– О, Ночи! Как же так! И никто для виду не выносит горшок? Это может выглядеть подозрительно, не находите? Тут же начнутся перетолки среди слуг и охранников. Такие вещи надо учитывать!
Гаотона покраснел – по крайней мере ему было стыдно.
– Я прослежу, чтобы теперь горшок выносили. Но, признаться, меня не прельщает, что кто‑то ещё будет заходить в покои императора. Чем больше людей начнёт ходить туда‑сюда, тем сильнее вероятность, что всё раскроется.
– Подберите кого‑нибудь, кому доверяете, – посоветовала Шай. – А вообще, предлагаю поступить так. Нужно ввести правило, что войти к императору можно только имея при себе специальную пластинку с вашим личным знаком. Да, я уже слышу возражения, что эта часть дворца и так прекрасно охраняется. Знаю, изучала, когда готовила грабёж Галереи. Только вот… подосланные убийцы убедительно показали, как хороша ваша охрана. Настоятельно предлагаю поступить так, как я советую; чем больше уровней охраны – тем лучше. Ибо если вдруг просочится в свет то, что случилось с императором, то сидеть мне снова в клетке… и ждать казни.
Гаотона вздохнул, но кивнул.
– Какие ещё будут предложения?
День семнадцатый
Прохладный ветерок сквозь трещины в окне принёс в комнату Шай запах незнакомых специй и низкий гул голосов. Город снаружи праздновал. Дельбахад – праздник, о котором два года назад никто и не догадывался.
Фракция «Наследие» продолжала возрождать из пучины забвения древние торжества, пытаясь таким образом вновь склонить общественное мнение в свою пользу.
Не поможет. Империя – это не республика, и единственные, у кого будет право голоса при помазании на царство нового императора, – арбитры из многочисленных фракций.
Шай отвлеклась от размышлений о праздниках и продолжила изучать дневник императора.
«Я наконец решил согласиться с требованиями своей фракции, – гласила книга. – Я предложу свою кандидатуру на пост императора, как и призывал Гаотона. Болезнь с каждым днём всё больше подрывает здоровье императора Йазада, и новый выбор будет сделан в ближайшее время».
Шай добавила пометку. Гаотона призывал Ашравана добиваться престола. А позже в дневнике Ашраван отзывался о Гаотоне с пренебрежением.
Что изменилось? Шай дописала, а затем обратилась к другой записи, сделанной годы спустя.
Личный дневник императора Ашравана её очаровал. Император вёл его от руки и оставил инструкции, согласно которым книгу должны были уничтожить после его смерти.
Этот дневник арбитры дали ей с большой неохотой. К тому же они должны были его сжечь! Но у них имелся железный аргумент: император ведь ещё не умер. Телом он вполне жив. А значит, записи можно и не уничтожать.
Они говорили с уверенностью, но Шай видела сомнения в их глазах. Арбитров было легко прочитать – всех, кроме Гаотоны, чьи мысли продолжали ускользать от неё.
Они не понимали, для чего вёлся этот дневник. Зачем же ещё писать, если не для потомков, недоумевали они. Зачем доверять свои мысли бумаге, если не для того, чтобы их прочитали другие?
«То же самое, – подумала она, – что спрашивать Воссоздателя, почему она получает удовольствие от создания подделки и радуется мысли, что её работа – её, а не оригинального художника – демонстрируется другим, и никто об этом не догадывается».
Дневник рассказал ей об императоре намного больше, чем официальные хроники, и не только из‑за своего содержания. Страницы были потёртыми и потемнели от постоянного листания. Да, Ашраван хотел, чтобы его книгу читали, но не потомки, а он сам. Какие же воспоминания Ашраван подбирал так тщательно, что готов был перечитывать дневник снова и снова? Был ли он тщеславным, наслаждаясь восторгом прошлых побед? Или, наоборот, неуверенным в себе? Может, он часами искал именно эти слова, потому что хотел оправдать свои ошибки? А может, была другая причина?
Дверь в комнату открыли. Они перестали стучаться. Да и зачем? Её уже лишили всякого подобия личной жизни. Шай всё ещё была пленницей, возросла только её значимость.
Величаво вошла арбитр Фрава в сопровождении капитана Зу. На ней была роба мягкого фиолетового цвета. Лицо – слегка вытянутое. На этот раз в поседевшую косу она вплела ленты золотого и фиолетового цветов. Шай неслышно вздохнула, поправила очки. Она уже готовилась провести всю ночь, штудируя документы и обдумывая предстоящую работу – Гаотона ведь ушёл праздновать вместе со всеми.
– Мне сообщили, – сказала Фрава, – что ты не слишком торопишься.
Шай отложила книгу.
– На самом деле подготовка заняла совсем немного времени. Я уже могу приступать к печатям. Сегодня я напоминала арбитру Гаотоне, что мне всё ещё нужен испытуемый, который хорошо знал императора. Связь между ними позволит опробовать штампы. Печати продержатся недолго, но этого будет достаточно, чтобы проверить мои предположения.
– Мы подберём такого человека, – отозвалась Фрава. Она прошлась вдоль полированного стола Шай, проведя по его поверхности пальцами, задержалась перед красной печатью и слегка надавила на неё.
– Она бросается в глаза. Скажи мне, ты ведь вложила столько усилий, чтобы этот стол стал выглядеть лучше. Почему было не спрятать печать под низом?
– Потому, что я горжусь своей работой, – объяснила Шай. – Любой Воссоздатель, если представится ему такой шанс, сможет внимательно всё осмотреть и оценить мою работу.
Фрава фыркнула.
– Тут нечем гордиться, воровка. К тому же, раз ты подделываешь что‑то, разве смысл не в том, чтобы никто об этом не догадался?
– Когда как, – ответила Шай. – Конечно, если подделываешь или незаконно копируешь какую‑нибудь картину, то действительно лучше скрыть факт подделки. Но вот если занимаешься настоящим воссозданием, то утаивать это никак нельзя. Печать уже никуда не денешь, вот она! Всем своим видом говорит о проделанном. И этим можно гордиться.
Вот в чём состоит особенность жизни Шай. Воссоздание – не только печати душ, но в большей степени искусство подражать, попытаться воспроизвести и полностью скопировать так, чтобы не отличить что‑то целостное, что угодно: литературное произведение, предмет изобразительного искусства, фамильные гербы… Так, у народа Шай любой Воссоздатель‑подмастерье, который в тайне изучал это ремесло, начинал с освоения традиционного подделывания и лишь потом переходил к печатям душ.
А вот печати, вершину искусства Воссоздателей – по иронии, скрыть было очень тяжело. Штамп, конечно, можно спрятать подальше от глаз, что Шай и делала в определённых случаях. Но раз имеется возможность обнаружить клеймо, то и сама подделка – не идеальна.
– Оставьте нас, – приказала Фрава капитану Зу и остальным стражникам.
– Но… – попытался возразить Зу, делая шаг вперёд.
– Я не люблю повторять, капитан, – отрезала Фрава.
Он слегка заворчал, но всё‑таки поклонился, а затем с яростью взглянул на Шай. Казалось, что одаривать её угрожающим взглядом стало его второй работой в последние дни. Но тем не менее, Зу вышел со своими охранниками и захлопнул дверь.
Обновленная с утра печать Клеймящего Кровью всё ещё была на двери. Он приходил каждое утро примерно в одно и то же время. Для этого Шай вела отдельные записи. В те дни, когда он задерживался, метка начинала светиться слабее, слегка затухать… как раз перед его приходом. Каждый раз он появлялся вовремя, чтобы её продлить, но вдруг однажды не успеет…
Фрава внимательно наблюдала за Шай, будто что‑то просчитывая.
Шай не отвела взгляда, продолжая смотреть арбитру в глаза.
– Зу, наверное, думает, что я сделаю с вами что‑нибудь ужасное в его отсутствие.
– Зу не отличается большим умом, – сказала Фрава, – хотя если нужно кого‑то убить – он незаменим. Надеюсь, тебе не придётся испытать его мастерство на себе.
– Неужели вам совсем не страшно? Ведь вы остались наедине с ужасным монстром.
– Не с монстром, а авантюристом, – ответила Фрава, подойдя к двери и осматривая светящуюся на ней печать. – Ты не причинишь мне никакого вреда. Напротив, тебе наверняка должно быть интересно, почему я попросила стражу выйти.
«На самом деле, – подумала про себя Шай, – я совершенно точно знаю, зачем ты выставила ихза дверь. Равно как и то, зачем ты пришла сюда именно в этот час, когда все остальные арбитры на празднике и точно не смогут застать нас тут». Предложение! Она пришла сюда сделать предложение, и Шай его уже ожидала.
– Ты когда‑нибудь задумывалась, – начала Фрава, – какую бы пользу принесло империи, если бы император всегда прислушивался к гласу мудрости, который бы… иногда советовал ему…
– Я уверена, что император Ашраван всегда прислушивался к мудрым советам.
– Иногда, – согласилась Фрава. – Но временами он просто невыносим. Разве не было бы замечательно, если после своего перерождения император лишится этой наклонности?
– Я думала, вы хотели, чтобы он поступал в точности как прежде, – ответила Шай, – как можно ближе к оригиналу.
– Всё верно. Но будучи известна как одна из величайших Воссоздателей в истории, я знаю, что ты особенно преуспела в создании печати собственной души. Конечно, тебе по силам воссоздать душу нашего бесценного Ашравана в точности, в то же время, сделав его склонным прислушиваться к голосу разума… особенно голосу разума определённых лиц.
«О, пылающие Ночи, – подумала Шай. – И вы так просто говорите об этом? Вы хотите, чтобы я сделала чёрный ход в душу императора, и у вас хватает стыда говорить об этом так прямо?»
– Возможно, я… смогла бы сделать такое, – сказала Шай, будто обдумывая подобную возможность впервые. – Будет сложно. Вам придётся соответствующе вознаградить мои усилия.
– Тебя отблагодарят, – произнесла Фрава. – Я понимаю, вероятно, в твоих планах сразу после освобождения покинуть империю, но зачем? Этот город может открыть перед тобой большие возможности, особенно если правитель будет благосклонен.
– Давайте откровенно, арбитр, – заявила Шай. – У меня впереди долгая ночка работы, пока вы все будете праздновать. Я сейчас не настроена упражняться в словесности.
– В городе процветает подпольная торговля контрабандой, – сказала Фрава в ответ. – Приглядывать за ней – моё хобби. Не будет лишним, если кто‑то возьмётся контролировать это дело. И я отдам его тебе, если выполнишь мою задачу.
Все они совершали одну и ту же ошибку, полагая, что знают, почему Шай занимается своим ремеслом. Считая, что она уцепится за такой шанс, что контрабандист и Воссоздатель – одно и то же, ведь оба нарушают чужие законы.
– Интересное предложение, – вымолвила Шай, пуская в ход свою самую искреннюю улыбку из тех, что граничат с откровенной ложью.
Фрава широко улыбнулась в ответ.
– Оставляю тебя подумать, – сказала она, открывая дверь и хлопнув в ладоши, давая стражникам знак войти.
Шай опустилась в кресло, шокированная. Не из‑за предложения – который день она ожидала нечто подобное, а из‑за того, что только сейчас поняла стоящие за этим обстоятельства. Предложение о контрабанде, разумеется, было ложью.
Возможно Фрава смогла бы провернуть такое, но не станет. Даже если она уже не планировала убить Шай, то за этим предложением явно крылось нечто подобное.
Всё намного сложнее. Намного. Она думает, будто поместила в мою голову идею об управлении императором, и не сможет положиться на моё воссоздание, ведь будет ждать, что я построю свою лазейку, которая даст мне, а не ей, полный контроль над Ашраваном.
Из этого можно было заключить, что у Фравы есть наготове ещё один Воссоздатель. У него, возможно, не было таланта или смелости, чтобы попытаться воссоздать чужую душу самому, но он, определённо, мог тщательно изучить записи Шай и найти любые сделанные той лазейки. Этот Воссоздатель пользовался большим доверием и мог переписать её работу таким образом, чтобы контроль осуществляла Фрава. Они даже могли закончить работу Шай, если та достаточно продвинется в своём деле.
А ведь она намеревалась использовать все сто дней, чтобы спланировать побег, но теперь ясно – неожиданное покушение на неё может произойти в любой момент. И чем ближе к завершению проекта, тем большей становилась вероятность.
День тридцатый
– Что‑то новенькое, – произнёс Гаотона, осматривая витраж.
Это была особенно вдохновенная работа Шай. Попытки воссоздать окно в лучшем обличии проваливались одна за другой, и каждый раз, почти через пять минут, оно вновь превращалось в разбитое, со щелями по краям.
Тогда Шай нашла кусочек цветного стекла, одной стороной застрявший в раме, и поняла, что это окно когда‑то было витражом, как многие другие во дворце. Его разбили, стёкла рассыпались, а рама погнулась, из‑за чего появились щели, пропускающие холодный ветер.
Менять окно, как и следовало, никто не стал. Просто установили обычное стекло, так и оставив раму – всю в трещинах. Шай восстановила окно, приложив печать к правому нижнему углу, и теперь его прошлое было несколько другое: будто кто‑то хозяйственный вовремя обнаружил проблему и занялся ею. После такой истории печать сразу же схватилась. Теперь, даже несмотря на столь долгий срок, окно снова воспринимало себя красивым.
А может быть, она просто замечталась.
– Вы мне сказали, что приведёте сегодня испытуемого для проверки моей работы, – сказала Шай, сдувая пыль с новенькой печати, которую только что вырезала.
С обратной стороны – неотгравированной – она нанесла несколько резных линий – завершающие штрихи, которые всегда делались по окончании работы. Они говорили о том, что печать готова, и резьбы больше не будет. Шай любила делать их в виде географических очертаний своей родины, МайПон.
Штамп готов, штрихи сделаны, и Шай держала его над пламенем свечи. Такова была особенность камня души: он твердел при нагревании, отчего переставал крошиться. Хотя в этом случае нагревать камень уже было не нужно: последние штрихи и без того завершили дело. В принципе, Шай могла работать с чем угодно, лишь бы резьба шла четко, просто камень души ценили как раз за способность твердеть в огне.
Свеча коптила, и Шай покрывала печать сажей с обеих сторон. Когда все было готово, она сильно подула. Сажа слетела, и под ней остался красивый мрамор, отливающий красно‑серым оттенком.
– Я привел, как и обещал, – Гаотона подошел к двери, где стоял капитан Зу.
Шай откинулась на стуле, который недавно, как и хотела, переделала в удобный. Она решила поспорить сама с собой, кем же будет этот испытуемый. Кто‑нибудь из охраны? А может из мелких прислужников, например, личный писарь Ашравана? Кого же арбитры заставят, во имя великой идеи, терпеть страшные страдания от еретического ремесла Шай?
Гаотона сел на стуле рядом с дверью.
– Ну? – спросила Шай.
Он развел руками:
– Начинай.
Шай резко выпрямилась:
– Вы?!
– Я.
– Вы же арбитр! Один из самых влиятельных людей в империи!
– Да? А я как‑то и не заметил. В любом случае, моя кандидатура полностью подходит под все параметры: мужчина, родился там же, где Ашраван, и хорошо его знающий.
– Но ведь… – Шай запнулась на полуслове.
Гаотона слегка наклонился и скрестил руки:
– Мы долго это обсуждали, рассматривали разные варианты. Но, в конце концов, решили, что не имеем никакого морального права подвергать такому богохульству наших подданных. Оставался один путь: пойти должен кто‑то из нас.
Шай слегка встрепенулась, стараясь прийти в себя. Фрава легко могла приказать любому пойти на это! Да любой из них мог. «Наверняка, Гаотона, ты сам настоял на этом.»
Они считали его конкурентом, так что их вполне устраивало такое решение: Гаотона падет от страшного колдовства Шай. Она и не думала причинять кому‑то вред, но разве в этом можно убедить Великого? Как ни странно, но ей не хотелось, чтобы Гаотона сильно переживал. Она поставила стул поближе к нему и открыла небольшую коробочку, в которой лежали печати, вырезанные за последние три недели.
– Эти штампы не схватятся, – сказала Шай, держа в руках один из них. – «Схватывание» – специальный термин, который означает, что изменения, проделанные печатью, крайне неправдоподобны, а потому, долго не продержатся. Думаю эффект продлится не более минуты, при условии, что я всё сделала правильно.
Гаотона задумался, затем кивнул.
– Душа человека – не душа какой‑нибудь вещи, – продолжала она. – Человек постоянно развивается, меняется; он не статичен. Поэтому печать на человеке обладает особенностью очень быстро терять свой эффект, в отличие от тех, что наложены на обычные вещи. Даже самая виртуозная пропадает уже через день. Мои знаки сущности – пример… двадцать шесть часов, и они улетучатся.
– А как же император?
– Если всё получится, – ответила Шай, – печать нужно будет ставить каждое утро, точно также, как это делает Клеймящий с дверью. Но я хочу добавить в штамп возможность оставлять небольшой след, и каждый раз император сможет запоминать, что с ним было, когда он находился под действием печати, то есть каждое утро просыпаться не с чистого листа. Однако, как тело не может без сна, так и клеймо не может без обновления: кто‑то должен будет возобновлять его действие. Это легко, если печать сделана хорошо, Ашраван сможет выполнять процедуру самостоятельно.
Она дала Гаотоне внимательно изучить штамп.
– Каждая из печатей, которые мы сегодня проверим, – продолжала Шай, – очень незначительно меняет что‑то из твоего прошлого, какие‑то черты характера. Так как ты не Ашраван, эти изменения не схватятся. Но в чем‑то вы с ним схожи, а значит, печати смогут хотя бы ненадолго задержаться. Опять‑таки, если всё сделано правильно.
– Ты имеешь в виду это… шаблон души императора? – спросил Гаотона, глядя поверх штампа.
– Нет. Просто небольшая частица… К тому же, нет уверенности, что готовые‑то печати в итоге заработают. Насколько мне известно, ранее такого никто и никогда не делал. Правда есть сведения об использовании воссоздания душ в каких‑то совсем страшных целях. Но раз смогли они, то смогу и я. Если эти печати сейчас продержатся на вас хотя бы минутку, то на императоре будут держаться намного дольше. Так как все они настроены конкретно на него и его прошлое.
– Небольшая часть его души… – пробормотал про себя Гаотона, отдавая Шай печать. – Я правильно понимаю, что эти штампы ты не будешь использовать в итоге? Они только для сегодняшней проверки?
– Да. Однако те элементы, которые заработают сейчас, войдут в конечное изделие. Представьте, будто каждая печать – буква, из которых позже я сложу связную историю личности человека. К сожалению, даже если за дело берётся Воссоздатель, возникнут некоторые расхождения с прошлой личностью. Поэтому советую вам распространять слухи о ранении императора: сильный удар по голове вполне может объяснить такие различия.
– Уже ходят слухи о его смерти, – произнёс Гаотона, – они распространяются «Триумфом».
– Ну так скажите вместо этого, что он был ранен.
– Но…
Шай подняла печать.
– Даже если я совершу невозможное – а это, напоминаю, бывает в очень редких случаях, память Воссозданного не будет восстановлена полностью. Она может содержать лишь то, что я смогла прочесть или о чем догадалась. У Ашравана могли быть частные беседы, о которых Воссоздатель не в силах разузнать. Я могу наделить его всеми необходимыми качествами – это у меня получается особенно хорошо, но личность все равно будет подделкой: рано или поздно провалы в его памяти обнаружат. Распространяйте слухи, Гаотона, они очень пригодятся.
Кивнув, он закатал рукав и подставил руку. Она подняла печать Гаотона вздохнул, прищурил глаза, и кивнул еще раз.
Шай вдавила штамп, и, как всегда, имея дело с кожей, ей показалось, что она продавливает нечто твердое, словно его рука была каменной.
Печать слегка увязла. При использовании на человеке у того возникают странные ощущения. Шай повернула штамп и вытащила его, оставив красный след на коже Гаотоны, после чего достала карманные часы и продолжила наблюдать за пульсирующей рукой.
Как и всегда, когда клеймо ставили на живое, метка выпустила струйки красного дыма. Душа сопротивлялась изменениям, однако след не исчез. Шай выдохнула. Это добрый знак.
Интересно… Если поставить такую печать на императора, как поведёт себя его душа? Станет ли отторгать? А может, наоборот, обрадуется привнесённым Шай изменениям потому, что они излечат её раны. Почти как то окно, которое хотело вернуть былую красоту.
Гаотона открыл глаза.
– Это… работает?
– Подействует через некоторое время, – ответила Шай.
– Я не чувствую никакой разницы.
– Всё правильно. Также и император: если он будет ощущать печать, то заметит неладное. А теперь давайте так: отвечайте быстро и не задумываясь, первое, что придет в голову. Ваш любимый цвет?
– Зеленый, – тут же ответил он.
– Почему?
– Потому что… – он задумался, склонив голову набок, – просто потому, что он мне нравится.
– А как насчет твоего брата?
– Я его почти не помню, – ответил Гаотона. – Он умер, когда я был еще совсем маленький.
– Это хорошо, – бросила Шай, – император из него получился бы никудышный. Если бы его выбрали…
Гаотона поднялся.
– Даже не смей, слышишь, не смей говорить о нем так! Да я тебя… – он напрягся, глядя на Зу, который взволнованно потянулся за мечом. – Я… Брат?
Печать рассеялась.
– Минута и пять секунд, – сказала Шай. – Неплохо.
Гаотона прикоснулся ко лбу.
– Мне кажется, я помню своего брата. Но… у меня его нет, и всё же я помню как боготворил его, и боль, что испытал, когда он умер. Как же больно…
– Сейчас пройдет. Все ощущения уйдут, как после плохого сна, а через час вы уже ничего из этого и не вспомните.
Она сделала у себя какие‑то пометки.
– Кажется, вы слишком резко отреагировали на мои оскорбления в отношении брата. Да, Ашраван, можно сказать, боготворил его, но свои чувства никогда не выказывал, храня их где‑то очень глубоко. Возможно, из‑за того, что чувствовал, будто он мог стать хорошим императором, лучше, чем сам Ашраван.
– Ты уверена?
– Конкретно в этом? Думаю, да. Данную печать я слегка подправлю, но в целом, она удалась.
Гаотона сел на место, сверля её своими старыми глазами, будто хотел пробраться в самое сердце её души.
– Ты очень хорошо разбираешься в людях.
– Этому учат задолго до того, как допускают к камням души.
– Такой потенциал… – прошептал Гаотона.
Шай охватило раздражение от этих слов. Как он смеет судить её и упрекать в напрасной трате жизни? Воссоздание – её страсть; жизнь Шай зависела от ума, смекалки и умений. Разве не так?
Она подумала об одном, очень особенном знаке сущности, который сейчас заперт со всеми остальными. Он был для неё самым дорогим, из всех пяти, несмотря на то, что ни разу не использовался.
– Давайте проверим следующую, – Шай предпочла проигнорировать пристальный взгляд Гаотоны. Ей нельзя таить обиду. Тетушка Сол всегда говорила, что самая большая опасность в жизни – гордыня.
– Очень хорошо. Но я немного запутался. У меня уже сложилась некая картина о воссоздании из твоих рассказов, но я не понимаю, почему тогда эти печати вообще на мне работают. Ты же говорила, что нужно знать прошлое вещи в деталях, иначе ничего не получится?
– Да, если хочу, чтобы печати действовали долго. Как я уже говорила, всё дело в правдоподобности.
– Но это совершенно неправдоподобно! У меня нет брата.
– Ах, позвольте мне объяснить, – сказала Шай, удобнее усаживаясь на стуле. – Я переписала вашу душу, пытаясь сделать её подобной императорской. Точно так же, как переписала душу окна, поставив в него новые витражи. В обоих случаях испытуемый осознает изменение, которое я привношу. Например, оконная рама имеет общее представление о том, что такое витраж, ведь когда‑то он в ней был. И несмотря на серьезные повреждения в прошлом, печать всё равно схватилась, так как общая концепция витража сохранена, и окно об этом знает. Мне лишь оставалось воплотить это знание в реальность.
– Вы же провели очень много времени с императором. Ваша душа знает его душу, так же, как и оконная рама знает о витраже. Вот почему я должна проверять печати на таком человеке, как вы, а не на себе. Я ставлю штамп, и ваша душа получает порцию чего‑то такого, о чем она уже должна знать… Чтобы всё получилось, эта частичка должна быть небольшой и соотносимой с душой Ашравана, дабы ваша душа приняла его. Только в этом случае печать схватится, и то лишь ненадолго, прежде чем будет отторгнута.
Гаотона смотрел на неё с изумлением.
– Вы, наверное, думаете, что всё сказанное мной ерунда и предрассудки? – спросила Шай.
– Просто… очень загадочно, – Гаотона развел руками. – Окно имеет представление о витражах? Душа имеет представление о другой душе?
– Такие вещи существуют за гранью нашего понимания, – Шай взяла следующую печать. – Мы что‑то думаем об окнах, мы что‑то знаем о них…в духовном смысле. Поэтому окно обретает свое значение, какую‑то идею, и даже в некотором роде жизнь. Хотите верьте в это, хотите – нет. Да и не важно, главное, что печати на вас работают хотя бы минуту, а это значит, что я на верном пути.
– В идеале, я хотела бы опробовать их на самом императоре. Но, увы, в своем нынешнем состоянии он не сможет нормально отвечать на вопросы. Нужно, чтобы печати не просто схватились, но и работали все вместе. Поэтому мне необходимо знать ваши ощущения – это поможет делать печати более точно. А теперь, давайте руку – проверим следующую.
– Хорошо, – Гаотона приготовился. Шай поставила ему новый штамп и закрепила вполоборота, но… стоило ей только убрать печать, как она тут же исчезла, полыхнув красным.
– Всполох, – прокомментировала Шай.
– Что это было? – он провел пальцами по руке, где была метка, размазав краску. Печать так быстро исчезла, что чернила не успели даже как следует перейти в оттиск. – Что на этот раз ты со мной сотворила?
– Похоже, что ничего, – ответила Шай, внимательно рассматривая поверхность печати, выискивая недостатки. – С этой я ошиблась, причем очень серьезно.
– А о чем была печать?
– Про то, что подвигло Ашравана стать императором. О, разрази ночи огнем! А ведь в ней я не сомневалась!
Шай покачала головой, отложив штамп в сторону.
– Ашраван стал императором не потому, что где‑то в глубине души хотел доказать своей семье, что действительно может им стать. И даже не ради того, чтобы наконец выйти из тени своего брата.
– Я могу сказать тебе, почему он это сделал, Воссоздатель, – промолвил Гаотона.
Она изучающе смотрела на него. Видимо, именно Гаотона поспособствовал восхождению Ашравана на престол. В конечном счете император возненавидел арбитра за это.
– Хорошо, – сказала она. – Почему?
– Он многое хотел изменить. В империи.
– В дневнике об этом ничего не сказано…
– Он был очень скромным человеком.
Шай в удивлении подняла бровь. Это шло в разрез с теми записями, что у неё имелись.
– Нет, конечно, он был темпераментным, невыносимо упрямым в спорах, и если придерживался какой‑либо точки зрения, то стоял до конца. Но вот сам по себе, где‑то в глубине души, он был весьма скромным человеком. Это очень важная деталь его характера, постарайся её не забыть.
– Вот как, – выговорила она. «Наверняка, Гаотона, ты в чем‑то повлиял на его характер, – подумала она про себя. – И этот взгляд, каким ты разочарованно смотришь на людей, так и говорит, что мы должны быть лучше, чем мы есть».
Видимо, Шай не одна чувствовала осуждение Гаотоны. Он как разочарованный дед, недовольный своими внуками.
Такое положение вещей надоумило её отказаться от него как от подопытного. Только… ведь он сам, продолжая считать ремесло Шай ужасным, предложил ставить на себе эксперименты, желая быть наказанным, а не отправить вместо себя кого‑то ещё.
«На самом ли деле ты искренен, старик?» – думала Шай, в то время как Гаотона откинулся на стуле; его взгляд становился отрешённым, когда он думал об императоре. Она заметила недовольство.
В её деле многие смеялись над честными людьми, считая их лёгкой добычей. Они ошибались. Честность вовсе не означает наивность. Бесчестного дурака и честного дурака одинаково легко обмануть; к каждому есть свой подход. Тем не менее, честного и умного человека всегда, всегда сложнее обмануть, чем того, кто умён и бесчестен одновременно. А искренность… Её сложно подделать по определению.
– Какие мысли кроются за твоими глазами? – спросил Гаотона, подавшись к ней вперёд.
– Я думала о том, что вы, должно быть, относились к императору так же, как ко мне сейчас, надоедая ему бесконечным ворчанием по поводу того, что он должен совершить.
Гаотона фыркнул.
– Кажется, именно этим я и занимался, но это не значит, что мои взгляды были неверными. Просто он мог… мог стать кем‑то большим, чем был. Так же как и ты могла бы стать прекрасным художником.
– Я и есть прекрасный художник.
– Настоящим.
– Так и есть.
Гаотона покачал головой.
– Картина Фравы… кое‑что мы упускаем из виду, не так ли? Фрава приказала проверить подделку, и эксперты обнаружили несколько незначительных ошибок. Сам я их увидеть не смог, но они там есть. Поразмыслив, я счёл их странными. Мазки выполнены безупречно, я бы даже сказал, мастерски. Манера письма полностью совпадает. Если ты справилась с этим, зачем тогда нужно было так ошибаться, например, располагать луну слишком низко? Такую ошибку сложно заметить, но мне кажется, ты бы никогда не допустила чего‑то подобного, по крайней мере, не специально.