Воспоминия Кончевской Л.Г.
Аўтар: Кончевская Л.Г.,
Дадана: 08-05-2015,
Крыніца: pawet.net.
Л.Г. КОНЧЕВСКАЯ
МАЛЕНЬКАЯ ПОВЕСТЬ ПРО ЛЮБОВЬ
Глава 1.
Разговор, положивший начало «Воспоминаниям»
Глава 2.
О старом парке 50-60-х годов ХХ века
Глава 3.
Центр Лиды 50-х годов, продолжение
Глава 4.
Улица Калинина, ее уклад и некоторые жители в 1954 году
Глава 5.
Школа № 4 на ул. Летной. Вера Станиславовна
Глава 6.
Плоды просвещения и летние впечатления
Глава 7.
Южный городок
Глава 8.
Как мы стали артистами
Глава 9.
Новая школа и новая учительница
Глава 10.
Детективная история и искусство мечтать
Глава 11.
Коротко изложенные важные события
Глава 12.
Элитный салон и любовная лихорадка
Глава 13.
Размышления о сослагательном наклонении и модах нашего детства
Глава 14.
Знакомства со взрослой жизнью
Глава 15.
Золотая корзиночка
Глава 16.
«Cicha woda brzegi rwie» и маленькая Валя
Глава 17.
Кое-что о школьных реформах
Глава 18.
Последние мгновения начальной школы и вечная любовь
Гэтыя ўспаміны пачаліся з нашай размовы пры канцы лістапада 2014 г. Праз нейкі час, пасля раздрукоўкі аўдыёзапісу, сп. Ларыса дапрацавала тэкст размовы і пачала пісаць сама. Мне вельмі прыемна, што я нейкім чынам прычыніўся да гэтых цудоўных і найцікавейшых мемуараў.
Лаўрэш Л.Л.
Глава 1.
Разговор, положивший начало «Воспоминаниям»
Л.Г. В Лиде я живу с 1954 года. Тогда мы приехали из Латвии. Потом какое-то время жили в Саратове, а в 1956 году опять вернулись в Лиду. Вообще, много раз переезжали и очень устали от этого. Отец - военный, служил в Южном городке. Мы снимали квартиры на улицах Ломоносова, Калинина, Лётной, жили в самом гарнизоне.
Л.Л. Учитывая качество дома № 3 по улице Мицкевича, вероятно, отец имел в армии достаточно высокое звание?
Л.Г. Нет, он был майор.
Л.Л. Майор? Получил стометровую квартиру в капитальном доме?
Л.Г. Нет, что вы! У нас дом был перенаселен: в нашей квартире жило две семьи. На втором этаже, над нами, в квартире жило две семьи, в квартире напротив второго этажа жило две семьи и в квартире на нашей площадке первого этажа жило три семьи. Три квартиры были заселены семьями офицеров Южного городка, четвертая - Северного. А когда мы только переехали, наверху жил командир папиного полка Коченков. Он семьей из шести человек занимал всю квартиру.
Напротив нас была дверь в квартиру, которой распоряжалась КЭЧ Северного городка. В ней жили три семьи: военный врач госпиталя, майор Левитин с женой и двумя дочерьми; пехотный старший лейтенант Баев с женой и сыном; и старшина Лядов с женой и дочерью. В те времена люди, служившие в армии и остававшиеся на сверхсрочную службу, носили звание «старшина», а с конца 70-х годов ХХ века - «прапорщик».
Эта квартира была, очевидно, «перевалочным пунктом». Жильцы, жившие в двух меньших комнатах, получали более удобное жилье и уезжали. И только в 70-ее годы сложился постоянный «контингент» всей правой половины дома.
Л.Л. Квартиры изначально были трехкомнатные. Как оні были переоборудованы?
Л.Г. Их не переоборудовали со времен немцев. Надпись на запасном выходе была зеленая трафаретная «Durchgang» [1] до 80-х годов.
В семье было двое детей и поэтому у нас было две комнаты, а соседи занимали одну самую большую комнату. Коммуналка. Мы привыкли, это было обычным делом.
Первые соседи были очень близкими людьми. Сосед - папин коллега, он тоже был офицером, но к тому времени демобилизовался и стационарно учился в Минске в политехническом институте. Его жена преподавала французский язык в школе № 3. Они жили с его матерью и ребенком.
Мои родители замечательно поладили с ними, и все торжества праздновали вместе. В квартире было спокойно и доброжелательно. Сосед дядя Толя Двойкин [2] был вологодский, «окал» («п о шел» да «п о ехал»). Тетя Ира была несвижской полькой. Они были несколько младше моих родителей и заметно влюблены друг в друга. Перед каждым приездом мужа из Минска она шла за ворота двора, накинув на плечи жакет или пальто, и долго задумчиво стояла под липой, ожидая его прихода с вокзала. Телефонов тогда в доме не было, и в городе они были редкостью, только в учреждениях и на производствах. И наши соседи переписывались: по 2-3 письма в неделю.
Даже в свои десять лет я понимала, что Ирина Константиновна Двойкина для того трудного времени совершала жизненный подвиг - учила мужа на скудную учительскую зарплату, т.к. он не имел (или имел маленькую) пенсию, уволясь из армии в звании старшего лейтенанта без выслуги лет. В разбитых городах жены офицеров были сплошь безработными, и семьи едва сводили концы с концами. Наши соседи решили не уповать на карьеру военного, а создать себе перспективу в гражданской жизни… Он кончил энергетический факультет, и семья уехала по распределению в Гродно… Всего у нас было четыре смены соседей по квартире. Народ был разный.
В доме был огромный чердак, на котором сушили белье. Он просторный, высокий и светлый. Ощущение, будто ты на корабле. Мы играли там в «детей капитана Гранта». Очень глубокий подвал. В нем долго оставались после немцев окошечки с решетками на дверях и немецкие оттрафареченные надписи. Ходили слухи, что в войну там содержались заключенные. Рассказывали, что на стенах были нацарапаны послания «нас ведут убивать» и еще что-то такое. Об этом говорили взрослые, я сама не видела - туда мы долго боялись лазить.
Л.Л. А подвалы были похожи на камеры?
Л.Г. Очень похожи. Мощные двери и перегородки. Двери из таких толстых плах.
Л.Л. А что в доме было при немцах?
Л.Г. Не знаю. Говорили, что-то вроде комендатуры или полиции.
Л.Л. В ваше время это был просто подвал? Картошка хранилась?
Л.Г. У каждой квартиры была своя подвальная комната. Это довольно глубоко, поэтому никогда не прорастала картошка. Мы там хранили еще и топливо (уголь, торф), домашние консервы. После проведения центрального отопления в одном из отсеков сделали бойлерную. Подвал стал чистой и удобной кладовой. Некоторые, конечно, злоупотребляли: хлам, старье складировали. Но после рейда домоуправления делали генеральную уборку.
Л.Л. В доме были печи?
Л.Г. Да. Я научилась топить и чистить печи, пилить и колоть дрова с четвертого класса! Все прочие удобства были в доме: ванная, туалет, холодная вода, старые польские титаны, вообще вся сантехника была польской до 1980-х годов. На кранах было написано «сiepła» и «chłodna» и на всем польская маркировка. Все служило долго и очень неплохо.
Одно было тяжело - дом был холодный. Печи помогали выжить весной и осенью, и сырым летом. Когда в доме был маленький ребенок, приходилось топить дважды в сутки, даже, если зима не была суровой. Часто в разгар зимы все жильцы докупали топливо: дрова, уголь, торф. Благо, топливный склад находился недалеко на территории нынешнего микрорайона Космонавтов. Моя мама там не одну ночь простояла в очередях. Ведь и готовили пищу на печи. У нас на нашей огромной кухне была печь, которая занимала треть этой площади. Летом, теплыми днями весны и осени, кухарили на примусах, керогазах, керосинках. Примусы были горласты, вонючи, неэкономичны и пожароопасны, потому что неустойчивы. Их эпоха была долгой - с 20-х годов до середины 50-х годов ХХ века. На смену им пришли молчаливые и вонючие керосинки, чем-то похожие на фонари «летучая мышь». Модификаций керосинок только я помню пять-шесть вариантов, а сколько их было вообще! Победителем этого вечного конкурса оказался трудяга-керогаз. По крайней мере, он был относительно бесшумным, незатратным. Благодаря изобретательности еще и безымянных гениев того времени, в шестом классе я пекла на керогазе в «чудо-печке» бисквиты к маминому дню рождения.
Это к тому, что во всех городах и деревнях, как сейчас говорят, в «шаговой доступности» были в изобилии керосиновые лавки, бетонные, кирпичные, холодные, неприютные. А святая обязанность нас, детей с восьми лет и старше, была - ходить за керосином регулярно.
Наша жизнь очень пахла керосином. Электричество часто отключали, и мы спокойно зажигали керосиновые лампы. А деревни 50-х - 60-х годов вообще не были электрифицированы… Извините, увлеклась деталями быта моего детства.
Технический прогресс буквально все сметал на своем пути: где-то в году 1961 нам поставили газовые плиты и стали привозить газ в баллонах. Но печь на кухне оставалась, иногда мы ее растапливали, потому что холод был непереносимым. Только в 1970-м году (прямо зимой!) нам провели центральное отопление и газ. Со двора исчезла половина сараев, латанных, из «подсобных материалов», страшных, полугнилых, где хранили топливо.
Позже, знакомясь с различными стилями архитектуры, я увидела образ «своего» дома под названием «Старый английский колониальный стиль». Проект когда-то кем-то был рассчитан как комфортное жилище для европейца в знойном климате Индии, Африки и других захваченных земель. Казусы случаются со всеми. В данном случае красота и энергетика дома покрыла его несоответствие нашему климату. Зато в жару лучше жилищ вам не найти безо всяких вентиляторов и кондиционеров, да и центральное отопление сделало зимнюю жизнь теплой и почти беззаботной.
Л.Л. Эти дома проектировали польские архитекторы с расчётом на наш климат. Просто до 1939 г. у жителей этих квартир была прислуга и печи топились несколько раз в сутки.
А коммуналка там долго была?
Л.Г. В нашей квартире - до 1968 года. Потом нам отдали всю квартиру, до этого большая комната стояла целый год пустая. Хозяевами квартиры стали папа и мама. У нас с мужем как раз родилась дочка. А над нами квартира продолжала оставаться коммунальной. И рядом с нами на первом этаже жить остались только две семьи. Лишь в 1980-81 годах им разделили капитальной стеной кухню на две части. Одной семье оставили ванную с туалетом, а другой соорудили новые на месте запасного выхода. Получилось тесненько, но зато автономно. Выходы из квартир тоже стали раздельные - из подъезда и с северного крыльца. Вобщем, всем сестр а м по серьг а м.
Л.Л. А рядом с вами был еще «дом на две семьи», теперь там Лидское радио. Таких домов было два изначально. Сохранился только один, а где второй?
Л.Г. Они все - и наш двухэтажный четырехквартирный, и два одноэтажных двухквартирных дома, и один одноквартирный домик с деревянной оштукатуренной пристройкой с крошечными неблагоустроенными пятью квартирками, как вагонное купе (его снесли в конце 1970-х) - были розовые с красными черепичными крышами и составляли единый архитектурный ансамбль.
Дом, про который вы спрашиваете (второй двухквартирный, симметричный нынешнему дому радио и телевидения) был на месте сегодняшнего здания санэпидемстанции. Он снесён тоже в начале 1980-х годов. Мы его называли «генеральским». Там жили в 1950-е годы генерал Кирпиченко и полковник Хозов с семьями. Это были офицеры Северного городка. Вокруг был немалый фруктовый сад (он вошел в территорию нынешней санстанции), окруженный забором. Мы туда (а нас, детей, было во дворе больше двадцати человек), естественно, организовывали набеги. Из дома вылетал свирепый Хозов в подтяжках и угрожал нам «дать по ше я м». Мы разбегались в разные стороны. А самые младшие от страха даже плакали.
Позже там жили люди попроще - капитаны, прапорщики.
Во втором доме, так называемом сейчас «доме радио», жил с семьей офицер Северного городка майор Киреев. У них было два сына и дочь Таня, ровесница и любимая подруга моей младшей сестры. Они вместе выросли, пошли в один класс в 8-й школе, которая в то время уже стала «английской», стали первыми «англичанами»-выпускниками и дружат до сих пор (хотя мая сестра Ольга с начала восьмидесятых годов живет в России, а Таня с семидесятых годов живет в Минске).
Майор Леонид Киреев был очень интересным человеком. Общительным его трудно было назвать и особо любезным тоже. Он, по-моему, не вел бесед ни с кем из соседей, и даже волейбол наших еще молодых отцов его не привлекал. Одним словом - «анахорет», как писал А.С.Пушкин про своего героя Евгения Онегина. Летом после работы, наносив воды для полива огорода, он усаживался в небольшой беседке рядом со своим крыльцом с тетрадями и что-то писал до самой темноты.
Я была поражена, когда слушала его доклад, или точнее темпераментную глубокую беседу к юбилею М.Ю.Лермонтова для нас, старшеклассников всего города в Доме офицеров. Дядя Лёня, рослый, атлетического сложения, донской казак с зычным голосом, которого все считали солдафоном, вдохновенно, проникновенно, с большой эрудицией рассказывал об особенностях и своеобразии творчества поэта… Зал замер… Выходя на улицу многие ворчали: «Вот, если бы в школе так рассказывали!»
На почве книг и литературы мы с дядей Лёней и подружились точнее, с Леонидом Андреевичем, хотя я его так и звала по ранне-детской привычке «дядя Лёня». Мы всех своих соседей ощущали почти родственниками от вынужденной, часто раздражавшей совместной жизни, но родственниками… Киреев познакомил меня с поэзией Дмитрия Кедрина, с прозой советского необыкновенного писателя Леонида Паустовского, при чтении которого в человека возвращается душа или оживает.
Последний раз мы беседовали с ним в медленном нескончаемом рейсе нашего неуютного пригородного поезда «Минск-Лида» в конце января 1968 года. Мы с мужем ехали после сессии на каникулы, а его вез сын из Боровлян… умирать. Спать он не мог от болей, и мы целую ночь, не прерываясь, говорили о поэзии. Он читал мне свои любимые стихи, кедринскую маленькую поэму «Зодчие», от которой у меня всегда перехватывает горло. Рассказывал, как всю жизнь искал рецепт «создании настоящих человеческих стихов» в отличие от привычной ходульной псевдопоэзии, которая заполняла журналы, газеты и книги его молодости. С горечью говорил, что только сейчас пришли к читателю Борис Пастернак, Анна Ахматова. Я взахлеб ему читала стихи Владимира Высоцкого, и недоверчиво-скептическое выражение его лица сменялось удивленно-восторженной улыбкой и оброненной фразой в сторону спящего сына Андрея: «А я-то думал, что он уголовщину и чепуху слушает… Но это же здорово! Так о войне писать!... И так смело… Мы уже так не сможем… Он ведь пацан совсем, этот Высоцкий…» И это ощущение какой-то преодоленной границы в сознании общества ложилось на его измученное лицо и покоем, и сожалением, и надеждой. Из наших разговоров той ночи я поняла, что это еще один инакомыслящий, незашоренный человек, как и мой отец…
Летом после сессии я уезжала домой и на минском вокзале встретила Таню Кирееву. Я бросилась к ней: «Как папа?..» Таня строго ответила «Папа умер…»
Да… опять я отвлеклась… Так вот, Киреевы занимали небольшую часть «дома радио» с заднего фасада. Б о льшую часть дома со стороны улиц Черняховского и Мицкевича заполнила КЭЧ - квартирно-эксплуатационная часть лидского военного гарнизона.
Л.Л. Я помню там КЭЧ. И перед тем, как здание начали переоборудовать для размещения радио, там была КЭЧ. Я был там во время ремонта. В войну там была немецкая жандармерия.
Л.Г. В войну там была немецкая жандармерия по поддержанию порядка в городе. Потом была канцелярия КЭЧ. А электрики, сантехники, склады, мастерские размещались в цокольном этаже дома через дорогу. Потом там работал такой же мастеровой народ ДУ-3.
Л.Л. Этот дом - недостроенная в 1939 году гимназия осадников. Сейчас он желтого цвета и достраивался уже после войны. До 1939 года успели построить два этажа, но планировалось, очевидно, не менее четырех.
Л.Г. Действительно, чувствуется в этом здании несоответствие высоты и общей массивности. Мы его всегда называли «белым домом», хотя он был желтым. Давным-давно он был лимонного цвета. В городе его даже звали в шестидесятые годы «пентагоном»… Это был дом офицеров и их семей Северного городка. Там жили мои подруги, одноклассники и позже - семьи друзей. Теперь, после вашей исторической справки я понимаю, отчего там такая нелепая планировка некоторых квартир: одна комната огромная и две крошечных, видимо, лаборантская и кабинет преподавателя.
В доме было много коммунальных квартир, в них - холодная вода, канализация, титаны и, кажется, тоже печное отопление. Ну, в кухнях-то точно. Газа ведь в городе не было до семидесятых годов, только с 1962-го в баллонах. В коммунальных квартирах жили по две семьи, изредка - по три. Семьи офицеров более высокого звания (подполковников, полковников, генералов) занимали отдельные квартиры. Конечно, в те времена это была неслыханная роскошь, и слухи про наши дома ходили самые невероятные: и про подземные этажи, и подземные ходы с сейфами, набитыми сокровищами. Позже мои некоторые знакомые пристрастно и жадно расспрашивали меня об этом.
В «белом доме» располагался несколько лет (в пятидесятых - начале шестидесятых годов) маленький филиал военторговского продуктового магазина. Вместить он мог пять-шесть покупателей, остальные ждали в коридоре и на улице. Мама шла занимать очередь рано утром (за сметаной, за маслом). Потом по будильнику вставала я и шла ее менять. Мама отправлялась готовить нам завтрак. Если товар привозили раньше, то в давку попадала я. Чтобы побольше взять продуктов, люди приходили со всеми своими детьми, да еще соседских одалживали… Так было во всех магазинах того времени. После войны всего было мало. Народ был нервный. В очередях всегда были скандалы, часто - потасовки. Не многие люди понимали, что просто хотеть надо меньше, тогда не придется унижаться. Ну, это - вечный вопрос…
Л.Л. Сколько я себя помню... до 1992 г. всегда ничего не было в продаже. Только страшные очереди. Вечные проблемы социализма.
Л.Г. С этим домом у нас была общая территория до 1968 года: в том месте, где сейчас стоит бассейн «Дельфин», были огороды. С весны до осени люди с радостью отводили душу на небольших клочках земли.
Зимой мы строили там снежную крепость и уже вели бои между домами. Наша «армия» из дома № 3 была малочисленней в сравнении с «вражеской» из дома № 2. К нам на помощь приходили союзники с улицы Черняховского: мальчишки из одного «клана». Их дедом был Владислав Вершило, который жил на перекрестке улиц Мицкевича и Черняховского (сейчас это угол хирургического отделения больницы). У него были дочери Болеслава Росальская и Владислава Полуян - вот их сыновья и еще боковые родственники - Янчевские - составляли солидное, и, главное, мужское дополнение нашему, в основном девчачьему войску: Зенон и Роман Росальские, Тадик и Марьян Полуяны и трое Янчевских. Естественно, мы побеждали! Но бывало и наоборот.
Кстати, Марьян мне недавно рассказал, что его дед Владислав Вершило вместе с женой в войну спрятал еврейского мальчика, когда лидских евреев вели расстреливать. Он жил у них (через дорогу от жандармерии!) до изгнания немцев. Через много лет, когда уже дед умер, приехал человек, который был этим мальчиком, поклониться своему спасителю. Нашел он только дочерей. К сожалению, никто из внуков не поинтересовался, как фамилия спасенного и где он жил. А сейчас уже и спросит некого… Но можно попробовать через «всемирную сеть».
Ну, если коснулась воспоминаниями семьи Полуян, то хочу описать еще два эпизода, которые упоминала при жизни Владислава Владиславовна, мать Марьяна Ивановича. Я ее тоже очень хорошо знала.
Ее, еще девочкой тринадцати-четырнадцати лет, и ее сестер мать брала с собой в дом старосты (в наше время здание ЗАГСа) печь хлебы. Это было до 1939 года. Кухня, где они работали, находилась в подвале дома.
Во время войны она с сестрой и двоюродным братом, будучи на рынке (не месте теперешнего парка), попала в немецкую облаву, которые регулярно проводили с целью угона молодежи для работы в Германию. Мужчин и женщин согнали в отдельные помещения под охраной местных полицаев. Владиславе и ее сестре повезло: их охранял какой-то знакомый ее отца, который втихаря их отпустил. Перепуганные девушки прибежали домой и спрятались. Двоюродного брата увезли. Судьба его неизвестна и поныне. Писем и никаких вестей от него с тех пор не было…
Л.Л. И вы до последних лет жили в этом доме? У вас еще недавно в телефонном справочнике было записано: Мицкевича, 3-3.
Л.Г. Прожила я в этом благословенном месте ровно 51 год. Вспоминая классический анекдот 60-х годов, хочется сказать с удивленным испугом: «Разве столько живут?» Мы приехали сюда в декабре 1956 года. А уехала я из дома в ноябре 2007 года.
Л.Л. В вашей квартире сейчас, кажется, аптека. Дом с историей. Со временем это должно будет цениться.
Л.Г. Одни очень ценили и дом, и его атмосферу и окружающий пейзаж. Другие торопились уехать и найти жилье повыгодней, потеплей. В конечном счете, в доме остались только те, кто не представлял себе жизни в другом месте… Наши друзья очень любили бывать у нас. Завораживала энергетика дома. Когда я уезжала, все тревожились, что я не переживу этот катаклизм… Пережила…
Л.Л. Вы в 8-й школе учились?
Л.Г. Все ребята нашей округи и двора ходили в СШ № 1. А я ходила в 8-ю, свою любимую. В ней оставались мои одноклассники. Несмотря на уговоры, не хотела менять школу. Начала учиться в ней сразу, как только ее построили в 1955 году. Мы туда из 4-й школы (одноэтажной начальной на ул. Летной) пришли в третий класс, и так - до одиннадцатого.
Глава 2.
О старом парке 50-60-х годов ХХ века
Л.Л. Расскажите о городском парке.
Когда я десятилетней школьницей впервые пришла в наш двор (это было под вечер в декабре 1956 года), передо мной возник сказочный город, которого вообще не коснулась война. После привычных кирпичных развалин, лачужек, слепленных из кусков фанеры, подобранных досок и кирпича, пустырей и всего бедного послевоенного быта, как во сне, в вечереющем воздухе высился необычный по пропорциям розовый двухэтажный дом с красной черепичной крышей, равной по высоте этим двум этажам. Слева, совсем рядом - одноэтажный домик, розовый, тоже с красной крышей, и в метрах в 50-ти, чуть подальше - два симметричных одноэтажных дома, между которыми было расстояние около ста метров. Этот розовый городок с востока соседствовал с настоящим сказочным дворцом, слегка подсиненным, с арочными дверями, в которых уже приветливо зажигались огни. Главный вход маленького дворца украшало крыльцо с четырьмя колоннами и ажурным балконом наверху. Ну, а уж крыша дворца тоже была из красной старинной черепицы и такой непростой конструкции, будто это был кукольный город, который построил волшебник, да сам и заблудился в нем…
Недалеко от дворца, к северу, стоял тоже светло-синий одноэтажный домик под красной черепицей. Дворец был окружен множеством деревьев и кустарников и дистанцировался от «моего дома» с помощью деревянного забора, правда, с калиткой, что было похоже на разрешение иногда заходить… Но эта «общая» красная черепица, кажется, включала меня в волшебную семью не виданных мною доселе строений, похожих на сумеречный предновогодний мираж.
А утром было воскресенье. (В те времена у трудящихся и учащихся был только один день для отдыха.) Я вскочила с постели и бросилась к окну… Сказка была на месте! Без завтрака, утопая по пояс в снегу, пошла исследовать географию и ботанику окружающего мира. Экспедиция была долгой и полной открытий. По возвращении во двор меня встретила разгневанно-испуганная мама в окружении двух десятков детей в возрасте от трех до пятнадцати лет. Я обрадовалась и хотела уже начать знакомства, но была позорно, молчаливо загнана домой.
Давясь остывшим завтраком, я рассказывала папе, маме и сестренке про свои открытия, незнакомые здания, деревья, замерзшую речку, обрывистые горки, с которых можно съезжать на лыжах и на санках.
Дворец оказался и в самом деле Дворцом … пионеров. У него было четыре фасада точнехонько по четырем сторонам света. Главный (с колоннами и высоким крыльцом), южный, смотрел на ул. Мицкевича «в спину» здания, где был тогда интернат (а раньше - педагогическое училище с базовой школой № 2, сейчас - педагогическое отделение Лидского объединенного колледжа). С улицы к дворцу вела металлическая калитка, а за ней - бетонные ступеньки, ведущие вверх, потому что здание было на возвышении. Ступеньки вели к памятнику на братской могиле погибшим во время освобождения города от фашистов в 1944 году. На постаменте была скульптура скорбящего бойца с приспущенным знаменем, она была на редкость хороша - сдержана и сурова. Подножье памятника увивал вечнозеленый барвинок, цветущий с марта по июнь светло-синими трогательными цветами. Слева от мемориала рос сад из десятка яблонь. Лестница заканчивалась и переходила в неширокую тротуарную дорожку. Слева, сразу за памятником, начинались клумбы с цветами, позади которых шел ряд кустов черной и красной смородины. Справа от дорожки росло несколько декоративных кустарников с красной корой, на них по осени появлялись голубые ягоды (не синие, не черные, а голубые «зонтики», я пересмотрела много каталогов декоративных растений, но ничего подобного в них не нашла.) За кустарниками на восток росли березы, дуб, ясени и клены. (Кое-что там сейчас осталось). За ними шел невысокий, но крутой спуск, в ложбинку между дворцом и парком, как и сейчас. По спуску от улицы Мицкевича до места нынешней танцплощадки (которой тогда не было) рос полосой осинник, осенью пылавший багрянцем. Там мы собирали настоящие подосиновики в немалом количестве до тех пор, пока все постепенно не было вырублено.
Справа от дорожки, ближе к дворцу, была круглая беседка из аккуратно подстриженного кустарника с кудрявыми белыми соцветиями. В центре ее лежал гранитный валун высотой с табурет, но довольно обширный. Там хорошо было мечтать, читать, писать дневник, по душам говорить с подружками, петь песни, или просто прятаться.
Дорожка, приближаясь к дворцу, перпендикулярно шла сквозь будто бы кулисы из множества кустов разной сирени. Это было похоже на двойные портьеры, которые скрывали от чужих глаз жизнь дворца и то, что происходило вблизи от него. Сиреневые кусты росли в два параллельных ряда, между которыми шла грунтовая узкая тропинка до самого спуска в парк. Длина этих сиреневых «кулис» была по 15 метров влево и вправо от тротуара.
Северный фасад дворца был окружен деревьями розовых черешен (3 шт.), груш (3 шт.) и яблонь, а в густой траве разрастались одичавшие кустики клубники. Я их пересадила на огород и за два года окультурила (подрез а ла усы, удобряла). Ягоды вырастали с кулачок и вкусные. Мама делилась с соседями рассадой.
Западный фасад дворца (левый) смотрел на наш двор. Его дверь вела в детскую библиотеку, тесненькую, маленькую, но полную чудесных, неизведанных книг, голод по которым никогда не кончался. Почему-то помню утро, когда я училась во вторую смену, и бежала занимать очередь в библиотеку пораньше. Меня всегда опережал Юрка Силонов из 1-й школы, или Галка Горохова, моя подружка и соседка сверху. Мы стояли у двери с нитяными сетками-авоськами, полными старых, затертых бумажных сокровищ, жадно поглядывали на то, что будет сдавать сосед по очереди и ждали, когда библиотекарь тётя Тоня Куклина, очень красивая, как Фея из фильма «Золушка», вызовет нас.
Так вот, западный библиотечный фасад был украшен высокими кустарниками, которые цвели цветками, похожими на бело-розовых комаров, а потом превращавшихся в крупные белые ягоды. Перед крыльцом стояла парная скульптура пионера и пионерки на постаменте, а внизу - Ленин в детском возрасте. Это было место построения «пионерской линейки» в дни проведения общегородских слетов и ежеутренних сдач рапортов летом, когда Дворец пионеров становился городским пионерским лагерем. Позади «линейки» тоже был «занавес». События в лагере закрывались полукруглой густой рощицей из грабов, которая жива и по нынешний день. Вправо от рощи, ближе к нашему двору, две ветвистые, высоченные дуплистые груши еще пуще берегли от посторонних глаз события вокруг дворца. Летом эти старые дички были для нас и «кораблями», и «горными вершинами», и убежищем для «казаков-разбойников», и местом, где можно тайно выплакаться от домашних или дворовых обид. На одной из них пятиклассник Юрка Расстёгин пел песню про Индонезию моей подруге Гале Гороховой, когда мама не пускала ее гулять.
Влево на север от рощи стоял в метрах двадцати одноэтажный домик, одной масти с дворцом, только совсем игрушечный. В нем жили две молодые девушки. Одна была директором этого пионерского учреждения - Нелли Михайловна Трубецкая. Позже, через шесть лет, она, преподавая у нас в одиннадцатом классе историю, научила нас анализу исторических текущих событий и привила многим уважение и интерес к философии. Вторую, помню, звали Броня. Она была музыкальным работником. Миниатюрная, сказочно красивая и приветливая, она даже не представляла, как ее обожала издалека вся малышня соседнего двора.
За маленьким домиком шел совершенно необычный объект для небольшого города. Это был открытый плавательный бассейн, который летом заполняли водой и проводили соревнования между пионерами лагеря. А после того, как отдыхающие расходились по домам, к бассейну сбегались мы - наши папы, детвора из соседних дворов и улиц. Праздник длился до темноты. Бассейн был бетонированный, с трубами, по которым заливали воду, и с трубами для спуска воды. В левом углу западной торцевой стороны была лесенка для погружения и подъема. Сооружение было довольно большое, то есть вполне подходящее для спортивных состязаний, по своей длине ориентированное с востока на запад. К шестидесятым годам его забросили и постепенно заполняли мусором: спиленными ветками, выкорчеванными распиленными деревьями, сухими листьями. Мальчишки прыгали в него, что грозило нешуточными бедами. В семидесятые годы нашу гордость засыпали и сделали на этом месте волейбольную площадку, окруженную высокой проволочной сеткой, где проводились городские соревнования. В девяностые годы там был платный теннисный корт. Но это уже грустная история, и неинтересная.
Возвращусь лучше в далекое детство и утерянный Эдем… За бассейном был тоже спуск. Как я поняла, познакомившись с историей этого района, на огромном болотистом лугу с топкой замусоренной речкой в двадцатые годы было решено построить больничный комплекс и группу зданий. Для этого возникла необходимость осушить всю эту землю. Для нашей современной ориентации: с территорией старого, еще польского, стадиона и до самой обувной фабрики (в те времена «Ардаль», так и в моем детстве ее привычно называли коренные жители: «Дзе пані робі? - На «Ардалю». - О! То пані шанцуе!). Это с юга на север. С запада на восток - от насыпи железной дороги за больницей и до нынешнего микрорайона улицы Ломоносова, который стоит на месте большого забытого уже озера, что радовало рыбаков еще в моей школьном детстве (через дорогу от нынешней школы живописи, еще раньше - школы № 2, а еще раньше, до войны, - еврейской школы). Озеро засыпали примерно в 1961-1962 годах.
В начале 1930-х годов кроме мелиоративных процессов, осушения Выгона (так назывался этот район в те времена) решено было сделать мощную грунтовую подушку под будущие застройки (стадион, больницу, военкомат, дворец, наш комплекс домов, почту, гимназию, «белый дом» и т.д.) и благоустройство - дороги, насаждения, коммуникации.
Границы этих насыпей с «родным», первобытным рельефом Выгона очень хорошо до сих под прослеживаются в этих невысоких, но крутых спусках: по улице Черняховского и по улице 8 Марта, плавный спуск от центра парка к его северной болотистой части (где весной цветут болотные крупные желтые калужницы и синие фиалки), от ЗАГСа - к границе парка, от санэпидемстанции и задней части нынешней танцплощадки, а также в плавном спуске от бассейна «Дельфин» до стадиона.
Вообще, «первобытная» часть парка, которая быстро усвоила и преодолела небольшую подсыпку его северной и восточной стороны, долго радовала (надеюсь, и сейчас не все уничтожено) меня и других любителей растительного мира своими луговыми и болотными экземплярами. Кроме калужницы, там рос гравилат, аир; изредка попадались вишневые цветки сабельника; незабудок было множество. В июне вырастают заросли лютика ядовитого (курослепа), сияющего изобилием золотых цветков; росла смолка с розовыми плюмажами соцветий и липкими смолистыми стебельками, кукушкины слезки и многое другое. (Лет семь тому я уже у новых искусственных озерков встретила экологическую экскурсию школьников во главе с учительницей и весьма этим была растрогана.)
Так складывался окружающий микромир вокруг реки, которую уничижительно звали "вонючкой" люди, унизившие это чудо природы и окончательно ее погубившие сточными водами из плохо обслуживаемой канализации горбольницы, Северного городка, мясокомбината и т.д. Каменка долго боролась за свое существование. Весной она, разливаясь, питала будущий обильный сенокос, ласкала в теплой мелкой воде разнежившихся поющих лягушек; а сколько птиц было вокруг нее! А сколько влюбленных сидело среди деревьев и кустарников… Засыпали ее в середине восьмидесятых годов. Эх, ей бы дожить до 2010!... И почистили бы ее, бедолагу, и плиткой бережки ее облицевали и мостики бы построили… А может быть еще…?
Л.Л. Каменки уже не будет.
Л.Г. Извините, увлеклась, очень увлеклась… Возвращусь к северной части "дворцовой" территории пятидесятых годов ХХ века. Почти сразу за бассейном (метрах в 15) от забора санэпидемстанции и до парка (с запада на восток) шел ряд деревьев: две березы, ель и дальше - липы, а за ними забор, которым дворец был обнесен с трех сторон. Только с восточной стороны оградой вместо забора служил малопроходимый осинник, как я уже говорила. И только ступеньки из восточного выхода (как и сейчас - из ЗАГСа, его офисной части) вели в парк.
Остается описать забор, который отделял наш дом № 3 по улице Мицкевича от пространства дворца, потому что вдоль забора с самой северной части росли сиреневые кустарники, пять или шесть сортов сирени (простой, очень душистой, а также белой, синей крупноцветкой, фиолетовой махровой, розовой). И так - метров десять. За ней был стыдливо спрятан общенародный туалет ужасного состояния на два нумера (типа М и Ж), шаткий, деревянный, еще со "времён Рыдз-Смиглого", видно. За ним - наша детская отрада - заросли малины: обычной, ярко-алой и желтой, которую я увидела впервые. За малиной, как водится - помойка, еще пара кустов малины, просто забор, калитка в наш двор, через пару шагов - заросли белой акации до улицы Мицкевича.
Сам же парк, отделенный от дворца ложбинкой, как и сейчас, в моем детстве был молодым, густым и очень хорошо скомпонованным. Разбивали его сразу после войны на месте, где окрестные крестьяне продавали животных: коров, лошадей, свиней, овец и корм для них. Там же во времена немецко-фашистской оккупации проводились казни для наглядного примера жителям города и прилегающих деревень и хуторов. Бывало, повешенных не снимали целыми неделями с виселиц, особенно зимой. Естественно, людям после освобождения хотелось очистить и память, и впечатления от пережитого и вернуть улице Мицкевича ее престиж самой благоустроенной и современной, который она имела "еще при Польше" с самого момента ее создания.
Коренной лидчанин Георгий Квинта, муж моей старшей подруги (к сожалению оба умерли), который родился приблизительно в 1928-30 годах, рассказывал, как в конце сороковых школьная и рабочая молодежь города, организованная райкомом комсомола, участвовала в насаждении этого парка.
Основные культуры, которые составляли парк того времени: совершенно бесплатный тополь, колья от которого глубоко вкапывали в самые сырые места в осеннюю пору, а весной они уже укоренялись, пускали ветки, быстро росли и осушали местность, а также гибридное дерево клено-ясень, очевидно, в большом количестве завезенное в город из какого-то питомника (возможно, еще при Польше). Это дерево, очень густое, тенистое, кудрявое, легко размножается самосевом и тоже достаточно быстро растет. (Его экземпляры, довольно зрелые, с оригинальными наростами (к а пами) у основания стволов еще недавно украшали улицу Советскую по правой стороне до пересечения с улицей Мицкевича, придавая ей вид бульвара, наря