Рубашкин дал слово быть.
– В девять часов, запросто в Халыбовский сад; там наш бал! – сказал губернатор на прощание, почтительно посматривая на звезду Рубашкина.
«Как бы еще не угадал, чья это звезда?» – подумал последний уходя.
Рубашкин все рассказал Саддукееву.
– И отлично! – крикнул Саддукеев, поздно воротившийся из гимназии к обеду, – вы сделали одну половину дела, а я подумал о другой…
– О какой?
– Просите вечером, если все пойдет на лад и губернатор сдастся, просите у него, чтобы назначили на следствие и на вывод Перебоченской с вашей земли не кого другого, как одного из здешних советников губернского правления, и именно Тарханларова, а уж он, коли согласится, подберет себе помощников. Я обегал весь город, был у всех, знаете, мелких властей, у здешней, так сказать, купели Силоамской, ожидающей постоянно движения воды, то есть наскока такого доходного и прижатого судьбою человека, как, положим, вы… Я их, однако, предупредил, что вы мой приятель и чтоб все дело сделалось без подачки… Да то беда, что в этом деле уж очень многие замешаны; исправник ваш ничего не сделает, он племянник этой барыни; уездный предводитель, князек, дурак впридачу, ей тоже какая‑то родня; становые подчинены исправнику… Все указали мне на Тарханларова. Это, скажу вам, молодчина, Геркулес с виду и бедовый по смелости… Коли он ничего не сделает, то есть не выпроводит этой барыни сразу, в один прием, при десятке или даже при сотне понятых и отложит дело опять на переписку, так уж вам останется одно: откланяться и уехать отсюда обратно, приняв меры к тому только, чтоб наконец, хоть проживя лет сто, пережить Перебоченскую…
– Да помилуйте, я этим имением уже введен во владение и имею формальный вводный лист!
– А на деле вы им владеете?
– Нет!..
– Таковы‑то, генерал, наши провинции. Станете жаловаться в Петербург – все тут здешние замешаны, следовательно, станут отписываться; запросит министр, отнесут дело к тяжебным. И ждите его решения!
– Что же мне делать теперь?
– Позвольте, я не в меру взволновался; это вредно… Надо выпить, чего бы? да! сельтерской воды и опять походить… Так точно я был взволнован и по получении здесь известия о походе нынешних наполеоновских французиков! Вы, генерал, извините меня, что я этого нового Наполеона не очень жалую… Эй, Феклуша! Сельтерской мне воды!
Горничная принесла Саддукееву воды. Он выпил и стал ходить.
– Подождем еще пока обедать. А после обеда я кинусь узнать, сколько надо предложить советнику Тарханларову; вы же к нему прямо пойдите между тем и, рассказав все дело, просите принять порешение его на себя. На бале в этом саду буду и я. Там придумаем, как сказать все губернатору…
После обеда гость и хозяин не спали. Оба кинулись в разные стороны хлопотать о деле.
Рубашкин воротился первый, и не в духе. Саддукеев прибежал с кипой газет.
– Вот! вот! – говорил он, лихорадочно перебирая листки, – до бала успеем еще пробежать кое‑что… Да‑с… вот оно… Говорят… в фельетончике каком‑то есть намеки, что составляются новые комиссии о разных реформах и что крестьянское дело идет к концу. Узнал я и о вашем деле, генерал. Оказывается, плохо‑с, однако… Юстиция у нас еще не сбавила тут в глуши своей таксы: говорят, что менее двух тысяч целковых этот советник губернского правления Тарханларов за такое дело не возьмет…
Рубашкин вскочил. – Как! Две тысячи?
– А вы, ребенок, полагали менее? – спросил Саддукеев, не отрываясь от лампы у стола, за которым он с жадностью перебирал газеты только что привезенной почты.
– Две тысячи! – восклицал Рубашкин. – Да‑с, да! Вот именно почему я и хочу, желаю всеми средствами прожить сто лет; и проживу, ей‑богу, проживу! Вон, вон, точно: комиссии, комиссии… А, батюшки!.. Шагает! Уж не сбавить ли чего, однако, со ста лет? Вон, о редакционных крестьянских комиссиях наши официалы торжественно выражаются; скоро окончательно пробьется что‑то! Ну, а ваш визит к Тарханларову чем кончился?
– Отказал наотрез!
– Отказал? Быть не может!
Саддукеев бросил газеты и, ладонью бережно придерживая их, обратил тусклые, усталые глаза на генерала.
– Отказал… Жена его беременна; не могу, говорит, как бы чего без меня тут не случилось с женою! Это не отец Смарагд.
– А про могущий быть ордер губернатора говорили?
– Говорил. «Не поеду, – сказал он, – хоть бы сам сенат нарядил, – извините; а про дело ваше слышал: точно скверное дело!»
Саддукеев и Рубашкин отправились на дачный бал губернатора, в загородный сад армянина‑откупщика Халыбова. Множество экипажей стояло у решетки сада. Ворота и дорожки были освещены фонариками. Гремела музыка. У крыльца на особой эстраде шли танцы. Долго шатались без смысла новые два приятеля в толпе. Губернатор заметил опять звезду на груди Рубашкина и кивнул ему, подзывая его к себе. Рубашкин подошел к нему. «Вывези, Антошка!» – мысленно при этом подумал учитель, вспоминая сенаторского лакея, у которого для генерала была абонирована за полтинник с приличным залогом звезда. Толпа раздвинулась, губернатор прошел в боковую аллею с Рубашкиным.
Они шли и болтали о том о сем.
– Вы здешний помещик? – спросил губернатор, уже едва помнивший вчерашний визит к нему Рубашкина.
– Да‑с! Имел бы особое удовольствие вас угостить у себя таким же балом, да со мною длится маленькое комическое дело…
– Какое? – спросил юный степной сатрап, лорнируя в потемках боковой дорожки каких‑то полногрудых красавиц. Сатрапом и ханом любил сам себя звать этот губернатор с той поры, как по первом приезде из Петербурга ему удалось здесь принять с восточными утонченностями какое‑то важное, ехавшее на север посольство.
Рубашкин, намеренно хихикая и с приличным юмором, рассказал ему о своем деле, как он получил наследство, как введен был во владение и как одна беспардонная барыня‑хуторянка, торгующая скотом, мешает ему поселиться у себя и взяться за хозяйство.
– Что же вы не подадите мне записки? – спросил губернатор, забыв, что по этому делу он сам подписал шесть грозных, но тщетных приказов уездным властям и от самого Рубашкина получил две письменных плачевных жалобы.
– Не стоит! – сказал небрежно Рубашкин, рассеянно освобождая свою руку из‑под локтя губернатора и всем оборотом тела спеша вглядеться тоже в каких‑то красавиц по дорожке.
– Кто это? – спросил тревожно волокита‑хан, и голос его, от чаяния тайной интрижки у постороннего, дрогнул.
– О! прелесть! вы их не знаете! Они из Петербурга…
– Не может быть?
– Ей‑ей… три сестры‑сироты…
– Так вы мне, однако, подайте записку! – проговорил, уже ничего не соображая, губернатор.
– Не стоит…
– Вы хотите меня обидеть? – шутливо спросил хан, чувствуя между тем потребность кинуться вслед за хвостами особ, похваленных гостем.
– Если вы требуете, извольте… Завтра же. Но с одною оговоркою…
– С какою?
Губернатор, смотря в дальний угол дорожки, начинал терять всякое терпение.
– С тем, чтобы вы исследователем назначили Тарханларова…
– Почему? – спросил губернатор, лорнируя дорожки, но тут же, по чутью, переходя из радушного в подозрительный тон.
– Ему давно хочется побывать у меня в гостях… Я ему красавицу припас.
– Но у него, кажется, жена в родах! что‑то он на волокиту не похож, или притворяется? А? что? Кажется, жена его беременна…
– Родила, ваше превосходительство! – кстати вмешался тут Саддукеев, выросший вдруг перед собеседниками, точно из‑под земли.
– Чему же вы радуетесь? – спросил губернатор, разглядев впотьмах голову учителя. – Точно вы сами участник в этих родах! А?
Все трое засмеялись. Радуясь своей остроте, губернатор прибавил:
– Если Тарханларов согласится ехать к вам в гости, извольте, я отпускаю его, подавайте только записку: без нее и не приезжайте ко мне, обидчик! Надо же и делами заняться…
Губернатор исчез под липами, а Саддукеев, присев к земле, просто зашипел от радости.
– Браво! склеилось наше дело! Теперь денег надо достать…
– Тут‑то опять и беда. У меня ни гроша не осталось от первого приезда в эти места…
Саддукеев посвистал.
– Ничего… пустяки‑с… Коли с вами не прихватим в откупу, я извернусь иначе еще для вас. Вы меня извините, другой здесь вам зря сразу не поверил бы! Да у меня уже Смарагд этот такой, видите ли человек, что темного господина никому не похвалит и не привезет… Я его знаю.
Тут же среди танцующих Саддукеев нашел Халыбова, шепнул ему несколько слов и прибавил:
– Я у вас двух сыновей учу, дайте нам взаймы тысячу‑другую на месяц. У этого вот господина более двух тысяч десятин незаложенной земли есть… На днях ее получит…
Армянин поклонился и осклабился.
– Знаю я их очень хорошо и без тебя, слышал я о них. Только дам им взаймы не теперь, а когда от них эта барыня, как ее звать, переедет…
– Ага! слышите, генерал? – спросил учитель.
Рубашкин печально улыбнулся.
Армянин потрепал Саддукеева по плечу.
– Под твой дом, бачка, дам хоть три тысячи: место твое оченно мне нравится! Что, небось так не кинешься занимать?
Учитель на мгновение опешился. Снял с огромной скулистой головы серую пуховую шляпу, отер со лба пот, повертел в руках платок, посмотрел на армянина и сказал:
– Идет! Давай под залог моего дома, Нин Ниныч, этому господину… две тысячи!..
– Двадцать процентов на полгода? – торопился прибавить шепотом Нин Ниныч Халыбов. – Если согласен, то хоть сейчас до закладной, под простое домашнее условие дам тебе эти деньги!
Саддукеев уставился глазами в Рубашкина и крякнул.
– Идет! – сказал он.
Ударили по рукам, и пока толпа резвилась и тешила юного начальника, откупщик и два приятеля съездили в откупную контору и дело займа под сохранную расписку кончили в полчаса.
– Теперь, значит, вот что, – сказал Саддукеев, воротившись с Рубашкиным домой, – садитесь и пишите коротенькую докладную записку губернатору, чтоб не возбудить в нем подозрений, представьте все дело одним административным недоразумением, сошлитесь на справки по этому делу в правлении и завтра же рано занесите эту записку предварительно Тарханларову, чтобы он не промахнулся и не выдал вас, что вовсе с вами не знаком, да тут же отвезите ему и занятый презент…
– Как? Вперед?
– О, без сомнения, и целиком; он и расписки, разумеется, не даст. А с вас я возьму сейчас же…
– Извольте… Но… как он надует?
– Не бывало еще примера. У них на это есть своя совесть и довольно высокая: будьте спокойны.
Рубашкин получил от учителя деньги и дал ему расписку с своей стороны.
– Это на случай смертности, – сказал Саддукеев. – Я‑то проживу еще, ну, а вы уже в летах… до ста годов не дотянете! ни‑ни…
Они легли спать. При выходе из праздничного сада, к Рубашкину у ворот подошел помещик, утром жаловавшийся на поджоги. Он был опять возбужден и озабочен; пот лился с его загорелого лица, а волосы были взъерошены и выбивались из‑под картуза.
– Что с вами? – спросил генерал.
– Сейчас пришло известие от жены и детей: сожгли у нас и овчарни. Ждал это в саду заговорить с начальством.
– Что же?
Помещик яростно плюнул, посопел и молча пошел в улицу.
– Куда вы? Попытайтесь еще…
– Нечего времени‑то терять; вижу, тут танцуют, а мне не до того; надо просто‑напросто заново скорее строиться; это будет вернее, чем тут жаловаться!
– Вот вам и еще наша областная практика! – сказал Саддукеев. – Значит, не вы одни!
Итак, генерал и учитель легли спать.
«Как‑то мне удастся утром эта практика? – думал Рубашкин, засыпая. – Каково? Я, недавно высший администратор, теперь сам своею особою пойду и понесу какому‑нибудь советнику, своему же бывшему подчиненному, и такую полновесную взятку…»
Утром гость и хозяин умылись, оделись, напились чайку и снова посоветовались. Рубашкин бросился в первую из растворенных лавок, купил какую‑то плохонькую соломенную корзиночку с дамским прибором для шитья и детский игрушечный сундучок. В обе из этих вещей он вложил чистоганом по тысяче рублей серебром, явился на дом к советнику правления Тарханларову и поздравил его с новорожденным. На генерале были опять фрак и звезда. Тарханларов притворился подавленным такою честью от генерала. Еще не видя, что было в корзиночке и в сундучке, он сказал:
– Полноте! к чему вам было беспокоиться поздравлять меня, такого ничтожного чиновника! – И прибавил, однако: – Я вижу, что вы опять о деле? Не могу, теперь в особенности не могу: сами знаете, жена родила с вечера… Да и зачем мне именно ехать? Надо ехать кому‑нибудь другому, по инстанциям, младшему. Это соблазн и обида для уездных властей!
– Что делать? – возразил грустно Рубашкин, расставя руки и ноги и слегка склонив голову. – Этих маленьких подарков новорожденному и родильнице, по русскому обычаю, вы, надеюсь, однако, не откажетесь принять, не обидите меня!
Тарханларов глянул искоса на невзрачные подарки. Он задумался, но, как бы по чутью, сразу в предстоящем, по‑видимому, романтике‑просителе, обыкновенно выезжающем на одних идеальничаньях, угадал зело умелого практика. Он также с полуулыбкою расставил руки и ноги, склонил голову набок, взял, хихикая, корзиночку и игрушечный сундучок, прижал их с чувством к груди и скрылся, будто спеша обрадовать ими родильницу и новорожденного. За дверью залы он остановился, подошел в соседней комнате к окну, открыл сперва одну вещицу, потом другую, радостно закрыл на мгновение глаза, потом оглянулся, вынул деньги, медленно их сосчитал, сунул комками пачки ассигнаций в карман, а корзинку и сундучок бросил на диван и, громко высморкавшись, оправился перед зеркалом. «Что, дитя купали?» – спросил он повивальную бабку, выглянувшую в это время случайно из спальни, и ушел, не дождавшись ее ответа и сам не помня, о чем ее спросил.
Молодцом, сияющим и бойким, вошел снова в залу Тарханларов, подошел и как ни в чем не бывало сел у окна против Рубашкина.
– Когда вам угодно, чтоб я ехал в ваше имение? – спросил он гостя, добродушно смотря на него светлыми и влажными голубыми глазами и взяв его руку в свои пухлые, раздушенные и добрые ладони.
– Сегодня же… или завтра утром, я бы вас просил.
Тарханларов поэтически‑грустно раскинулся на стуле и задумался. Тут впервые Рубашкин разглядел, какой он был действительно красавец: грудь широкая, крутая, плечистый, губы антично очерчены, волосы закинуты назад, голос звонкий, речи строгие, белье ослепительной белизны, в лице гордость, ум, даровитость и во всех движениях какая‑то вместе тихая грусть и безграничная смелость.
– Сегодня, так сегодня, а завтра, так и завтра! – весело сказал Тарханларов, – я вполне к вашим услугам! Хлопочите только, чтоб губернатор назначил меня.
– Вот и записка! Уже готова… Это я его прошу о вас! – Рубашкин подал ему записку.
– Хорошо, несите; а я через час буду у него после вас и в точности поясню, что и мне давно хочется побывать у вас в имении. Говорят, красивый действительно уголок… Теперь же я поеду в правление, пробегу ваше дело. Оно, по правде, нешуточное. Ехать стоит; советников попусту из города не посылают. До свидания!
Тарханларов и генерал поцеловались.
Рубашкин отвез губернатору записку и прибавил:
– Если бы не желание дать вам бал у меня на Лихом, я не тревожил бы вас ни за что этим делом.
Губернатор уже холоднее, однако, встретил им же самим заказанную записку и, пробегая бумагу генерала, даже не просил Рубашкина сесть.
– Вы, однако, рано вчера бросили наши забавы… Вас не было за ужином? а?
– Одно… свидание ожидало, – извините…
– Э!
Губернатор покосился на Рубашкина, видимо, недовольный, что его звезда не блестела за его ужином, молча пометил его записку к исполнению, зазвонил и велел дежурному чиновнику сейчас же ее отправить к Тарханларову. Но чиновник доложил, что сам советник Тарханларов и вновь прикомандированный к канцелярии его превосходительства чиновник, титулярный советник Ангел, ждут в приемной.
– Дела, как видите! – сказал губернатор и из‑за стола грустно раскланялся с генералом. – Я вас не смею удерживать! Вы долго еще пробудете в, городе?
– До вечера только.
– Что же так?
– Вы будете смеяться…
– О! Пожалуйста, скажите…
– Дома, где я пока живу, ждет меня одно хорошее дело… также интрижка…
– Где же вы живете?
– В казенной деревушке, вблизи своего имения…
– Не правда ли, какой здесь край! Что ваша Колумбия, Перу. И каковы нравы, каковы красавицы! Не будь эта служба, не выехал бы отсюда. До свидания!..
– В моем имении?
– От души буду рад по пути заехать!
Вошедших чиновников губернатор принял сухо и строго: бумагу Рубашкина Тарханларову подал не сразу.
– Вам командировка от меня через губернское правление, – сказал губернатор советнику, не смотря на него.
– Слушаю‑с!
– Далеконько, однако…
– Слушаю‑с!
– К вашему знакомому… Рубашкина знаете? Он отсюда через оранжерею сейчас вышел, был у меня…
– Не видел, но рад исполнить приказание вашего превосходительства…
– Вы с ним приятель?
– В Петербурге служили вместе! – солгал молодчина советник, стоя навытяжку, – поохотиться на рыбку звал…
– То‑то на рыбку… знаю! – Губернатор, видимо, догадывался, в чем тут штуки; но не решился лишить Тарханларова удовольствия этой командировки. – Вы бы там щуку‑то одну нам поймали: урод какой‑то там, говорят, упирается, не слушает судебных постановлений… Какая‑то помещица, сущая азиятка!
– Слушаю‑с.
– Велите заготовить сейчас бумагу. Вы знаете, я откладывать не люблю. Слышите?
Тарханларов умышленно замялся.
– Да! У вас жена родила…
– Ничего‑с, я готов выполнить ваш приказ. Но позвольте чиновника в помощь подобрать надежного и знающего.
– Если вы так усердны, очень рад, – кого угодно? А! И вы здесь, господин Ангел! – прибавил губернатор.
Титулярный советник Ангел, обруселый грек, двадцать шесть лет исполнявший должности становых в разных окольностях тех мест юго‑востока России, выжига из выжиг, с длиннейшими усами, человек без страха и отступлений, на вид увалень, а на деле – огонь и битый, как сам он выражался, до десяти раз всяким сбродом, почтительно поклонился губернатору.
– Что вам?
– Из ростовского уезда, слышно‑с, на Волгу контрабандный чай перевалили. Не прикажете ли поискать? – спросил сыщик.
Губернатор взглянул на Тарханларова. Тот сделал кислую мину.
– Ох, уж мне эти чаи!.. Не согласен! – сказал губернатор. – Больше на прогоны выходит, чем этих чаев отыщешь. Да, Тарханларов! Вот, кстати, вам и помощник! Берите его с собою в эту командировку. Велите заготовить к вечеру бумаги – и с богом! Прощайте, господа!.. Очень рад!
Чиновники ушли, а губернатор, сказав жандарму, чтоб никого не принимали, отрадно потянулся, надел штатский щегольский пиджак, посмотрелся в зеркало, покрутил усики, взял книжку французского журнала и сел к окну читать, заставившись от праздных зевак штофным зеленым экранчиком.
– Все сделано, – сказал Тарханларов к вечеру Рубашкину, который поспешил выдать Саддукееву заемное письмо на две тысячи, – бумаги у меня; часть от себя я уже послал по эстафете, на счет получателей, в уезд стряпчему, исправнику и становому. В предводительскую канцелярию послал особое резкое отношение. Словом, пока мы на почтовых к утру будем там, я надеюсь, что виновники во всех этих адских упущениях придут уже в некоторый должный трепет. Едем мы в моей коляске; вы и я, а данный мне помощник уже уехал вперед. Прошу ужинать ко мне и сейчас же после ужина едем на всю ночь…
Рубашкин горячо обнялся с Саддукеевым, пришедшим его провожать к Тарханларову.
– Ну, прощайте, берегите свое здоровье, это главное! – сказал генералу шепотом учитель. – Многое не удастся, так хоть годами‑то возьмете! А на всякий случай, пока – вот вам еще триста целковых. Это уже мои собственные последние крохи. Поправитесь – воротите. Да пишите мне оттуда!
Бойкие почтовые кони из донских, как бы чувствуя, что везут такого доку, как Тарханларов, подхватили его коляску живо и с громом понесли ее четверней по стихавшим улицам города.
VI
Штурм Перебоченской
Рано на заре генерал и Тарханларов проснулись в дороге, покачиваемые в коляске, в виду уездного городка, заброшенного в глухой поволжской юго‑восточной лощине, между пологими каменистыми буграми.
Путники вошли в земский суд. Тарханларов, приезд которого сюда уже несколько подготовил данный ему помощник, был встречен тут всеми не без трепета. Но дело как‑то пошло не очень плавно. Повестки хоть и были разосланы из суда к становому и в соседние села, но исправник отозвался делами, более не терпящими отлагательства, и, не дождавшись губернского следователя, вопреки его отношению, уехал из города в то самое утро в другое место. Так же поступил и уездный предводитель, не доставив советнику никаких нужных новых сведений о личности Перебоченской и о ее мнимом нездоровье, которое будто бы препятствовало доныне ее выезду из чужого имения. Когда Тарханларов явился в предводительскую канцелярию, секретарь ее даже встретил его с некоторой иронией. Было заметно, что прежде чем повестки и помощник советника явились в город, лазутчики Перебоченской обо всех эволюциях нового, угрожающего ей штурма дали уже знать сюда из среды самого губернского правления, как Тарханларов ни старался свой быстрый выезд облечь тайною. «Даже Ангела к нам выслал, – острили о греке уездные чиновники по уходе Тарханларова, – но и ангел небесный не сможет ничего с нами сделать, коли мы захотим! Вот оно как!»
Действительно, полномочный член высшей местной администрации, советник губернского правления, вооруженный наилучшими, определеннейшими инструкциями – «раскрыть наконец дело, во что бы то ни стало; отрешить всякого из чиновников, замешанных тут, если он найдет умышленные послабления со стороны их, и вывести Перебоченскую из имения Рубашкина даже силою, не принимая более от нее никаких отговорок и отписок, и всему составить подробный журнал», – озадачился сразу, встретив эти первые каверзы, и чуть не потерялся. Явив в земском суде особый приказ губернского правления, он тут же сделал распоряжение об удалении от должности исправника, записал свое постановление в протокол суда, внес его и в свой особый секретный журнал, отметил в нем между прочим, что повестки о высылке в Конский Сырт понятых из соседних с ним сел посланы нарочно, для замедления понятых, не верхом, а пешком, через сторожа‑инвалида из земского суда, хотя из города до этих сел было более сорока верст. Тарханларов должность исправника сдал земскому заседателю, распек и его предварительно на обе корки и взял с собой, а приставу стана, где был Конский Сырт, послал с конным нарочным от себя вторую повестку о немедленной явке на сборный пункт в Малый Малаканец, в квартиру Рубашкина.
К обеду того же дня, шестериком, на обывательских, Тарханларов прибыл с Рубашкиным и с земским заседателем в Малаканец. Там их встретил помощник Тарханларова, Ангел, а станового и понятых еще не было. Подождали они с час, другой. Ямщики влезали на крыши хат, выходили далеко в поле на бугры, смотрели, но никого не было видно.
– Что же их ждать! – решил советник, – начнем, откроем действия, заявим этой барыне последнюю волю начальства! На том, чем она нам ответит, оснуем дальнейшие наши меры. Может быть, к крутым и не придется прибегать! А пока рассмотрим еще бумаги. Вы, господин заседатель, в качестве исправника, потрудитесь в более близкие села от себя еще раз дать строгие повестки о сборе понятых; вот хоть в Есауловку, в Карабиновку, в Авдуловку и сюда, в этот Малаканец…
– Люди теперь в разброде, рабочая пора; к вечеру только с полей придут домой.
– Ничего, пишите. Хоть мало сперва, а соберутся.
Пересмотрели еще бумаги, все приготовили; дали повестки с ямщиками в Есауловку и по Малаканцу. Те съездили и воротились со словами, что понятые к Конскому Сырту будут сейчас.
Часа за три, за четыре до заката солнца, еще подождав станового и трижды уже заказанных понятых, Тарханларов и прочие поехали к усадьбе Конского Сырта. Что‑то в душе говорило Рубашкину о не совсем удачном исходе дела; но красавец и молодчина губернский советник ехал бодро, весело мурлыкая про себя какую‑то песенку и с любопытством поглядывая по сторонам.
– Местечко прелестное! – сказал он, завидев под склоном есауловских бугров над рекою Лихим зеленые низменности Конского Сырта, – у вас с руками оторвут на аренду эту землю даже мелкие здешние табунщики и сгонщики скота, если сами не пожелаете хлопотать…
– Я думаю сам хозяйничать.
– И дело.
Въехали экипажи во двор Перебоченской. Во дворе было тихо: ни одна душа не показывалась. Кухня, амбары и всякие пристройки молчали. Окна и крыльца дома молчали также. Когда власти подъехали, гремя колокольчиками, к главному крыльцу, в конце двора прошел от кухни к сараю, опустя голову и не поднимая глаз, низенький коренастый господин, или собственно прошли его длиннейшие рыжие усы: то был пан Жукотыньский, приказчик барыни. «Эй, ты! послушай!» – крикнул ему с козел коляски титулярный советник Ангел; но рыжий шляхтич прошел важною журавлиною походкой, руки в карманах балахона, опустя рыжие огненные усы чуть не до земли, и скрылся…
Тарханларов, земский заседатель и Рубашкин вошли в сени и в переднюю – ни души. Лазарь Лазарич Ангел остался у крыльца, хмуря черные кустоватые брови, сердито сопя и крутя черные усы. Он осторожно, как чуткая дрофа в степи, посматривал из‑за коляски и лошадей во все углы двора, ожидая, где вынырнет шляхтич.
Едва Тарханларов взялся за ручку двери в залу, шепнув спутникам: «Мы пока сюда, а Лазарь Лазарич довольно надежная сила в арьергарде; он бедовый: его тронут, так он и ножом в бок пырнет!» – как дверь перед ним отворилась и на пороге показалась хозяйка Палагея Андреевна Перебоченская. Рубашкин теперь был одет запросто, в летней парусинной накидке и без портфеля под мышкой фрака, как некогда, в первый приезд сюда. Старуха же встретила посетителей такая же сухощавая, сутуловатая и будто придавленная и забитая, хотя была особой почтенного роста, и по‑прежнему в темном притасканном платьишке и в чепце, перевязанном под подбородком и по ушам белым платком вроде того, какие носят нищенки‑попрошайки. Она молча остановилась в дверях, держа грязный гарусный ридикюль и вопросительно подняв к посетителям сморщенное желтое личико и жалкие, убогие и будто плачущие глаза.
– Повелением высшего начальства! – звонко и отчетисто заговорил молодчина Тарханларов, выставя вперед румяные круглые щеки и вынимая из кармана бумагу, – приказано вас, сударыня…
– Не надо! вовсе этого не надо! – ответила старуха, тихо отодвигая бумагу.
– Как не надо! Воля высшего начальства‑с… Что вы? шутить?.. Извольте слушать! Только надеюсь не здесь в передней, а как следует… в зале… у вас…
И он шагнул к порогу в залу. Перебоченская, однако, не двинулась с места.
– Я уже все это знаю… и вашу бумагу! – сказала она тихо, потупя глаза, – это все пустяки; я отсюда не поеду, я больна, стара, и всякие тревоги… особенно выезд… могут причинить мне… даже смерть!
Тарханларов оглянулся на своих спутников и насмешливо им подмигнул; Рубашкин степенно стоял сзади, выжидая, что будет; заседатель, не поднимая глаз, был бледен и стоял навытяжку.
– Вы можете мне говорить все, что вам угодно! – громко сказал опять советник, – но я имею предписание начальства, основанное, извините, на предыдущих ваших выходках и проделках, не принимая долее от вас никаких отговорок, вывезти вас из этого чужого имения‑с… отобрать у вас всю хозяйственную движимость… сдать ее владельцу имения, до уплаты вами, по третейскому суду, денег за все годы аренды, а после расчета с ним дозволить вам из движимости и строений взять отсюда по особой новой расценке…
– И гурты и овец сдать ему? – спросила Перебоченская, указав пальцем на генерала.
– Сдать все пока… в виде обеспечения уплаты за десятилетнюю аренду…
– Никогда! я прежнему владельцу все уплатила… А хоть бы деньгами и не уплатила, не дам! У нас с ним счеты кончены…
– За что же он с вами тягался все последнее время?
– Оставьте меня и не тревожьте… прошу вас мне не грубить! Перед вами дама‑с!
– Расписок у вас нет! формальный договор нарушен! Все, что ходит по этой земле, вами получено с земли же, а за нее вы ничего не платили… Следовательно…
– Разберут по суду… Какой вы суд? Вы полицейский чин…
– Суд давно решил дело против вас и столько лет ждал от вас, сударыня, доказательств; все здешние власти делали вам поблажки. Теперь уже делу конец. Вы оскорбляете администрацию, распорядительную власть, которая должна в точности исполнять решения суда; и она командировала наконец меня… Извольте выезжать отсюда; извольте пустить меня в залу и выслушать постановление губернского правления. Слышите ли? Имею честь рекомендоваться…
– Знаю, знаю…
– Я советник губернского правления…
– Да знаю же, говорю вам!
– Губернского правления, Тарханларов… И потому снова говорю…
Тусклые глазки барыни холодно и злобно завиляли. Лицо и ридикюль задвигались.