– Палашка! – крикнула она, не оборачиваясь, с порога.
Тарханларов, зная от Рубашкина проделки барыни и то, как она и генералу грозила Палашкою, невольно улыбнулся, приготовился взять Перебоченскую за руку и шагнул вперед.
– Позвольте мне, сударыня, пройти в залу и сообщить вам решение суда и окончательное предписание губернатора…
Он бережно взял старуху за сухощавую, в тревоге дрожавшую руку. Но в то же время за спиной хозяйки обрисовались два помещика: отставной прапорщик из букеевских ординарцев Кебабчи и не служивший нигде черноморский дворянин и соседний гуртовщик Хутченко.
– Удивляемся! – сказали разом оба господина, умышленно и как‑то особенно неблаговидно бася и щетиной подвигаясь вперед из залы, – удивляемся вашей дерзости к дворянке… и не верим, чтобы вы были с такими полномочиями…
Перебоченская тотчас же, не оборачиваясь, по‑прежнему отрекомендовала обоих защитников своих и Тарханларову и Рубашкину.
– А это вот учитель музыки в здешних местах, господин Рахилевич! – прибавила она, почувствовав, что за спиной ее прибавилось еще одно лицо из внутренних комнат, юноша лет девятнадцати, румяный, пухлый, с бараньими, тусклыми и навыкат глазами, – он учит у моих родных и близок в доме господина предводителя!
– Однако же вы должны, сударыня, выслушать бумагу начальства и по порядку законов дать на нее отзыв! – отозвался, нисколько не теряясь, Тарханларов. – Повторяю вам, я советник губернского правления и прошу со мною не шутить…
– Полноте сочинять! Это, господа, может быть, и не советник вовсе! – громко объявил своим товарищам развязный учитель музыки Рахилевич, насмешливо пошатываясь за их плечами, с руками в широких зеленых шароварах и одетый в какую‑то фантастическую голубую куртку с шнурками и бронзовыми стекольчатыми пуговицами. – Я советников всех в губернии знаю‑с; это, должно быть, так себе, какой‑нибудь канцелярист, для шутки нанятый Рубашкиным!
|
|
Рубашкин обомлел.
– Ну, спросите у него вид; есть ли у него, господа, вид еще? Не самозванец ли это? – прибавил Рахилевич, мигнув прапорщику Кебабчи, на которого, как видно, компания возлагала также немало надежд.
– Нн‑да‑с! – шаловливым басом и в галстук сказал медноцветный, как пятак, Кебабчи. – Попросите, Палагея Андреевна, этого господина, однако, в кабинет; пусть он нам покажет свой вид, паспорт. Может быть, это еще и по правде самозванец! Вы уж, сударь, извините нас: здесь страна всяких подлогов и самозванств; тут действовали Пугачев‑с, Разин, разбойники из киргиз‑кайсаков, Кудеяр и Кувыкан, Булавин и Заметаев…
– Так вы полагаете, что я тоже какой‑нибудь Кувыкан или Кудеяр, подложный, а не настоящий чиновник? – спросил, засмеявшись, Тарханларов, в то время, как сам он, однако, чувствовал, что еще мгновение и, пожалуй, в этой глуши, не подоспей понятые, его самого обратят в подсудимого, силой свяжут и под конвоем повезут, на общий позор и смех, в город, в его же губернское правление, вместо Перебоченской, которую он собирался взять силой.
– Нечего, нечего смеяться! – опять резко перебил учитель музыки Рахилевич. – Давайте‑ка лучше ваши бумаги! Не на дураков напали… Нас не проведете – стреляные!..
– Пожалуйте в кабинет! а в залу я вас все‑таки не допущу: у меня дела и сама я больная! – сказала со вздохом хозяйка и тут же от порога ступила через лакейскую в соседний, особый, темноватый кабинетик.
|
|
Тарханларов, Рубашкин и бледный заседатель, переглядываясь между собою, вошли туда за нею. Кебабчи, Хутченко и Рахилевич вступили туда же и кинулись запирать двери. Их лица глядели мрачно, а резкие, порывистые движения показывали, что они были готовы решиться на все. Рубашкин глянул на помертвелого заседателя, и у него самого точно холодная водица полилась по спине и мурашки в желудке задвигались…
Все сели. Тарханларов внятно и внушительно стал читать грозную бумагу о своей командировке, снова попросил Перебоченскую не упорствовать, потому что скоро вечер, а он к ночи должен все покончить, не принимая от нее никаких отговорок, и протянул бумагу слушателям, чтобы все ее рассмотрели.
– Бланки и подписи действительно подлинные! – сказал медноцветный Кебабчи, – но этому все‑таки не бывать никогда, никогда! пока в наших жилах течет дворянская кровь!
– Не бывать! – подхватили его товарищи.
– Да‑с!.. – решила и хозяйка, завиляв глазками и теребя в руках ридикюль.
– Пожалуйте отзыв! – сказал Тарханларов.
– Вот он! давно написан на эти ваши бумаги…
И она подала советнику готовый отзыв по всем пунктам грозного решения.
– Новое преступление! – объявил советник, быстро пробежав отзыв, – я его кладу при вас, господа, в карман и записываю в журнал следствия; оказывается, что секретнейшие и важнейшие бумаги начальства передаются сюда из города в копиях и прежде, чем в подлиннике, попадают к виновным! Отлично! Ай да местечко‑с!..
|
|
– Кладите! – выстрелил в него глазами Рахилевич. – Мы и не прячемся от вас; эка гроза какая! Бумагу эту сообщил нам сам уездный председатель, а он – извините! человек со связями‑с, имеет везде лазутчиков против крючков; в обиду своей дворянки не даст никому, а я у него учу в семействе‑с…
– А, так вот как! Вы видели, слышали, господин заседатель? Ответ уже готов и подписан! Я его принимаю не как довод к отказу, а как улику к прежним преступлениям здешних властей…
Заседатель молча поклонился, продолжая мигать оторопелыми глазами.
– Так я повторяю, – начал опять Тарханларов, вставая и выпрямляясь во весь рост, – угодно ли вам, госпожа Перебоченская, без всяких дальнейших проволочек, сегодня же, – слышите? сегодня же к ночи, – выехать отсюда и все сдать господину Рубашкину?!
– Нет… никогда! Я больна, стара, и притом же…
– В таком случае я открываю присутствие и через полчаса арестую вас силою и под стражей препровожу в город! – брякнул советник.
Заседатель даже привскочил на месте.
Перебоченская задергала опять пальцами, но ни слова не ответила.
– Можете открывать присутствие! – забасили еще неприязненнее Кебабчи, Рахилевич и Хутченко. – А мы будем смотреть…
Наглость всего этого начинала взрывать Тарханларова. Он вышел в лакейскую и на крыльцо. На нежных полных щеках его показались багровые кружки. Глаза его затуманились. Он отер платком лоб и сказал заседателю: «Где б нам открыть присутствие и начать действовать?»
– В каретном сарае! – ответил стоявший на крыльце Лазарь Лазарич Ангел, от злости и от расходившейся в нем греческой желчи уже ставший желтее лимона. – Тут небывалый воровской притон – все штуки идут, как по маслу; ждал я, ждал, пошел к кухне – заперта на ключ; глянул я в окно, пуста – одни мухи бьются в стекла… Я в людскую избу, в конюшню, под сараи, – везде пусто. Устроим присутствие в каретнике: там, кстати, стоит какая‑то перевернутая кадка… На ней и писать можно…
– Доставайте, господа, из коляски припасы! – сказал Рубашкин, обмахиваясь платком.
– А нам? – спросили обывательские ямщики.
– Распрягайте лошадей и ступайте по домам. Мы отсюда на других лошадях выедем!
Ямщики отправились выпрягать коней.
– Господа, в каретник.
Тарханларов по‑прежнему легко и свободно зашагал от крыльца по двору, однако же прибавил:
– Жаль, господа, что мы не распорядились о более значительном числе понятых; кажется, здесь не совсем безопасно! что это значит? и станового до сих пор нет?
– С одной стороны, тут сущая Татария, Курдистан; а на другой и матушка Русь здесь же, как дома, расположилась! – пустился рассуждать вслух Рубашкин. – Мне это приходило в голову еще, как я первый раз сюда приезжал! Ждешь тут, что убьют тебя, либо зашьют как раз в мешок, да и в воду! а тут же скворец вон тихо прыгает в клетке, девка белобрысая чулок вяжет, барыня пасьянс в гостиной раскладывает, тупоумный тульский маятник упорно постукивает в лакейской, точно в бессонную ночь где‑нибудь на станции, когда ждешь лошадей…
Посмотрели господа в поле из‑за конюшни: не было видно еще ни станового, ни понятых. В сарае на полу было множество голубиных следов. Ласточки с звонким криком влетали в щели над воротами и опять вылетали отсюда. Прочный новый тарантас барыни стоял под полотняною покрышкой в одном углу, в другом возвышались развалины старинной кареты. Сметя сор с опрокинутой кадки, заседатель и Лазарь Лазарич приготовили канцелярский бивуак. Тарханларов рассказал заседателю, как ему писать, и тот с дрожащими руками присел с пером и с бумагами на тарантасный сундук к кадке. Прочие все вышли из сарая. На дворе по‑прежнему было тихо и не видно живого существа, как на площадях крепости перед последним натиском осаждающей армии.
– Что это заседатель ваш так трусит? – спросил Рубашкин Ангела.
– В переделке был здесь, – значительно ответил Лазарь Лазарич. – Он был в тот самый въезд властей сюда, когда Перебоченская высланному к ней чиновнику особых поручений дала пощечину. Все и скрыли. Чиновник переждал, да скорее и дал тягу куда‑то на север.
– Вот то‑то и беда, – возразил Рубашкин, – что все трусят и скрываются; ты побит, и опубликуй сам! Что за стыд быть ударенным бешеною лошадью или дикою киргизскою коровой!
Тарханларов почесал у себя за ухом.
– Ну, нет, господа: с нами она этого не сделает. А иначе, либо я сам не пожалею с нею сил, либо рапортом донесу обо всем в наготе высшим властям. Что вы думаете? Ведь об оскорблении чиновника на службе… да еще в такой беззащитной глуши… обязаны будут по законам донести лично государю…
– И донесут! Вот меня не раз помяли. Доносили… Что же? Отписывались! – сказал, крутя черные усы, Ангел.
Тарханларов покраснел. Он долго молчал, прислушиваясь к скрипу пера заседателя.
– Господа! теперь не зевать! Готова будет бумага, составится журнал первых действий… Скоро все поспеет? – спросил Тарханларов.
– Составлено, готово все‑с…
– Подписывайте, господа. А вот, кстати, и понятые…
Все подписали вступительные бумаги. У сарая во дворе показались первые понятые, так себе, какие‑то серенькие переминавшиеся мужички, из поселян поплоше.
– Вот наша верная опора! – иронически подмигнул товарищам на понятых Тарханларов, прочел вслух мужикам бумаги, разъяснил им смысл дела и велел всем смотреть в оба и слушаться строго его приказаний.
– Будете слушаться? – гаркнул под конец советник.
– Будем! – отозвалась кучка понятых, едва шевеливших от страха языками и уныло почесывавших спины и затылки.
– Переписать их по именам!
Заседатель переписал. Подождали еще. Солнце клонилось уже к закату.
– Будут еще ваши? – нетерпеливо спросил Рубашкин.
– Будут, верно… десятские сгоняют с поля! как не быть! верно, будут… – ответили понятые, глупо и пугливо переступая с ноги на ногу.
Вдали в поле еще показалась кучка понятых. Ангел крикнул от плетня:
– Еще идут!
– Теперь, господа, прямо в дом! – решил Тарханларов, – отыщите лом или молоток, если дверь в залу опять запрут, надо будет при понятых выломать, всех из дома взять под арест и скрепить наши меры новым журналом.
Нашли какую‑то железную полосу. Уже двинулись было к крыльцу, как Лазарь Лазарич, успевший с этою запуганною толпою земских поличных обнюхаться по‑своему и перемолвиться по душе, шепнул советнику:
– Надо отрядить часть понятых в поле. Один из них сейчас сообщил, что поляк‑приказчик этой барыни туда поскакал задами, собирает сгонщиков и намерен, как видно, угнать куда‑нибудь с этой земли, если не все гурты скота, так табун лошадей или часть овец.
– Что это, сдача или отступление?
– Далеко до сдачи… Спешите!.. Это просто одна из азиятских хитростей…
– Кого же послать? Отряд понятых и так у нас мал, а мы и обывательских лошадей отослали по домам! Эй вы, понятые!
Часть мужиков отделилась к каретнику.
– За мной, в барскую конюшню. Садитесь сейчас на коней и гайда в степь…
Наскоро Тарханларов свернул замок у конюшни, мужики оттуда вывели тройку упряжных лошадей, последних, какие там были, и иные из них уже стали моститься сесть без седел на жирных скакунов.
– Не трогать барских коней! – раздался с прибавкой крупной брани крик с крыльца.
Мужики оторопели. То был голос знакомого им соседа их, прапорщика Кебабчи.
– Садись! – крикнул, в свой черед, советник. – Как вы смеете не слушаться?
– Не садись; убью первого, кто осмелится! – прибавил с крыльца Кебабчи, в патронташе и размахивая ружьем.
Мужики раскрыли рты от изумления и выпустили поводья. Прапорщик Кебабчи с крыльца продолжал ругаться вслух, ничуть не стесняясь присутствием чиновников. Титулярный советник Ангел не вытерпел, сам схватил первую выведенную лошадь за повод, потрепал ее по спине, вскочил на нее и во всю прыть понесся за двор, крича понятым: «За мною!» Двое ободранных мужиков прыгнули также на лошадей и вскачь скрылись за конюшней. Выстрела с крыльца не последовало, хотя Кебабчи довольно решительно и грозно еще там потрясал ружьем. Остальные понятые ожили также. «Все‑таки власть! – думали они, теснясь у конюшни, – нас бы тот барин сразу пострелял, а по чиновникам так и не целится!»
Тарханларов приказал понятым идти к крыльцу. Кебабчи отступил внутрь дома, а власти с мужиками вступили в сени.
Чиновники вошли в лакейскую; понятые разместились тут же и в раскрытых сенях. Зала была по‑прежнему затворена. Заседатель попробовал: она была заперта на замок.
– Видите ли, ребята, – начал Тарханларов, – я послан от губернатора, а он назначен властью еще высшею. Я старший чин в правлении по губернии, и мне велено эту барыню взять силой, так как она закона не слушается, а все это имение отдать этому барину.
Он указал на Рубашкина.
– Да мы все это знаем давно! – робко и вполголоса отозвались некоторые понятые, – только уж как бы нам чего не отвечать!
– Знаете? тем лучше. Вот и бумага об этом. Барыня заперлась; надо сломать замок. Давайте опять лом… Я разбиваю двери, чтоб вы видели…
Подали советнику снова железную полосу. Тарханларов нажал ею на замок; дверь отскочила: в зале было пусто. Он заглянул в коридор – везде тихо, ни души. Он поставил часть понятых следить вдоль коридора выход из дому к другому крыльцу, а сам через залу подошел к запертой двери в гостиную. Но едва он нажал лом и на эту дверь, как в нее из гостиной разом что‑то навалило, и с криком и воплями в залу выскочили: сама хозяйка, помещики, ее защитники, Кебабчи и Хутченко, учитель музыки Рахилевич и вся тесноскученная и озадаченная дворня барыни: горничные, повар, батраки, кучер, ключник, даже дворовые дети. Последние взревели, едва дверь отворилась.
– Караул! разбой! караул! грабят! режут! – заорали господа и слуги.
Некоторые из дворни оказались вооруженными: кто палкой, кто кочергой, одна баба с половой щеткой, кучер с косой, а Кебабчи по‑прежнему в патронташе с ружьем.
Тарханларов невольно потерялся.
– Вы, господа, вижу я, всему зачинщики и подстрекатели, – сказал он Рахилевичу, Кебабчи и Хутченко, – вы более всех будете отвечать. Но до вас очередь дойдет после! Понятые! слушать моих приказаний! – гаркнул он, сильно повысив голос. – А вы, дурачье, безмозглые, дворня вашей барыни! Вас только перепорят за то, что вы мешаетесь, куда вас не зовут! Ну, чего стоите! Девки, бородачи! марш по своим углам!
Молодцеватый голос Тарханларова звонко раздался в зале, где вслед за первым появлением домашней засады воцарилась было мгновенно мертвая тишина. Дворня осунулась. Перебоченская стояла в задних рядах, тормоша ридикюль и поглядывая, как крыса, атакованная ловкою и наметанною кухаркой в углу комнаты, откуда некуда было податься.
– Вона! – весело крикнул вдруг Рахилевич, нагло пошатываясь, опять с руками в карманах широких зеленых шаровар. – А вы, ослы, и опешили? Думаете, взаправду это важная птица налетела! Да это не губернаторский советник, а панок из Боромли! Я его в карты обыгрывал, ей‑богу! Это Рубашкин его за десять целковых нанял… комедию отколоть!.. Это самозванец! Ведь вы слышали, что тут, на Волге, бывали прежде самозванцы, которых после в железных клетках отвозили в столицы? Это и есть один из таких…
– Понятые, вперед! – гаркнул еще громче мнимый «панок из Боромли», почувствовавший всю бездну, в которую его могли столкнуть, – берите прежде этого господина Рахилевича! Я вам приказываю…
Он оглянулся и невольно побледнел. Понятые не трогались с места.
– Ну, ей‑богу же: вот побожился вам, что это самозванец, и я его отлично знаю! – опять спокойно прибавил Рахилевич. – Не нас, а его надо связать, чтоб шуму‑то в порядочных домах не делал…
– Самозванец! Панок из Боромли! и мы его знаем! – добавили решительно и Хутченко и Кебабчи.
Тарханларов, однако, снова не потерялся, хотя первое мгновение для него вышло убийственное, и понятые уже начали было подозрительно посматривать на него самого, помышляя, «что, дескать, и одет‑то он запросто, и мундира богатого на нем нет, и не при сабле; бог его знает, кто он такой, а знакомые господа божатся и смеются над ним…»
– Что же вы молчите? – отнесся Тарханларов вслух к стоявшему сзади его заседателю. – Вы здесь непременный заседатель земского суда, вас должны все тут знать, в самом этом доме вы не раз были, а теперь вы у меня под командой… Что же вы молчите?
– Что вы, что вы, – крикнул Рахилевичу заседатель. – Опомнитесь. Какие шутки! Ступайте вон отсюда! – прибавил он дворовым людям Перебоченской.
Горничные отступили первые, за ними наемные батраки: отступление готово было начаться полное…
– Что вы, господин Рахилевич, разве ослепли? – спросил опять заседатель, обращаясь к защитнику хозяйки.
– А ты забыл, собака, что у меня десять пар волов в подарок недавно получил? – шепнула заседателю сзади хозяйка, ухватя его за рукав.
Заседатель стал опять ни жив ни мертв.
– Ребята, взять Рахилевича! – скомандовал Тарханларов и, когда понятые двинулись за ним, сам подступил к учителю музыки и наложил на его плечо руку.
– А, брат! Так вот же тебе что! – крикнул Рахилевич и, как видно обдумав все наперед с товарищами, кинул чем‑то мелким в глаза советнику.
Ослепленный Тарханларов рассвирепел, бросился вбок, желая ухватить руками негодяя, но тот ускользнул. И в то же мгновение Тарханларову показалось, что в зале началась непостижимая свалка… Он кое‑как выскочил в сени, дорогой обо что‑то сильно ударившись виском, долго тер глаза и минуты через три, сквозь слезы усилился оглянуться в дом. Понятые в зале в общей суматохе силились взять Рахилевича; дворня его с ругательствами отбивала.
– Воды, вот вам воды в глаза, – сказал Рубашкин, появившись с девичьего крыльца со стаканом воды, – промывайте скорее! Это страсть, что за вертеп! Боже! куда мы попали! Заседателя Перебоченская с девками связала и кричит, что под караулом пошлет его и всех нас в город.
Тарханларов дрожал от бешенства и наскоро стал промывать глаза и ушибленный до крови висок.
– Где Лазарь Лазарич? – спросил он.
– Еще не воротился с поля…
– Велите посмотреть, не едет ли?
Рубашкин распорядился.
– Я ничего не сделал противозаконного, крайнего? – спросил он Рубашкина.
– Ничего… вы действовали пока очень кротко… даже чересчур…
– Слава богу! Тут как раз потеряешься. Счастье, что револьвера не выхватил из кармана: вот он; в такие командировки я иначе не езжу!
Он вынул револьвер.
– А! вот и Лазарь Лазарич! Что нового? Без вас дело тут не обойдется…
– Я с поля… гурт отшиб, а табун угнали, должно быть, к Кебабчи в другой уезд, либо к Хутченко, на соседний хутор. К утру и там уже их не найдем… известное дело: Кебабчи тут первый, как я узнал, конокрад, а Хутченко женат на цыганке и через родичей своей жены сбывает всех ворованных лошадей…
– Где же отбитый гурт?
– Наши понятые гонят его со степи: пастухи и гонщики арестованы. Я собрал еще новых понятых и привел сюда на подмогу. Станового же нигде и не найдут; как в воду канул в своем стане… Как идут дела у нас?
Тарханларов, утираясь, наскоро передал о том, что произошло в доме в отсутствие Лазаря Лазарича; но о виске прибавил, что в этом виной он сам, ударившись о притолок двери.
Лазарь Лазарич недоверчиво покосился на висок советника и стал прислушиваться к шуму в зале. Кто‑то там неистово горланил; десяток голосов ему еще безобразнее вторили, а остальные оспаривали этих. Грек взглянул с крыльца на солнце, уже заходившее за сад, и спросил: «Что же? или еще ожидать? не распорядиться ли по‑нашему, по‑былому? Приказываете?.. Еще минута, и нас всех запрут в подвал, а после обвинят в буйстве… Надо ловить время… Вы знаете, что такое наши понятые и настроение их умов в такой глуши?» Тарханларов сказал: «Действуйте!» Шум в зале увеличивался… Тарханларов вынул бумажник и стал наскоро записывать происшествие. Глаза его сильно жгло; висок болел сильнее, Лазарь Лазарич подумал, прыгнул с крыльца, сбегал за ворота, взял оттуда еще кучу приведенных понятых, в числе которых были и два благообразных молодца, один в гражданском пальто, а другой в синей чуйке, и с ними смело вошел в дом.
– Кто это? – спросил Тарханларов есауловского десятского, также подоспевшего к крыльцу.
Десятский уже знал о важности всего происшедшего в доме и без шапки, с палкой, стоял у крыльца.
– Это наши‑с, ваше высокоблагородие… – Ты же кто? Чей?
– Есауловский десятский, а те двое понятых из наших парней.
– Отчего же они одеты не по‑мужицки?
– Один, ваша милость, из нашей барской музыки, флейтист, Кирюшка Безуглый, а другой – сын нашего приказчика, Илья Танцур…
– Зачем же ты привел дворовых? Надо бы лучше было из хозяев, из надежных мужиков…
– Все в поле; приказчика дома нет, я без него не посмел; а эти, почитай, сами напросились, ну, я их и взял! Они так почти у нас маются, ничего не делают…
Рубашкин, узнав Илью, догнал его в лакейской.
– Что жена вашего священника? Жива? Я и не спросил о ней за хлопотами в Малаканце…
– Живы! Легче стало от лекарств того барина‑с…
– Саддукеева?
– Да‑с…
«Господи, – подумал Рубашкин, – вот бы узнать Саддукееву, что тут делается; пожалуй, ста лет жизни мало будет, чтоб все это пережить».
В то же мгновение, сквозь шум и гул в зале, раздался опять женский визг, а потом общие крики: «Режут, грабят!»
– А! пошел на приступ Лазарь Лазарич! – сказал советник, – оно точно, с моею властью я лучше останусь здесь, последнею вашею, генерал, надеждою…
Грек тихо вошел в залу, осмотрел присутствующих, наметил среди них зеленые штаны и голубую куртку Рахилевича, кинувшего песком и золой в глаза Тарханларову, и, ни слова не говоря, подошел к нему, обхватил его, поднял от полу и побежал с ним из толпы в сени. Визг и крик провожали его. Рахилевич, сдавленный на его груди, болтал ногами, старался в отчаянии и бессилии зацепиться обо что‑нибудь, выбиться из его рук и даже несколько раз метил укусить Лазаря Лазарича за щеку, но тщетно. Бросив с крыльца Рахилевича к Тарханларову, грек опять кинулся в залу. Он прыгал, как кошка, и бешено сверкал налитыми кровью и желчью глазами. Тарханларов, приняв Рахилевича, велел его сейчас же связать чьим‑то поясом и стал громко читать наставления бывшим у него в отряде понятым. Эти последние, держа уже такого немаловажного пленника, как Рахилевич, хранили молчание. Сознание сил и своего значения к ним возвращалось. Шум в зале снова усилился. Теперь там гремел или скорее ревел безобразный женский голос. «Бей его, стреляйте по нем, стреляйте! – кричала Перебоченская. – Слышите, я все на себя беру!» – «Ружье в кабинете!» – пугливо отвечал голос Кебабчи. «Палашка! Палашка! Где ты? Ружье принеси из кабинета! Убить этого разбойника! убить его!» – «Веревок!» – не теряясь, заревел толпе Лазарь Лазарич. Толпа не двигалась в зале. В растворенные двери от крыльца сюда заглядывали остальные понятые и также трусили. «Да что же это, братцы? – отозвался в смолкнувшей зале голос Ильи Танцура, – овцы мы, что ли? Надо исполнить приказ его благородия! Ведь это царские чиновники!..» – «Надо!» – подхватил из‑за плеч Кирилло Безуглый. «Ах, вы, мошенники, сволочь, бродяги! – крикнула им Перебоченская. – Вот и отца твоего, Илюшка, вызову! Палашка, розог!» Илья Танцур молча выскочил на крыльцо, за ним Кирилло; они быстро пробежали к конюшне, потом опять в дом, неся веревки и вожжи. «Да где же Палашка! – кричала между тем уже тише Перебоченская, – где Палашка?» В зале вдруг стало редеть. Дворня отступала на всех концах. Лазарь Лазарич с кем‑то боролся в углу залы, между обеденным складным столом и дверью в коридор; пыль столбом поднималась там от полу; это был опрокинутый грудью к ребру стула Кебабчи. Раздалась последняя усиленная возня и сдержанные мужские стоны: «Полноте, мусье, экуте! Что вы делаете? Не троньте меня, отпустите! Ой, пальцы, пальцы! Ногу скрутили, переломите. Слушайте, сто целковых дам…»
– Бассама‑теремте‑те! – бешено рычал на это, возясь над Кебабчи, длинноусый грек.
Из сеней на крыльцо показалась торжественная процессия. Шестеро дюжих понятых и впереди всех два есауловских приятеля, Илья и Кирилло, красные и в поту, вынесли связанного вожжами прапорщика Кебабчи и положили его на крыльце перед Тарханларовым. Освобожденный от рук девок и баб, заседатель рассвирепел в свой черед и с понятыми из кучи буянов взял Хутченко, связав и ему каким‑то полотенцем назад руки. Между тем окончательно вошедший в ярость и деятельность грек решительно преобразился: сыпал полурусские, полугреческие ругательства, сверкал желтыми белками и с пеной у рта метался везде, как тарантул. Из‑под расстегнутого форменного сюртука у него Рубашкин заметил какую‑то кожаную сумку и на перевязи будто кинжал; чуть ли даже кольчуга не померещилась на греке генералу, хотя, быть может, кроме смиренных помочей да заношенной красной греческой фланелевой фуфайки на нем ничего не было. «Герой Колокотрони да и баста!» – невольно подумал генерал Рубашкин, глядя на отчаянного грека из‑за спины других и будучи сам в свалке сильно помят, храня разумный и спокойный нейтралитет.
– А, мерзавцы! А, ослушники! так вы за тех, кто не покоряется закону, не хочет знать чиновников! – кричал на дворню Лазарь Лазарич, – вы ослушивались его?
И он указал на Тарханларова, стоявшего у крыльца в кругу окончательно собранных и готовых теперь на все понятых. Тут уж было их человек под сто.
– Марш все в кухню; вон до единой души из этого разбойничьего дома! Обо всем донесется высшему начальству! Вон, собаки… бассама‑теремте‑те!
Грек стукнул ногою по крыльцу, на котором, охая, лежал Кебабчи, и дворня, как стадо овец, бросилась кучами врассыпную к кухне и людской.
– Что прикажете делать теперь? – с особенным умышленным почтением и даже раболепием спросил Лазарь Лазарич Тарханларова, вытянувшись и держа руки по швам. – Приказание вашего высокоблагородия исполнено: господа Рахилевич, Кебабчи и Хутченко арестованы; прикажете арестовать и госпожу Перебоченскую? Но смею еще прибавить, что эти два понятых (он указал на Илью и на Кириллу) были главными и лучшими моими помощниками.
Тарханларов важно взошел на крыльцо. Грек почтительно опустился вниз к понятым. На дворе между тем темнело окончательно. Слова «арестовать Перебоченскую» произвели магическое впечатление на понятых, мысливших в это время: «Неужели найдется та рука на свете, чтобы могла покорить и эту бедовую барыню?»
– Сотские и десятские вперед! – скомандовал Тарханларов, Юпитером рисуясь на площадке крыльца. Вызванные выступили к крыльцу.
– Разборка тем из вас, негодяи, кто опоздал и кто потом не слушал первых моих приказаний, будет после. Есауловским понятым объявляю мою благодарность. Отчего так поздно сошлись понятые! Сотские! ваш ответ?
– Мы от станового ничего не получали, а явились по вашим уже повесткам, ваше высокоблагородие.
Тарханларов, желая еще более придать силы своему опрокинутому было значению, крикнул заседателю:
– Записать все это в протокол! – и прибавил: – Отрядить часть понятых на всю ночь в здешний сад к садовым окнам дома, а часть к окнам во двор. По два к каждому окну! Лазарь Лазарич! Вы извольте принять этих господ дворян под собственный ваш надзор на ночь; надо бы их посадить… куда бы?
– В сарай‑с… сена туда можно принести для постелей.
– Нет, в людскую… извольте их посадить в людскую!! Господа! вы отдадите во всем отчет высшему начальству за ваше буйство, за возмущение понятых и за поведение ваше против меня.
– Посмотрим! – сказал по‑прежнему развязно, хотя уже тише, юный Рахилевич, – разве ошибиться нельзя было?
Дворян повели в людскую. Вокруг дома поставили густые караулы.
– Да нельзя ли нас накормить ужином, господин советник? – спросили дорогой, идя под арест, Кебабчи и Хутченко.
– Ужин вам, господа, будет после, в остроге! – значительно перебил их Тарханларов.
– Вот тебе и чи‑чи‑чи, ко‑ко‑ко! – шепнул товарищам трухнувший прежде всех и более всех прапорщик Кебабчи, когда грек их запирал на ключ в людской и ставил возле узеньких окон этой избы и у дверей особенно сильный караул, зорко обнюхивая каждое бревно и каждый угол. До некоторых вещей грек, как осторожный таракан в поисках пищи, даже будто дотронулся носом и концом своих огромных усов.
Сам же Тарханларов, заседатель и Рубашкин, с отборными стариками из понятых, вошли в дом и узнали от знаменитого дромадера Палашки, под предводительством которой девки связали было заседателя, что барыне дурно и что она заперлась в спальне. Чиновники предложили ей выйти к ним и присутствовать при описи вещей, и, когда она отказалась, стали сами производить опись. Рубашкин, все еще потирая себе сильно помятые в суматохе бока и чьим‑то сапогом оттоптанные мозоли, не захотел, однако, тотчас принимать дома с прочею утварью, а попросил все опечатать и сдать пока на руки земской полиции, то есть заседателю с сотскими, а Перебоченскую утром отсюда вывезти по точному смыслу инструкций губернатора. Дом и мебель скоро были описаны. Пошли с фонарями в амбары, в сарай, в батрацкие избы, везде. Описали и там все, заставляя сотских считать всякую движимость. Поляка‑приказчика Жукотыньского понятые нашли полумертвым от страха где‑то на чердаке птични. Он оказался тут же, по собственному признанию, беспаспортным мещанином из Польши, совершенно потерялся, стал просить о помиловании, упал на колени, ломал себе руки, взывал к Иезусу и Марии и вызвался выдать все имущество Перебоченской. Тарханларов, видя эту жидкую на расправу личность, приказал есауловскому десятскому взять мнимого шляхтича на веревочку, как бродягу и наглеца, солившего целому околотку, и, в назидание другим, водить его так при описании имущества Перебоченской. Комнаты, сундуки, шкап и кладовые, наконец, опечатали. Рахилевич в окно вымолил позвать грека, доказал ему, что без папироски и без еды он умрет, а что без ужина и самим чиновникам плохо будет спать, и настоял на том, что отыскали‑таки в общей суматохе повара хозяйки и заказали кое‑какой ужин.