Как мы упоминали выше, на севере России и в Сибири была распространена особая разновидность кликушества — «икота». Первые указания на «икотную болезнь», по словам доктора Краинского, относятся к 1606 году, когда в Перми поданы были две челобитные жалобы. Челобитчики сделали извет: один на крестьянина Тренку Талева, что он напустил икоту на его жену, а другой — на посадского Семейку Ведерника, который напустил икоту на его товарища по торговле. У этих кликуш-«икотчиц» приступ начинается икотой, а оканчивается истерическим плачем или смехом. В некоторых случаях, однако, за этим следует обморок. Припадки продолжаются от часа до семи часов. Икота главным образом была распространена среди женщин по правую сторону Северной Двины, где ею страдало в начале XX века не менее четверти всего женского населения. Дальше, к западу от Двины болезнь эта «пропадала». Разумеется, русский народ и икоту объяснял влиянием злого духа. Огненный змей
Огненный змей, по народным воззрениям, есть олицетворение дьявола. Дьявол принимает этот вид, когда намеревается вступить в половые сношения с женщинами. Сказания о таких связях существуют у всех славянских народов, занесены они и в наши летописи. Согласно легенде о Петре и Февронии, дьявол вступил в связь с княгиней (супругой Павла, брата Петра) при жизни ее мужа, но в большинстве случаев он выбирает своими жертвами одиноких вдов или девиц, без меры грустящих и убивающихся по своим умершим мужьям или возлюбленным, и заступает место последних. Такие несчастные, всецело поглощенные своей скорбью, нередко забывают свои обязанности по отношению к Богу и ближним. Они перестают молиться, посещать церковь, ропщут на Господа, сомневаются в Его милосердии, богохульствуют. Вот этими-то обстоятельствами и пользуется дьявол. Наметив такую женщину, он в глухую ночь пролетает по небу в виде огненного змея, останавливается над ее избой, рассыпается искрами и является тоскующей под видом ее мужа или любовника. Конечно, такое явление приводит женщину в ужас, но обаяние дьявола так велико, что она скоро свыкается с мыслью, что любимый ею человек жив, а не умер. В страстных ласках проводит дьявол с нею ночь и при первом пении петухов исчезает. Затем посещения им новой любовницы происходят уже каждую ночь. Любовь огненного змея сушит и изводит женщин. Они бледнеют, худеют, истощаются. Дни проводят в тяжелой тоске, с нетерпением ожидая ночи, а с нею и возлюбленного. Случается, что обольщенная дьяволом разговаривает с ним в присутствии посторонних, но последние не видят и не слышат духа. Иногда от таких связей родятся дети, но не обыкновенные, а богатыри, кудесники или кикиморы. О происхождении и жизни кикимор в русском народе существует следующая легенда: «Полюбит красну девицу-душу нечистый, загорит он, окаянный, змеем огненным, осветит он дубровы дремучие. По поднебесью летит он, злодей, шаром огненным; по земле рассыпается горючим огнем, во тереме красной девицы становится молодым молодцем несказанной красоты. Сушит, знобит он красну девицу до истомы. От той ли силы нечистые зарождается у девицы детище некошное. С тоски, со кручины надрывается сердце у отца с матерью, что зародилось у красной девицы детище некошное. Клянут, бранят они детище некошное клятвой великой: не жить ему на белом свете, не быть ему в урост человечь; гореть бы ему век в смоле кипучей, в огне негасимом. Со той ли клятвы то детище заклятое, без поры, без времени, пропадает из утробы матери. А и его-то, окаянного, уносят нечистые за тридевять земель в тридесятое царство. А и там-то детище заклятое ровно чрез семь недель нарекается Кикиморой. Живет, растет Кикимора у кудесника в каменных горах; поит-холит он Кикимору медяной росой, парит в бане шелковым веником, чешет голову золотым гребнем. От утра до вечера тешит Кикимору кот-баюн, говорит ей сказки заморские про весь род человеческий. Со вечера до полуночи заводит кудесник игры молодецкие, веселит Кикимору то слепым козлом, то жмурками. Со полуночи до бела света качают Кикимору во хрустальчатой колыбельке. Ровно через семь лет вырастает Кикимора. Тонешенька, чернешенька та Кикимора; а голова-то у ней малым-малешенька со наперсточек, а туловище не спознать с соломиной. Далеко видит Кикимора по поднебесью, скорей того бегает по сырой земле. Не старается Кикимора целый век; без одежи, без обуви бродит она лето и зиму. Никто-то не видит Кикимору ни середь дня белого, ни середь темной ночи. Знает-то она, Кикимора, все города с пригородками, все деревни с присе-лочками; ведает-то она, Кикимора, про весь род человечий, про все грехи тяжкие. Дружит дружбу Кикимора со кудесниками да с ведьмами. Зло на уме она держит на люд честной. Как минут годы уреченные, как придет пора законная, выбегает Кикимора из-за каменных гор на белый свет ко злым кудесникам во науку. А и те-то кудесники люди хитрые, злогадливые; опосылают они Кикимору ко добрым людям на пагубы. Входит Кикимора во избу никем не знаючи, поселяется она за печку никем не ведаючи. Стучит, гремит Кикимора от утра до вечера; со вечера до полуночи свистит, шипит Кикимора по всем углам и полавочной; со полуночи до бела света прядет кудель конопельную, сучит пряжу пеньковую, снует основу шелковую. На заре-то утренней она, Кикимора, собирает столы дубовые, ставит скамьи кленовые, стелит ручники кумачные для пира неряженого, для гостей незваныих. Ничто-то ей, Кикиморе, не по сердцу: а и та печь не на месте, а и тот стол не во том углу, а и та скамья не по стене. Строит Кикимора печь по-своему, ставит стол по-нарядному, убирает скамью запонами шидяными. Выживает она, Кикимора, самого хозяина, изводит она, окаянная, всяк род человечий. А и после того, она, лукавая, мутит миром крещеныим: идет ли прохожий по улице, а и тут она ему камень под ноги; едет ли посадский на торг торговать, а и тут она ему камень в голову. Со той беды великие пустеют дома посадские, зарастают дворы травой-муравой». Если связь со змеем продолжается долгое время, то женщина сходит с ума и нередко кончает жизнь самоубийством. Единственным средством избавиться от дьявола-змея является надевание на него шейного креста. Но очарованную женщину трудно уговорить прибегнуть к такой мере. Если однако она послушается, то хотя бы и не успела надеть креста на шею нечистому, однако после нескольких повторов этой попытки дьявол ее оставляет и больная поправляется. Вот одна из быличек, которые часто рассказывали в деревнях: «Вот в Ветлуге был случай. Молодая женщина, пожив всего один год замужем, неожиданно лишилась своего супруга: его где-то на стороне убили. Много слез пролила Анна, сильно горевала и не знала, что делать от тоски. Наступила осень, и горожане увидели летуна: появится, осветит и рассыпается над домом, где жила молодая вдова. Многие предостерегали Анну и говорили, что сами видели, как летал к ней огненный змей, и советовали обратиться с молитвами к Богу, но вдова и слышать не хотела, отвергала советы добрых людей. Она, не стесняясь, говорила домашним и знакомым, что муж ее не убит, а только скрывается от людей, потому несчастье его постигло, и он не смеет никому показаться на глаза, кроме своей жены, которую посещает часто. Она рассказывала, что муж, когда ночует у нее, вместе с ней спит, как спал и раньше живой, и уходит около полуночи до пения петухов. Недолго, однако, летал огненный змей к вдове. Начала она быстро таять, ничего по дням не ела, тосковала и лишилась рассудка, а вскоре ее и паралич разбил, так она в совершенном изнеможении и безумии скоро и умерла». Кроме креста, спасти от огненного змея тоскующую по нему женщину мог заговор, произнесенный знахарем. Обряд начинался с втыкания в порог и во все щели избы мордвинника, а затем уже произносился сам заговор: «Как во граде Лукорье летел змей по поморию, града царица им прелыцалася, от тоски по царе убивалася, с ним, со змеем, сопрягалася, белизна ея умалялася, сердце тосковалося, одному утешению предавалася — как змей прилетит, так ее и обольстит. Тебя, змей, не боюся. Господу Богу поклонюся, преподобной Марии Египетской уподоблюся, во узилища заключусь Как мертвому из земли не вставать, так и тебе ко мне не летать, утробы моей не распаляти, а сердцу моему не тосковати. Заговором я заговариваюсь, железным замком запираюся, каменным тыном огораживаюсь, водой ключевой про-хлаждаюся, пеленой Божией Матери покрываюся; аминь». Домовые
Домовые — это духи, хранители домов, олицетворение душ умерших предков, родоначальников, почему им и присвоен эпитет дедушки — «дедушка домовой». Домовой имеется в каждом доме, живет всего чаще под или за печкой, иногда в бане или овине. По народным верованиям, домовой весь оброс густой шерстью и мягким пухом, даже ладони и подошвы у него в волосах, только лицо около глаз и носа «голое». Его мохнатые подошвы зимой обозначаются на снегу, а ладонью домовой гладит по ночам сонных, и те чувствуют, как шерстит его рука. Если она мягкая и теплая, то предвещает счастье и богатство, если холодная и жестокая, то быть худу. В Вятской губернии рассказывали, что домовой является людям стариком, ростом с пятилетнего ребенка, в красной рубахе, подпоясанный синим кушаком, лицо у него сморщенное, борода белая, волосы на голове желто-седые, а глаза словно огонь горят. В Сибири домового представляют в виде маленького, косматого старика с длинной бородой и думают, что он проживает в печурке. В других областях России домового знают плотным, малорослым стариком, в коротко смуром зипуне или синем кафтане, с алым поясом или в красной рубахе: у него седая всклокоченная борода, волосы косматы и застилают лицо, голос суровый и глухой; он любит ворчать, браниться и употребляет при этом выражения чисто народные, крепкие. У домовых бывают жены и дети, дочери его очень красивы, но любовные связи с ними гибельны для смертных. Домовой представлялся крестьянам идеальным хозяином: он смотрит за всем домом и двором пуще самого хозяина, блюдет семейные интересы, заботится об имуществе, охраняет всю скотину, надзирает за овином, огородом, конюшней, хлевом, амбарами, за домашней птицей, особенно за курами. Петушиного пения домовой, в противоположность всей остальной нечистой силе, не боится, напротив, его боятся различные лешие, ведьмы и оборотни, от вредных замыслов которых он охраняет дом. Домовой сочувствует и семейной радости, и семейному горю. Он предвещает смерть хозяина дома тяжелыми вздохами и плачем. Когда умирает кто-либо из домочадцев, домовой воет ночью, выражая этим свою печаль. Перед каким-нибудь общим бедствием — чумой, войной, пожаром — домовые уходят из села и воют на выгонах. Если идет нежданная беда — домовой возвещает о ее приближении стуками, ночными поездками, истомляющими лошадей, приказом сторожевым собакам рыть ямы среди двора и выть на всю деревню. Желая предупредить хозяина о каком-нибудь несчастье, например о начале пожара или о забравшемся воре, домовой толкает и будит хозяина. Несмотря на свое доброжелательство, домовой вообще любит проказить. Бывают случаи, когда он становится злым даже к семье своего хозяина. Тогда он щиплет домашних животных и птиц, отнимает у них корм, спутывает гривы лошадям и замучивает их ездою, сбрасывает хозяина с саней или телеги, раздевает его во время ночи, стаскивает с постели, наваливается на сонных домочадцев, душит их, щиплет до синяков. Так объясняет народ причины кошмаров и появление подкожных кровоизлияний на различных частях тела после сна в виде синеватых и багровых пятен различной формы и величины. 10 февраля (нового стиля) праздновали в русском народе именины домового. Крестьяне были уверены, что болезни и несчастья, появляющиеся с этого дня, происходят от лихого домового. Колдуны и знахари уверяли, что домового можно унять кудесами; а чтобы его всегда держать в смирении, то нужно оставить на ночь гостинцы. Кудесы, унимающие лихого домового, заключаются в следующем: колдун, призванный во двор, ровно в полночь резал петуха, выпускал кровь его на голик (веник). Этим голиком выметал все углы в избе и во дворе, вместе с причитанием разных заговоров. Все это совершалось до пения последних петухов. Для задабривания домового после ужина оставляли на загнетке горшок каши. Верили, что ровно в полночь домовой выходит из-под печи и ужинает. С той поры он целый год бывает смирен и услужлив. Существовали особые заговоры на умилостивление домового. Для этого нужно было достать травы плакуна (Orchis maculata), но не с черным корнем (какой у нее бывает обыкновенно), а с белым, и привесить его себе на шелковый пояс, потом взять озими, добытой с трех полей, завязать ее в узелок и привязать узелок к змеиной головке, которая должна висеть на гайтане[28] вместо креста; вложить в одно ухо клочок козьей шерсти (которую особенно уважает домовой), а в другое — последний, в порядке домашней пряжи, клочок шерсти летнины, который крестьянка бросает, когда допрядет кудель, и который следует подобрать скрытно ото всех домашних; потом переодеть сорочку на ночь, то есть на левую сторону, взять горшовик[29] и отправиться ночью в хлев, где, завязав глаза этим горшовиком, сложенным вчетверо, и затворив за собой дверь, сказать: «Суседушко, домоседушко, раб к тебе идет, низко голову несет; не томи его напрасно, а заведи с ним приятство, покажись ему в своем облике, заведи с ним дружбу да сослужи ему легку службу». Слова эти повторять до тех пор, пока не запоют петухи или пока не услышишь легкого шороха в хлеву. В первом случае вызывание должно отложить до другой ночи, во втором — схватиться одной рукой за корень плакуна, а другой — за змеиную головку и крепко держаться за них, что бы ни делал домовой: тогда последний покажется. Если же вызывающий не успеет ухватить за гайтан и корень или выпустит их из рук, то домовой, схватив гайтан, порвет его и змеиной головой застегает вызывающего до полусмерти. При переходе в новое жилище домохозяин (или приглашенный знахарь) должен был положить для домового в подполье нового дома целый небольшой хлеб и на него соли да чашку молока. Приготовив это, хозяин ночью в одной сорочке идет в старый дом и говорит: «Кланяюсь тебе, хозяин батюшко, и прошу тебя пожаловать к нам в новыя хоромы: там для тебя и местечко тепленькое, и угощеньицо маленькое сделано». Без приглашения домовой не пойдет на новое место и будет плакать каждую ночь. По переезде в новый дом первый ломоть хлеба, отрезанный за первым обедом, зарывают в земле на вышке, в правом углу под избой, приговаривая: «Кормильчик, кормильчик, приходи в новый дом хлеба здесь кушать и молодых хозяев слушать». Наши предки перебирались в новые дома на Сёмин день, 1/14 сентября. Для этого сзывали родных и почетных гостей. На такое новоселье хаживал приглашать гостей сам хозяин. Первыми гостями считались тесть с тещей, сваты, дяди и кумовья. Гости наперед присылали на новоселье хлеб-соль по усердию и состоянию. Тесть присылал коня любимому зятю, а теща — корову для внучат. Коня встречал зять у ворот с поклонами и почетами, у крыльца кормил ячменем и пшеницей из рукавицы, а в конюшне поил сытой медовой чрез серебро, из ковша. Корову провожала сама теща до зятина двора. Хозяин с хозяйкой встречали корову на дворе с поклонами и ласковым словом, у крыльца кормили хлебом и с радостью провожали все свою буренушку до сарая. Кум с кумой приносили на новоселье мыло и полотенце. Встреча им была в сенях, где угощали чаркою вина. Сваты приносили домашнюю птицу, и новых переселенцев кормили на дворе овсом и гречихою. Все званые сходились праздновать новоселье к обеду, и пиршество оканчивалось вечером, с большими проводами гостей. Расскажем теперь о поверьях наших предков о новом доме. Дом готов, все отделано, все припасено, все убрано; но не сделано важного, не исполнено нужного. Это важное, это нужное не продается, не покупается. О нем все старшие в доме со страхом вспоминают. А без этого нужного как перейти в новый дом? Как жить? Давно ли были примеры у соседей, что в новом доме пропадало и счастье, и богатство, и веселье? Если вы знаете заветные тайны наших отцов, вы уже догадались, что в новый дом нельзя перейти без домового дедушки. Он в старом доме берег все хозяйское добро, холил домашний скот, радел и заботился о дворе пуще хозяйского глаза. И его ли оставить, бросить на старом пепелище? Может быть, на новом дворе заведется лихой и грозный домовой? И вот хозяева решаются перевести с собою и домового дедушку, без которого в доме непременно будут болезни и беды. Свекровь, или бабка, или старшая нянька, или знахарка отправляет со старого пепелища молодую хозяйку, а сама топит печь в последний раз. Весь жар выгребает она из печи в печурку и дожидается полдня. У ней уже заранее приготовлен горшок со скатертью. Ровно в полдень, по солнцу, свекровь кладет в горшок горячие уголья и накрывает его скатертью. Потом растворяет двери и, обращаясь к заднему куту, говорит: «Милости просим, дедушка, к нам на новое усилье». Затем отправляется на новый двор. Здесь хозяин с хозяйкой, у растворенных ворот, ожидают уже дедушку с хлебом-солью. Подходя к воротам, свекровь стучится в верею[30] и спрашивает: «Рады ли хозяева гостям?» Ей отвечают молодые хозяева с низкими поклонами: «Милости просим, дедушка, к нам на новое место». Свекровь идет в новые покои; впереди несет хозяин хлеб-соль; сзади провожает хозяйка. Входя в избу, свекровь ставит горшок на загнетку, берет скатерть и трясет ее по всем углам, как будто выпуская домового; потом высыпает все уголья в печурку. С восторгом и радостью садятся всей семьей за стол и едят хлеб-соль. Горшок разбивают и зарывают ночью под передний угол дома. Для предосторожности, чтобы злые люди не напустили на двор лихого домового, вешают в конюшню медвежью голову. Все это делается будто для того, чтобы лихой не вступал в борьбу с добрым за жилое и не обессилил бы его. По переводе в новый дом коров старший хозяин (или знахарь) говорит «дворовым» (духам): «Кормилец батюшко, кормилица матушка, как я люблю этих коровушек, чернухонек, сивухонек (и т. д.) — так и вы их любите». Когда приведут купленную скотину в хлев, следует произнести: «Дедушко отаманушко, полюби моего чер-неюшка (пестреюшка и пр., смотря по шерсти), пой, корми сытно, гладь гладко, сам не шути и жены не спущай, и детей укликай, унимай». Кто хочет видеть дворового, должен первый получить от священника, по окончании заутрени на Пасху, красное яйцо и взять из церкви свечу, с которой стоял у заутрени. Затем должен ночью, до петухов, взяв в одну руку зажженную свечу, а в другую красное яйцо, стать перед отворенной дверью хлева и сказать: «Дядя дворовой, приходи ко мне, не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал; приходи таким, каков я; я тебе христовское яичко дам». Дворовой выйдет, по виду совершенно подобный произносившему заклятие. Глава пятая
Знахари и знахарские приемы
«Контингент» профессиональных знахарей состоял преимущественно из бобылей и бобылок, которые занимались этим ремеслом либо из нужды, поскольку «заработок» лекаря был очень хорошим, либо по призванию. Это были почти всегда люди почтенного возраста, ибо старость своей опытностью всегда внушает больше доверия. Так сложилось исторически, что знахарь на Руси в рассматриваемое нами время был единственным врачевателем народа. Часто, когда в селе не было своего «собственного» знахаря, крестьяне ехали за помощью в соседнюю деревню к «специалисту», о котором шла хорошая молва. Но иногда ждали прихода в деревню паломников, которые считались сведущими в лекарстве, или бродячих знахарок. Последних на Руси очень любили, считали Божьими людьми, слагали о них легенды. Они приносили в деревни не только лекарства и снадобья, но и новые знания, а часто и новые семена. Так, по русской легенде, греча попала на Русь благодаря такой знахарке: «За синими морями, за крутыми горами жил-был царь с царицей. На старость послал им Господь на утеху единое детище, дочь, красоты несказанной. Вот они, царь с царицей, и думают думу крепкую. Думали, думали и придумали: пошлем, де, посла встречного спрошать по имени и по изотчеству, и во то имя наречем нарожденное детище. И ту свою думу крепкую оповедали князьям и боярам. И князья и бояре приговорили: быть делу так! Снарядили посла. По слову царскому, по приговору боярскому идет посол искать встречного, спрошать его по имени и по изотчеству, каким именем назвать нарожденную дочь у царя с царицей. Сидит посол на перекресице день, сидит и другой. На третий день ко вечеру идет навстречу старая ведунья во Киев-град Богу молиться. Вот и молвит ей посол думу царскую: «Бог на помочь, стар человек! Скажи всю правду, не утаи: как тебя звать по имени, да и как величать по изотчеству?» И молвит в отповедь ему старая старуха: «Осударь, ты мой боярин милостивой! Как народилась я волею Божьею на белый свет, и туто, де, отец с матерью нарекли меня: Крупеничкою», — а как звали батюшку родимого, то она во своем сиротстве не помнит. И начал посол пытать старую старуху: «Али ты, старая, из ума выжила, али на те, старую, дурь нашла — что невесть что говоришь? Да такого имя слухом не слыхать, видом не видать, как белый свет стоит. Буде ты, старая, на правду не идешь, ино не ходить тебе на сырой земле. Молви без утайки». И взмолилась старая старуха: «Осударь, ты мой боярин милостивой! Не вели казнить, вели слово вымолвить. Оповедала я тебе, боярину, всю правду со истиной, молвила все дело без утайки. А во всем во том кладу порукою всех святых и угодников. Умилосердись, осударь, ты мой боярин милостивой! Пусти душу на покаяние, не дай во грехах умереть». И думает боярин: «А и что? Никак, старая правду молвила? А и что старую до пытки доводить? Быть делу так, как молвила старая» Отпускал боярин старую старуху во Киев-град Богу молитися, а на отпуске наделял золотой казною, да и крепко наказывал: молитися за царя с царицей, да и за их нарожденное детище. Диву дивовалася старая, что с нею содеялось, а со того дива еле душа во теле осталася. Идет посол ко князьям и боярам рассказать содеянное. Входит он, посол, во палату боярскую, посередь пола становится, на все стороны поклоняется, а сам и молвит им, боярам, речь посольскую: «По слову царскому, по приговору боярскому, правил я посольство на перекресице на встречного, а на том посольстве было дело так: сидел я на перекресице три дня с места не сходючи, ни едину ночь не всыпаючи, а на третий день идет встречная старая старуха, а ей-то молвил: скажи всю правду, не утаи: как звать тебя по имени, да и как величать по изотчеству? И на ту речь посольскую молвит в отповедь старая ведунья: как народилась она волею Божьею на белый свет, отец с матерью нарекли ее Крупеничкой, а как звали ее батюшку родимого, про то она, старая, во своем сиротстве не помнит. И он, де, посол, выслушавши такие речи небывалые, пытал старую ведунью крепко-накрепко, да и с угрозою. И она, де, старая, крепко стояла на своем слове: оповедала, де, всю правду со истиной, молвила, де, все дело без утайки. И он, де, посол, принял те речи за правдивые, отпустил старую старуху во Киев-град Богу помолитися, а на отпуске наделял золотой казной, да и крепко наказывал: молитися за царя с царицей, да за их нарожденное детище» А опосле того он, посол, клал на стол статьи писаные, что деялось во посольстве. От тоя речи посольские все князья и бояре с диву дивовалися, что содеялось. И приговорили бояре: оповедать царю все дело посольское, а на челобитье поднесть статьи писаные всему делу посольскому. Идут князья и бояре во терем княженецкой со словом посольским, со статьями писаными. Как взошли они, князья и бояре, во терем ко своему осударю царю, били челом, о сыру землю кланялись, а на челобитьице молвили всю речь и подносили статьи писаные всему делу посольскому Слушает осударь царь речь посольскую, читает статьи писаные всему делу посольскому, да и возговорит опослей того: быть делу тому так, как содеялось. И нарекали царь с царицей свое нарожденное детище, во имя встречного, Крупеничкой. Вырастает та царская дочь Крупеничка не по дням, а по часам, узнавает всякую мудрость книжную более старых стариков. Вот и задумали царь с царицей: как свое детище замуж отдать? И посылают послов во все царства и государства, да и по всем королевствам искать себе зятя, а своему детищу — мужа. Не думано, не гадано подымалась Золота орда бесер-менская на его, осударя царя, войной воевать, его царство полоном полонить, его слуг верных сгубить. Выходил осударь царь на Золоту орду бесерменскую войной воевать со всеми князьями и боярами, со всем своим царством, опричь баб и ребят и старых стариков. На той войне ему, осударю царю, не посчастливилось: положил он, осударь царь, свою голову со всеми князьями и боярами, со всем своим воинством. А и та Золота орда бесерменская полонила полоном всех баб и ребят, всех старыих стариков. А и того царства кабы не бывало. Доставалась та царская дочь Крупеничка злому татарину во полон. И он ли, злой татарин, нудил Крупе-ничку во свою веру бесерменскую. «Я, де, тебя, Крупеничка, — молвит он, собака, — за то наряжу во наряд оксамитной, во монисто с ожерельицем. Будешь ты, Крупеничка, ходить в чистом золоте, будешь спать на хрустальчатой кроватушке, будешь есть яства лебединые, будешь пить питья медвяные» Его-то речам бесерменским она, Крупеничка, веры неймет; его-то словам окаянным она, Крупеничка, и отповеди не дает. А и думает он, злой татарин: «Ай, постой ты, Крупеничка, ай, погоди ты, упрямая! А я те во работу отдам, а я те во неволю пошлю». И мучил он, окаянной, Крупеничку работою великою, неволею тяжкою ровно три года; а на четвертый год нудить стал во свою веру бесерменскую. И стояла она, Крупеничка, крепко на своей православной вере. Во те поры проходила старая старуха-ведунья из Киева через Золоту орду бесерменскую. Вот и видит она, вещая, Крупеничку в работе великой, во неволе тяжкой. И стало жаль ей, старой, Крупеничку. И оборачивает она, старая, Крупеничку во гречневое зернышко и кладет то гречневое зернышко во свою калиту. Идет она, старая, путем, дорогой немалою на святую Русь. И в те поры возговорит ей Крупеничка: «Сослужила ты для меня службу немалую, спасла меня от работы великие и тяжкие; сослужи еще службу последнюю: как придешь на святую Русь, на широки поля, привольные, схорони меня в землю». Ведунья по сказанному, как по писаному, все сделала, что заповедала ей Крупеничка. Как схоронила она, старуха, гречневое зернышко на святой земле русской, на широком поле, привольном, и учало то зернышко в рост идти, и выросла из того зернышка греча о семидесяти семи зернах. Повеяли ветры со всех со четырех сторон, разнесли те семьдесят семь зерен на семьдесят семь полей. С той поры на святой Руси расплодилась греча. А то старина, а то и деянье добрым людям во услышанье». На самом же деле родина гречихи — Гималаи. Там ее начали разводить четыре тысячи лет тому назад. Оттуда она попала в Китай и Среднюю Азию, а затем — в Средиземноморье. На Русь ее впервые привезли греки, почему наши предки и стали называть ее «греческим злаком» — гречкой. Знахарь и земский врач
Обращение к знахарю, а не к земскому врачу, с точки зрения простолюдина, было во многих случаях совершенно логично и последовательно. Раз известное заболевание произошло не по той или иной физической причине, а случилось от вмешательства нечистой силы, порчи, «напуска по сердцам», «глаза», слова, то и средства лечения должны соответствовать причинам заболевания и должны быть им равносильны: эта вера народа в существование каких-то таинственных сил, прекращающих болезни, есть лишь следствие его веры в такие же силы, от которых происходят болезни. Кроме того, даже если во время лечения знахари и не могли помочь больному, то они разными «механическими» действиями, употребляемыми при заговорах — поглаживаниями, постукиваниями и нашептываниями, значительно успокаивали нервы больного. Известная обстановка и таинственность, запах каких-то трав, окуривание — все это, так или иначе, действовало на психику крестьянина, верующего и в силу черта, и в могущество ведуна. Больные верили в знахаря — и в этом был залог успеха его дела. Даже если улучшение наступало не из-за лечения, а по естественным причинам, крестьяне все равно свято верили, что на ноги их поставили чары местного лекаря. Как одно и то же лекарство, но прописанное различными докторами, способно оказать большую пользу в том случае, когда оно назначено доктором, внушающим к себе больше доверия, так и простая вода способна творить чудеса, если больной верит в силу лекаря. Успех знахарей и бабок исследователи народной медицины объясняют и тем, что крестьяне очень любили поговорить про свою болезнь, «отвести душу». Между тем земские врачи, которым на своих громадных «участках», как правило, не хватало времени на больных, просто обрывали пришедших на прием на полуслове, не дав высказаться. По многочисленным этнографическим зарисовкам, уходя от врача с лекарством, но в скверном настроении духа, крестьяне ворчали: «Вот, путем и не расспросил меня, а лекарство дал. Надо думать, чтобы побыстрее отвязался». Часто, если лекарство было без цвета, вкуса и запаха, крестьяне и вовсе решали, что вместо медицинского препарата им дали простой воды. Совсем иначе вели себя знахари. Они принимали больного, начинали говорить с ним «за жизнь», расхваливали свои травы и настойки, уверяли в чудодейственной силе припарок и порошков. Крестьянин уже с самого начала верил знахарю — тем более что вера в местного лекаря была у русского человека «в крови». Не пропала она, надо сказать, и сегодня. Автор этой книги в детстве на даче вместе с бабушкой ходила в соседнюю деревню за молоком и с замиранием сердца слушала рассказы молочницы о местной ведьме и «заломах», ею устраиваемых. Предрассудки, связанные прежде всего с людским невежеством, удивительно живучи. От знахаря крестьянин уходил с легкой душой, да и лекарство нес «правильное» — с горьким вкусом, резким запахом и темного цвета. Чем больше выпьешь такого лекарства — тем лучше. А доктор-то ведь прописывает пить свою «воду» по ложке. Крестьяне верили, что есть чудодейственный эликсир, который непременно поможет, и поможет быстро, надо только уметь его найти. Врачи, столкнувшись с серьезной болезнью, как правило, настаивали на ее длительном лечении. Крестьянин же хотел вылечиться как можно быстрее и не терять времени, которое было ему просто необходимо для работы по хозяйству и в поле. В книге Г. Попова приводится типичный случай, о котором ему сообщила его корреспондент госпожа С-ва. Речь в ее рассказе шла о лечении больной, получившей тяжелые ожоги, за которой ухаживали врач и госпожа С., делавшая больной перевязки. Больная стала уже поправляться, успех лечения признавался и самой больной, и ее родными, но все они были недовольны сроками лечения и стали поговаривать, что если все тем же пользовать больную, так она, пожалуй, и через месяц не выздоровеет. «— Есть другие средствия, что скорее помогают, — заявляют они. — Какие же это средствия? — Да мы того не знаем, а бают, что ожог скорее проходит, коли его другим чем полечить. Вон, в Салтыках есть женщина: она хошь и не очень старая, а знает всякие средства, от всяких болестей, а от ожогов человек пятнадцать уж пользовала. — Ну хоть она и знает всякие средства, а все не больше доктора. — Ни, матушка! Доктора-то больше над больными валандаются. Коли их слушать, так и сама-то заморишься, за больными ходючи, да и снадобья-то их не больно способно потреблять. Приехав на другой день, продолжает рассказчица, я нашла в хате больной нестарую еще бабу с хитрым лицом; она что-то старательно терла и месила в грязной, сальной черепушке. — Ну что, Матрена, как себя чувствуешь? — Слава Тебе, Создателю, матушка, много легче стало. — Теперь, сударыня, — вмешалась дочь больной, Дунька, — мы скоро и совсем вылечим мать. Вот, салтыковская бабочка пришла, берется за семь дней все раны заживить. — На все доводы, что менять лекарство, которое, очевидно, помогает, на неизвестное не следует, мне отвечали уверенно, что бабка вылечит гораздо скорее. — Ну а если мать помрет? — спрашиваю я. Как можно, матушка, да разве она, бабка-то, неведомо чем лечит? Ведь мы же видим, какое она снадобье делает: вот, взяла семь яиц да сварила их круто-прекруто, вынула из них желтки да поставила их топить, а кады вытопится из них масло, всыплет в него порошок и будет этою мазью ожоги мазать. — А порошок-то какой? — Вестимо, целебный. — Да из чего он сделан-то? — Известно, из трав. — Да из каких трав-то? — И чего вы сумлеваетесь? — вмешивается сама лекарка. — Разя я какая неизвестная? Меня все тута знают: уж не одного, этта, я вылечила, а уж коли где обгорят, то завсегда за мной посылают. Вот, за прошлый год у нас мальчонка обгорел, так даже до кости где пригорело, и то я его лечила, и много ему получшало. Я снова пыталась уговорить Дуньку не слушаться советов бабки, убеждала также Матрену, но она качала только головой и приговаривала: — Ох, матушка, их воля. Что хотят, то пусть и делают, а мне, калеке, что же гуторить? За нее стала возражать старая бабка, тетка больной, пользующаяся не только в семье, но и во всей деревне большим авторитетом. Ее маленькие глаза злобно смотрели на меня из-под надвинутого на лоб черного платка, скрюченные корявые руки чуть не касались моего лица, когда она жестикулировала, беззубый, шамкающий рот, с брызгами слюны, издавал хриплые, прерывающиеся звуки. Чего это ты, сударыня, так на нашу лекарку-то напустилась? — заговорила она. — Кажись, не зла она нам желает. Мы ведь не хулим ваших докторов, говорим только, что они над больным долго валандаются. Оно, конечно, господам-то хорошо по пуховикам нежиться, а нам работать надо: вот и выходит, что наша лекарка нам скорее потрафит, коли в семь дён бабу подымет». Настоять на своем не было возможности, и госпожа С-ва предпочла удалиться. Через пять дней Дунька принесла забытые у них ножницы. «— Ну, что Матрена? — Померла, сударыня, вчерась схоронили. — Ну, вот, видишь, не говорила ли я, что бабка ее уморит? — Ни, сударыня, да разве же бабка тут при чем? — Как же ни при чем, когда мать поправляться стала да и умерла от лекарских снадобий? — Как усеж от снадобий? От них-то у матери раны затянуло, а потом изнутри что-то стало краснеть да утечь, да потом точно гнить, дух от всей пошел такой нехороший. — Да это у ней от вашего лечения Антонов огонь сделался. — Огонь, огонь, матушка, это точно, только он изнутра шел, бабка говорит — перед кончиной всегда так-то бывает. Ну, вестимо, против всяких лихих болестей она снадобья знает, а противу часа смертного она не вольна, потому он от Господа». Самое удивительное, что в результате семейство умершей вовсе и не обиделось на знахарку, а если бы подобное случилось с врачом, его непременно обвинили бы в смерти больной. Специализация знахарей