В этот-то момент мне и вспомнились откровения Тэмми Логан.
– Так что же случилось с Бобом?
Просто… ах… как же это описать? Я ощущала возбуждение и хотела его. Его индивидуальность всеохватна, она больше самой жизни. Вы когда-нибудь встречали подобного человека? Мужчину, который попросту привык доминировать? Он может просто войти в комнату и взять желаемое. У него такая энергетика. Когда мы остаемся вдвоем, он направляет эту энергию на меня, и я ощущаю ее с такой силой, что буквально в нем растворяюсь. В такие моменты на каком-то первородном уровне со всей очевидностью становится ясно, что он мужчина, а я женщина. Мое возбуждение бьет через край. Будто я достигаю чего-то большего, чем оргазм. С Томом все по-другому. Когда я пытаюсь вызвать в душе те же эмоции и ощутить его первородную силу, то сталкиваюсь с непонятным затруднением. Ощущение такое, будто я никак не могу почувствовать в нем «самца». – Шарлотта пальцами изобразила кавычки.
Потом я обратился к ней с тем же вопросом, который когда-то задавал Тэмми:
– Но если вы не получаете физического удовлетворения, значит, он дает вам что-то в другом плане, не связанном с сексом. Что-то такое, что удовлетворяют иную вашу потребность. Может, вы хотите поговорить об этом?
И та, и другая ответили мне одинаково:
Да. Он действительно удовлетворяет мою потребность. Играет роль наркотика, а я – наркоманки.
Через месяц после ухода Шона Тэмми стало тошнить. Затем не пришли месячные. Подруги советовали сделать аборт, но она не могла заставить себя на это пойти, отторгая подобную мысль по моральным соображениям. Это же был Шон, мысли о нем никогда ее не покидали, они заполонили собой все ее естество, хотя он ушел, хотя она едва его знала. Ей не нужно было мне ничего объяснять. Повстречав его, вы бы и сами все поняли. Я не в состоянии описать своими словами все его достоинства, в отличие от качеств Боба Салливана – в этом плане они люди разные.
Тэмми написала Шону и рассказала о своей беременности. Несколько недель спустя в кабинет зубного врача, у которого она работала помощником, доставили маленькое колечко из числа тех, которые принято дарить на помолвку. И на том все. Только кольцо. В ответ она написала длинное письмо, объяснив в нем, что хотя жест ей и понравился, в нем не было необходимости, что она что-нибудь придумает. Шон на это прислал ей всего лишь три слова, написанные на обычном клочке бумаги. Да или нет? Девушка отписала тотчас же. Да.
Вот каким человеком был Шон Логан.
Но романтики в их любви не было. Шон вернулся, чтобы жениться на Тэмми и воспитывать сынишку Филиппа. Но его тревога и то поведение, посредством которого он привык ее лечить, плохо увязывались с браком и отцовством. Ему напрочь не хватало терпения на ребенка. Я совсем не имею в виду, что он выходил из себя и набрасывался на сына с руганью. Нет, просто он не мог проводить с семьей больше одного часа за раз.
Я начала замечать, что он не совсем нормальный. Шона будто изводил какой-то неизбывный зуд, от которого он очень страдал. Мне так хотелось обнять его, как я обнимала Филиппа, и прижать к себе, чтобы он почувствовал себя в безопасности и успокоился. Я очень его любила, но те средства, которые помогали ребенку, ему были как мертвому припарка. Шон был для них недосягаем. Тогда я не понимала, что в его тревоге есть и другая сторона. Как и он сам. Когда его вновь призвали в строй, мы все отправились на базу – я, его мать и двое братьев. Отец попрощался с Шоном накануне вечером. Все плакали, крепко его обнимали, вырывали обещания вернуться домой целым и невредимым. У меня на руках был ребенок, и я, да простит меня Бог, не могла плакать. Нет, я не хочу сказать, что так уж радовалась его отъезду, но судьбу за это все же благодарила.
Шон отправился на выполнение своей четвертой миссии. Его в составе отряда из восьми «морских котиков» отправили в небольшую деревушку на разведку. В живых остался только он. Подразделение морских пехотинцев обнаружило его без сознания с раздробленной правой рукой, доставило в безопасное место и укрыло за броней БМП. В полевом госпитале Шону ампутировали руку. Там же назначили и лечение.
Глава девятая
Шон Логан стал моим пациентом ровно за семнадцать месяцев до того, как я начал работать с семьей Крамеров. Ко мне его направила врач из военно-морского госпиталя в Норвиче. Та, что затребовала карту Дженни Крамер для изучения ее клинического случая. По возвращении Шона домой она продолжала его наблюдать и следила за выполнением предписаний, в результате которых эти коновалы ошибочно поставили ему диагноз ПТСР. Да, симптомы действительно были схожие – депрессия, гнев, мысли о самоубийстве. Но в полевом госпитале молодому человеку назначили новую и совершенно непредсказуемую схему медикаментозного лечения. Предполагалось, что оно уменьшит ПТСР, но уж никак не приведет к его образованию. И никому даже в голову не пришло принять во внимание фактор снедавшей его тревоги. О ней в карте не было ни слова.
Люди часто задаются вопросом о том, что в нашей системе здравоохранения не так, что мы настолько отстали от остального цивилизованного мира. Обвиняют законы, фармацевтические компании, «национализацию», «денационализацию», все что угодно. Оправдания, оправдания, оправдания. Лично мне наплевать, сколько доктору будет платить больной и сколько усилий потребуется для его лечения. Перед вами сидит пациент. В бою он потерял руку. Воспоминаний о том сражении он лишился. Точнее, их у него украли. А теперь ему не остается ничего другого, кроме как блуждать в закоулках собственного разума. Как по-вашему – на него стоит тратить время? Неужели он не заслуживает, чтобы врач описал его клинический случай, который потом изучали бы в медицинских вузах и в интернатурах? Здесь никаких оправданий нет. Нет и быть не может.
Шону задали вопрос: В вашей семье кто-нибудь страдал от психических расстройств? Он ответил отрицательно. У него никогда не диагностировали тревожное состояние, никогда не лечили, и бо́льшую часть жизни Шон провел в убеждении, что он «просто такой как есть». Пока не пришел на прием ко мне.
Я в ярости. Продолжать нашу историю, не сделав этого признания, нет никакого смысла. Я в ярости, что Шон Логан, перед тем, как его направили ко мне, девять месяцев мучился. Я в ярости, что Дженни Крамер прошла курс лечения, но меня никто не попросил наблюдать ее в последующие месяцы. Конечно же, знай Крамеры, что в этом маленьком городишке прямо у них под боком врач лечит человека, который после аналогичного лечения столкнулся с осложнениями, они быстрее бы обратились ко мне за помощью. И что бы тогда изменилось? Я скажу что. Дженни Крамер изучала бы математику, а не методики по укорачиванию собственной жизни. Она не взяла бы бритву, не вонзила бы ее в свою розовую плоть, не вскрыла бы вены и не обагрила бы кровью пол.
Оглядываясь назад на месяцы, прошедшие между изнасилованием и попыткой самоубийства, я во всем обнаруживаю смысл. О нападении на Дженни в Фейрвью знали все. Но то, что после проведенного лечения она об этом забыла, не стало достоянием публики. Я, конечно же, тоже об этом не ведал. Но когда встречал ее на улицах города, в кинотеатре или в кафе-мороженом, удивлялся, что ее поведение совсем не изменилось. Она не должна была вести себя, как раньше. Бо́льшую часть своей профессиональной карьеры я лечу пациентов, получивших психические травмы. Знаю: тот факт, что я работаю с преступниками в Сомерсе и одновременно с жертвами их преступлений – изнасилований, убийств, избиений, насилия в семье, – может показаться странным. Но в моих глазах в этом сокрыт глубокий смысл. Большинство обитателей Сомерса перед тем, как стать на путь преступления, сами были жертвами. Вы удивитесь, как много людей сталкивается с психическими травмами. По большей части они обращаются за помощью лишь много лет спустя, когда остепеняются и погружаются в рутину семейной жизни. И вот тогда, может, за столом, а может, и за рулем автомобиля, когда везут в школу детей, вновь испытывают в душе боль. Мои дела в Фейрвью процветают. Очередь у железной двери в Сомерсе с каждой неделей становится все длиннее и длиннее.
Я не в состоянии с уверенностью определить, что в случае с Дженни было не так. Может, на данный момент достаточно сказать, что я, специалист с многолетней практикой, вижу все с первого взгляда? И если уж я взялся делать те или иные признания, то к их перечню нужно добавить и то, что сложившаяся ситуация не оставляла меня равнодушным. Понимать, что что-то не в порядке, но не иметь никакого права навести справки, – с этим жить нелегко. Я хотел знать, почему ее никто не лечил. Почему она вела себя не так, как я ожидал. Почему я не видел в ее глазах никаких признаков пережитого изнасилования. В отсутствие сведений я спрашивал себя и обращался к моей профессиональной компетентности. Как бы ни разозлило меня местное медицинское сообщество, поняв, что мои наблюдения были верны, я, признаюсь, испытал облегчение. И мне жутко захотелось помочь.
Шарлотта Крамер пришла ко мне, когда Дженни еще лежала в больнице. Доктор Марковиц отказался выписывать ее без планового лечения в стационаре под наблюдением врача. Шарлотта возражать не стала. Какую бы ответственность каждый из нас, включая Тома и Дженни, ни возлагал на эту женщину за попытку самоубийства, сама она считала, что виновна в десять раз больше. Перепачканная с ног до головы кровью дочери, она рассказала детективу Парсонсу о том, как ее нашла. И хотя ей удалось замести следы пребывания в домике Боба Салливана, во всем, что касалось угрызений совести, она говорила совершенно искренне.
Я сел с ней в комнате для родственников и близких. Меня охватило ощущение дежавю. Я никак не мог поверить, что с этой несчастной девочкой опять что-то случилось. Но вот миссис Крамер на этот раз была другой. Помню, что в тот день, когда изнасиловали Дженни, она была одета для ужина в кругу друзей. И даже услышав о случившемся, сохраняла самообладание. С Томом Крамером все обстояло иначе. Боже правый, он превратился в кучу тряпья. Оба раза. В безвольную кучу тряпья. Миссис Крамер села на диван, закинула ногу на ногу и в чисто женской манере сложила на коленях руки. При этом ее била дрожь. Помню, что я все смотрел на ее правую ладонь, лежавшую на левом запястье. Ей было очень тяжело. Я попросил ее просто рассказать мне, что случилось, от начала до конца. Она кивнула и сказала какую-то дежурную фразу, типа «конечно, детектив». Я хочу сказать, что в течение нескольких месяцев, еще до того, как я нашел синий «Сивик», мне доводилось не раз встречаться с Крамерами. Наверное, каждые несколько недель. Рассказывать им о ходе расследования, спрашивать, как себя чувствует Дженни.
До того, как эта «Хонда» появилась вновь, а это случилось через десять недель после попытки суицида, рассказывать особо было нечего. Но я понимал, что Том в этом очень нуждается, и поэтому старался. Может, я больше обращался к Тому, чем к миссис Крамер, но тем не менее. На тот момент мы уже были хорошо знакомы, но она обращалась ко мне так, как будто видит меня впервые. Как бы там ни было, Шарлотта набрала в грудь побольше воздуха и… Я никогда этого не забуду… Она разгладила ладонями свою белую блузку – ту самую блузку, которая была забрызгана кровью ее дочери. Затем отбросила с лица прядь волос, размазала кровь по лбу, но даже этого не заметила. Ощущение было такое, будто она совершала привычные движения, но при этом у нее настолько помутился рассудок, что она даже не понимала, что делает, размазывая кровь сначала по блузке, а затем и по лицу. Мне лишь хотелось, чтобы кто-нибудь вошел, обнял ее и дождался, пока она наконец не заговорит.
Детектив Парсонс заглянул в свои записи и прочитал то, что ему тогда сказала Шарлотта:
Она сообщила, что увидела свет в ванной домика у бассейна. Там есть небольшое окошко, и я думаю, что она пошла во двор посмотреть, не упали ли с деревьев сухие ветки, чтобы потом отдать распоряжения садовнику. Увидев в окошке свет, она решила выключить его. И в этот момент обнаружила дочь. В подробности женщина не вдавалась. Она кашлянула, прочищая горло, и заявила, что позвонила в Службу спасения по сотовому телефону, который, как я полагаю, лежал у нее в кармане. После чего перевязала запястья Дженни полотенцами, чем, вероятно, спасла ей жизнь. Трудно сказать, в такие моменты счет идет на секунды, а «скорая» приехала только через десять минут. Я заносил пометки в блокнот. В какой-то момент Шарлотта умолкла. Сначала мне показалось, что она просто хочет дать мне все записать, но даже когда я оторвал ручку от бумаги, она все равно продолжала молчать. Тогда я поднял глаза, посмотрел на нее и увидел на щеках женщины два тоненьких ручейка слез. Это было странно, потому как других признаков того, что она плачет, не наблюдалось. Понимаете, Том был похож на перекошенный от боли кусок плоти – его глаза, рот, брови как-то скукожились, а лицо побагровело. Но миссис Крамер лишь глядела невидящим взглядом перед собой, по ее щекам стекали слезы и капали на окровавленную блузку. Когда я посмотрел на женщину, она произнесла слова, которые я не забуду до конца жизни: «Это моя вина. Я это сделала. И мне это исправлять».
Доктор Марковиц тут же связался с военно-морским госпиталем и с женщиной, изучавшей проблемы уже известного нам лечения. Сказал, что когда-то у них был разговор о других жертвах психологических травм и о том, что она старается наблюдать за процессом их выздоровления. Внешне она была шокирована тем, что Дженни попыталась лишить себя жизни, но я считаю, что в тот момент говорила неискренне. Эта врач прекрасно знала, какие мучения испытывал Шон Логан, когда вернулся домой без правой руки и воспоминаний. Она наблюдала за ним в больнице и знала все симптомы, такие как хроническая бессонница или приступы агрессии в отношении жены, да еще и в присутствии сына. Он порвал с друзьями, перестал общаться с семьей и не желал больше знать тех, с кем когда-то служил на флоте. Ситуация усугублялась подспудной тревогой, которую раньше Шон лечил физическими упражнениями, выпивкой и сексом. В больнице ему назначили «Прозак» и «Лоразепам», которые несколько видоизменили симптомы тревоги. Приди он ко мне до последнего задания, в ходе выполнения которого ему довелось потерять руку, я бы наверняка выписал бы точно те же лекарства. Врачи никак не могли понять, почему он не чувствует себя лучше. А все потому, что они не знали о двух жизненно важных вещах. Во-первых, снедавшая Шона тревога присутствовала и до последней миссии, в то время как они предположили, что она стала результатом ПТСР. Мне очень хочется их спросить – откуда у него взялся ПТСР, если он ничего не помнил о травмирующем событии? И не это ли было той единственной причиной, по которой ему назначили лечение? Злости на них не хватает. А во-вторых, им ничего не было известно о пагубных последствиях назначенного ими лечения, еще больше усиливающих тревогу – из-за вымывания эмоционального и психологического опыта из памяти о фактических событиях.
Свое состояние Шон описал, когда пришел ко мне впервые. Чувство юмора и непринужденность не возвращались к нему в течение многих месяцев. Он категорически отказывался носить протез. Похоже, ему хотелось, чтобы окружающие видели в нем калеку или урода, потому как чувствовал себя таким внутри. Вы, конечно же, заметите параллели с Дженни Крамер.
Вечером я ложусь в постель. Желчи в груди нет. Врачи ее удалили, говорят, вместе с моей индивидуальностью. Я больше не тот веселый парень, которым был раньше. Но я бы с этим справился, понимаете? Проглотил бы нахрен всю свою боль, да еще добавки попросил бы, если бы мог что-то изменить. Я смотрю на пустой рукав, закрываю глаза и пытаюсь воскресить в памяти тот день. У меня есть рапорт, но откуда мне нахрен знать? Мы шли за одним парнем. Сведения были достоверные. В рейде принимали участие восемь человек при поддержке с воздуха. На помощь нам двигалось еще одно подразделение. Мы разбились на пары и двинулись по улицам. Моим напарником был другой «морской котик», Гектор Валансия. Мы попали в засаду. Ребята, высланные нам на подмогу, нашли его рядом со мной. У него снесло полголовы. Мы нарвались на самодельное взрывное устройство. Я лежал без сознания. С раздробленной рукой. Меня вытащили. Руку отрезали. Затем напичкали лекарствами. Я никого не виню. Потому что давал присягу и был к этому готов. Как и все мы. Вот дерьмо! Задай вам кто-то такой вопрос: «Если бы кто-то трахнул вас в поле, вы согласились бы принять лекарство, позволившее об этом забыть?», – что бы вы ответили? Я бы сказал: конечно, вашу мать! Но сейчас все это для меня лишь рассказ. И подобно любому другому рассказу, я не могу сказать, насколько он реален. Ощущение такое, будто внутри меня притаился призрак, поселившийся в тот самый день. Он меня уже достал, бесится внутри, требует не слов из рапорта, а реальных воспоминаний – образов умирающего рядом товарища, крови, брызжущей из моей израненной плоти, ощущения боли, которую я должен был испытать, хотя бы на секунду, в момент взрыва. Этот призрак – опасный ублюдок. С каждым днем он становится все больше и больше и уже вытеснил из моего естества все остальное. Я пытаюсь обнять сына, ко мне прижимается жена, но ничто не в состоянии пробить возведенную им броню. В итоге битые тарелки, перепуганный малыш и плачущая супруга. Я чудовище.
Шарлотта Крамер позвонила мне по рекомендации доктора Марковица. Как уже говорилось выше, они с мужем хотели побыстрее прибегнуть к моей помощи. Перед тем как взяться за дело, я пригласил ее к себе в кабинет, хотя и заранее знал, что мне рано или поздно придется это сделать. Разве я мог отказаться? Я работал с Шоном, приобретал все больше опыта касательно лечения, которому подвергли дочь Крамеров, знал толк в подобных патологиях и в том, как их лечить, вел многих пациентов, ставших жертвами преступления и получивших психическую травму, прекрасно разбирался в лекарственных препаратах – думаю, что я больше, чем кто-либо, подходил для лечения такой пациентки, как Дженни. Добавлю еще один штрих к моему профессионализму в таком деле, как лечение жертв психологического шока. По правде говоря, напрямую к делу это не относится, но в юном возрасте я и сам стал жертвой нападения. Пациентам я этого не сообщаю, потому как мы не должны выходить за определенные рамки, но порой они заявляют мне что-то вроде «вам не понять, что это такое» или «я не в состоянии объяснить, что чувствую сейчас», особенно когда я говорю, что примерно представляю, о чем идет речь. Конечно же, очень немногие из нас в детстве не сталкивались с запугиванием, агрессией, а то и чем-нибудь похуже. И большинство в той или иной степени могут почувствовать себя в шкуре людей, ставших жертвой серьезных преступлений. Однако пациенты видят во мне лишь некое подобие скалы. Я не могу с ними плакать. Не могу сердиться. Не могу подавать виду, что они как-то на меня влияют. Им нужно дать свободу и возможность лупить меня кулаками в живот, не опасаясь причинить боль.
Я знаю, вы уже поняли, что я питаю к Шарлотте определенную слабость. Мне самому это стало ясно в тот момент, когда она вошла в кабинет и элегантно уселась на диван. Пожалуйста, не истолкуйте мои слова превратно. Шарлотта никогда не привлекала меня в том ключе, который для врача можно считать недостойным. Просто по тому, как прямо она держала спину, как говорила с легкой аффектацией в голосе, по ее чистой, опрятной одежде, по аккуратно заправленной в выглаженные брюки блузке, по стянутым в тугой пучок волосам и даже по словам, которые она выбирала, я понял, что история Шарлотты Крамер будет богатой. Да, она будет непростой, но я в любом случае вытащу ее на свет божий, эта женщина сама мне все расскажет, хотя размах ее эмоциональных травм и мастерство, которое потребуется от меня, чтобы до них добраться, станут вызовом, приняв который, я получу глубокое профессиональное удовлетворение. Я без всяких колебаний могу признаться в этом кому угодно. Здесь меня вполне можно сравнить с адвокатом, выигравшим сложный судебный процесс, или со строителем, восстановившим дом после пожара или наводнения, разницы никакой. Можно ли в подобной ситуации говорить о сострадании к клиенту? Конечно. Но с какой бы проблемой тот ни столкнулся, – правовой, психологической или же строительной, профессионала, взявшегося ее решить, нельзя винить в том, что он испытывает удовлетворение от хорошо проделанной работы. Именно поэтому каждый из нас и занимается своим делом, не так ли?
Когда Шарлотта впервые пришла ко мне, мы проговорили с ней около часа. За это время она настолько прониклась ко мне доверием, что согласилась лечить у меня дочь. Позже я воспользовался ее расположением ко мне для того, чтобы добраться до ее собственного шкафа со скелетами. Я подобные вещи чувствую. Это жизненно важно и подобную способность со временем приобретает любой компетентный специалист. Для этого необходимо строго соблюдать рамки, проявлять сострадание и сохранять нужную дистанцию, не пытаясь ни сократить ее, ни увеличить. Ни один мускул не дрогнул на моем лице, когда она рассказывала мне об изнасиловании дочери и ее лечении, о последующем трудном годе и попытке самоубийства, хотя мысли в голове кружили в бешеном хороводе по описанным выше причинам. Раньше Дженни Крамер была для меня нерешенным пазлом, все фрагменты которого я теперь получил.
На следующий день я встретился с ними в больнице – с Шарлоттой, Томом и Дженни. Лукас пришел ко мне в кабинет некоторое время спустя. Не скажу, что мне довелось уделять ему много внимания во всей этой истории, но я действительно говорил с ним, а также консультировал Шарлотту и Тома по поводу того, как они должны выстраивать отношения с ним во время постигшего их кризиса. На изучение побочного воздействия, которое события подобного рода могут оказать на братьев или сестер жертвы, понадобилось бы слишком много времени. Когда ты чувствуешь себя брошенным, когда кажется, что тебя никто не любит, когда тебе отказывают в положительных эмоциях, это отравляет жизнь не хуже жестокого обращения. Я убедился, что Лукас всего этого избежал. Дженни перевели в психиатрическое отделение – перед выпиской за ней в течение двух суток нужно было понаблюдать.
Когда мы встретились, я по глазам девушки понял, что она меня узнала и в подтверждение даже слегка улыбнулась.
Я видела вас в городе.
Она произнесла эти слова, и я вдруг осознал, что впервые слышу ее голос. Совсем не такой, как я предполагал. Мои слова могут прозвучать странно, но мы все грешим тем, что, не зная людей, с которыми встречаемся, автоматически приписываем им те или иные качества, основываясь на предрассудках или приобретенном ранее жизненном опыте. Мне казалось, что голос Дженни должен быть высоким, может даже детским. Но это было не так. Он оказался глубоким и даже чуть хрипловатым, такими голосами поют средних лет исполнители блюза. Подобное встречается сплошь и рядом. Подумайте – в жизни вы наверняка хотя бы пару раз сталкивались с людьми с таким тембром голоса.
На Дженни был больничный халат, завязанный сзади, и платье, которое родители принесли ей из дома. Поясок, по вполне понятным причинам, отсутствовал, поэтому оно свободно свисало по обе стороны кресла-каталки. Из рукавов, бросаясь в глаза, виднелись белые повязки.
Том бросился мне навстречу, остановился, схватил меня за руку и стал трясти с такой силой, будто собирался вытряхнуть из моих конечностей снадобье для лечения дочери.
Мы так рады, что нашли вас.
Том говорил искренне. Мы сели, и они уставились на меня, ожидая, что мои уста исторгнут какие-то волшебные слова.
– Буду счастлив помочь вам, если, конечно, смогу, – сказал я. – Но сначала, Дженни, позволь задать тебе один очень важный вопрос.
Девушка кивнула. Том посмотрел на Шарлотту, та ответила ему взглядом, в котором явственно сквозило ободрение. Они оба кивнули в знак согласия, и я продолжил:
– Дженни. Ты хочешь вспомнить, что с тобой случилось той ночью в чаще?
Никогда не забуду выражения, которое ее лицо приняло в тот момент. Ощущение было такое, что я проник в главную тайну Вселенной и познал истину о Боге. Когда я произнес эти слова, девушка поняла, что подспудно мучило ее все это время, но теперь стало ясно как день. Ее лицо выражало облегчение и столь искреннюю признательность, что более глубокого удовлетворения я не испытал за всю свою дальнейшую карьеру.
Дженни кивнула, сдерживая слезы, но они все равно брызнули из ее глаз.
Да, – ответила она.
Отец прижал ее к себе, мать взяла за руки, а девушка все повторяла и повторяла:
Да, да, да…
Глава десятая
Полагаю, сейчас самое время вернуться к синей «Хонде Сивик» и к тому, как ее вновь обнаружили в Фейрвью. Если вы помните, эту машину соседский мальчонка видел в тот самый вечер, когда произошло изнасилование. Он говорил, что автомобиль стоял на обочине дороги со стороны леса. Ему показалось, что на ней были нью-йоркские номера. На этом все. Он не смог сообщить ни год выпуска модели, ни других сведений, способных помочь найти автомобиль.
В чем я не могу отказать детективу Парсонсу, так это в том, что он виртуозно присваивает чужие заслуги. Одной из них как раз стала синяя «Хонда Сивик». С технической точки зрения о чрезвычайной важности этого автомобиля для расследования в городе узнали действительно благодаря Парсонсу. Об этом каждую неделю напоминала местная газета. У каждого ресторана, кафе и косметического салона красовались полицейские ориентировки. Парсонс напоминал об этом на каждой планерке. Я изначально соболезновал любому, кто осмелился бы появиться в окрестностях городка на синем седане. В течение года стражам правопорядка поступило две дюжины заявлений, но все они оказались пустышками. Патрульных снимали с привычных маршрутов, заставляя объезжать парковки у аптек, проверять очереди автомобилей у моек и обращать внимание на машины, стоявшие у домов. И они находили – то синий «Шевроле», то «Сатурн», то «Хендэ». Но не «Хонду Сивик».
Как вы, вероятно, уже догадались, детектив Парсонс работал не только на город Фейрвью, но и на Тома Крамера.
Бесхитростная одержимость Тома местью открыла перед ним шлюзы любых общественных запретов, поэтому он донимал Парсонса не хуже гончей собаки. А тот в глубине души был готов работать лишь с девяти до пяти. Некоторые люди просто так устроены, и их уже не переделать. Они очень высоко ценят свое свободное время. Семьи у Парсонса не было, и я даже не знаю, встречался ли он с какой-нибудь девушкой. Или с парнем, если уж на то пошло. Определить его ориентацию я бы не взялся. Он занимался спортом и поддерживал прекрасную физическую форму. Слыл прекрасным пловцом. Претензии Тома мешали Парсонсу вести привычный образ жизни. И не только в отношении синей «Хонды». По настоянию Тома Парсонс и другие сотрудники полиции Фейрвью обратились с запросами к коллегам по всему штату, задействовав не только всевозможные компьютерные базы данных, но и личные контакты. Как-то раз Том сообщил мне, что в Соединенных Штатах насчитывается двенадцать тысяч полицейских участков. Он хотел, чтобы в каждый из них Парсонс позвонил, написал или отправил электронное письмо.
Насильники редко ограничиваются одним-единственным разом. А этот парень… понимаете, он оставил после себя сразу несколько «визитных карточек», не так ли? Черная маска, сбритые с тела волосы, презерватив. И шрам от заостренной палочки.
Том перешел на строгий, профессиональный тон, будто из отца жертвы превратился в следователя. В ходе наших встреч подобное случалось с ним не раз. На эту особенность я обратил внимание, когда он пришел ко мне впервые, горя желанием как можно быстрее и полнее обрисовать положение вещей. В то же время то, что он не воспользовался более точными терминами для описания шрама на спине дочери, впечатляло.
В самом начале работы с Дженни и ее родителями об этом шраме я ничего не знал. Детектив Парсонс дал мне полную копию полицейского досье, поэтому впервые на упоминание о нем я наткнулся в документе. Меня это привело в полнейшее замешательство. Шрам был единственным зримым свидетельством случившегося. И именно к нему рука Дженни тянулась каждый раз, когда ее эмоциональная память прорывалась наружу. Этот шрам она показала мне во время нашей второй встречи. По правде говоря, ничего особенного. Просто бледная вертикальная линия длиной в дюйм в правой части спины. Ерунда. Но в своем роде неповторимая.
Вернемся к Тому и к истории с «Хондой Сивик»:
Узнай о том, как в наших краях взаимодействуют полицейские участки, вы бы пришли в ужас. Никто не желает переходить на единый стандарт, в итоге о службе обмена информацией остается только мечтать. Какого-то эквивалента Интерпола нет и в помине, даже в тех случаях, когда речь идет о спасении и обмен информацией приобретает критически важный характер. Усилия в этом направлении, конечно же, предпринимаются. Но на одной кухне толчется слишком много поваров, двенадцать тысяч в пятидесяти штатах. А с учетом специальных подразделений федерального подчинения и того больше. Я считаю, что проследить за ста тысячами владельцев автомобилей не представляется возможным, но даже если бы мы это и сделали, непохоже, чтобы каждый из них был способен изнасиловать девочку-подростка. Но здесь другой случай. Вы пускаете по следу парочку парней, которые, тратя по часу в день, звонят, рассылают письма по электронной почте… пять дней в неделю, и дело сделано, понимаете? Сегодня каждый участок располагает фактами, причем фактами специфическими, и может оказаться, что в одном из наших маленьких городков произошло что-то подобное. А может, и нет. Подумайте об этом. Чем целыми днями занимаются копы в Фейрвью? Грамотно находят места, где можно спрятаться с полицейскими радарами для определения скорости. Поначалу Парсонс доставил мне немало проблем, но потом убедился, что я был прав. Час в день на телефоне, вместо того чтобы сидеть в «Фейсбуке». По сравнению с вознаграждением цена отнюдь не большая. Я бы даже сказал, что очень и очень маленькая.