчем умоисступления вертелся торжествующий бес паники.
Сперва дошлый Маджух Венец, правая рука Папы, раскрыл заговор рабов и перебаламутил кланы, пустив своих ищеек по норам – они врывались, хватали эйджи и утаскивали их. Являлись и чёрные воины из Умерших, от одного вида которых мог ударить паралич. Затем туанец (не туанец? капитан? призрак?) изрёк на Губе: «Открыт путь погибели! Аф видарза!» – и тотчас неудача полилась, словно вода. Когда же объявили, что Дух зарезал Шуламангу, каждый коридорный дурачок понял, что явление туанца было предзнаменованием. Если таково начало, то каков будет конец? и гадать не надо – всем придёт хана!
С одной стороны, люд не надеялся дожить до завтра, с другой – все по привычке продолжали заниматься повседневными делами. Летали слухи, что в память Шуламанги будет раздача денег, но потом выяснилось, что наоборот – состоится общее единовременное обиралово, со всех возьмут по две агалы, а с детей по четыре камешки. Должно быть, чтоб народ почуял траур не только душой, но и карманом.
– Не реви, – пытался унять девку‑затягалу менеджер на живом рынке Шурыги. – Без тебя погано. Слышишь, что я сказал? Хватит нюни распускать, а то с места выгоню. В мужицкий ресторан пойдёшь ногами дрыгать и вместо вентилятора хвостом вертеть. Иди умойся!
Циркуляр, разлетевшийся в выходную ночь, озадачил и всплеснул торговлю двуногими высшей квалификации. Маджух (поспорь с Окурком!) предписал поставить в рабочие карточки шестидесяти пяти рабам штамп «неблагонадёжен», а двадцати одному – «особо неблагонадёжен». Циркуляр рассылался под грифом «Строго секретно! Чтение разрешено только адресатам! Не копировать и не распространять!», но уже к вечеру текст знали все рабовладельцы и работорговцы от крупных до средних. Начались сговоры и переговоры, игра ценами – шутка ли! почти полторы сотки судовых спецов должны быть проданы по меньшей цене или понижены в занимаемой должности! Как тут не смухлевать, не нажиться?!
– На сколько понижают?
– На год! Окурки будут наводить ревизии, шпионов подсылать...
– Ох ты! и тебе охота, чтобы твой пилот год прохлаждался в младших технарях двигательного отсека? Продай мне. Чек пробьём на меньшую сумму, а что сверх того – отдам лично.
– Ниже чем за десять мириадов не уступлю.
– О, сколь много ты загнул! шесть, две трети налом из рук в руки.
– Восемь с половиной, нал отдашь в отах. И где, хотел бы я знать, ты его юзать будешь, чтоб никто не застучал?
– Есть места, где стукачи не заживаются. Даже окурочьи. Луч в башку и – до встречи в кладезе. Половину в бассах, остальное отами.
– Сговорились; приходи завтра в контору и подбери подходящих свидетелей.
У менеджера в кармане горел пяток персон, которых предстояло сбыть, обдурив и контору, и оценщиков, и мытарей, и самого Окурка Маджуха, пока хозяева медлят проставить позорные штемпели в рабочих карточках. Попадись он на любой из пяти сделок – кары не миновать. Мусултыновы пси, помаленьку прибиравшие к рукам кланы помельче, церемониться не станут. Как хапцу, подрежут хвост (без анестезии, а вы как думали?), уши лапшой настригут. Это бы всё полбеды! лицензии лишат! Убирайся потом с тем неправильно проданным пилотом на базы в Шаровом скоплении. Кто бывал, страсти рассказывают. Помещения заполнены азотом, воздух продают в патронах. Не разжился денежкой – дыши через раз. Или клянчи у краснокожего орэ, чтоб дал дыхнуть Звезды ради. Сунут тебе загубник, втянешь – брык! судороги и смерть. В патронах углекислый газ!
Девка рыдала по Шуламанге. Кто бы мог подумать, что чёрный жрец, безбрачный по обету, так растревожит её сердце? Вон как убивается... О, чёрные лишь по названию Умершие Для Мира, а на девок заходят, как бомбер на цель. На служении запоют, тянут голосами, а у девок хвосты дёргаются, как при последнем издыхании, ушки торчком и кровью налитые, бёдра сводит, грудь поднимается. Йо, умел Шуламанга дрожь нагнать! пел – бездна в такт шаталась...
Телефон не смолкал:
– Новенького ничего не появилось?.. Как это вы меня не помните? я три луны назад...
– Из судового персонала бы кого‑нибудь... Знакомые сказали – к вам обратиться.
– Нету. Старый список глядите, он в Сети. Нет, звёздочка, наш товар дешёвым не бывает.
В соседнем зальчике – он почти весь просматривался через арочный проход – двое драных, но смекалистых и бойких недорослей, паренёк с девчушкой, делали деньги из объявленного в Аламбуке траура. На фоне плакатов и экранов, покрывавших стены живого рынка, эта парочка разыгрывала целое представление в лицах. Девчонка, окрутившись длинной юбкой‑обмоткой и напялив висящую до колен куртку в дырах, надела сверху серую шаль плакальщицы и накрасила на лице тёмно‑оранжевые, под цвет крови, вертикальные полосы, словно разодрала лицо от горя. Она негромко пела старинный плач, раскачиваясь, переступала босыми ногами и воздевала руки:
Ах, добытчик! Ах, вожак! Ахти нам, увы!
Как нам, сирым, не скорбеть, словно псям не выть?
Кто добудет нам хабар, приведёт рабов?
Кто наденет бусы из вражеских зубов?
В склеп положим удальца, маслом умастим,
Пять рабынь зарежем, чтоб оставались с ним.
Пистолет дадим, кинжал, чтоб в краю ином
Убивал и промышлял славным грабежом!
А паренёк стенал без слов и, взяв двумя руками тупой нож, иногда резко проводил им по горлу, показывая, что от горя готов лишить себя жизни. Зрители щёлками языками, доставая мелкие монеты.
– Я ищу навигатора, – надвинулся, заслонив плакальщиков, крупный эйджи в штатском; манеры и стать выдавали в нём привычку носить форму и командовать. – Говорят, у вас есть.
«И‑ти‑ти‑ти, – внутренне ощетинился менеджер, – а ты не подосланный? сколько за утро наездов с хитростями... Всем срочно запонадобился офицерский персонал! Подавай им телеметристов и бортинженеров!.. Иди‑ка ты, корноухий, дальше. Как тебя ко мне послали, так и я тебя пошлю».
Навигаторов в его обойме не имелось. Конечно, поискав там‑сям, подняв планку комиссионных, сыскать товарец можно, но либо это будет дорого... либо хозяин придержит штурмана до настоящего покупателя, чтоб всех скопом, вместе с менеджером, не уличили в растоптании правды удальцов.
– Сходите в тот зал. Уверен, там для вас что‑нибудь найдётся.
Капитан «Леди Гилфорд» почти с отчаянием свернул в указанный зал. Или слава Аламбука как невольничьего рынка здорово преувеличена, или он вышел на поиски в несчастливый день. Ну разумеется! когда он спускался с орбиты, на Колумбии была пятница, 6 марта! ни один капитан по доброй воле не начнёт рейс в пятницу, так водится издавна. Ещё одно доказательство, что древние были умней, чем кажется с дистанции в пятьдесят веков...
Ехидство ньягонской дамы проело в нём брешь. Он всегда старался сосредоточиться лишь на службе, на своих делах, и хладнокровно относился ко всем прочим, но после визита ушастой чиновницы почувствовал себя неловко. «Здорова ли Дорис Гурден? вы не забыли тех, с кем заканчивали академию?»
Отправка барж, переговоры с Иссой, швартовка, заправка и профилактика «Леди Гилфорд» – капитан всё должен держать на контроле! – отвлекали, но не избавляли от тяжких мыслей. Уединившись на исходе дня в каюте, он заставил себя заглянуть в зеркало. Что со мной? откуда эта складка, почему сжимаю губы? Разве я не могу спокойно видеть самого себя? Неужели... совесть взыграла?
Стоянка недолгая. За это время никого не найти, не выкупить. Отчего‑то совесть выбрала Дорис, чтобы истязать его. Зачем её? он не был с ней близок!.. Видимо, потому, что ньягонка уделила ей больше слов, чем другим.
Никто не говорил, что Дорис – здесь. Он вывел на экран сводку о наличии денег в судовой кассе. Прикинул, сколько у него с собой, сколько можно снять со счёта. Чистой воды сумасшествие. Кого, куда ты отправляешься искать? на что надеешься? Перед кем притворяешься, что всерьёз намерен выкупить её? перед собой? чтобы внутри не грызло?..
Напрасные хлопоты. За считанные дни, без знакомств и связей ничего не сделаешь. А от совести есть надёжное лекарство – грибная настойка! не попробовать ли её?
Менеджер едва перевёл дух, спровадив странного покупателя, как перед ним возник смутно знакомый эйджи в широких светлых брюках, белой рубашке с трафаретом «НИКЕЛЬ», жилете и эриданской шляпе; глаза скрыты серебряными плексами.
– Ваш каталог, приятель. Я изучил.
– Ой‑ее, это вы, мотаси! вы искали себе экипаж... Рад встрече! Присмотрели что‑нибудь из товара?
– Не то. – Эйджи подвигал губами, показывая, что выбор мал и плох. – Как там сводка об экипаже? вы подрядились за...
– Всё помню, – подмигнул менеджер, доставая листок. Взамен эйджи протянул полсотку крин. – Товара с избытком, цены приемлемые. Все «устройства» со стажем.
– Из налогового списка или...
– Только списочные образцы, никаких неучтённых!
– Прежде всего меня интересует навигатор. – Эйджи всмотрелся в перечень «устройств». – Начнём с него. И это всё, что удалось разведать?.. да, бедноват у вас рынок.
«Навигаторы нынче в центре внимания, – подумал менеджер. – Надо этим воспользоваться. Ну, приятель, я буду не я, если ты уйдёшь без покупки. Ты с деньгами, ты олень, хочешь огрести по полной программе – значит, огребёшь. Я тебе укомплектую целый экипаж из неблагонадёжных. Будешь вспоминать со слезами благодарности, когда они тебе бунт на борту устроят!..»
– Мы разрешим эту проблему, мотаси. Ни камешки сверх платы не возьму, но после днёвки вы будете иметь меню из всех возможных вариантов.
– Мой телефон. – Эйджи протянул полоску. – Сюда я таскаться не могу, дел невпроворот – высматриваю люгер. Свяжемся и обговорим; сольёшь на телефон карточные сведения.
– Так не принято... – замялся менеджер.
– Не все. Рост, вес, пол, стаж, на каких судах летал, были‑нет перепродажи. Клички, особые отметки...
Менеджер чуть не выругался.
–...в смысле болезней, наркотиков и прочего.
– Будет! всё выложу.
Мухарма печально подвывала Лишаю, когда эйджи в шляпе и серебряных очках отвалил от торгаша. Чтоб приблизиться к приятелю, она сделала вид, что удерживает и умоляет его не умирать вслед за перешедшим край. Изображая сцену отчаяния на похоронах, ребячий «князёк» и его краля проводили эйджи быстрыми взглядами.
– Ну а этот? – прошептала Псица, пока Удюк картинно освобождался от её захвата.
– Не разобрать. Все на одну рожу. И плексы...
– Нос вострый, как у туа.
– Глаз не видать. Он вернётся. С купцом о чём‑то сговорился.
– Почему‑то он мне показался знакомым.
– И тебе?.. Будем стеречь, не уйдёт.
День и ночь – сутки прочь. Позапрошлую полночь Коел провела без сна. Так провела, что когда её вывели из тюремных нор Окурков и передали конвоирам Неминучих, она казалась себе мёртвой. Шла, как тело без души. Не видела того, что перед ней. В памяти застыло видение человека, падающего с края платформы, – тогда Коел пережила последний взлёт, мучительный порыв смелости и горя, после чего остатки сил покинули её, пришло неотвязное, пугающее ощущение пустоты под ногами. Раньше было на что опереться, была надёжная твердь, крепкий пол, но оказалось – тебя ничто не держит, ты идёшь по плёнке мыльного пузыря; стоит ей прорваться, как ты полетишь вниз, в черноту. Каждый шаг – последний.
Сыск! Близко маячат лица ньягонцев, в щелях между напряжённых век блестят остро нацеленные зрачки. Мрак. Идущие вглубь коридоры‑кишки. Взлетающие вверх и падающие решётки дверей. Вдруг всё заливает слепящий белый свет, безжизненный и жгучий, свет с запахом металла. Голос быстро и настойчиво задаёт вопросы, на разные лады повторяя одно и то же. Где‑то рядом раздаётся душераздирающий, долгий крик. «Говори, выкладывай, а то и ты так запоёшь». Язык сам собой начинает что‑то лепетать; сыщики потряхивают ушами.
Это остаётся внутри – и на выходе, и по дороге, и у Неминучих. Будто щипцами вынули душу и бросили на скользкий от кровавых плевков пол между решётками, в темноту застенка, а опустошённое, пошатывающееся тело увели прочь. Голая душа лежит там, внизу, продолжая осязать и слышать; её ощущения по незримым нитям передаются далёкому телу, заменяя слух, зрение, все чувства.
По‑настоящему Коел били дома – если длинные извилистые норы считать домом. Оказалось, сыщики‑Окурки относятся к чужому имуществу лучше, чем Неминучие Ножи – к своему собственному.
Хозяин «Обороны» пристально оглядел навигаторшу. Вроде бы цела, ноги не хромают. После такой измены – и не битая?!
– Так, и что с тобой делали?
– Спрашивали. – Глаза унылые, тёмные от безысходности, ничего не ожидающие, кроме боли.
– Только и всего?! Придётся самому! – И за туанский хлыст‑разрядник. – Меня, Нихана Гурга, так опозорить!.. – И по рукам, по бокам, по ногам. – Как в сговоре оказалась?!
– Я не оказалась! Моё имя нашли в списке! Не знаю, почему! – заслонялась она, уворачиваясь и сгибаясь.
– Знала, не знала, а штемпель заработала! Куда теперь тебя девать?
Молчит, вздрагивает и сжимается на каждый шум и стук, плотней запахивая кофту. Ответов у неё осталось только два: «нет» и «не знаю».
И‑ти‑ти, как бы это не энэвилл начался! А говорят: «Психболезни не заразные!» Спросите у рабовладельцев, они в этом лучше докторишек смыслят. Когда с Эридана завезли аморов, помимо лимфатической лихорадки фэл на Ньяго проник и энэвилл, болезнь безволия с бесчувствием. Раб выключается из всего, замыкается; ни битьём, ни лаской его не пробудишь. Некоторые режут себя, чтоб хоть что‑то ощутить. А там, смотришь, второй замолкнет, третий... Нельзя допустить.
– Тащи свой матрас в боковушку! Заприте её. Пока не пинать, пусть выдрыхнется.
– Еду еле тронула, – доложил Нихану малый, которому поручили кормить Коел. – С тела спала, глаза в пол‑лица сделались. Завернулась в одеяло и сидит в углу. Вещички сгребла в мешок, держит в обнимку.
«Может, и не энэвилл!» – обнадёжил себя Нихан.
– Отоспалась?
– Плохой день, – тихо‑тихо выговорила Коел, до носа укутавшись в тощее одеяло.
– Ничего, обыкновенный! Лопай, я велел дать двойную порцию. Не кисни, лохматая, всё образуется.
– Плохой день...
– Чего заладила – «плохой, плохой»?! Сидишь тут, накликаешь!
Из‑под одеяла вылезла рука с таймером в ладони.
– Шесть‑шесть‑шесть, три раза шесть. В такой день что‑нибудь случается...
– Где – шесть?! – Нихан вырвал таймер. – Ну, шестое марта, где три раза?
– Шестого марта шесть лет прошло... когда взяли «Звёздный Флаг», где я служила. Вдобавок – пятница...
От магии чисел нет приёмов. Хоть ногами стучи, хоть надорвись от крика, три шестёрки и пятницу не перешибёшь Нихан и сам не стартовал бы в градскую ночь – что за ночь несуразная, клином в численный ряд вбита? словно спецом для колдовства! Что говорить о прочих незыблемых правилах – не брать на борт своих баб в пору двухлунных очищений, не произносить в рейсе названия погибших кораблей, имена их капитанов и слова от корня «падать», не брать ложку тремя пальцами и не обходить ничего против хода часов.
– Сходи в бар, напейся. До старта несколько ночей, успеешь протрезветь.
– Нет. – Коел снова втянулась в одеяльный кокон.
– Найди мужика на раз. Побалуешься, вся хандра сойдёт. Можешь на ночь загулять, разрешаю.
– Нет.
Ну что ей надо, чего не хватает?! Зарплату ей дают – конечно, чуть, а зачем давать много? В бары и на рынки их пускают. Наряжайся, мажься, причёски выдумывай, всякие бирюльки покупай, крути любовь с кем хочешь! С ребёнками сложней, но даже это дозволяется, в особенности эриданским аморам – пусть сами себя производят. Но есть упрямицы, которые живут как за ширмой и не хотят меняться. Ходят, завернув гриву узлом и сколов щепкой, с прядью‑козырьком впереди, со дня поимки всегда в одной и той же кофте.
Омрачённый тягостной хозяйской думой, Нихан созвал попить горячего главного инженера‑механика, старпома и судового распорядителя клана.
– Рассказывать, что сталось?
– Все слышали, – с горестью потёр виски старпом.
– И от Маджуха пришло, что она – не из зачинщиков. Всё‑таки «особо неблагонадёжен» ей впаяли! – веско говорил Нихан, прижав кулак костяшками к полу.
– Надо оспаривать! – подал голос чиф.
– Не резон, – возразил распорядитель. – Верхние Окурки очень злы. Рабы им едва праздник не испортили.
– «Едва» – не «вконец»! – Чиф хотел во что бы то ни стало отстоять Коел. Она исправно отрабатывала паёк. Кого посадить вместо неё штурманом на «Оборону» – неизвестно. Навигаторы – специалюги ценные, по углам не валяются. Наймёшь непроверенного, он так курс проложит, что выйдешь из скачка по ту сторону ядра Галактики, куда и форцы не залетали.
– Я выбью разрешение на её вывоз с Ньяго. Можем перевести в мотористы... в трубопроводные техники... – гудел Нихан, пристукивая кулаком по натуральным доскам, залитым прозрачным лаком.
– Всё равно что бластером в ухе ковырять. Опасное нецелевое использование. В технарях она здорово выйдет из‑под контроля, станет в коробах, на корме пропадать. Захочет нас в отместку подорвать – это ей как чхнуть, она ведь инженер. – Старпом, в отличие от чифа, не желал держать на судне обиженную рабыню. – Так‑то она деньги получала, могла себе того‑сего позволить, а в технарях не пошикуешь!
– Лекарка говорит: здорова, а в рейс брать нельзя, – продолжал Нихан.
– Как это?.. – напряг уши чиф. – Мотаси, зачем холопку слушаете?!
– Мол, она психованная. Напортачит чего‑нибудь.
– Может, лечить здоровую прикажет? от этого не лечат!
– Всё равно ей штурманом не быть, – бубнил своё старпом. – Есть циркуляр; согласно циркуляру...
– Горел бы этот циркуляр!.. – Отняв кулак от пола, Нихан пошевелил пальцами. – Окурки придерутся – вот ухаб! Так бы я вывез её поломойкой, а в космосе посадил штурманом. Может быть измена в экипаже, застучит какая‑нибудь гадь...
– А как её, психанутую, продать? Кто ей придаст товарный вид за две‑три ночи? – Чиф гнул на свою сторону.
– Знаю я лекарку, – напирал и старпом. – Чудес не делает, зато своим приятелям‑холопам потакает. Скажет: «Дайте того, дайте сего, за луну поставлю на ноги». На что мы будем денежки переводить, Нихан? на поломойку?
– Решено. – Нихан сплёл пальцы перед грудью. – Продаём какую есть.
– По бросовой цене! Кто компенсирует нам разницу – Маджух, что ли? – фыркнул чиф, сделав жест, словно стряхнул воду с кисти. – А кем заменим?
– Будем искать в темпе. Пару ночей повременю отправлять карточку Коел в контору на клеймение... пока время терпит, все ищем покупателя, как мясо ищут.
Коел всё сидела, закутавшись в одеяло. Запертая боковушка не казалась ей надёжным убежищем, но снаружи было ещё хуже. Она убеждала себя, что за порогом не начинается чёрный коридор, ведущий в пыточную, но, едва решившись подойти к двери, чувствовала, как слабеют ноги, а за механическим гулом вентиляторов чудился дальний отзвук исступлённого крика. Лекарка назначила пилюли без названия и противно‑сладкое питьё бледно‑лилового цвета; малый следил, чтоб снадобья принимались по часам и отправлялись куда следует.
В первую градскую ночь, намного после днёвки, заглянул сам Нихан, весь такой заботливый и радостный, с противоестественно доброй гримасой:
– Дело уладилось! причём самым лучшим для тебя образом. Один шкипер набирает экипаж для люгера, и ты, похоже, станешь там не только штурманом, но и старпомом! По сути, выходишь на волю... Чтобы дело прошло без заминок, будь умницей и приведи себя в порядок. Завтра твои смотрины. Веди себя вежливо, на вопросы отвечай правдиво, лишнего не болтай, почаще улыбайся...
Коел вроде бы и не заплакала, но слёзы потекли. Вот всё и закончилось!.. Как бы ни было трудно работать на «Обороне», но она свыклась и с судном, и с хозяином. Какой‑никакой, но обустроенный быт. Что‑то её ждёт дальше?..
Она кивала, односложно соглашалась со словами Нихана и даже пробовала растянуть губы в подобие улыбки, но думала о том, что завтра её придётся вытаскивать из боковушки не меньше чем десятку ньягонцев, за руки и за ноги. Или опоив горстью пилюль. За дверью было устрашающе темно; никто не смог бы доказать ей, что там не поджидают кровожадные пси Маджуха.
Без очков!
Удюк будто прозрел, когда в семнадцатую ночь эйджи, носивший эриданскую шляпу и светлый однотонный жилет, появился на живом рынке без плексов. В очках эйджи смотрелся как слепец без поводыря. Серебряная полоса поперёк лица делала его безглазым, под очками чудились пустые впадины; казалось странным, что он ходит не ощупью и не тычется мимо дверей.
В первый миг Удюку пришло в голову, что чужаку надоело форсить очками. Мелкими глазками эйджи в затемнённых переходах Аламбука не разобрать ни ценника, ни надписи на чеке. Но следующее мгновение открыло Лишаю всю правду: этому парню без разницы, в очках он или нет.
Лицо и жилет. В прошлый раз, когда Удюк встречался с ним, жилет был узорчатым; вышивка означала, что корноухий – офицер из нао Унгела. В руках он держал оружие, похожее на раздвижную трубу.
В нао Унгела есть только один эйджи‑офицер – Pax Пятипалый, он же Дух Бесследный, бич Аламбука. Он здесь, и его нет, он во плоти, и он – тень. Все знают, как Рах отрекался от сущего мира, чтобы заживо перейти край. Полковник Ониго, искуснейший некромант и мрак в образе человека, вопрошал Раха: «Где ты?» – «Нигде»; «Кто ты?» – «Никто»; «Что в тебе?» – «Ничто»; «Чего хочешь?» – «Небытия»; «Раскаешься?» – «Никогда». Пятикратно отрекшись, он стал тем, что он есть.
– Он, – хрипло вырвалось у Псицы. – Тот, с трубой.
– Молчи, – шикнул Удюк. – Иди за ним следом. Потом беги в Кабельную Ветвь, найди меня.
– Удюк, я не пойду. – Мухарму сковал страх. – Если оглянется, помру... Ой, он посмотрел на нас!..
– Пойдёшь. Осьмуха от денег, какие за него дадут, – твоя. Жить к себе возьму. А не пойдёшь – измордую.
Сделав несколько финтов среди публики, бродящей по рынку, Удюк бросился на выход. Быстрей. Сколько есть силы в ногах. Не к сержантам, прямо к Дуке. Сердце «князька» било куда‑то под горло, спирая дыхание. Стало страшно от мысли, что вдруг в нутре лопнет жила, кровь хлынет и задушит. Будешь кататься под ногами прохожих, побурев от натуги, с кровяной пеной на губах... Помереть в двух шагах от счастья! нет, нет, не сейчас!
Он нёсся, в глаза светила удача. Доложить лично Дуке! пробиться к самому Подвальному хозяину и закричать: «Я, Удюк, выследил Духа – для тебя!! я самый ушлый лазутчик!» Ни денег не надо, ни подарков – только возьми в сухие норы, буду прислуживать бойцам на побегушках, делать, что скажут! лишь бы вырваться из отсыревшего погреба, где дохнут и перхают, сплёвывая ржавую мокроту. Добежать, упросить, чтоб допустили до вождя. Кривая тёмная нора, в которой на куче подушек восседал Подвальный, казалась Удюку блистательным дворцом – там пели и наслаждались яствами, любуясь танцами девок. Он войдёт туда, станет бойцом Дуки. Доложить – и судьба враз повернётся к добру.
Дука, шумно дыша простуженным носом, выслушал запыхавшегося малого. Да, так бывает! Самый тонкий в своём ремесле неуловимый убийца порой прокалывается на пустяке. Не заметит какого‑то малого, не придаст значения оставленной улике... тут ловушка и захлопнется!
– Нам это великая честь, – солидно молвил Дука офицерам. – Если будет фарт, большую награду хапнем, в фаворе окажемся у Папы. К нему приблизиться – как в стужу к очагу. Этого, – он показал на Удюка, – принять ни кошт к бойцам. Верным вырастет. Всем молчать о том, что он нашёл! Дело надо вести хитро...
Не забыл и Мухарму, велел дать ей полсотки крин за быстрые ноги:
– Ступай, девка.
– А... – Она осмотрелась растерянно. – Меня...
Сержант помог ей покинуть хазу Дуки. Удюк бочком выбрался за дверь вслед за Псицей.
– Ты думаешь или чего? тебе нельзя в те норы, ведь истреплют. Погоди, я тебя... потом вызову.
Она мяла в ладони полсотку, не веря тому, что случилось.
Как же это?.. выходит, зря провели вместе столько лун? Она так верила ему, так любила... и получила: «Вот тебе бумажка – отвали, милашка».
Она на опасные задания ходила, на риск – всё ради него. Думала, навсегда вместе. А теперь не нужна стала... Он в тепле и при котле будет, а ты – ступай назад в грязь, пся паршивая!..
– Есть люди... – прошипела она, обжигая Лишая пламенным взглядом. – Которые не бросят!
И спешно пошла от «князька». Сержант с отвращением проводил её глазами:
– У, какая!.. Того гляди, разболтает из вредности. Лишай, у тебя нож есть?
– А? – очнулся Удюк.
– Займись, – кивком показал сержант на уходящую Псицу. – Полсотка твоя будет. А мне принесёшь хвост и уши.
Блок 12
– Приём, приём, – радировал для пробы Форт. – Pax, как слышишь?
– RRR. – Должно быть, урчание в эфире означало: «Я же просил не трогать чип! Эксперт, зачем ты это сделал? У меня, в отличие от тебя, сигнал передаётся к связкам по нервам, а не оптоэлектронным способом!»
– А знаешь, как порой не хватает тёплого, дружескою слова?.. и чип настолько прост, что не повозиться в нём иголкой прямо‑таки невозможно.
– RRR, RRR. – То ли протокол связи не позволял иначе модулировать ответ, то ли Pax нарочно выбрал сигналом рык.
– Я совершенно не представляю, как себя вести. У меня нет опыта таких покупок. Ты мне обещаешь, что устранитель образов забьёт все видеоформаты?
– RRR.
Волновался и маклер торговой конторы. За успешную сделку ему причиталась четверть шестнадцатой доли от договорной цены, но затылочное чувство намекало, что в любую секунду сзади могут возникнуть соглядатаи Окурков: «Йооо, да тут попирают циркуляр Маджуха! Всем стоять, не двигаться!»
Тряслись свидетели, вызвавшиеся за приличную мзду заверить, что «навигационное устройство» Коел Дром – исправное и благонравное. Ёжился и мялся агент Нихана, которому предстояло за всё отдуваться, потому что час назад владелец «Обороны» с ласковой миной всучил ему взъерошенную рабыню, прижавшую к груди мешок личных вещей, и дарственную на неё, задним числом заверенную казначеем клана. «Владей! только недолго». И агенту, и свидетелям после оформления купчей надо было исчезнуть на луну‑другую, так как в скором времени явится разъярённый покупатель с претензиями: «Как это вы продали мне бабу с клеймом „особо неблагонадёжна"?! я по вашей милости теперь обязан в каждый прилёт платить общаку штраф по статье „судно без навигатора", и так полный год!!» Маклер и казначей заранее готовились выпячивать честные глаза и восклицать: «Нам представили чистую карточку, без особых пометок!»
Хуже всех было Коел, поскольку ей от сделки полагался шиш и неизвестный новый господин. Одна надежда, что шкипер сумеет быстро сговориться о её вывозе и поспешит с отлётом, – тогда она окажется подальше от Ньяго.
С раннего утра её так напрягли и взбудоражили, что прежние страхи метнулись врассыпную, уступив место лихорадочным хлопотам. То её держали взаперти, заставляя терзаться в одиночестве, а тут вдруг полезли в дверь гурьбой – с криками, приказами и навязчивой нежностью.
«Живо беги мыться, ты пахнешь!»
«Не сметь надевать эту кофту! Комбез убрать! Это не туфли, а колоды!»
«Вынь щепку из головы! расплетись!»
«Дай‑ка я причешу тебя, Коел!»
«Перестань, с такой гримасой ты похожа на старуху. Надо себя хорошо подать».
«Какая ты счастливая, старпомом будешь!»
«А позвонить в Сэнтрал‑Сити сумеешь?..»
«Нет, это не слишком открытое платье. Это не поход на танцы, но быть бесформенной мымрой нельзя. Слава богу, тебе есть что показать, а ты в комбезе прячешься».
Такая закрутилась кутерьма, будто Коел срочно выдавали замуж. Из зеркала на неё уставилась какая‑то ресторанная певичка в муаровом малахитовом платье, с пояском‑змейкой на талии и султанами волос, спадающими за спину. От прежней Коел остались чёлка и испуганные глаза.
– Звезда на меня – ты понравишься! – одобрил Нихан, обойдя её кругом.
«Кому?» – закралось в сердце Коел первое смутное подозрение.