Римские джентльмены никак не могут быть приравнены к стыдливым девушкам, даже когда они мечтают об островах: они чрезвычайно откровенны. На пленных форма итальянской армии. Их обмундировали в Италии, в городе Авелино, где составлялись две дивизии. На шапках номера частей. Один из пленных – цирюльник Сперанца – завоевал Абиссинию, состоя в триста пятьдесят первом батальоне. Поручив ему завоевать испанцев, его причислили к семьсот пятьдесят первому батальону.
Кто же эти люди, которым Рим поручил завоевать мир? Злосчастные рабочие, запуганные, затравленные, голодные, вшивые. Они должны были идти на смерть только потому, что на римской площади Венеция красиво звучат классические цитаты лже-Цезаря. Каменщик Рафаэль Маррони из Пискары, ему двадцать два года. Его отцу семьдесят лет, он инвалид, потерял ногу на войне. Семья большая. Мать пишет: «Дорогой мой сын, спасибо тебе за десять лир. Ты ведь теперь защищаешь отечество, а у нас дела плохи…» Каменщик Маррони как легионер великого Рима получал в день пять песет. Он копил гроши и послал десять лир родителям. Свыше года он пробыл в Абиссинии, хворал лихорадкой, проклинал [147] жизнь и насаждал латинскую цивилизацию. Он никогда не читает газет. Он не знает, что происходит в Испании, почему его послали под Мадрид. С ранних лет он слышал, что война – простое и естественное дело. Вчера воевали в Африке. Сегодня воюют здесь.
– Ты радовался, что тебя послали в Испанию?
Он усмехается:
– Против силы не пойдешь.
С особым удовольствием он рассказывает, как его батальонный командир, услышав первый выстрел, спрятался за камни. Каменщику сказали, что республиканцы убивают всех пленных. Улыбаясь, он закуривает папиросу: наконец-то он попал к людям!
Паскуале Сперанца – парикмахер из маленького городка Абруцци.
– Почему вас прислали, ведь вам уже тридцать пять лет?
Парикмахер простодушно улыбается. Он весел и хитер. Это итальянский Швейк. Он рассказывает: каждый городок должен был выставить десять или двадцать солдат. Люди побогаче откупались, у парикмахера не было ни копейки, и его послали брать Мадрид. У него жена, четверо ребят. Дома голод. Он воевал с эфиопами. Он обрадовался миру: хоть впроголодь, но все-таки жизнь. Не тут-то было: он не успел разглядеть своих ребят, как его снова послали на войну. Он говорит:
– Привезли нас, как товар.
Он жалуется на харчи: итальянские офицеры прикарманивают деньги, а солдат не кормят. Догадавшись, что его никто не собирается убивать, парикмахер поспешно спрашивает:
– А какие харчи здесь?
Он вспоминает меланхолично:
– Вина не давали, даже апельсинов не давали. Только что знамя красивое, его привезли из Италии.
Он ругает и Цезаря, и интендантов, и жизнь. Он мог бы весело жить в свободной Абруцци – ведь он видел Италию до фашизма – брить людей, петь песни. Вместо этого его зачем-то возят по свету, там, где люди стреляют из пушек, и еще заставляют при этом подымать руку вверх и кричать: «Алала!»
Я не могу оторвать глаз от третьего пленного – Марио Стопини, родом из Павии. По профессии он маляр, но он не был членом фашистской партии, и ему не [148] давали работы. Он получал три лиры семьдесят пять сантимов в день – щедрая подачка рабам империи; ел сухой хлеб; кругом кричали голодные братья и сестры: он был старшим, он должен был кормить других… Он резал хлеб на тонкие ломтики. Он написал каракулями письмо: «Прошу меня послать в Абиссинию как маляра». В ответ пришла бумага: «Прошение удовлетворено». Маляра посадили на «Ломбардию».
Когда судно вышло в открытое море, легионерам сказали: «Вы едете в Испанию». Вспоминая это, маляр плачет. Он с виду неуклюж, недоделан: глаза, которые не научились глядеть; рот, который, мучительно раскрываясь, роняет темные слова. Он плачет, как большой ребенок, которого обманули. Всхлипывая, он говорит:
– Я хотел кинуться за борт…
Испанцы его утешают, и он пугливо улыбается: он не привык к человеческому участию. Вдруг он встает и спрашивает:
– Можно мне остаться здесь красить стены? Я маляр, свой, рабочий…
И, вспомнив о домике в Павии, он снова плачет:
– Что будет теперь с братишками?
Я гляжу на этих людей; я теперь узнал их судьбу. Дети прекрасной страны, страны, издавна влюбленной в свободу, они сидят униженные, как преступники. Ласково хлопает маляра по плечу солдат-республиканец. Они немного понимают друг друга: родные языки, родные народы. Испанец говорит:
– У нас этого не будет, понимаешь?..
Он ищет слова, чтобы утешить пленного. Он говорит:
– У вас это тоже не навек. Надо бороться, бороться…
Он много раз повторяет это слово, как надежду, как утешение, как обет.
март 1937
Сапожник Грего Сальватори
Сапожник Грего Сальватори из Палермо. С десяти лет он набивал подметки и клал на башмаки бедняков грубые рыжие заплаты. Ему двадцать четыре года. [149]
Смелое лицо, правильные черты, глаза живые и горячие. Фашисты выдали ему партийный билет, но он не знает, что напечатано на этом куске картона: читать фашисты его не научили. Он отбывал воинскую повинность в пятьдесят втором полку итальянской армии. Это полк имени Гарибальди.
Рядовому Грего Сальватори говорили: «Фашизм сделал Италию великой». Рядовой вытягивал руки по швам. Кто знает, о чем он думал? О том, что его мать умерла от голода? О том, что у него в Палермо брат и шесть сестренок, которые хотят есть? Может быть, он вспоминал слова сапожника Беппо? Старый Беппо учил Грего набивать подметки. Откладывая молоток, Беппо говорил: «Все люди родятся голыми, сапожники и маркизы. Почему Муссолини убивает коммунистов? Потому что богачи хотят хорошо есть и хорошо спать». На площадях Италии смельчаки еще говорили о «черном позоре». Потом смельчаков послали на Липарские острова86. Все притихло. Но сапожник Грего не забыл уроки своего старого учителя.
Вместе с другими итальянцами Грего Сальватори послали в Испанию, чтобы покорить испанский народ. В боях под Гвадалахарой бок о бок с испанскими республиканцами сражался батальон итальянских волонтеров, которые поклялись отстоять свободу братской страны. Этот батальон носит имя Джузеппе Гарибальди. Сапожник Грего Сальватори, который служил в фашистском полку имени Гарибальди, услышал родной язык. Он понял, что перед ним друзья покойного Беппо, и бросил на землю винтовку.
Он говорит мне:
– Я хочу драться против фашистов. Они убили мою мать, они убили мою родину, они послали меня на позор: за маркизов, против своих. Я прошу, чтобы меня приняли в батальон имени Гарибальди. Я не умею читать, но Беппо мне много рассказывал про Гарибальди. Будь Гарибальди жив, никогда фашисты не правили бы Италией!..
Римские разбойники прогадали. Они составили дивизии из безработных, из неудачников, из бедняков и из всех, кто готов был ехать в Абиссинию прокладывать дороги, рыть землю, таскать камни за кусок хлеба. [150]
Обманом они послали в Испанию десятки тысяч пролетариев, которые ненавидят фашизм. С сегодняшнего дня республиканская армия пополнилась новым волонтером; этого волонтера, вопреки постановлению лондонского комитета, доставило в Испанию итальянское правительство. Три итальянских миноносца охраняли судно, на котором везли в Испанию солдата фашистской армии и будущего республиканского волонтера Грего Сальватори. За сапожником последуют другие: виноделы, пастухи, каменщики. Италия – не генерал Бергонцоли. Италия – это сапожник Грего Сальватори. Можно поработить народ, нельзя убить его душу.
март 1937
На поле битвы
В окрестностях Мадрида не бывает весны: снег – и вдруг южное буйное солнце. Между ними неделя-две лихорадки: зной, холод, ливни и синева.
На солнце лежат солдаты. Они греют распухшие, отмороженные ноги: несколько дней они простояли в окопах, залитых ледяной водой. Сразу все высохло, и серебряная пыль покрывает итальянские тягачи, которые один за другим ползут по скверной проселочной дороге. Италия вошла в этот глухой угол Испании, в деревушки на холмах, где кричат ослы возле колодца и где женщины тащат большие глиняные кувшины. Солдаты курят итальянские папиросы. Ребята играют итальянскими ладанками. Артиллеристы деловито чистят итальянские пушки.
У убитого итальянского командира нашли дневник. Четвертого марта командир записал: «Все испанцы стоят друг друга. Я бы им всем дал касторки, даже этим шутам фалангистам, которые только и знают, что есть и пить за здравие единой Испании. Всерьез воюем только мы – итальянцы».
Прошло две недели, и мы увидели, как итальянцы «воюют всерьез»: они побежали под натиском республиканцев с поспешностью базарных воришек, застигнутых облавой. Убегая, они бросали орудия и гранаты, пулеметы и знамена, танки и дневники. Все дороги забиты [151] итальянскими грузовиками. Вот гора еще не подобранных гранат. Пулеметы. Походные кухни. В Бриуэге республиканцы нашли котелок с теплыми макаронами: легионеры непобедимого Рима отбыли, так и не пообедав.
Среди леса – развалины большого помещичьего дома: Паласио Ибарра. Дом стоит на холме – тысяча шесть метров. Это бывшая резиденция захолустного помпадура. Кто знал о нем, кроме соседей и налогового инспектора? Но, может быть, это имя войдет в историю: здесь впервые фашизм потерпел поражение. Я не хочу преувеличивать, я знаю, что не только штурм Паласио Ибарры, но и все бои на Гвадалахарском фронте – лишь первая перестрелка в той войне, которую затеяли фашистские захватчики. Что значит один дом, хотя бы и со стенами древнего замка, хотя бы и расположенный на холме, по сравнению с мечтами Рима и Берлина, которые готовятся захватить половину Европы?..
Но в войне, помимо стратегии, помимо танков, помимо территории, существует психология. Я помню тот жестокий день, когда фашисты взяли Толедо. Республиканская Испания замерла как кролик перед удавом. Путь на Мадрид был открыт если не на карте генштаба, то в сердцах. Не только губернский город потеряли в тот день республиканцы, но и веру в победу. Потребовалось упорство лучших представителей народа, потребовалась щедрая кровь рабочих, пришедших в Испанию изо всех стран, потребовались месяцы осады Мадрида, напряженной работы в тылу, сурового искуса, чтобы приостановить наступление фашистов. Паласио Ибарра не Толедо, это всего-навсего один дом, но, взяв его, республиканцы вернули веру в победу. Они показали, что наспех созданная народная армия может бить регулярные итальянские полки, они показали, что в борьбе между фашизмом и свободой может победить свобода. Здесь в этом перелеске был взят первый реванш – и за Толедо, и за «поход на Рим», и за разгром рабочего Берлина.
Это было четырнадцатого марта. Республиканцы начали атаку в одиннадцать часов утра. Пять танков держали под огнем здание, превращенное фашистами в крепость. Паласио Ибарру защищал итальянский батальон «Львы». «Львы» оказались сродни «Волкам»: сто двадцать солдат подняли руки вверх. Республиканцы взяли тридцать пять пулеметов, три танка, три орудия, шесть тягачей. Республиканцы похоронили девяносто [152] убитых итальянцев. Среди развалин до сих пор находят трупы.
Восемнадцатого марта, в годовщину Парижской коммуны, республиканцы заняли Бриуэгу. Республиканская авиация закидала бомбами неприятельские позиции. Артиллерийская подготовка длилась тридцать минут. План атаки был тщательно разработан. С правого фланга шла шестьдесят пятая бригада. В центре – батальон «Мадрид», слева – батальон имени Домбровского. На холмах вокруг Бриуэги еще валяется неподобранное добро: снаряды, винтовки, ручные гранаты. Вот труп итальянского солдата. Оскаленные зубы, как будто он улыбается.
Другой – голубое лицо, в руке бутылка, недописанное письмо: «Дорогая Лючиа…» В своем дневнике итальянский командир писал: «Какая страшная война! А нам сказали, что это будет военный парад!..»
Республиканцы взяли в плен трех итальянских солдат, на которых были наручники. Так господа центурионы87 доверяют своим легионерам. Возле Паласио Ибарры против итальянских фашистов сражался батальон имени Гарибальди. Ведут пленных. Вдруг итальянский доброволец кидается к пленному фашисту, обнимает его: «Мы с ним вместе сидели в тюрьме – у нас тогда нашли прокламации»… Судьба двух людей сложилась по-разному. Один убежал из Италии, чтобы сражаться за свободу чужой, но родной страны. Другой смирился, долго искал работу, голодал, запросился в Абиссинию и вместо Абиссинии попал в Паласио Ибарру как солдат итальянской армии. Он плачет, слезами он хочет смыть позор. Он глядит восторженно и виновато на своего старого друга. Армия Муссолини – ненадежная армия: она храбро идет вперед, когда перед ней толпы беженцев, малагские дезертиры и предатели. Но когда против нее оказывается противник, она быстро поворачивает назад. Голос пулеметов заставляет ее прислушаться к голосу республиканских громкоговорителей. Бомбы республиканской авиации приучают ее внимательно читать листовки, сбрасываемые самолетом. Когда эту армию бьют, она становится сознательной: она начинает сдаваться.
Среди итальянских солдат мало убежденных фашистов. Зато офицеры нам напоминают о высоких принципах фашизма. [153]
Возле Паласио Ибарры республиканский санитар под артиллерийским огнем перевязывал раненого итальянца. Улучив минуту, офицер вытащил револьвер и выстрелил в санитара. Он промахнулся. Санитар спокойно вырвал из его рук револьвер и закончил перевязку. Этот офицер теперь находится в госпитале.
Обозлившись, итальянцы ежедневно бомбят деревни, освобожденные республиканцами. Половина домов Бриуэги – развалины. Жители ушли в поле. Вот летят три «капрони». Крестьяне прячутся в погреба, в пещеры, в ямы. Тихая деревушка. Женщины только что стирали белье. Убиты мальчик и трехлетняя девочка.
Солдаты идут по краю дороги: они знают, как укрываться от самолетов. Гудение. Тотчас останавливаются грузовики. Солдаты разбегаются по холмам. Грузовики хитро замаскированы. На передовых позициях солдаты быстро окапываются. Они умеют перебежать поле под огнем. Они беспрекословно выполняют приказы начальников. Это не живописные дружинники первых месяцев войны, это армия.
Не следует преуменьшать опасность: Италия только вступает в войну. В боях на Гвадалахарском фронте итальянцы потеряли около семи тысяч человек. Транспорты новых волонтеров быстро пополнят бреши.
Однако мартовские бои не прошли бесследно: они создали новых солдат-победителей. Впервые за семь месяцев я иду по освобожденной земле. Улыбаются солдаты, усталые, но счастливые. В этот весенний день, полный солнца, ветра и облаков, где-то впереди им уже мерещится победа.
Мадрид, март 1937
Партизаны Испании
Крестьянин Андалусии. Под широкой шляпой – лицо, сожженное солнцем. На плечах одеяло. Охотничье ружье. Вместо пояса патронташ.
– Ты откуда?
– Оттуда… – Усмехаясь, он свертывает сигаретку и говорит: – Итальянцы теперь приехали, но это ничего – в прошлое воскресенье мы их пустили под откос… [154]
Жестокой жизнью жили крестьяне Андалусии и Эстремадуры. У них не было ни земли, ни дома. Еще не брезжил свет, когда крестьянин выходил на работу, – до помещичьей земли пять, а то и десять километров. Он работал «от зари до зари». Так значилось в договоре. Он получал в день 2 песеты. Помещики жили в Париже или в Мадриде. Скупые, вороватые и лютые управляющие издевались над крестьянами.
Весной прошлого года крестьяне захватили помещичьи земли. Управляющие разбежались. Помещики готовились к мятежу. Они снабжали деньгами предприимчивых генералов. Они хотели отвоевать у своего народа землю.
Фашистские генералы расстреляли тысячи рабочих севильской Трианы, гранадского Альбасина, Касереса, Кордовы, Бадахоса. Потом они решили укротить крестьян. Карательные экспедиции ринулись в деревни. За каждый гектар возвращенной и вновь утерянной земли крестьяне отвечали кровью. Фашисты расстреливали стариков, брили головы девушек. Они жгли дома, угоняли скот. Германские генералы говорили: «Поменьше слов, побольше патронов». Итальянцы требовали жирных барашков и молодых девушек. Выпив бутылку мансанильи, они шутили:
– Крестьян легко урезонить – бутыль касторки и коробок спичек.
Каждый день Кейпо де Льяно кричал в микрофон: «У нас царит полное спокойствие». Спокойствием он называл залпы на околицах и плач ребят возле трупов расстрелянных. 4 февраля эшелон итальянских солдат направился из Севильи в Кордову. Был вечер. Поезд подъезжал к Кордове. Итальянские офицеры возле окон любовались огнями чужого города. Республиканские солдаты издали видели те же огни. Раздался грохот. Все огни погасли. Жители Кордовы спрятались в подвалы: они думали, что город бомбят республиканские самолеты. На железнодорожном пути валялись вагоны. Напрасно кричали раненые. Итальянские санитары разбежались кто куда. Это было ответом крестьян на фашистский террор: партизаны подложили под поезд динамит. Из эшелона спаслись лишь немногие.
Возле Кордовы партизаны уничтожили 11 поездов. Возле Гранады они взорвали мост Пинос Пуэнте. Железнодорожное сообщение между Гранадой и Малагой [155] было прервано в течение 12 дней. Недалеко от Касереса партизаны разобрали путь. Эшелон итальянцев, направлявшийся в Саламанку, был уничтожен.
Ночью партизаны нападают на заставы фашистов. У многих партизан есть итальянские и германские винтовки. Вопреки не только постановлению лондонского комитета, но и вопреки своему собственному желанию, Берлин и Рим понемногу вооружают испанских крестьян.
Мосты в районе Кордовы теперь охраняются отрядами по 100 человек. Поезда ходят пустыми. В автомобилях фашисты передвигаются только днем.
О партизанах ходят легенды: это – страх одних, надежда других.
27 февраля грузовики с итальянскими солдатами выехали из Севильи в Кордову. В темноте на них напали партизаны. У партизан было два пулемета. Итальянские офицеры пытались отстреливаться из револьверов. Солдаты бросились врассыпную. Партизаны захватили много оружия.
В горах Эстремадуры долго держался отряд партизан в 3 тысячи человек. Фашисты выслали против него не только артиллерию, но и два самолета. Отряд был разбит, но уцелевшие партизаны образовали несколько более мелких отрядов. Среди них имеются женщины. Один отряд в 500 человек теперь угрожает Бадахосу.
Когда у партизан не хватает патронов, они набивают гильзы. У них большие запасы динамита: в Андалусии много копей и каменоломен. Из кусков труб партизаны делают ручные гранаты.
Крестьяне дают партизанам еду. Они их прячут во время облав. Фашисты уничтожили село Пуэбло-де-Касалья, объявив: «Жители дали приют красным преступникам».
На следующий день отряд партизан пополнился новыми бойцами: крестьяне уничтоженной деревни поклялись отомстить фашистам. Крестьяне гонят мулов и овец через фронт – к республиканцам. Они просят: «Дайте нам винтовки, и мы вернемся сюда: у нас с ними свои счеты».
Горняки Рио Тинто не смирились. Партизанский отряд горняков сражается против фашистов в районе Сафры. 11 марта рабочие Толедо взорвали цех завода, изготовлявший снаряды. Партизаны издают подпольные листовки. Вот листовка, составленная крестьянами Андалусии: [156] «Фашисты свои и чужие пьют нашу кровь. Они отбирают скот. Они грабят дома. Убивайте фашистов кто как может! Отвинчивайте гайки на путях! Стреляйте в автомобили! Если у тебя нет оружья, убей фашиста и возьми его ружье!».
Другая листовка, подписанная бывшими фалангистами Гранады, которые поняли, куда ведут Испанию фашисты:
«Долг каждого честного испанца – бороться против врагов родины, захватчиков и предателей».
Третья листовка, подписанная: «Отряд партизан». Она заканчивается призывом: «Формируйте партизанские отряды! Выгоним из Испании иноземных захватчиков! Да здравствует свободный испанский народ!».
В некоторых селах и городишках партизаны – это попросту жители. Днем они работают, гуляют по улицам, сидят в кафе. С темнотой они уходят в поле, где припрятано оружие. Они караулят возле дорог: вот идет фашистский офицер, вот грузовик с амуницией – начинается бой.
По-испански партизан – «геррильеро». Фаупель и Бергонцоли88 могут на досуге почитать историю испанской войны за независимость: перед храбростью и упорством геррильеро отступил Наполеон. Напрасно фашистские генералы изучают карту, на которой флажками обозначена линия фронта: у них фронт повсюду – на каждой дороге, на каждой улице, в каждой деревне. У них больше нет тыла. Я спросил одного из партизан:
– Почему ты пошел воевать?
Он удивленно поглядел на меня и ответил:
– Потому, что я хочу жить.
Валенсия, 22 марта 1937
В деревнях Испании
У синего моря
У синего моря холмы, покрытые нежной зеленью. Это – Комаркаль-де-Маресм – приморский округ Каталонии [157] и огороды Северной Европы. Отсюда шлют молодую картошку, цветную капусту, горошек, салат в Англию, Бельгию, Голландию.
Аккуратные грядки. С утра до ночи на них возятся крестьяне. Только-только отправили зимний урожай картошки, а вот уже поспел весенний. Три урожая в год. Цветет горошек. Теперь время салата – повсюду корзины с волнистыми кочанами.
Председатель объединения сельских кооперативов, глядя на крестьян, которые поливают грядки, говорит: «Эти тоже воюют».
«В Испании анархия! Покупайте только итальянские овощи!» – все английские и голландские фирмы получают теперь подобные циркуляры. Торгаши Рима не забывают ни о бомбах «капрони», ни об имперском горошке.
Крестьяне Маресма в ответ шлют ящики. Молодая картошка; свежий, как приморское утро, салат. В каждом ящике фотография огородов и надпись: «Мы шлем вам, как всегда, отменную зелень Каталонии».
Сейчас горячие дни. Каждое утро Лондон требует семь тысяч ящиков латука89. Ловко скользит проволока в руках девушек. Старый крестьянин, считая корзины, бормочет: «Может быть, на эти деньги нам дадут ружья»… У него на Арагонском фронте два сына. Один недавно ранен под Бельчите.
Сосчитав корзины, старик садится на камень.
– Конечно, у нас теперь много беспорядка. Есть нетерпеливые. Я им говорю: надо за латуком смотреть. Пусть у правительства будут заграничные деньги. В Пинеде три тысячи четыреста душ. На войну пошли сто сорок шесть человек. А могли бы пойти еще: Гонсалес, рыжий Педро… Человек пятьдесят. Только в Барселоне говорят: оружия не хватает. Пепе мне рассказывал: фашистские самолеты, – а мы в них камнями. Теперь послушай! Председатель докладывал: за овощи нам причитается в заграничных деньгах полтора миллиона песет. Видишь сколько! На эти деньги за границей можно купить много ружей. Сейчас мы, конечно, ворчим, ругаемся. А если те победят, тогда нам крышка…
Ползут по шоссе грузовики: крестьяне Маресма шлют овощи в Мадрид и на Арагонский фронт. Девушка записывает: «Деревня Канелья – четыре грузовика с картошкой. [158] Деревня Тиана – два грузовика с бобами. Деревня Матаро…»
Рабочие Барселоны подтянули пояс: очереди, пайки. Что же, крестьяне Маресма грузят зелень и для Барселоны. Во всех деревнях беженцы из Мадрида, из Гранады, из Малаги. В Поль-де-Маре крестьяне устроили детский дом для ребят Мадрида. Люди, которые жили по соседству со смертью, отходят: их лечат беззаботный плеск волн и ласковость крестьян Каталонии.
«Беззаботный плеск волн»… В небе мои старые знакомые: два «юнкерса». Солнце, синее море, безупречная зелень салата; потом грохот, короткий вскрик.
Четверть часа спустя председатель говорит:
– Путь поврежден, как быть с салатом?
Не терпит латук, не терпит взыскательный Лондон.
– Наше место за границей могут занять другие. А республике нужна валюта.
Председатель убегает: нужно достать грузовик. Вот уже грузят ящики с хрупкой зеленью. Рабочие чинят путь. На грядках темнеют тени крестьян. Опускается вечер.
Старый крестьянин из Пинеды идет домой. Он сух, сгорблен, печален. Длинные мысли не дают ему покоя. Он останавливает меня, отводит в сторону и бормочет:
– Скажи, а за эти заграничные деньги нам дадут ружья?
февраль 1937
Виноделы
В ноябре солнце Каталонии еще горячо. Деревни полны мира и неги. В бочках бродит виноградный сок. Огромные бутыли десертного вина ранено, как загадочные растения, выглядывают из земли. Винодел Монтерели рассказал мне о новой судьбе: «Мы отобрали землю у фашистов. Устроили кооператив. Двести семейств вошли. Остальные выжидают – как обернется? Сами составили устав. Конечно, мы не умеем красиво писать, но обдумали как и что. Прибыль будем распределять по количеству рабочих дней». [159]
В погребах, где изготовляется шампанское Кодорния, глухо отдаются шаги. Доска о посещении погребов его королевским величеством. Владельцы погребов уехали за границу. Хозяйский дом рабочие и виноделы отвели раненым дружинникам. Чванливая роскошь прежних хозяев превратила погреба в мавзолей. Среди мозаик рабочие старательно трясут бутылки с шампанским. Жизнь вина продолжается. Во главе огромного предприятия стоит комитет. Директор сказал мне: «У нас два миллиона бутылок: революции не до шампанского. Пить надо за победу».
Восьмого ноября по улицам Барселоны шли виноделы с красно-зелеными флагами. Они несли большие гроздья и плакаты: «Привет советским людям! Привет советским лозам!».
В муниципальном совете Желиды толпятся виноделы… Старый винодел хлопнул меня по плечу: «Не узнаешь? Ты был в погребах Кодорнии. Я пришел записываться. С работой покончили. Как ты думаешь, дадут мне настоящее ружье, но такое, чтобы на фронт?.. Помнишь, директор говорил, что пить можно за победу. Это хорошо, и мы за нее еще выпьем».
ноябрь 1936
Уэрто
Деревня Уэрто находится в двадцати километрах от фронта. Это бедная деревушка Арагона: камни, овцы, солнце, ветер. В Уэрто 800 жителей. 28 из них на фронте. Крестьянин Уэрто Амбросио Пинес пошел впереди центурии, которая атаковала Лесиньену. Раненный насмерть, он крикнул: «Черт, идите дальше!»
В Уэрто теперь сельский кооператив. Во главе правления стоят коммунисты. Крестьянин с умными веселыми глазами сказал мне: «Устава мы еще не написали. Не умеем. Сюда никто не приезжает, да и газет мало. Слушали по радио Москву. Хорошо живут ваши колхозники. Мы здесь только начинаем. Вы вот говорите, каждому колхознику корова, а у нас нет коров. Мы решили каждому крестьянину дать козу». [160]
Пять тысяч гектаров, принадлежавших графу, перешли во владение крестьян. Кооператив получил трактор и три молотилки. До революции семья в пять душ вырабатывала в день семь песет, теперь она получает двадцать. В новом магазине можно найти и хорошее седло, и модные туфли, и колбасу пяти сортов.
Крестьяне Уэрто теперь строят клуб: кафе, зал для собраний, библиотека. Они просят: «Пришлите побольше книжек». Совет постановил открыть школу. Крестьяне ждут, когда приедет из города учитель. Они устроили ясли для малышей. Девушки моют ребят, играют с ними, тех, кто постарше, учат грамоте. «Скажи своим колхозникам, что мы идем их дорогой», – сказал мне старый крестьянин.
Вечером все собрались в клуб. Показали фильм: демонстрация на Красной площади. Московская работница на экране говорила о солидарности с испанским народом. Крестьяне Уэрто не понимали слов, но на глазах рослого угрюмого человека, который стоял рядом со мной, я увидел слезы. В Уэрто никогда не приезжали пропагандисты. Никто здесь не устраивал митингов. Но биение сердца Советской страны дошло до глухой деревушки арагонской сьерры, и щедрая кровь моей страны помогла счастью Уэрто.
В правлении совета стоят ящики. Тихо, незаметно крестьяне суют в ящики яйца. Это бойцам. Крестьяне больше не едят яиц, они не везут их на базар. Просто, без лозунгов, без резолюций, они отдают бойцам все, что могут. Женщина в черном платке с гордостью сказала: «Мои оба там…»
Ночь была холодной. Звезды – близкими и большими. Ребята, выходя из клуба, пели «Интернационал».
ноябрь 1936
Деревня Буньоль
В Буньоле на пригорке – развалины арабской крепости. Внизу узенькие улицы, крик осла, чад жаровен. Прогуливаются парочками нарядные девушки, блестят натертые мелом медные ручки дверей. Война? [161]
Вдруг из-за угла показывается толпа женщин. Здесь и старухи в черных платках, и девушки с локонами, приклеенными ко лбу. Впереди идет Изабелла Мартинес; это – крепкая женщина с умными веселыми глазами. Она похожа не на оперную Кармен, но на председательницу колхоза из Полтавщины. Она кричит: «Все на помощь Мадриду!» Корзины, Крестьяне кладут кто курицу, кто мешок с рисом, кто апельсины, кто живого кролика. Падают в ящик серебряные песеты. Сегодня женский день восьмое марта, и крестьянки Буньоля сегодня готовят новый подарок любимцу Испании – Мадриду.
Дом. Большие прохладные сени. Летом здесь укрываются от зноя. Глиняные кувшины с водой. Соломенные кресла. На столе газеты. Это дом священника; теперь в нем помещается местный комитет компартии. На одной стене изразцы – святой Фома, на другой – Ленин в кепке.
В деревне семь тысяч душ, в компартии – двести сорок человек да еще сто восемьдесят в молодежной организации. Костель – алькальд села. Он сидел в тюрьме и при Примо де Ривере, и при Хиле Роблесе. На нем черная блуза; это одежда крестьянина Леванта. Его широкие, корявые руки похожи на лозу. Всю жизнь он перекапывал хозяйские виноградники. Теперь он делает историю. С жаром говорит он об аграрной реформе:
– Мы отобрали у фашистов восемь тысяч га, виноградники, фруктовые сады, у нас больше нет безземельных батраков…
Рядом с деревней большой цементный завод. Жены крестьян постановили: «Заменим рабочих, которые ушли на фронт, будем работать по двенадцать часов в день, если нужно – больше…»
В селе было много неграмотных. Один из помещиков как-то показал учителю на крестьянина, который вез тележку: «Если его научить читать, он еще, чего доброго, потребует осла или лошадь…» Теперь открыта вечерняя школа; старики читают по складам.