Зала в доме была обращена в канцелярию. Из понятых оказалось двое весьма грамотных, именно те же флейтист Кирилло Безуглый и есауловский садовник, Танцур, помогавшие арестовать сильного буяна Кебабчи. Тарханларов их отрядил в помощь заседателю писать копии с журналов, с протоколов и с извещений и для переписки к рукоприкладству по именам всех понятых, которым советник велел также приготовить ужин, и, переписав и накормив их, ни одного отнюдь не отпускать по домам. Садовник Илья Танцур, главный герой после грека в арестовании Кебабчи, оказался грамотнее флейтиста, и заседатель предложил, чтобы он, по отобрании рук от понятых, везде за всех, как это водится, и расписался. Тарханларов согласился. Перья заскрипели; понятых переписали; они расположились у окон, у дверей дома и у людской. Дворня также была вся переписана по именам, и с поникшими головами сошлась в кухню шептать о том, каких беззаконий они наделали сдуру и что с ними будет. Грек предложил арестовать до утра и всю дворню барыни. Сперва было Тарханларов это отвергнул, но потом согласился, и у кухни поставили также караул. Перебоченская сидела между тем в спальне, запершись там с горничною. Рубашкин подходил к ее двери в коридоре и смотрел в замочную скважину. Барыня оказалась сидящею перед столом на кровати. Она плакала, верный страж ее, Палашка, стояла перед нею и также плакала.
– Пойти бы, однако, к ней! – сказал Рубашкин, прогуливаясь по саду с советником. На дворе была уже ночь.
– Нет, пусть прежде подготовят остальные бумаги. Я предложу ей скрепить все описи ее рукою; если она откажется, то по закону, при особом об этом протоколе, за нее подпишем мы, чиновники, и тогда посадим ее в ее же тарантас и рано на заре за конвоем вывезем с этой земли…
– А как она опять вернется сюда?
– Тогда вам останется обзавестись одним… именно пушками! – сказал, шутя, Тарханларов, ощупывая между тем рукою в кармане брюк револьвер, – и храбро отбиваться от нее, как отбивались тут недавно еще наши предки от предков ныне мирных наших соседей – татар! Едва я ее вывезу, мои полномочия кончатся… Но я надеюсь, что теперь уже она сдастся… Главные помощники ее разбиты и обесславлены в глазах всех теперь навсегда!
Собеседники подошли к краю сада, где стояла голубятня, знакомая Рубашкину. Генерал напомнил об этом Тарханларову.
– Отлично! Надо бы увидеть, однако, эту Фросю! – сказал советник, – она лицо обиженное; нельзя ли от нее выведать еще чего‑нибудь об имуществе, взятом нами штурмом у этой сатрапихи? Надо крикнуть грека!
Грека собеседники нашли у окон людской на стуле. Он сердито сопел и курил из длинного витого чубука. Переговоря с советником, он из кухни в сад прислал с сотским требуемую Фросю.
– Не плачь, милая, ничего не бойся! скажи, как была эта история у тебя с голубятней?
Горничная ободрилась и все рассказала.
– Есть еще одно дело! – прибавила она, пугливо озираясь.
– Что ты? Говори, не бойся.
– Коли на то пошло, ваше благородие, знайте, все скажу. Пусть не срамят нас… барыня поедом заела всех…
– Ну?
– Барыня через Палашку достала водки и караульных возле дома два раза уже поила. А сама Палашка с каким‑то письмом барыни вышла сию минуту со двора, требовала лошадь тут у одного понятого с повозкой, тот не дал, и она пешком полем куда‑то пошла. Должно быть, в хутора за Лихой, а оттуда наймет подводу‑с…
– Спасибо тебе, душенька, – сказал Тарханларов, – вот тебе целковый. Ступай и все нам говори, что еще узнаешь…
Фрося ушла.
– А! Каково! вот вам и наши средства, наши силы в подобной глуши! – сказал советник генералу, который между тем думал: «Однако же эта девочка, тово… хорошо бы ее отбить у флейтиста, хоть он, правда, и помог нам тут. Поселюсь, увижу…»
Опять поднялась суматоха. Понятых перебрали. Часть их уже была навеселе. Их заменили теми, которые были у амбаров. Лазарь Лазарич донес, что два батрака верхами ускакали также куда‑то еще в то время, когда он вязал прапорщика Кебабчи.
– Где этот Жукотыньский? – спросил Тарханларов.
– В погребе, в подвале, я его туда запер.
– Позовите его; надо начать переговоры с барыней. Бумаги кончаются… Поляк запуган, стал уже «падать до ног», так он на свою былую хозяйку может произвести хорошее влияние…
Пошли с фонарем к подвалу. Часовые с дубинками стояли у дверей, но поляк тоже исчез…
– Э, да что же это, наконец, делается? – сказал Тарханларов. – Хвороста сюда! Разложите осторожно костры среди двора. Светлее и дальше будет по двору видно. Фонарей сюда к крыльцу. Как тебя звать, садовник?
– Илья Танцур…
– Ну, отбирай руки у понятых. Зови их сюда частями. Слушайте о том, что вы будете подписывать…
Тарханларов шепнул Илье, чтоб тот поговорил с понятыми, и приказал заседателю громко прочесть формальные акты всему ходу дела, первому появлению чиновников в этом доме, буйству хозяйки и ее знакомых дворян, аресту их и, главное, – сопротивлению властям и оскорблению советника и других чиновников во время отправления ими своих обязанностей. Понятые выслушали. Илья с Кириллой уговаривали их слушаться советника и не бояться никого.
– Так все тут написано, как было?
– Так… точно, так, ваше высокоблагородие…
– Давайте руки Илье Танцуру… Согласны? Вы его знаете и верите ему?
– Согласны, знаем его и – верим ему…
Понятые, вздыхая и почесываясь, дали руки. Илья за них подписал акты. Были призваны другие из понятых, все сотские и десятские. Подписали, наконец, все.
К Тарханларову подошла какая‑то плачущая баба в платке и объявила, что барыня просит его к себе в спальню. Советник попросил Рубашкина, заседателя и грека ждать в зале и явиться к нему по первому зову, а сам пошел к хозяйке.
Он застал ее на диване. Лампада слабо освещала комнату; свечки в комнате уже не было. Со стула возле Перебоченской поднялся какой‑то толстый черномазый человек, род мещанина.
– Это кто?
– Извините, что без вас я приняла его: это есауловский приказчик пришел меня, бедную, проведать. Роман Танцур.
– Кто же тебя сюда пропустил? – спросил Тарханларов, думая: «Как это все делается тут? Горничная ушла мимо сторожей; явилась к пленнице снова посторонняя баба, а тут этот приказчик!..»
Роман Танцур смолчал, смиренно потупившись, и только поклонился.
– Господин советник! – начала жалобно Перебоченская и встала, судорожно потрясая ридикюлем. – Мы здесь одни…
– Что вам угодно?
– Вот‑с, возьмите триста целковых… прекратите дело.
– Что вы, сударыня! опомнитесь!..
– Вот возьмите тысячу! Вот, вот… возьмите…
Перебоченская дрожащими руками стала наскоро вынимать из ридикюля пачки депозиток.
– Вы снова оскорбляете меня, сударыня! Я должен донести об этом…
Ридикюль упал из рук барыни.
– Роман, притвори на ключ двери, – шепнула барыня приказчику и кинулась из‑за стола.
Ключ щелкнул. Советник хотел крикнуть, полагая, что его сейчас убьют, и выхватил из кармана револьвер.
– Оставьте… Ни шагу с места! – сказал он и взялся за грудь Романа.
– Что вы, что вы! – вскрикнула барыня. – Я не то! Я на колени перед вами, как перед богом! две тысячи, пять… если хотите…
Она упала в ноги советнику и чепцом стукнулась об пол.
– Барин, сжальтесь над Палагеей Андреевной! – прибавил из угла бледный, как стена, Роман Танцур.
В уме Тарханларова соблазнительно мелькнула сумма: пять тысяч… Но разбитый висок и запорошенные, все еще болевшие глаза напомнили ему об испытанных им за час неслыханных оскорблениях. «Пустое! Эти деньги может дать и сам Рубашкин, как оправится, при случае! – быстро добавилось у него в уме, а память подсказала, что в свалке кто‑то еще ухватил его даже за шиворот и чуть ли, наконец, он не получил толчка по шее. – Нет! – решил он быстро, – все надо сделать гласным! И публиковать об аресте буянов, взятых почти на абордаж, слава будет не последняя по службе: да не без того, что и они при следствии станут откупаться!» – прибавило соображение советника.
– Господа! – крикнул Тарханларов заседателю и генералу из спальни, возвышая голос, – господа, пожалуйте сюда!
Перебоченская билась головой об пол и ловила советника руками и губами за ноги. Он, однако, шагнул к двери, отпер ее, сказал приказчику: «А ты, негодяй, уноси отсюда пятки да забудь навеки, что слышал тут, а иначе и тебя я привлеку к следствию! за твоего сына только тебе и прощаю!» – и выскочил из коридора в залу, откуда готовился ему на подмогу оставленный арьергард. Лазарь Лазарич, заслыша его голос, выскочил на крыльцо и звал опять понятых, сотских и десятских. В двух словах передал Тарханларов Рубашкину о своем свидании с Перебоченской, остановил распоряжения грека, взял только еще двух‑трех надежных понятых, и все вошли в спальню хозяйки. Романа Танцура там уже не было. «Как бы, однако, арестовать ее деньги?» – подумал Тарханларов и сказал грозно, подступая к барыне:
– Сударыня! пожалуйте ваши деньги! Мы должны их также арестовать для расчета вашего с владельцем имения… Сколько у вас налицо имеется денег?
– Денег? – спросила, изумившись, барыня. – У меня денег нет…
Кинулись к ее ридикюлю, осмотрели комод, все углы: деньги исчезли. Или они провалились сквозь землю, или были переданы в окно, во время краткого отсутствия советника из спальни, или их унес есауловский приказчик.
– Знать ничего не знаю и ведать ничего не ведаю! – ответила спокойно Перебоченская на новый расспрос о деньгах, поправляя чепец и опять приняв вид тщедушной нищенки. – Я давно разорена‑с… и денег в, доме не имею и ста рублей!
Осмотрели окно. Оно было плотно затворено и приперто снаружи ставней. Погнали в погоню за исчезнувшим приказчиком, но не догнали и его.
«Бросьте теперь его; нечего его более звать сюда! – решил советник, – запрется также, наверное, во всем, а деньги, если их унес, сумеет спрятать!» Внесли в спальню свечи. Грек еще перешарил все углы, в печку даже под заслонки заглядывал. Усы его шевелились, как у таракана. Мозолистые руки дрожали. Кусок красной фуфайки выглядывал из‑под жилета, а на затылке торчали завязки съехавшей набок манишки. Сумма, которую видел советник, исчезла. В комоде, однако, нашли в мешочке горсти две медных денег, часть серебра и две депозитки по пятьдесят целковых. Грек поднес их к свече и крякнул. Понятые не отходили от него.
– Гм! Медвежьи, фальшивые‑с, из Нахичевани… Где, сударыня, вы взяли их? – спросил грек, бешено вращая белками и подзывая знаками Тарханларова.
– Мало ли откуда попадут. Для косарей мелочь и держала, должно быть, от сгонщиков каких с Черноморья завезли…
– А вы видели, что я точно все эти ассигнации из этого комода вынул? – спросил грек понятых.
– Видели! Мы и развязывали мешочек! – ответили понятые.
Грек показал депозитки Тарханларову. Советник об этой находке велел составить также акт, хоть этому на первый раз он мало, по‑видимому, приписывал важности, среди других событий того дня и вечера. Фальшивых ассигнаций тогда множество ходило в том околотке, и розыски о них даже приелись чиновникам. Советник более всего раздумывал о тайных гонцах барыни, прорвавшихся куда‑то с ее письмами, и это его, очевидно, беспокоило. Лазарь Лазарич один сразу сильно задумался над случайною находкой и молча прошел в залу. Там он стал шептаться с Рубашкиным.
– Да! – повторил генерал, кончая греку рассказ обо всем, что слышал прежде мельком касательно скорого обогащения Перебоченской на покупке гуртов в Черномории и на ее сношениях с есауловским приказчиком. – Я и сам полагаю, что чуть ли это не новая история; и мне кажется, что этот Роман Танцур и Перебоченская лет десять назад, наверное, прихватили в свою поездку в Нахичевань значительную сумму этих медвежьих ассигнаций…
– Я это все зарублю у себя на носу! – сказал Ангел. – А вы знаете, как мой греческий нос еще длинен, несмотря на то, что я значительно обрусел на моей новой родине…
Писав копию с акта о найденных депозитках для немедленного извещения об этом губернатора и. жандармского генерала, сильно задумался над этой бумагой и есауловский садовник, Илья Танцур.
Тарханларов оставил Перебоченскую, которая, разумеется, отказалась от всего и не подписала ни одной из прочтенных ей бумаг. Он попросил ее только не покушаться на что‑нибудь противозаконное и оставил ее до утра, лично еще раз с другими осмотрев, припугнув и ободрив караулы.
Чиновники и генерал наскоро поужинали и бивуаком на притащенном в залу сене легли вповалку спать.
Они говорили что‑то долго.
В лакейской на стене пробило два часа ночи. Огни везде погасли. Часовые лежали по назначенным местам в саду и на дворе кучами или прохаживались и перекликивались, как на сторожевых форпостах казаки, ожидая нападения на степные пикеты киргизов или коканцев. А Рубашкин, долго не засыпая и потирая бока и мозоли, думал: «Какой черт, однако, занес меня в эту глушь! Как я мог так скоро подать в отставку, бросить выгодную службу! Чем я тут вознагражу былое, теперь далекое? И как я мог так вдруг решиться? Сорок лет служил, был дельным человеком, добился там почету… всего… уважения и вдруг! Да и проклятое же время! Скольких оно так подмыло и осрамило… Мальчишки! Взрослых как надувают прогрессом… И что подумают теперь обо мне в Петербурге, как узнают все? Вот тебе и степи и областная практика!»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НОВЫЙ РАЗБРОД
VII
Стойте – не позволяю
Настал рассвет.
Едва Рубашкин и Тарханларов успели проснуться и закурить в постелях папироски и разговорились, как у крыльца раздался стук тележки и вошел становой, молодой человек, совершенно белокурый, с красными золотушными глазками и в голубом галстуке, хотя и в форменном сюртуке. Он вежливо раскланялся перед Тарханларовым, который в полусвете едва его разглядел.
– Что вам?
– Я становой‑с.
– Отчего вы вчера не прибыли?
– Я повестки вашей не получил, а был на следствии о вскрытии тела и о поджогах с господином исправником. Он поручил по долгу службы просить вас приостановиться здесь с делом о выводе из имения госпожи Перебоченской.
– Ваш исправник два дня как уже отрешен мною от должности! – сказал советник, приподнимаясь под одеялом, пока другие одевались. – Отчего вы до сих пор не оказали содействия по делу Рубашкина?
– Исправник это дело ведет сам‑с… Притом же и господин предводитель здешнего уезда ждет теперь в Есауловке тоже ответа от вас: угодно ли вам оставить этот дом и прекратить следствие?
Советник вскочил.
– Это, наконец, из рук вон! Как вы осмеливаетесь передавать мне такие поручения? Вы – здешняя земская власть, вы, следовательно, мой подчиненный. Как вы смеете шутить со мною? Вы забываетесь, я вас под суд отдам… я… – Тарханларов разгремелся.
Становой ошалел и начал, как говорится, «у волка глаз занимать», поглядывая на присутствующих и глупо играя часовою цепочкою.
– Это все‑с предводитель и исправник‑с…
– Он в Есауловке? Давно? Он точно поручил вам все это мне передать?
– Ах, да! забыл еще‑с. Вот вам от него, от князя‑с, письмо.
Тарханларов взглянул в письмо и расходился еще более.
– Господа! это, наконец, безумие! Слушайте, что предводитель пишет мне. Он родня, что ли, владельцу Есауловки?
– Племянник его! – подсказал Рубашкин.
– Слушайте, что он пишет.
«Милостивый государь! вас и все губернское правление ввели в заблуждение насчет личности почтенной дворянки здешнего уезда, подпоручицы Пелагеи Андреевны Перебоченской. Прошу вас поэтому избавить ее дом от ретивости ваших чиновников. Белое черным всегда можно представить; а вас, как благородного человека, обманывают. Еще раз прошу вас остановить следствие и вывод из этого имения дворянки Перебоченской. Я все беру на себя. Иначе я буду вынужден, как ближайший защитник местного дворянства, прибыть в усадьбу Конского Сырта, лично приостановить ваши действия и обо всем особо донести высшему начальству. Конский Сырт – помещичья деревня, а не коканское кочевье, и мы с вами не калмыцкие наездники. Надо и на самой службе помнить, с кем имеешь дело».
Рубашкин не верил своим ушам. В его голове опять упорно замелькали и зарябили разные былые петербургские убеждения: сила закона, святость долга, честь сословий и еще какие‑то новые слова, равенство всех перед судом, местное самоуправление, земство. Остальные слушатели стояли также озадаченные донельзя.
– Вот вам, господа, что значит эта смесь властей, ведомств, привилегий и всяких перегородок и границ! – сказал Тарханларов. – Вы, генерал, осилили своею правотою суд, уездную и губернскую полицию, добыли себе в защиту главного чиновника из местной администрации, он все распутал, обличил и что же? – является совершенно постороннее лицо и говорит: «Довольно! я не хочу, чтоб правда отыскалась!» – и я должен бросить снова все…
На его щеках обозначились багровые кружки.
– Что прикажете донести его сиятельству? – уныло спросил сбоку становой. – И что прикажете делать‑с мне самому?
– Вам советую расти, умнеть, приучиться к труду, к делу… а ему? Тьфу, господа, я начинаю глупеть! теряю всякое сознание. Слышали вы? Я ему говорю: не ваше дело… а он? Хороших становых назначают! И все эти протекции! Вам бы в классные дамы, молодой человек, в женский институт поступить, а не в становые на низовьях Волги. Вас бы я должен сменить; но вы так наивны, что, вероятно, и не поймете за что это! Оставайтесь; только будьте на будущее время осторожнее.
Становой глупо поклонился.
Вошел Лазарь Лазарич и отозвал советника и Рубашкина в сторону.
– Я посадил на тройку Кебабчи и Рахилевича и рано на заре отправил их в острог, а Хутченко под домашний арест в город, в полицию, и послал от вашего лица об этом нужные отношения к кому следует.
– Отлично! Хоть вы мне помогаете. Благодарю вас: без вас бы и я тут ошалел. А этот заседатель – пешка… Хороших выбирают, нечего сказать!
Советник передал греку предложение предводителя; тот метнул белками на станового и окончательно сконфузил молодого человека.
– И это земская полиция, надежда целого околотка! – сказал шепотом грек. – Неужели вы его отпустите в Есауловку к предводителю?
– Он глуп, совершенный мальчишка! Пусть себе едет!
Тарханларов послал станового к предводителю с таким ответом:
«Приостановить своих действий над дворянами Кебабчи, Хутченко и Рахилевичем, а равно и над Перебоченскою я не могу по долгу службы и присяги, об их проступках и преступлениях составлены особые акты и безотлагательно посылаются по начальству. К этим же актам присоединится и письмо вашего сиятельства, доказывающее, что вы, предводитель, всему потакаете и решаетесь, наконец, мне грозить, что остановите высшего чиновника в отправлении вверенного ему следствия над нарушителями общественного спокойствия и порядка».
Не успел становой скрыться, не успели следователи побриться, напиться чаю и распорядиться об очистке залы от ночлега и о приготовлении тарантаса для выезда из дома хозяйки, как в ворота двора влетел во всю конскую прыть шестериком воронопегих, новый экипаж, и в нем в уланском бессрочном мундире оказался князь‑предводитель.
– Стойте, я не позволю! Собрать сюда понятых! – запальчиво крикнул он, еще стоя в коляске, и вышел из нее, нетерпеливо гремя саблею по ступеням крыльца.
Из сеней показался Тарханларов. Сотские замешались, не зная снова, кого слушаться. В глазах их пошли какие‑то кружки: то золотая каска, сабля и шпоры им хорошо известного богача и соседа, кавалериста‑предводителя; то более скромный вид губернского чиновника, его зеленый воротник и потертый сюртук, без всяких внушающих уважение касок и сабель. Нетрудно было сделать выбор между этими двумя лицами сотским и вновь созванным к крыльцу понятым, как людям совершенно простым и всегда зависящим от властей ближайших. Они думали, пока предводитель ходил по крыльцу и раздавал новые приказания, отменявшие распоряжения советника:
«Там, этот чиновник, хоть и из губернии прислан и заседателем даже помыкает, а пока до губернии, то этот бедовый предводитель коли не шею поколотит, так цены сбавит у себя же нам на уборке пшеницы и везде, а он цену первый кладет по своему богатому имению».
– Что вам угодно, князь? – спросил, появившись весь бледный от негодования и волнения, Тарханларов. – Опомнитесь, не погубите себя и меня… Одумайтесь, что вы делаете; вы, вероятно, неопытны и законов не знаете.
– Все знаю! – ответил бешено и глухо предводитель, седлая нос лорнетом и даже не взглянув на Тарханларова. – Я не позволю попирать всякому… права сословий… дворян… и… и…
Князь вертелся. Нижняя губа его дрожала; сабля звякала о пол крыльца.
– Вы забываетесь, князь! – злобно шепнул советник.
Князь презрительно поглядел на него через погончик эполета и промолчал. Кроме их двух, на крыльце никого не было.
– Плевать я хотел на всех ваших крючков! – сказал князь и тут же на землю плюнул с крыльца.
– Мальчишка! – прошипел советник, сжимая кулаки и отворачиваясь к стороне амбаров. Петухи звонко заливались по задворью.
– Бюрократическая пьявка! – сказал будто про себя князь, посвистывая и также поглядывая кругом.
– Так вы меня полагаете втоптать в грязь? – произнес советник.
– Важная птица!
– Хорошо же‑с. Теперь берегитесь.
– Посмотрим, экие угрозы. Vogue la galere! и я не без силы здесь.
Князь в дом не пошел. Из сеней явились перепуганный Рубашкин, заседатель и грек. К крыльцу с понурыми головами между тем понемногу сошлись снова понятые и дворня.
– Сходите за Пелагеей Андреевной! – сказал предводитель заседателю, узнав его, а на других не обращая внимания. – Скажите ей, чтоб ничего не боялась и что я здесь! Понимаете?
Перебоченская явилась с ридикюлем и в том же убогом чепце. Она всхлипывала. Глазки ее слезились.
– Пелагея Андреевна! – сказал князь, становясь в торжественную позу, отдувая грудь и сквозь лорнет глядя на Тарханларова, как смотрит моряк за семь миль на темную точку в море. – Здесь вышли недоразумения! Я получил ваши письма и обо всем донес вчера же еще губернатору и далее. Не стоит вам действительно оставаться в этом доме; вас эти господа не оставят в покое.
– Послушайте, однако! – перебил Рубашкин. – Я не ожидал, чтоб ваше сиятельство…
– А я, извините, не ожидал, чтоб ваше превосходительство…
– Такое вмешательство со стороны вашего сиятельства…
– Такое посягательство на спокойствие больной дамы и дворянки со стороны вашего превосходительства…
– Где же она больная? докажите!
Князь поморщился и сказал:
– Ну, генерал, об этом нас рассудят в собрании нашего сословия… – И продолжал, обращаясь к Перебоченской, – я беру вас не только под свою защиту, но за честь для себя считаю предложить пока вам и свой дом. Никто при мне здесь, даю вам честное слово, не помешает вам открыть ваши ящики, сундуки и кладовые, так нагло опечатанные, и взять оттуда все, что вы захотите. Земля, положим, принадлежит господину Рубашкину; оставьте ему за то все строения, хоть вы и правы, я в том совершенно уверен. А остальное берите все, все – оно ваше.
– Вы вмешиваетесь в дела судебные! – перебил Рубашкин, также отдувая грудь и принимая журавлиные позы.
– Согласны вы на это? – спросил предводитель Перебоченскую, будто не слыша генерала.
– Согласна‑с, но мне бы надо взять еще тут мебели: вот бюро, кресла, зеркала; притом же в амбарах мука есть свежая… веревки, ну и прочее.
– Ну‑с, это уже после, это лишнее! – резко заметил предводитель барыне.
– Согласна‑с, ваше сиятельство… В таком случае согласна‑с… отчего же!
– В таком случае пожалуйте лично со мною; берите ваши вещи, срывайте печати… Я сам их сорву.
Предводитель пропустил в дом Перебоченскую, а сам, обратившись к советнику, спросил с улыбкой:
– Вероятно, протестуете, а?
– Да, протестую и не дозволю. Следствие кончено, и все акты подписаны, понятые дали руки. Вы вмешиваетесь не в свое дело, вы посягаете и на власть судебную и на административную, полицейскую, не имея ни той, ни другой… Генералу велено сдать все. Прошу вас еще раз не вынуждать меня к крайним мерам и против вас.
– Против меня? – спросил князь и ухватился за саблю.
– Да, против вас! – гаркнул молодчина советник.
Тарханларов дрожал от злости.
– Вы дали руки, ребята? – спросил князь понятых.
– Дали.
– Это все я объявляю недействительным. Следствие произведено умышленно, а подписано таким лицом, которое само не имеет права быть свидетелем.
– Кем же‑с? – спросил советник.
– Воротившимся из бегов, после двенадцатилетнего отсутствия сыном есауловского приказчика, Ильей Танцуром. Его отец сам просил обратить на это внимание следователей, а вы не обратили.
Тарханларов оглянулся на Рубашкина и Лазаря Лазарича.
– Он воротился добровольно, а убежал еще несовершеннолетним! – сказал Рубашкин, – и сам его отец явил его в земский суд и принял обратно в состав деревни, где он и приписан уже более полугода.
– Генерал! – вскрикнул запальчиво предводитель, – вы тут не судья; будьте довольны тем, что вас водворят, наконец, в доме и в имении, которое к вам как с неба упало, а я свое дело знаю. Понятые, по домам!
– Я знаю тоже одну вещь, ваше сиятельство, и знаю твердо! – ответил Рубашкин. – Дорого вы впоследствии дадите, чтоб ничего этого не было вами сделано и сказано; но будет уже поздно!
– Дудки‑с, дудки! – повторил с хохотом князь, ломаясь и лорнируя понятых, – что, братцы, шепчетесь! По домам! – гаркнул он снова. – Слышите? по домам… Я вас распускаю.
Понятые пошли врассыпную.
Предводитель направился в дом и тотчас же с Перебоченской приступил к вскрытию опечатанных заседателем замков и ящиков. К девичьему крыльцу подвезли тарантас барыни и еще две подводы и стали их нагружать разным хламом.
– Попал же ты, бедняк князек! – сказал заседатель, стряпая новый акт о перерыве следствия.
– Сомнительно! – решил, о том же рассуждая, грек. – Положим, всем будет нахлобучка! Ладно, гут и зер гут, да что же из того? В главном‑то все‑таки и эти господа, наверное, будут отписываться от десятка всяких комиссий и комиссий над комиссиями до скончания дней своих, как это делают и другие.
– Я сделал все, что мог! – сказал разбитым и усталым голосом Тарханларов, утирая щеки и лоб. – Более ничто не в моих силах! Она уедет, мое слово сдержано… За сим увольте меня от дальнейших хлопот….
– Благодарю вас от души!
– Теперь и для меня подпишите последнюю бумагу… о самовольстве предводителя…
– Извольте!
– Сотские! Собирайте и мне лошадей!
– Готовы‑с… давно собраны…
– Кто велел?
– Я! – отозвался грек. – На всякий случай еще к утру я велел их припасти, боясь, чтобы эти Кебабчи, Рахилевич и Хутченко не отбились дорогой от конвоя и не явились бы сюда с целой армией себе подобных! Ведь это дело тут также возможное…
– Как вы думаете, они скоро доедут до острога?
– Скоро. Теперь власти задвигались. В острог посадят и Хутченко; он дорогой попросил у одного из провожатых хлеба, тот стал резать на перевале, а Хутченко нож у него выхватил, да и ну им фехтовать. Насилу его одолели! Хотел отбиться и уйти…
Тарханларов бережно сложил все бумаги в портфель и взялся за шапку.
– Счастливо оставаться на сельском хозяйстве! – сказал он Рубашкину. – Вообще деревенский воздух иногда дорого достается.
– Куда же вы? Погодите еще, чтоб хоть они при вас выехали…
– Не хотелось бы еще раз встретиться с этим князьком‑уланчиком. Ну, да нечего делать, останусь для вас. А если он еще скажет дерзость, я и уши ему выдеру. Что их щадить! Или отведу в сторону да и поколочу без свидетелей. Шелковый тогда будет. Знаете поговорку: в морду – и полюбит! Пойдемте в сад. Посмотрим, как, наконец, выедет эта барыня, что десять лет тут жила своевольно, под видом мнимой болезни. О Бедлам, Бедлам!
Через час предводитель и Перебоченская уехали. Последняя призвала своих нанятых людей из дворни, всех разочла, объявила им, что они, наконец, свободны, а что она по гроб разорена и убита. За полчаса до их отъезда, к изумлению генерала и чиновников, с земли Конского Сырта погнали гурты скота, табун лошадей и всех овец. Батраки из собственных крепостных людей барыни успели нагрузить несколько возов мукой, зерном, бочками солонины, медом, кожами, мебелью и прочим.
– Вот вам и разочли вас с нею по неоплаченной десятилетней аренде! – сказал Тарханларов, гуляя с Рубашкиным в саду и куря сигару. – Шутка ли, вмешался в дело, порученное мне по указу губернского правления, вмешался в решенный иск по неоплаченной аренде двух тысяч земли, за десять лет!..
– Ничего, хоть угол теперь у меня благодаря вам есть! Я и этим доволен! Прах побери остальное. Начать же вести дело по новым апелляциям, так и жизни моей не хватит!.. Стану хозяйничать и на этом…
– Какое ничего! Да весь этот скот, лошади и овцы по‑настоящему ваши. Ведь это проценты на проценты, доход на доход с этой же земли! Ведь это все знают; она явилась сюда без гроша денег!..
Подошел грек.
– Что, господин Ангел? Что вы нам скажете нового?
– Уехали. Пожалуйте в дом!
– Только‑то? В опустошенный?