– Молчал бы, – раздражённо обратился к нему Папа. – Мы тут смерть для него придумываем, а его всё на смех пробивает!
– Так, подумал кое о чём.
– О смертном часе размышляй!
– Он возьмёт и не настанет – что тогда?
– Ты, Pax, всегда был ловок уворачиваться, – покачивая головой, с сожалением сказал Мусултын. – Что бы тебе, когда градские в моё отсутствие нагрянули, не встретить их как удальцу? Уж большой был, ростом со многих моих, и драться умел. Убили бы – я б горевал, мстил за тебя, а не как сейчас... Угораздило тебя под помост спрятаться.
– Это у него инстинкт, – объяснил Маджух.
– Стинкт какой‑то... Профессор, не поймёшь тебя... Слова‑то выбирай!
– Вспомни, – Маджух не унимался, – охотник сверху, учитель его, говорил: «У мальца дар затаиваться, прямо с виду исчезать; в засаде ему цены нет». Он и затаился. Его лишь Золотой Луч глазом‑порчей высмотрел, а то бы не нашли.
– Углядел колдун колдунёнка... Взглянул – и сглазил! Переломи его теперь!
– Камнерезная пила и не таких ломала.
– Чу! сказано: «квадратной рамой». Рама чары гасит.
«Пилой, Папа! пилой веселей. Как полетят из меня гайки и болты, тут вам радость и придёт! Авторитет полковника как мага вырастет до небес. Мало ли что вам известно о киборгах и их устройстве – суеверия никаким техническим прогрессом не перешибёшь. Все скажут: „Ониго копирует души агентов в мозги эйджинских киборгов, а потом засылает их в Аламбук“. А у нас? у нас с гражданами поступают ещё хлеще – их краденые души ставят вместо прицела на дегейтор. Вот я удрал – и скитаюсь, неприкаянный, в потёмках Вселенной, беглая душа в протезном теле...»
– Эх, Pax! – вздыхал Папа. – Отклясть бы тебя от волшбы Ониго – глядишь, вновь бы человеком стал! Я ведь тебя, мерзавца, люблю жарче кровных сынов. Рыдать буду, а отдам тебя гостям. Правда удальцов велит! Будет мучаться твоя душа, замороженная у полковника, как мясо...
«Хм, что‑то замороженное тело по имени Pax не даёт о себе знать. А жив ли он? чего я жду, кого я жду?.. Надо маневрировать, чтоб время выгадать».
– Да будет тебе убиваться, Папа. – Форт заговорил чуть добрей. – Если дело верно повести, то я могу и согласиться...
– Это на что ты меня наводишь, сын беспутный? – оттопырил уши Мусултын.
– Доказательств хочу, что обмана не будет.
Зурек с Маджухом нахмурились, а Папа приободрился:
– Так, так! Хитришь? мне, сынок, хитрость по нраву – но смотри, сам себя не обхитри. Говори, чего от меня ждёшь!
– Не требовать ни кодов, ни паролей.
– Ого! почему же не требовать?
– Чтобы Ониго и тебе досталось поровну, одному не больше, чем другому. Я, попав к нему, ничего о тебе не выдал...
Был в подобном заявлении немалый риск, но, зная Раха, Форт полагался на его клановую честность. Ведь до сих пор никто не обвинил его в предательстве. Ход оказался удачным – гримас на лицах Окурков не появилось.
–...так и о нём не выдам ничего. Когда сын возвращается – это одно, а когда становится изменником – совсем другое.
– Звучит неглупо, – невольно признал Маджух. – Но всё‑таки тебе следует раскрыть секреты Эрке – для верности, чтоб пути назад не было.
– Трудное условие, – осунулся Папа. – Сразу не приму. Надо обсудить, посовещаться. Дальше!
– Открой мне тайну моего рождения.
Мусултын и Маджух обменялись взглядами. Зурек в их переглядке не участвовал и недовольно шевелил скальпом.
– Что ж... когда‑нибудь это пришлось бы рассказать. Зурек, удались за дверь; тут дело семейное, внутреннее...
– А охране выйти не прикажешь? – Поднимаясь с неохотой, Зурек перекосился лицом.
– Они приказов не ждут, сами знают, что делать.
Охранники исчезли, зато Маджух достал бластер и с этого момента держал дулом к Форту.
– Дело было давно... – начал Мусултын.
После первых же его фраз Форт абсолютно искренне воскликнул:
– Не может быть!
– А вот Маджух, он при сём присутствовал, он подтвердит.
– Истинная правда.
– Поэтому не вскрикивай, а слушай.
Папа продолжил свои воспоминания. Форт записывал их слово в слово.
Завал преградил путь Раху на глубине около тридцати саженей. Сквозного колодца, который прежде вёл к обоим коленам сифона, больше не существовало – умело рассчитанные взрывы заставили скальные обломки лечь на края узости так, что между каменными глыбами остались щели, едва пропускавшие руку с фонарём.
«Кабели он искать умеет, сквозь землю он видит... Способности у Эксперта прямо сверхъестественные! То‑то он лезть сюда не хотел!.. Йо, ну почему он не научился всегда держать своё чутьё включённым или хотя бы внятно предупреждать меня об опасности?!»
Pax оказался в положении, у шахматистов называющемся «пат». Он был жив и свободен, но не мог двинуться ни вверх, ни вниз. Имевшийся у него заряд взрывчатки был бесполезен – завал им разнести нельзя, к тому же на момент взрыва надо выйти из воды. А наверху ждут. Сам Pax, зная все детали ситуации, непременно устроил бы там засаду. Не зря бойцы гнали Эксперта именно сюда. Загонщики не смирятся с тем, что так хорошо организованная облавная охота будет успешна лишь наполовину. Следы второго человека они обязательно найдут – а где тот человек? Ясно где.
Может случиться и хуже – если они ждут аквалангистов. Схватка под водой с несколькими дайверами Аламбука неизвестно чем кончится; Pax не имел главного козыря одиночки – внезапности. Оставалось уповать на добавочные патроны.
Надо приготовиться к стычке, подыскать выгодную позицию. Pax поплыл по кругу, осматривая стены. В прошлый раз он погружался по схеме, нарисованной друзьями. В тылу врага надо иметь пособников и укрывателей – и они у Раха были. Но как спелеологи друзья оставляли желать лучшего; их занимали только самые удобные пути и объёмистые каверны, где можно хранить товар, скрытый от фискалов общака. Ни один ход, по которому нельзя протащить тюк с добром, их не привлекал.
Луч скользил по выступам и углублениям в камне. Вода изрядно потрудилась, вымывая и обтачивая свои пути под землёй. Замкнутый каменный мешок... Pax постарался не думать, но мысли возвращались на бесконечный круг: «Выхода нет». Вдох за вдохом расходовался воздух. Дышать не перестанешь; на это и рассчитывает засада. От них не требуется ловкости, только усидчивость и терпение. Зрение и слух у них – подземные, привычные улавливать малейшее движение и едва слышный звук.
Описывая витки в наклонном колодце, Pax порой осторожно вызывал партнёра: «Эксперт, Эксперт, ты меня слышишь?» – но связь молчала. Либо Эксперта далеко увели, либо вырвали его чип. Pax надеялся на первый вариант. Если чёрные обнаружат, что взяли артона, они точно пошлют в Низкую пещеру боевых пловцов.
Ниша. Луч осветил её, но потолка увидеть не удалось. Pax опустился ниже и понял, что ниша уходит ввысь, как труба вытяжки. Что это, малый боковой сифон? Глубиномер показывал погружение на восемнадцать саженей от уровня озера. Теперь ясно, отчего после устройства завала озеро не затопило доверху искусственный сточный ход – излишек воды уходил в нишу и по закону сообщающихся сосудов отводился по каналу, когда‑то в незапамятные времена соединявшемуся с сифонным колодцем. Куда он ведёт? Pax осмотрел дно ниши – засыпано обломками камня. Осыпь? обвал? Надо всплыть, там видно будет.
В пяти саженях от уровня голова Раха, как поплавок, поднялась над поверхностью. Луч вскинулся, освещая свод узкой пещерки; под стеной из воды выглядывал каменный уступ. Воздушный пузырь ниже завала; пещера герметически замкнута, иначе бы здесь не было воздуха. Pax погрузился и нашёл продолжение канала, ведущее вверх, но буквально в сажени от уровня ход перекрывал неровный потолок из застрявших глыб – каменная пробка со щелями‑протоками. Древний обвал забил оба выхода из вновь открытого сифона.
Он вернулся в пещерку и взобрался на выступ под стеной. Снять маску и вдохнуть? да, но очень осторожно, так, чтобы успеть вновь надеть её, если помутится в голове. При высокой концентрации углекислого газа или отсутствии кислорода сознание отключится почти мгновенно... значит, просто отвести маску от лица, зажав шланг; если руки упадут, ремни вернут маску на место.
Реликтовый воздух оказался годным для дыхания. Прикинув на глаз, сколько можно здесь пробыть без риска задохнуться, Pax не обрадовался – ресурс очень мал. Но хоть на пару часов можно завернуть клапаны патронов.
Или – прибавить себе времени, доверившись старому способу шахтёров?.. Те, кто прибегал к этому средству, дожидались спасателей даже на пятнадцатые сутки после погребения в недрах гор, в заваленных штреках.
Pax колебался, хотя рука уже нащупала под гидрокостюмом и извлекла на свет трубку с завинчивающейся крышкой. Нет, не сразу. Сперва закрепить снаряжение, чтобы не ухнуло в воду. Расположиться поудобней самому, иначе могут омертветь мышцы, прижатые весом тела к камню; надо оставить себе простор для перемены позы.
Никто не вымерял, сколько снадобья надо эйджи, чтобы сон не стал запредельной комой. Значит, надо дозировать по минимуму, в расчёте на вес ньягонца.
«А выяснял кто‑нибудь, дружит ли оно с микстурой против кессонной болезни?.. Pax, не смей думать! Я проснусь. Я должен проснуться!»
Теперь всё готово. Осталось сделать последнее. Он набрал на гравитационном телефоне номер, не существующий в системе связи Аламбука. Не было и гарантии, что кто‑то находится рядом с аппаратом, спрятанным в дальнем ответвлении бедной норы одного семейства удальцов, но двое надёжных ребят, не вызывая подозрений, поочерёдно наведываются к телефону и смотрят, нет ли сообщений.
– Стуколке или Вертуну, – внятно начал Pax под запись. – Срочно передать прикреплённое письмо на адрес начальника отдела. Он должен подтвердить получение.
Затем он проговорил, закодировал и отправил послание. Вытряхнул на ладонь пару кусочков сушёного гриба‑синюшки. Заложил их под язык, пусть пропитаются слюной – грибные токсины будут быстрее всасываться. Pax слабо разбирался в том, что такое гликоген и анаэробный гликолиз, но прочно усвоил, что синюшка позволяет дышать реже, хотя потом, на выходе из грибного сна, надо подышать поглубже и почаще или выпить содового раствора.
Он набрал на телефоне номер, который в принципе не мог ответить, – номер Тими, дал аппарату задачу начать вызов абонента через четыре минуты. Поставил время пробуждения на часах телефона.
Тело начало исчезать. В отсвете фонаря Pax видел свои ноги, руки, туловище, но всё меньше ощущал их. Он становился невесомым, а окружающее – нереальным. Вместе с тем стены пещеры сближались, а вода озерца, казалось, подступает и грозит накрыть с головой. Стараясь не поддаться пульсирующему в висках ужасу, Pax уставил взгляд на зыбкий блик отражения фонаря в воде и, чтобы его не обезумил бред одиночества, стал чётко, громко говорить в безответный эфир запретный текст – так, как помнил его:
– Из чрева преисподней я вскричал, – и Ты услышал голос мой.
Стены светлели и колебались, сквозь них начал сочиться призрачный свет и доноситься далёкий, нездешний звук.
– Ты сбросил меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои прошли надо мной.
Камень стал прозрачен; странное чувство владело Рахом – он парил в бесконечности и был скован неподъёмной толщей скал.
– Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морской травой была обвита голова моя. До основания гор я сошёл, земля запорами своими заградила меня навек; но Ты, Господи Боже мой, выведешь мою душу из ада.
Повторяющийся звук вызова. Наверное, полсотни раз – один и тот же заунывный звук. Мир сомкнулся, перестал быть.
«Возьми телефон. Возьми, пожалуйста».
Щелчок. Соединение.
– Pax?
ВОТ ЗДЕСЬ. МЕЖДУ НИЖНИМ РЕБРОМ И ТАЗОВЫМ ГРЕБНЕМ. СОБЛЮДАЙ УГЛЫНАКЛОНА. СЛЕДИ ЗА ВЕДУЩЕЙ ГОЛОВКОЙ. СТОП! ДАЛЬШЕ НЕЛЬЗЯ.
Водитель продвигает по каналу иглы зелёное зерно в оболочке слизи. Остановилось. Разбухая, оболочка прилегает поверхностью к чуждой живой материи: «Я своя, своя, не отторгай меня!» Игла отступает, оставляя зерно в глубине тканей.
В теле возникает шар. Он начинается с давления, подступающего снизу к сердцу, – нажим невидимого инородного предмета на миг спирает дыхание, заставляет расширить грудь. Глаза широко и удивлённо раскрываются, вздуваются вены на шее, голова тяжелеет от прилива крови, а всё зримое темнеет и краснеет. Потом – отлив, холодный пот, внезапная слабость и бледность. Неведомым прежде внутренним зрением ты видишь этот шар – он бледно‑зелёный, с острыми выростами на кожистой скорлупе... похожий на каштан.
Похожий на ЧТО?..
Он где‑то в спине, на уровне талии. Он вздрагивает и ёрзает в рыхлом жире, расправляя отростки, пробует выпустить свитую спиралью ножку. А‑а‑ах! вновь подкатывает миг бездыханной тоски, голова закидывается назад, рот хватает воздух, вены выступают тугими жилами – возник второй шар. Их двое, слева и справа. Ползучие ножки‑близнецы буравят жир, скользящими наконечниками раздвигают плоть навстречу друг другу, словно хотят обменяться рукопожатием. Ты корчишься и воешь, то сгибаясь, то внезапно распрямляясь, давишь кулаками на бока, пытаясь унять толчки ослепляющей боли, удар за ударом пробивающие тебя изнутри. Во тьме, в толще твоего тела маленькие тараны движутся сквозь плоть, пронзают мембраны межмышечных фасций; сочится кровь, тотчас смешиваясь с зеленоватым желе и застывая полосой упругой массы вроде мармелада. Материнские шары сжимаются, сплющиваются, отдавая свой сок растущим ножкам; те огибают спереди позвоночный столб, уплощаются в эластичные языки, проползают под аортой – и соединяются. Боль затихает. Исстрадавшееся тело лежит пластом. Нет сил даже для слёз.
Приходят небывалые видения.
Плывущий полёт во влажном вязком воздухе. Порывы сырого ветра – как морские волны, они бросают тело между обрывистыми, почти отвесными склонами, в которых – ряды тёмных квадратных дыр. Ущелье внизу – прямое, с ответвлениями строго под углом в сотку чир. Водянистая, насыщенная темнота течёт по дну ущелья, пенясь на углах ответвлений и разбиваясь о них с глухим тяжёлым плеском. По тьме‑воде плывут полупогруженные белые тела, намокшая грузная мебель, бутылки, вялое тряпьё.
Кожу сжимает тянущее и липкое резиновое ощущение, одновременно охватывают холод и потливость. Тело наполняется усталой тяжестью и снижается, притягивается к льющейся жидкой тьме. Ты напряжён, как зависшая на излёте стрела с оперением из рук и ног – паришь над густой чернотой, а внизу проплывают застывшие лица с открытыми неживыми глазами. Чья‑то спина – выше поясницы, ближе к бокам, алеют симметричные места вколов, из которых, словно из маленьких ртов, выползают шнуры‑языки – зелёные стебли. Вес борется с усилием воли – тяжесть велит пасть, воля влечёт ввысь.
Водопад. Река‑ущелье обрывается ступенями каскада, с гулом низвергается в поперечный поток. Льёт и с другой стороны – там уходящее вдаль противолежащее ущелье... и, как отражение, в воздухе над тьмой висит силуэт, едва различимый в тумане из мельчайших брызг. Ноги расставлены, опираются на зыбь водяного дыма, руки разведены в стороны, кулаки сжаты, лицо опущено.
– Кто ты? – еле выговаривают губы, но голос разносится по крестовине ущелий грохотом обвала. Противник на той стороне поднимает лицо. Глаза темпы, как провалы, рот окаменевший.
– Я – подобие, – отвечает отражённый силуэт; берега прямоточных рек содрогаются от его слов. – Вот подвластные мне.
Он проводит рукой над водами. Река вскипает, поднимаются тела в чешуе, с плавниками и разверстыми пастями, взлетают шевелящиеся стебли, приподнимаются мокрые головы, состоящие из одних глаз.
– А вот – мои. – По мановению из волн встаёт всё множество плывших по ним; глаза их мертвы, но тела подвижны, будто что‑то изнутри велит им подняться над тьмой.
У воинства противника за рекой тоже есть движущие силы – сети, похожие на паутину, которые тянутся из воды. Они рвутся, но мгновенно прирастают новыми нитями.
– Я их назвал, как хотел. – Противник жестом обводит своих.
– Они назвались сами. – Ответ возникает до того, как рука указывает на восставших людей.
Лицо противника совсем близко. Будто человек хочет поцеловать себя в зеркале.
– Вымысел. Воображение. Грёзы больного мозга. Тебя проросли корни. На самом деле ты лежишь в пещере, на камне, до беспамятства отравившись грибом‑синюшкой, и слышишь голос ниоткуда. Ты почти не дышишь. Если ты проснёшься, то едва сможешь двигаться от боли в мышцах. Ты потеряешь восьмерик веса из‑за того, что с собой сделал. Придётся сутки пить и отлёживаться, чтобы прийти в норму. Ты будешь верить, что выжил лишь благодаря переговорам с мёртвой женщиной. Хочешь увидеть, как она выглядит? она вовсе не расположена к беседам с инородцем, который...
– Замолкни. – Требование звучит весомей, если взять противника за горло. Что‑то сжимает дыхание. Враг сипит, но не сопротивляется. Он вообще не собирался драться, побеждать силой – он побеждает словом.
– Ты – часть! Ты – половина себя. Тебе не стать полностью собой, так и останешься осколком целого. А вместе со мной – сможешь. Давай обнимемся и срастёмся. Где твои проростки, чего там тебе насовали в бока?
Каждый удар в его тело болью отдаётся в собственном. Он смеётся, даже отплёвываясь кровью.
– Бей! вон как ты разукрасил самого себя! Крепче! насмерть! 0! о! ты просто молодчина! Твоя суть должна была когда‑то раскрыться!
Не руками. Одной силой его в тьму не возвратить. Внешнее подобие из плоти ни при чём; враг скрывается внутри.
Содрогаясь, пересиливая себя в борьбе ярости и почти нестерпимого отвращения, направляешь удар сквозь оболочку, отрицая видимое и проникая в сокровенное. Рука, не встречая препятствия, входит в тело, словно в голограмму. Фигура противника теряет цвет, рассеивается, как фантом, а твои пальцы охватывают бешено бьющуюся чёрную тварь без глаз. Она визжит зубастой дырой рта, разрывая кожу крючьями когтей. Ты изучаешь извивающуюся мразь, пальцы стискивают её, пока из пасти не начинают вылезать внутренности, лопаясь и истекая грязью.
Бросок. Раздавленная тушка шлёпается во тьму и исчезает в ней.
Тотчас под плещущей поверхностью проступает гигантское тело – мерно взмахивая плавниками, оно всплывает, показывая спинной гребень из стальных клинков, бока в чёрно‑бронзовой чешуе, выпуклые стеклянно‑белые щиты глаз с жерлами зрачков, приоткрытые зубастые врата громадной пасти. Все прежние рыбы – ничто перед этой! Взор режет некая чудовищная искажённость её пропорций, ужасная и завораживающая. Изгиб колоссального тела таит немыслимую мощь, скрип трущихся чешуй похож на лязг доспехов многомириадной армии, а створки жабр – как двери, ведущие в погибель. Всплеск хвоста – и волна смоет скалы домов вдоль ущелий, город текучей тьмы обратится в ревущий, бурлящий хаос. Взгляд вверх жгуч и осязаем; он вибрирует от своего необоримого могущества. Двойной луч взгляда приносит единственную оглушителъную мысль:
«ВОТ КНЯЗЬ МИРА СЕГО».
Покорись Великому! Ты висишь на волоске, твоя жизнь – капля росы, твои мысли – бред, тело – меньше пылинки. Кто ты есть, чтобы Ему противиться? Ты уже падаешь! тебя ничто не держит!..
Ты тянешься ввысь и выкрикиваешь детскую, отчаянную фразу, с которой когда‑то начал подъём из кладезя на свет:
– Я не боюсь тебя!
Князь разгневан! Миг – и он сокрушит всё, не заметив тебя, в оцепенении висящего над водами.
Звук твоего голоса отдаётся эхом от скал, звенит в сознании и заполняет собой мир:
– Я СИЛЬНЕЕ ТЕБЯ!
Сейчас! дрогнули пронзающие острия гребня! хвост изогнулся, чтобы нанести удар!..
Замедляются потоки, затихает гул водоворота. Мятущиеся волны опадают, гаснет трепетная зыбь, всё глуше пляска водяной стихии.
Он уходит в глубину, оставляя за собой след, светящийся сединой морской бездны.
Даже перед изготовлением маловажных предметов полагается поститься меж двух пробуждений, то есть половину суток. Есть и другие приёмы сосредоточения – неподвижность и молчание, но из‑за служебных дел полковник не мог соблюдать все правила. Погрешности в подготовке к работе искупались часовой молитвой, и в этот час к полковнику входить не разрешалось. Прервёшь молитву – и начинай процедуру заново: пост, самоуглубление, очищение мыслей и прочие строгости.
Двадцать часов голодания и час молитвы могли посвящаться делу, на взгляд профана совершенно нестоящему, иногда минутному. Скажем, наложить несколько заключительных стежков на руку мляки, чтобы кожа полностью облекла плотно свитый тряпичный жгут, изображающий кисть, предплечье и плечо. Но в окружении Ониго профанов не было. Табличка на двери «Я занят» означала священнодействие.
Ни слова лишнего. Любой осмысленный звук будет услышан и подхвачен демонами, которые так и вьются у комнатного алтаря. Ни единого говорящего жеста, ни одного праздного телодвижения. Дать духам повод для действия или обидеть демонов, выкликаемых для сотрудничества, – опасно.
Чистой серебряной ложечкой накладывал он в чашечки корм для духов. Пригласил к трапезе. Демоны насытились и приготовились помочь, чтобы отблагодарить кормильца. Вошли в персты, в уста, вошли в иглу и нить, осенили лежащую на алтаре мляку. Она не оживёт – в вещном мире, разумеется, но духовно она родится и обретёт пять чувств, пять интеллектуальных свойств, а с ними затылочное зрение без глаз и свойство предзнания. Правильно зашить мляку, открыть её очи – искусство. Кроме посвящённых, этим умением владеют лишь самые юные до причащения любовью, потому что их направляют покровители, демоны детства. Разница в том, что детские изделия лишены осмысленной и целенаправленно разящей силы.
Мляка состоялась, кожа покрыла её всю. Повторяя слова, с которыми небесные божества прорезали окна глаз в тёмной голове первого человека, полковник отверз мляке глазницы и поместил в них зрячие камни. Тайно, на ухо, назвал он мляке перевёрнутое имя того, на кого она направлена.
В особой комнатке на полках стеллажей её ждали соплеменники из тряпичного, обманчиво неживого народца. Иные лежали в колыбельках, украшенные и нарядные, с маслом на губах, другие были исковерканы и скручены самым жестоким образом. Вот и новая получила тут место. Пока она будет лежать голой на металле, видя перед собой оксидированную изнанку верхней полки. Ониго сделал запись – чья это мляка, что означает и что её ждёт. Многие дорого дали бы за возможность заглянуть в эти записи. Разгласить по паре строк с нескольких листков – посеять страх или, наоборот, вселить уверенность и бодрость.
На немалое число людей здесь заложены соответствующие им мляки. Нет сомнений, что и по ту сторону линии фронта где‑то на полках лежат мляки противоборства, отражающие действие подобий, созданных полковником. Неподвижные мляки, без пульса и дыхания лежащие во тьме, – тоже солдаты, их существование – тоже непрерывная борьба.
Разоблачившись и омывшись, полковник вернулся в кабинет. Теперь те, кто поджидал его с сообщениями, могут войти.
– Почта из Аламбука, мотаси полковник. От Папы Мусултына.
– Ониго, сын псицы, готовься к тризне! – зазвучал торжествующий голос Папы. Сам он не решился показаться в кадре, чтоб не попасть под глаз‑порчу. – Я поймал твоего Раха, вот он, полюбуйся!
Ониго готов был упасть духом, но следующий кадр кинул его из холода в жар – на экране возник... Эксперт Удача! такой, словно вылез из сточной трубы.
– Он больше не призрак, он мой пленник. Уж извини, Ониго, я его не выпущу, даже если ты предложишь как выкуп все Три Града и Авако в придачу. Кончились его подвиги, настал час мученичества. Можешь зайти в свою тайную комнату и поглядеть, как там изнывает его душа. Двойник он или чучело, но у нас есть опытные истязатели, которые заставят его пожалеть, что он служил тебе. И жрецы у нас есть! Твой питомец через камень не уйдёт. Жди неприятных новостей!
– И ещё телефонограмма, пришла с резервного коммутатора в Аламбуке.
– Полковник, – голос своего лучшего ученика Ониго не спутал бы ни с чьим, – я буду краток. Эксперт схвачен; что с ним – мне неизвестно. Я пока на свободе, но шансов на возвращение мало. Мы выяснили, что у чёрных есть сквозное орудие. Приступы в граде – от лучевого прицеливания. Орудие стоит в шахте к северу от свалки кораблей, за грядой холмов; к нему идут несколько линий подачи энергии. Жду ответа. Конец связи.
Прослушав послание, Ониго некоторое время молчал, погружённый в тяжкие думы. Один агент потерян, другой близок к этому, а их находка... надо звонить Сёгану. Не как доброму приятелю, а как члену Триумвирата.
– Внимание. Вы открываете канал экстренной связи. Ваш доступ должен быть обоснован, – предупредил нежный девичий голосок.
«Да», «да», – подтвердил Ониго нажатием сенсора.
– Сёган, это Ониго, шеф отдела исследований.
– Слушаю.
– По моим данным, Аламбук располагает сквозным оружием; наши проблемы в последние три луны связаны с его испытаниями.
– Золотой Луч, это весьма серьёзное заявление. Вы должны осознавать, что я не имею права его игнорировать.
– Да, мне знакома схема оповещения для таких случаев.
– Я обязан поставить в известность остальных триумвиров и объединённое командование Трёх Градов.
– Совершенно верно.
– Это означает приведение армии Триумвирата в боевую готовность.
– Ничего другого нам не остаётся. Если я правильно помню, наличие у противника сквозного оружия снимает запрет на планетарную войну и вооружённые акции вдали от Ньяго.
Триумвир от Эрке не зря носил переходящий титул Банкира. Мыслил он не личным кошельком, а градской казной. Кроме того, Сёган был сугубо гражданским лицом и придирчиво следил за бюджетом оборонного ведомства.
– Что, если ваша информация неверна? Подготовка и перемещение воинских частей, активный боевой режим орбитальных объектов – это колоссальные расходы. Мы не можем пойти на крупные внеплановые траты по одному лишь подозрению.
– Я посылал лучших своих спецов. Судя по всему, они не вернутся.
– Думаете, меня прельщает слава политика, развязавшего войну?
– Сёган, как бы ни выглядели мои сведения, потери у града – реальные. Я уже докладывал на совете, что они могут иметь техногенную причину, но сквозное оружие не рассматривалось; мы считали – оно вне пределов возможного. Теперь делом занялись сведущие люди, они докопались до сути. Сёган, надо решать. Возможно, смерть двух преосвященных отложит очередную атаку, но не отменит её.
– Высшие миры скажут, что мы использовали надуманный предлог, чтобы дать разгуляться нашей военщине. Последуют санкции, а наша экономика и так непрочна.
– Я готов лично возглавить десант в указанный специалистами район и обшарить там все старые шахты. Дайте мне два часа, я подберу людей и вылечу.
– В вашей готовности пожертвовать собой я не сомневаюсь. Но в случае войны жертв будет неизмеримо больше. Прибавьте раненых и их лечение. Восьмириады крин, даже квадратные мириады...
Спорить с Сёганом, говорящим о казённых деньгах, – напрасное занятие. Но Ониго укрепился в том, что добьётся от триумвира однозначного решения или подаст в отставку.
– Сёган, по регламенту я должен дождаться вашего ответа, не прерывая сеанса связи. Либо вы мне доверяете, либо я не могу занимать свою должность.
– Какое счастье, Золотой Луч, что связь голосовая и я вас не вижу. Иначе возникло бы ложное мнение, что вы сглазили Сёгана, и он отдал приказ, повинуясь взгляду. Вот мой ответ: я передаю сведения в Триумвират и рекомендую действовать согласно вашей информации. Приготовьте сводку для командования. Вскоре они соединятся с вами.
– Слушаюсь, Сёган.
Отключив связь, Ониго мысленно ответил Папе:
«Ты прав, Мусултын, – час настал».
Блок 14
Помещение, в котором заперли Форта, именовалось «зиндан». Он был поражён, услышав команду «В зиндан его!», отданную Зуреком, когда Мусултын дозволил сыну сестры распорядиться насчёт пленника.
Последний раз это слово встречалось Форту на Планете Монстров – так подневольные рабочие на рудниках называли свои подземные жилища, – а впервые оно попалось ему в прошлой жизни, в очень откровенном комиксе «Шейх и Шейла», где тоже означало застенок под землёй. Шейх был типичным уроженцем Альты – горбоносый жгучий брюнет, жестокий, порочный и коварный, какими изображала альтийцев федеральная киноиндустрия. Скорей всего, чёрные подцепили словечко именно у альтийцев – или в очагах межвидовой толкотни вроде Купер‑Порта, или в пиратских оазисах Шарового скопления.
Форт ожидал увидеть зарешёченную яму, где узники живут в обществе жаб и змей или, с поправкой на Ньяго, в компании викусов и гребнистых трупоядок. Предел пределов, ниже его только геенна. Тоскливый вой, звон кандалов, едав бадье, спускаемой на верёвке...
Ничего подобного. Конечно, зиндан располагался ниже резиденции Мусултына, но тут было сухо и даже светло. Вдоль короткого тоннеля прохаживались охранники и тянулись ряды опускных щитов, выломанных из судов разных моделей и цивилизаций. За поднявшимся щитом и уехавшей вверх решёткой Форту предстала невысокая кубическая камера.