Информация для размышления:
Разговор.
Когда зло по-змеиному закрадывается между двумя людьми, одни перестают разговаривать, другие начинают говорить обиняками, третьи бранятся.
Следовательно, ругань, брань – это тот же диалог, только злой.
Разговор предусматривает искренность и доброту. Он возводится в нравственную обязанность. Для того, чтобы эта обязанность стала приятной, разговор должен быть образным, красивым, что связано уже с искусством, эстетикой.
Искусство говорить, равносильно искусству общения, начиналось с умения мыслить, поскольку мысли нормального человека всегда оформлялись в слова. Мысль человека, находящегося в одиночестве, неминуемо принимало характер монолога. Но стоило оказаться вдвоём, как разговор отодвигал в сторону всё остальное.
В старину не поздороваться при встрече было просто немыслимо, а поздоровавшись, нельзя не остановиться хотя бы на минуту и не обменяться несколькими, чаще шутливыми словами. Занятость или дорожная обстановка освобождала от разговора. Но не поговорить при благоприятных обстоятельствах считалось чем-то неловким и неприличным.
Эстетика разговора, как жанра устного творчества, выражается и в умении непринуждённо вести беседу, и в искусстве слушать, и в уместности реплик, и в искренней заинтересованности. Но главное – в образности, которая подразумевает юмор и лаконизм.
Так, на вопрос: «Как дела?» - заурядным ответом было знакомое всем: «Как сажа бела». Но человек с юмором обязательно скажет что-нибудь вроде: «Да у меня-то добро, а вот у батькина сына по-всякому».
Иносказания и пословицы, доброе подшучивание заменяли всё остальное в разговоре между приятелями или хорошо знакомыми.
Способность образно говорить, особенно у женщин, оборачивалась причиной многих фантастических слухов. Любой заурядный случай после нескольких устных передач обрастал живописными подробностями, приобретая сюжетную и композиционную стройность.
Банальное, плоское, документально-точное и сухое известие не устраивало женщин в их разговорах. Почти всегда в таких случаях благоприобретённый сюжет служил для выражения нравственного максимализма народной молвы.
Предание, легенда, сказание.
Они рождаются из подлинного события.
Прошедшее через тысячи уст это событие становится образом.
Предание, пережившее не одно поколение, растёт, словно жемчужина в раковине, теряя всё скучное и случайное.
Одной из жанровых особенностей предания является свободное смешение реального и фантастического, их непосредственная уживаемость в самой непосредственной близости друг от друга.
Предания, начиная с семейных, великолепно иллюстрируют географию всего государства.
В каждой деревне есть какое-то своё предание, связанное, например, с «пугающими» местами, с любовными историями, с происхождением того или иного названия и т. д.
Чаще всего это истории о верной любви и о наказании (за измену), рассказы о местных разбойниках и чужеземных захватчиках.
Так, почти в каждом регионе России живы предания о Смутном времени, о шайках Лисовского, о чудесных избавлениях деревень и селений от кровожадных набегов врагов, о царе Петре.
Плотник Нестерко, кузнец, сковавший железные ноги искалеченному на войне брату, ослепшая кружевница – всё это персонажи старых и новых преданий.
Бывальщина.
Такое состояние, когда человек скучает и не знает, чем ему заняться, совершенно исключалось в крестьянском быту.
Тяжёлый труд то и дело перемежался, сменялся лёгким посильным для стариков и детей; полевые работы сменялись домашними; чисто крестьянские занятия прослаивались промыслами.
Монотонность многих трудовых действий скрашивались песнями, играми.
Граница между трудом в его чистом виде и развлечением в таких случаях зыбка и неопределённа.
Но во время настоящего отдыха от тяжёлого физического труда, всегда в той или иной степени коллективного, в промежутках между работой и сном затевались и нарочитые, специальные развлечения.
К числу таких развлечений можно отнести рассказывание бывальщин, бухти сказок.
Такое рассказывание, как и песни на супрядках, могло сопровождаться трудом: плетение корзин и лаптей, связыванием рыболовных снастей, шорничанием и т. д.
Но это в том случае, если рассказчик находился дома, в обычных условиях.
За пределами дома, на дорожном ночлеге, в лесной избушке, люди занимались бывальщинами «натодельно», то есть нарочно, не сопровождая это трудом.
Бывальщина целиком зависела от характера и жизненного опыта рассказчика.
Но не все бывали люди умели талантливо рассказать то, что с ними где-то произошло.
Иные же, обладая меньшим жизненным опытом, рассказывали намного лучше.
Талант рассказчика нередко сочетался с талантом мастерового, были и прирождённые рассказчики, вдохновлявшиеся во время беседы.
Они выдумывали сюжет на ходу, образы являлись в рассказе неожиданно для них самих.
Добавляя к реальным фактам нечто своё, они постепенно и сами начинали верить в то, что рассказывали.
В отличие от преданий бывальщина жила ровно столько, сколько минут её рассказывали, но тот или иной сюжет или ход мог всплыть по любому поводу и в любом месте.
По жанрам бывальщины можно разделить на охотничьи, рыбацкие, военные, любовные, о колдунах, видениях и т.д.
Но такое деление было бы очень условным.
В любой группе бывальщин могли оказаться элементы соседней группы, и даже не одной, а нескольких, реалистические образы могли чередоваться с фантастическими, поскольку всё зависело от таланта рассказчика, обстоятельств во время импровизации и от состава слушателей.
Песня.
«Сказка – складка, песня – быль».
Иными словами, сказку можно складывать, говорить на ходу, тогда как песню на ходу сложить труднее.
Она уже должна быть…
(По видимому, отсюда происходит и слово «былина».)
Само собой разумеется, песня не исключает импровизации, одна и та же песня нередко звучала по разному, даже в нескольких мелодических вариантах.
Такая свобода давала простор для индивидуальных способностей, каждый был волен в меру своих сил совершенствовать песенные слова.
В результате такого совершенствования – долгого и незаметного – и появились в народной культуре сотни и тысячи песенных жемчужин, подобных этой:
Не сиди, девица, поздно вечером,
Ты не жги, не жги восковой свечи,
Ты не шей, не шей брачна полога.
И не трать, не трать впусте золота.
Ведь не спать тебе в этом пологе,
Тебе спать, девица, во синем море,
Во синем море на жёлтом песке,
Обнимать девице круты-берега,
Целовать девице сер-горюч камень.
Девяти этих строк по их образной насыщенности хватило бы для песни, но это обращение – лишь песенное начало.
Девичий ответ на угрозу смерти звучит так:
Не серди меня, добрый молодец!
Я ведь девушка не безродная,
У меня, у девушки, есть отец и мать,
Отец-мать и два братца милые.
Я велю братьям подстрелить тебя.
Подстрелить тебя, потеребить душу.
Я из косточек терем выстрою.
Я из рёбрышек полы выстелю,
Я из рук, из ног скамью сделаю.
Из головушкуяндову солью,
Из суставчиков налью стаканчиков,
Из ясных очей – чары винные,
Из твоей крови наварю пива.
Позову во гости всех подруженек,
Посажу их всех я по лавочкам,
А сама сяду на скамеечке.
Вы подруженьки мои, голубушки!
Загадаю же я вам загадочку,
Вам хитру-мудру, неразгадливу:
«Во милом живу, по милом хожу,
На милом сижу, из милого пью,
Из милого пью, кровь милого пью».
Далёкие языческие отголоски, трагические противостояния полов, их несхожее равенство и единство слышатся в этих словах.
Песня связывает воедино словесное богатство народа с богатством музыкальным и обрядовым. Художественная щедрость песни настолько широка, что делает её близкой родственнице сказке, бывальщине, пословице, преданию.
Прозвища.
Отделить стихию словесную от бытовой невозможно. Они неразрывны, они составляют единое целое.
И лучше всего иллюстрируют это единство прозвища.
Насмешливый сатирический оттенок этого фольклорного жанра вызывает у темпераментного человека бурный и совершенно напрасный протест: прозвище закрепляется за ним ещё прочнее. Бывали случаи, когда люди переезжали в другую волость, чтобы избавиться от прозвища – тоже напрасно! А один умник решил однажды перехитрить всех, придумал себе новое (разумеется, более благозвучное) прозвище и тайком начал внедрять его в жизнь, прежнее прозвище оказалось более жизнестойким.
Подобный опыт для умного человека не оставался втуне.
Самоирония – всегдашний признак более развитого ума.
Юмор глушил обиду, а иной раз м совсем освобождал человека от клички.
Так мужичок, получивший в наследство прозвище Балалайкин, заканчивая выступление на колхозном собрании спросил: «Ещё потренькать, аль на место сесть?».
Таких людей уважали.
Древность и широту распространения прозвищ подтверждает и тот факт, что даже великие князья не всегда избегали второго имени (Иван Калита, Дмитрий Шемяка, Василий Тёмный).
Образная сила, заключённая в русских прозвищах, не щадила не только отдельных людей, но и целые государства, земли и страны.
Архангельцев, к примеру, издавна обзывали моржеедами, Владимирцев – клюковниками, борисоглебцев – кислогнёздыми.
Уезды, волости и отдельные селения также удостаивались прозвищ.
Разнообразие личных прозвищ поистине необъятно.
Вот несколько женских прозвищ, бытовавших в Сохотской области: Пеля, Луковка, Клопик, Карточка, Прясло, Заслониха.
Одному из сапожников присвоена была новая фамилия – Мозолькин.
На стыке XIXиXX веков многие крестьяне прозвища преобразовывались фамилия.
Были мужские прозвища и совсем необъяснимые – Тилима, Карда, Бутя, Кулыбан.
Немало их давалось по названиям птиц, животных и насекомых (Галка, Воробей, Жук, Выдра).
Частенько становились прозвищами характерные прилагательные: Шикарный, Ответная, Масленый.
При этом прозвище нередко было обратным.
Заговор.
Слово, которое «вострее шильного жала, топорного вострия», от которого «с подружками не отсидеться, в бане не отпариться», которое «кислым не запить, пресным не захлебать», - такое слово дествительно имело могучую силу.
Оно защищало не от одной только зубной боли, но и «от стрелы летучия, от железа кованого и некованого, и от синего булату, и от красного и белого, и стрелы калёныя, и от красной меди, и от проволоки и от всякого зверя и костей его, и от всякого древа, от древ русских и заморских, и от всякой птицы перья, в лесу и в поле, и от всякого руду (имеется в виду толи руда железная, то ли кровь) человеческого, русского и татарского, и черемисского, и литовского, и немецкого, и всех нечестивых еленских родов, и врагов, и супостатов».
Многие заклинания и заговоры в поздние стали молитвами, христианская религиозная терминология соседствует в них с языческой..
Произнося заклинания, человек закреплял веру в успех начатого дела, будил в себе духовные силы, настраивался на определённый лад.
По-видимому, действие заговоров имело ту же психологическую основу, что и нынешний гипноз, самовнушение.
Существовало достаточно заговоров и заклинаний от пожара, от скотской немочи, приворотных и отворотных, пастушеских, а так же от неправедных судей и городских крючкотворцев.
Мужчины пользовались охотничьими и воинскими заклинаниями, заговорами наравне с женщинами.
Позднее заговаривание стало исключительно женской привилегией.
Множество повседневных заклинаний рождалось непосредственно перед тем или иным действием.
Садясь, например, доить корову, хозяйка шептала или говорила вполголоса, с тем, чтобы слышала только корова: «Докуд я тебя, раба божия Катерина, дою, Пеструха-матушка, ты стой стоючи, дойдоючи, стой горой высокой, теки молока рекою глубокой, сой не шелохнись, хвостиком не махнись, с ноги на ногу не переступай».
Сказка.
Сказочная поэзия являлась естественной необходимостью всего бытового и нравственного уклада.
Творчество сказителя было необходимо среде, слушателям, всему миру. Это вовсе не значит, что эстетическая потребность в сказке удовлетворялась как попало и где попало.
Сказка возникала само собой, особе6нно в условиях вынужденного безделья: в дорожном ночлеге, во время ненастья, в лесном бараке, а то и в доме крестьянина.
Архангельские поморы, уходя в долгое и опасное плавание, нередко брали с собой натодельного сказочника, пользовавшегося всеми правами члена артели.
То же самое можно было наблюдать во многих плотницких артелях: умение сказывать давало негласную компенсацию одряхлевшему либо искалеченному плотнику.
В зимнее время, когда не надо никуда торопиться, по вечерам слушать и рассказывать сказки собирались специально, устраивались даже своеобразные турниры сказочников.
Здесь обретались популярность и слава, пробовали силы начинающие, выявлялось косноязычие пустобрёхов и никчёмность вульгарщины.
Нищие и убогие, чтобы хлебный кус не вставал в горле, рассказывали особенно много, хотя никто не отказывал им в милостине и без этого.
Вот как начинается «Сказка про охоту», записанная в Никольском районе Вологодской области.
«Я человек, как небогатый, продать было нечего, обдумал себе план, где приобрести денег на подать. Согласил товарищей идти в лес вёрст за сто с лишком, с сузем, в Ветлужский уезд, ловить птиц и зверей… Время было осеннее, в октябре, числа семнадцатого».
Полная бытовая достоверность и документальные подробности в сочетании с невероятными событиями вызывают особый эмоциональный эффект. Слушатель не знает, что тему делать: то ли дивиться, то ли смеяться.
В семье сказка витает уже над изголовьем младенца, звучит (худо ли, хорошо ли – другой вопрос) на протяжении всего детства.
Вначале он слышит сказки от деда и бабушки, от матери и отца, от старших сестёр и братьев, затем он слышит их, как говорится, в профессиональном исполнении, а однажды, приставленный присматривать за младшим братишкой, начинает рассказывать сам.
Слушатель, становясь рассказчиком, тут же даёт свободу и ход своим возможностям.
Бухтина.
Бухтина – это народный анекдот, сюжетная шутка, в которой здравый смысл вывернут наизнанку.
Наряду с частушкой это до сих пор живущий жанр устного народного творчества.
То, что этот жанр существовал и раньше, доказывается многими фольклорными записями.
Некрасовский дед Мазай, развозивший зайцев в лодке по сухим местам, напоминает писаховского Малину, но литература пока лишь отчасти коснулась этой стороны народного творчества.
Чем же отличается бухтина от сказки и от бывальщины?
Между ними может и не быть внешнего жанрового различия: сказка в иных случаях похожа то на бывальщину, то на бухтину.
Бывальщина подчас объединяет объединяет в себе и бухтинные, и сказочные черты.
И всё-таки бухтины – явление вполне самостоятельное, причём не только в фольклоре, но и вообще в жизни, в народном быте.
Заливальщики и бухтинники, ревнуя народ к настоящим сказителям, дурачили слушателей скоморошьими шутками.
Поэтому бухтина иногда начиналась с действия.
Так Савватий Петров из деревни Тимонихи, оставшись временно без жены, сел однажды доить корову.
Корова убежала, а он начал рукою шарить по дну подойника, ища якобы оторвавшуюся коровью титьку. Он же смеха ради не раз имитировал то петуха, то кошачье «заскрёбывание».
Фантазия заливальщикабухтин полностью раскрепощена. Она напоминает и паясничанье скомороха, свободного от всех условностей, и видимую бессмыслицу юродивого.
В отличие от современного городского анекдота бухтина не всегда стремится к сатирической направленности. Бывает и так, что она рождается и живёт лишь во имя себя, не желая нести идеологическую нагрузку, разрешая множество толкований.
В других случаях сатирический или иной смысл спрятан очень тонко, ничто не выпирает наружу.
Высмеивания вообще может не быть при рассказе.
Умный слушатель улавливает самые отдалённые намёки.
Нарочитая ложь, открытое враньё не противоречат в народной бухтине её мудрости и нравственному изяществу.
Пословица.
Пословицы, многими тысячами собранные вместе, как-то не играют, даже мешают друг другу..
Им тесно в книге, им нечем там дышать.
Они живут лишь в контексте, в стихии непословичного языка.
Какой живой, полнокровной становится каждая (даже захудаленькая пословица) в бытовой обстановке, в разговорном языке!
«Богатство разум рождает», - говорит одна пословица.
Нет, это «Убыток уму прибыток», - утверждает другая.
Которой из них верить?
А они не противоречат друг дружке.
Просто каждая из них годится в определённых обстоятельствах.
Может быть, первая сложена для философов, вторая для купцов, может, наоборот, а может для тех и других.
А разве нельзя допустить, что нормальному человеку добавляет ума как прибыток, так и убыток, что только на дурака не действует ни то ни другое?
«Бранятся, на мир слова оставляют» - это что?
оказывается, когда бьются, то разговаривать некогда, кровь пускают друг другу молча.
Слова годятся для мирной беседы.
Только в обоюдном разговоре можно избежать брани, то есть войны, схватки, побоища.
«Выше лба уши не растут».
Главный смысл здесь в том, что никому не услышать больше того, на что он способен.
Раёк.
Говорить складно – это значит ритмично, в рифму, кратко, образно и точно. Складно говорить стремились все.
Разница между талантливыми и тупыми на язык говорильщиками была только в том, что первые импровизировали, а вторые лишь повторяли когда-то услышанное.
Между теми и другими не существовало резкой качественной границы.
Природа передаёт способности всем людям, но не всем поровну и не всем одинаковые.
Так же неопределенна и разница между обычной речью и речью стилизованной.
У многих людей весьма ярко выражена способность говорить в рифму и даже способность к складыванию, то есть к стихотворству.
Превосходным примером райка могут служить прибаутки, которые говорит дружка на свадьбе, не зря дружкам называли самых проворных и самых разговористых.
Иногда в рифму говорили целые сказки, бывальщины и бухтины, а в других случаях заумные побасенки вроде этой:
«Писано-прописано про Ивана Денисова, писано не для рому, всё без обману. Пришёл дядюшка Влас, кабы мне на это время далась власть, да стадо овец, я стал бы им духовный отец, всех бы исповедал да и в кучку склал» и т. д.
Частушка.
Накопленная в течение многих веков образная энергия языка не исчезает с отмиранием какого-либо (например, былинного) жанра.
Она может оказаться в неожиданных формах, как фольклорных, так и литературных.
Частушка и явилась в фольклоре такой неожиданностью.
Причитание.
Причет, плач, причетание – один из древнейших видов народной поэзии.
Причетчицу в иных местах называли вопленицей, а в других – просто плачеей.
Как и сказители, они нередко становились профессионалами, однако причет в той или другой художественной степени был доступен большинству русских женщин.
Причитание всегда было индивидуально, и причиной его могло стать любое семейное горе: смерть близкого родственника, пропажа без вести, какое-либо стихийное бедствие.
Поскольку горе, как и счастье, не бывает стандартным, похоже на горе в другом доме, то и причеты не могут быть одинаковыми.
Профессиональная плачея должна уметь импровизировать, родственница умершего также индивидуальная в плаче, она причитает по определённому человеку – мужу или брату, по сыну или дочери, по родителю или внуку.
Выплакивание невыносимого горя было в народном быту чуть ли не физиологической потребностью.
Выплакавшись, человек наполовину одолевал непоправимую беду.
Страшное горе, смерть, небытие смягчаются слезами, в словах причета растворяются и расплёскиваются по миру.
Мир, народ, люди, как известно, не исчезают, они были, есть и будут всегда
(по крайней мере, так думали наши предки).
Современный причет, использующий песенные, даже былинные отголоски, грамотная причетчица может и записать, при этом ей необходим чей-то персональный толчок, пробуждающий эмоциональную память.
После это начинает работать поэтическое воображение, и причетчица на традиционной основе создаёт своё собственное произведение.
На свадьбе причитания имеют прикладное значение.
Свадебное действо подразумевает игру, и поэтому причитающая невеста далеко не всегда причитает искренно.
Печальный смысл традиционного свадебного плача противоречит самой свадьбе, её духу веселья и жизненного обновления.
Но как раз в этом и своеобразие свадебного причета.