АПЕЛЛЯЦИИ, ТЮРЬМА В АТЛАНТЕ

 

Донован сообщил Абелю, что подача апелляционной жалобы связана с риском. Если дело будет передано на новое рассмотрение и присяжные вторично признают его виновным, то судья, пожалуй, может приговорить его к смерти.

- Я рискну, — сказал Абель.

Это был ответ бойца, который не складывает ору­жия, пока есть хоть малейшая возможность дальнейшей борьбы.

На подготовку апелляционной жалобы ушло три ме­сяца. Только 15 февраля 1958 г. она, наконец, была по­дана в апелляционный суд Второго округа Нью-Йорка.

Основной упор в апелляционной жалобе делался на нарушение конституционных прав Абеля при обыске и аресте. Кроме того, отмечались допущенные судом про­цессуальные нарушения, такие, например, как наводя­щие вопросы свидетелям, отклонение судом почти всех протестов и ходатайств защиты и т. п.

На сей раз американская Фемида явно не торопи­лась. Состояние свидетелей ее больше не беспокоило. Они не нужны в апелляционном суде. Прошло еще два месяца, пока защитник Абеля получил возможность из­ложить сущность жалобы перед судом, еще три долгих месяца на подготовку решения, и только 11 июля 1958 г. апелляционный суд в составе главного судьи Кларка и выездных судей Ломбарда и Уотермена единодушно под­твердил приговор суда первой инстанции.

Относительно обыска и ареста апелляционный суд отметил в своем решении, что не видит оснований прово­дить различие между законным арестом за совершенное преступление и процедурой депортации. О процессуаль­ных нарушениях было сказано, что, хотя судья и допу­скал иногда ошибки, они не носят «столь серьезного характера», чтобы потребовалось новое рассмотрение дела. А утверждение защиты, что «обвинение не сумело доказать, что передача военных секретов действительно имела место», судьи отвергли, отталкиваясь от противно­го, сославшись на то, что «люди, собирающие и передаю­щие информацию, доступную всем, не считают необходи­мым использовать тайные коды и пустотелые вещи».

Опять решение суда строилось на умозаключениях и предположениях. То обстоятельство, что таинственные военные секреты и атомные сведения, которые, по мне­нию обвинения и суда, Абель должен был куда-то пере­давать, так и остались невыясненными и в процессе «справедливой» судебной процедуры ничем не были под­тверждены, судей не беспокоило. «Должен» — и точка.

Абель совершенно справедливо писал об этом реше­нии: «Решение апелляционного суда, хотя и многослов­ное, фактически не затрагивает вопроса, который мы подняли в апелляции. Некоторые аргументы, выдвину­тые судом, противоречат друг другу,- а другие искажают выдвинутые нами аргументы. Я по-прежнему полагаю, что суд не столько дал ответ на важнейшие вопросы, сколько обошел их».

Пятимесячная волокита с рассмотрением апелляци­онной жалобы Абеля имела свой скрытый смысл. Дело в том, что по американским законам пребывание в след­ственной тюрьме на Уэст-стрит, где после суда оставался Абель, не засчитывается в срок отбывания наказания, назначенного судом. А перевод в исправительную тюрь­му в Атланте затруднял сношения Абеля с его адвока­том и вызывал другие осложнения, связанные с рассмот­рением его апелляционной жалобы. Все это означало дополнительную трепку нервов, что вполне отвечало стремлению американских властей сделать Абеля более податливым и «сговорчивым».

Другой формой нажима на Абеля была волокита с разрешением ему переписки с семьей. Он очень тяжело переживал отсутствие возможности вести переписку с женой и дочерью и называл этот запрет варварским.

Тут в Доноване снова заговорил разведчик. Он пред­ложил переговорить по этому вопросу с директором Центрального разведывательного управления США Алленом Даллесом и его генеральным юрисконсультом Ларри Хаустоном. Абель не возражал.

- Сегодня очень подходящий день, чтобы вести раз­говор о том, как освободить вас. Сегодня у нас отме­чается годовщина со дня рождения Линкольна. Этот день является официальным праздником в честь нашего великого освободителя, — сказал Донован.

- Если он ваш великий освободитель, — немедленно отпарировал Абель, — почему же этот день не отмечает­ся на Юге?

В вопросах идеологии и политики осужденный на тридцать лет лишения свободы узник никому спуску не давал, в том числе и своему адвокату. Таких примеров Донован в своей книге приводит много.

Вскоре после этого разговора состоялась встреча Донована с Алленом Даллесом и Ларри Хаустоном. Они были знакомы еще по совместной работе в Управлении стратегических служб и сейчас разговаривали как ста­рые товарищи.

- Я бы хотел, — сказал Даллес, — чтобы мы имели таких трех-четырех человек, как Абель, в Москве.

Он не видел причин, почему бы Абелю не разрешить переписку с семьей. Что касается возможности обмена, то Аллен заявил, что по этому вопросу он должен проконсультироваться в госдепартаменте.

Старые приятели договорились, что вся переписка с советским посольством, через которое должны были направляться письма Абеля семье, будет проходить под контролем министерства юстиции и ЦРУ, куда Донован будет направлять копии всех писем.

Дальше, пожалуй, будет лучше предоставить слово самому Доновану. Вот как он описывает недостойную игру, затеянную министерством юстиции и госдепарта­ментом вокруг вопроса о разрешении Абелю переписки со своей семьей:

«В течение последующих трех месяцев шла активная переписка между советским посольством в Вашингтоне и моей конторой в доме 161 по Вильям-стрит, а прави­тельство Соединенных Штатов Америки наблюдало, как мы играли в кошки-мышки в связи с вопросом предо­ставления Рудольфу права переписки. Если бы это было частным делом, его можно было бы решить за несколько минут. Но это были переговоры двух противостоящих друг другу мировых держав, между которыми существо­вали крайне холодные отношения. Поэтому лишь в июле 1958 года Рудольф сумел написать своей жене, а в сен­тябре его письмо получило «санкцию» и только в де­кабре Елена Абель получила от мужа письмо — первое за полтора года, прошедшие с момента его ареста».

Вот так простой акт человеческой гуманности амери­канская юстиция ухитрилась поднять на высоту между­народных отношений.

В конце мая 1958 года Абель, убедившись, что судеб­ной волоките по его апелляции не видно конца, известил Управление тюрем о своем желании начать отбывать срок наказания, определенный ему судом. Вскоре он был переведен в федеральную исправительную тюрьму в Ат­ланте.

Тюрьма эта — гордость американской пенитенциар­ной системы — навсегда врезалась в память Абеля. И портик, от которого расходятся два крыла здания. И широкая лестница, по которой его вели из машины к входу. И двое железных ворот, управляемых автома­тически. И массивные каменные стены...

Донован называл тюрьму в Атланте «унылой, голой каменной крепостью» и писал, что «если заключенный никогда раньше не бывал в тюрьме, то, прежде всего, сама форма здания внушала ему страх».

Вероятно, и Рудольф Иванович Абель, вступая в ее пределы, тоже испытывал такое чувство. Ему предстояло провести здесь тридцать лет!

Регистрация, осмотр, баня. И вот Абель уже в тю­ремной одежде шагает в карантин. Он теперь заключен­ный № 80016. В карантине тюремщики будут его изучать и обучать тюремным порядкам. Потом ему дадут по­стоянное место в этом огромном каменном мешке, где, несмотря ни на что, все же живут, работают, тоскуют и развлекаются, дружат и ссорятся, болеют и умирают тысячи узников.

Заключенные приняли его в свою среду, но админи­страция тюрьмы все время боялась, что какой-нибудь уголовник, стремясь заработать дешевую репутацию героя-«антикоммуниста», может попытаться убить его.

Сам Абель старался не думать о таких вещах. В сво­бодное от работы время он с увлечением решал математические задачи. Впрочем, это было не просто развлече­нием с целью как-то убить время и отвлечься от суровой действительности. Математикой Абель увлекался по-настоящему и продолжал всерьез заниматься даже в тюрь­ме. Он просил своего адвоката выслать ему в качестве рождественского подарка книги по теории квадратных форм или «Введение в теорию чисел» Леонарда Диксона.

В период подготовки апелляционной жалобы Донован и Абель часто встречались в тюрьме: сначала на Уэст-стрит, а затем в Атланте.

Помимо вопросов, имевших непосредственное отно­шение к делу, они беседовали о многих других вещах. Донован был единственным человеком в США, с кем Абелю разрешено было общаться, и когда адвокат появлялся в тюрьме, Рудольф набрасывался на него, как голодный на кусок хлеба. Да и Донован, как мы уже говорили, находил в Абеле интересного собеседника.

У них нашлись и общие интересы.

Донован рассказал Абелю, что он написал небольшое исследование по вопросу о разведке. Это исследование было составлено Донованом на основе опыта его работы в Управлении стратегических служб во время войны, а также его участия в разработке плана создания постоянной американской разведывательной сети для по­слевоенного периода.

Исследование не носило секретного характера; Доно­ван пользовался им во время своих выступлений перед гражданской аудиторией, «ратуя», как он выразился, «за то, что познал под мудрым руководством покойного ге­нерал-майора Уильяма Донована* («Дикого Била») ди­ректора Управления стратегических служб».

 

 

* Однофамилец Джеймса Донована, адвоката Абеля.

 

 

Абель заинтересовался, и Донован принес ему один экземпляр своей лекции.

Неделю спустя Донован получил от Абеля письмен­ные замечания. Наиболее серьезной критике подвергся раздел лекции, касающейся оценки информации.

«Вам как юристу, — писал Абель, — известно, на­сколько тяжело составить подлинное представление о со­бытиях на основе свидетельств очевидцев этих событий. Насколько же труднее должна быть задача оценки по­литических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накла­дывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заклю­чается в том, что сами люди, занимающиеся этой оцен­кой, могут истолковать ее в соответствии с собственными взглядами и предубеждениями».

Говорилось это, конечно, применительно к общим за­дачам политической и стратегической разведки, но имен­но тогда, когда Абель писал эти строки, он на собствен­ном опыте убеждался в их правильности. Стоило только взять американские газеты и посмотреть отчеты и статьи, посвященные его делу.

Немецкая разведка во время первой и второй миро­вых войн с помощью тенденциозной информации пыта­лась оказывать влияние на разработку политики. «Это одна из самых величайших ошибок, которую только мо­жет совершить разведывательная служба», — писал Абель.

Донован никак не комментирует эти, разумеется, су­губо личные замечания Абеля. Он просто приводит этот случай, чтобы показать наличие у них общих «профес­сиональных» интересов.

Но их общие интересы не сводились только к вопро­сам разведки.

Так как Донован заведовал Бруклинским музеем и являлся членом художественной комиссии Нью-Йорка, между ними часто возникали споры о современном ис­кусстве. «Он показал себя как блестящий и вместе с тем едкий критик модернизма», — писал Донован. Кончились «эти споры тем, что Абель написал в тюрьме и передал Доновану текст лекции «Искусство сегодня». Доновану лекция понравилась, и он обещал представить ее на рас­смотрение художественной комиссии.

Искусство, так же как и математика, помогало Абелю переносить тяготы тюремного заключения. В тюрьме он решил пополнить свои теоретические знания и в этой области. Когда подошло еще одно рождество, он попро­сил Донована, которого избрал в качестве своего рожде­ственского Санта Клауса, прислать ему четыре фунта молочного шоколада и четырехтомную «Социальную ис­торию искусства».

Практичные американцы не преминули использовать художественные наклонности Абеля и его технические знания. Тюремная администрация помнила, что у нее в руках находится не только Абель — полковник совет­ской разведывательной службы, но и его двойник Эмиль Голдфус — художник из Бруклина. И Рудольф Абель был назначен заведующим тюремной мастерской при­кладного искусства. С присущей ему добросовестностью и увлеченностью Абель взялся за дело. Он быстро освоил новое для него шелкографическое производство. И не только освоил, но и разработал свой технологический процесс, значительно улучшающий качество шелкографических этюдов.

К рождеству Абель изготовил для заключенных свы­ше двух тысяч рождественских открыток семи разных видов, в том числе на испанском и еврейском языках. И был очень доволен тем, что его творчество понрави­лось. Открытки быстро разошлись.

В одно из своих посещений Донован получил разре­шение осмотреть тюрьму. На фоне общего мрачного впе­чатления, которое на него произвела атлантская тюрьма, мастерская прикладного искусства, где, как выразился Донован, «над всем царил полковник», ему понравилась. Там же была оборудована и небольшая личная «худо­жественная студия» Абеля. В студии находилось не­сколько хороших картин, написанных маслом, и шелкографических этюдов, созданных с помощью нового «абелевского» технологического процесса.

Предоставление Абелю возможности заниматься твор­ческим трудом, хотя бы и в тюремных условиях, можно расценить как «пряник» со стороны министерства юсти­ции. Но министерство не забывало и о «кнуте». 28 июля оно вновь запретило Абелю переписку с семьей под сме­хотворным предлогом, что будто бы в своих письмах он «сообщает информацию Советам».

Какую информацию мог передавать человек, нахо­дившийся в тюрьме уже более двух лет? И как он мог ее передавать, когда все его письма проходили тщатель­ный двойной контроль — тюремного цензора и ФБР, да еще негласную третью проверку в ЦРУ!

Этот нелепый и жестокий запрет вызвал у Абеля та­кой приступ гнева, которого никто ранее у него не заме­чал. Он с сарказмом писал Доновану: «Стиль этого правительственного письма привел меня в полное восхи­щение. Это письмо-шедевр». Абель расценил эту меру как дополнительное наказание и новый нажим на него с целью сломить его волю и склонить к «сотрудниче­ству».

Абель просил Донована предпринять все, что можно, к отмене этой дискриминационной меры. Но Донован, получив предварительно официальное указание мини­стерства юстиции, ответил: «По нашему закону пере­писка для вас является привилегией, а не правом. Я не представляю себе каких-либо практических мер, кото­рые можно было бы предпринять в связи с этим вопро­сом».

Делать нечего. Но Абелю трудно было смириться с такой несправедливостью.

В своем обстоятельном ответном письме он обвинял американские власти в лицемерии. В частности, он пи­сал: «Касаясь моей переписки, мне трудно быть объек­тивным, поскольку, вполне естественно, мне больно потерять всякую связь со своей семьей. Я не могу не ду­мать, что эта мера рассчитана как дополнительное нака­зание сверх того, что мне назначено судьей.

Как вы пишете, для заключенного переписка с семьей является привилегией. Тем не менее, переписка поощ­ряется администрацией, и это отмечено в тюремном Ус­таве».

Абель далее указывал, что заключенных обычно ли­шают переписки лишь в качестве меры наказания за нарушение тюремного режима, но к нему это не отно­сится. Таким образом, ни практическими соображениями, ни юридически, ни в моральном отношении решение о лишении его права переписки не могло быть оправ­дано.

Донован назвал эти замечания «здравыми». Но все доводы Абеля остались гласом вопиющего в пустыне.

Да, по правде говоря, что мог сделать Донован? Доби­ваться отмены этого административного распоряжения через суд? Это было бы совершенно беспрецедентным и бесполезным занятием. Оно могло только повредить Абелю при предстоящем повторном рассмотрении его апелляции в Верховном суде.

Пришлось смириться. Но Рудольф Иванович еще долго страдал от этого нелепого запрета. Он не ответил на два письма Донована, объяснив это впоследствии тем, что у него «пропал вкус к письмам».

Абель обладал несомненным даром быстро устанав­ливать контакт с людьми. Скажем, не так-то легко под­чинить своему влиянию руководителя шайки гангстеров, человека с необузданным нравом, привыкшего повеле­вать другими. Абелю это удавалось.

Как-то у него в камере появился новый арестант. Это был Винсент Скуиллант, известный под кличкой «Джимми».

Скуиллант считался королем вымогателей и пользо­вался уважением среди бандитов, так как был крестни­ком Альберта Анастазия, шефа «фирмы», занимавшейся организацией убийств, конечно, за приличную плату. Но однажды, в октябре 1957 года, Анастазия был застрелен в кресле у парикмахера, и после этого дела у «Джимми» пошли все хуже и хуже, и, в конце концов, он оказался в тюрьме.

Скуиллант был очень расстроен этим обстоятельст­вом. Первое время он метался по камере как зверь в клетке. В конце концов, это стало раздражать Абеля, так как мешало ему решать математические задачи.

Абель решил погасить эмоциональное возбуждение Скуилланта физическим утомлением. И Скуиллант при­нимает совет Абеля хорошенько почистить камеру, «что­бы сохранить свою физическую форму».

Когда надзиратель услышал о желании Скуилланта заняться чисткой камеры, то отнесся к этому скепти­чески, но щетку и порошок для мойки все-таки дал. И с удивлением наблюдал, как «Джимми» ежедневно часами скреб стены и пол камеры.

Чтобы как-то компенсировать его усилия, Абель пред­ложил Скуилланту научить его французскому языку. И без каких-либо учебных пособий они добились непло­хих результатов.

- Пожалуйста, Рудольф, — спросил Донован, — за­чем такой обезьяне, как Скуиллант, французский язык?

Абель не спеша поправил свои очки и ответил:

- Откровенно говоря, господин Донован, я и сам не знаю. Но что я еще могу делать с этим парнем?

Некоторое время спустя Скуилланта перевели в дру­гую тюрьму, а Абель сожалел, что успел пройти с ним только активные французские глаголы.

Так в непрерывном труде и в сопротивлении нажиму, которому он в различных формах постоянно подвергал­ся, проходили у Абеля дни в атлантской тюрьме. Дни складывались в месяцы, месяцы в годы, а рассмотрение его дела все еще продолжалось. Теперь уже в Верхов­ном суде, куда по требованию Абеля Донован направил жалобу на решение апелляционного суда.

 

В ВЕРХОВНОМ СУДЕ США

 

13 октября 1958 г. Верховный суд США согласился истребовать дело Абеля, но сводил свое вмешательство к рассмотрению двух конкретных вопросов, касающихся конституционных ограничений при производстве обысков и арестов:

Можно ли считать допустимым обыск без ордера, если он связан с арестом, осуществляемым на основе иммиграционного законодательства, а не уголовного?

Могут ли захваченные при обыске предметы быть приняты как вещественные доказательства, если они не связаны с арестом, произведенным на основе ордера или предписания, выданного иммиграционной службой?

Началась новая стадия составления записок и контр­записок, в которых защита и обвинение излагали Вер­ховному суду свои позиции по этим вопросам.

25 февраля 1959 г. Верховный суд США приступил к слушанию дела Абеля. Председательствовал сам Уор­рен, председатель Верховного суда. Кроме него в рас­смотрении дела принимали участие члены Верховного суда: Блэк, Франкфуртер, Дуглас, Кларк, Харлан, Бреннан, Уиттэкер и Стюарт. Всего девять человек.

В качестве представителя обвинения выступал заме­ститель министра юстиции Соединенных Штатов Дж. Рэнкин.

Донован вновь повторил свои доводы о неправомер­ности использования судом вещественных доказательств, добытых в результате обыска, произведенного без закон­ных оснований. «Осуждение этого человека за преступ­ление, наказуемое смертной казнью, на основе доказательств, добытых подобным путем, — говорил, обращаясь к судьям, Донован, — следует просто сопоставить с неза­мысловатыми, но обязательными для нас предписаниями Четвертой поправки: «Право народа на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков или арестов не должно нарушаться...»

Защита особенно настаивала на принципиальном значении рассматриваемого судом вопроса, независимо от того, чье дело рассматривается в данный момент.

Обвинение также придерживалось своего старого те­зиса, утверждая, что не следует проводить различия между арестами в целях депортации и арестами за со­вершенные преступления. А, следовательно, заключал Рэикин, «должны существовать какие-то (!?) полномо­чия производить обыск в связи с арестом, осуществляе­мым по ордеру иммиграционных властей».

Заместитель министра юстиции подчеркивал, что рас­сматриваемое дело связано с вопросами национальной обороны.

После выступления сторон суд принял апелляцию к рассмотрению.

23 марта (автор умышленно приводит даты, чтобы читателю легче было проследить всю невероятную, с точ­ки зрения советского законодательства, волокиту, с ко­торой столкнулся Абель в американском суде) Верхов­ный суд вынес решение снова заслушать стороны по этому делу 12 октября (!?). Да, да. Это не описка и не опечатка; новое слушание сторон назначалось через семь месяцев!

Донован, склонный обычно к восхвалению американ­ской судебной процедуры и весьма сдержанный, когда де­ло касается критики американского суда, и то не выдер­жал. Он назвал это решение «по меньшей мере, весьма необычным», «удивительным» и даже «непостижимым».

Однако Абелю ничего не оставалось делать, как опять ждать.

Он решил уладить кое-какие свои личные дела и об­ратился к Доновану с просьбой отправить его вещи семье. Осторожный Донован, чтобы обвинение в случае отмены приговора не могло заявить о том, что вместе с вещами уплыли за океан и какие-то вещественные до­казательства, потребовал от Министерства юстиции тща­тельного предварительного осмотра вещей и официаль­ного разрешения на их отправку.

Сотрудники ФБР, «проявляя высокое искусство», как иронизирует Донован, с явным удовольствием «начали распарывать, разрывать, выдергивать, трясти, тянуть, раскалывать» вещи Абеля. Им «удалось обнаружить» в бумажнике Абеля маленький кусочек тонкой, как па­пиросная бумага, пленки с нанесенными на нее пяти­значными цифрами.

Когда Абель узнал об этом, он вначале расстроился.

- Вы меня изрядно потрясли, — сказал он Доновану. И, подумав, добавил: - Я не припоминаю, чтобы оставлял такую вещь в этом бумажнике. Все это мне кажется очень подозри­тельным; я хочу сказать, почему они через восемнадцать месяцев делают, такое открытие?

В дело Абеля находка ничего нового не вносила, так как расшифровать найденный текст ФБР все равно не смогло. Но Абеля беспокоило одно — не сделано ли это для того, чтобы как-то скомпрометировать защиту перед Верховным судом?

И все же «находка» послужила поводом к новой волоките. Прошло семь месяцев, прежде чем министер­ство дало свое разрешение, и вещи были отправлены. Но в каком виде! И далеко не все. Так, например, по сообщению ФБР, гитара «пришла в состояние полной негодности в результате ее осмотра, преследовавшего цель обнаружения микроточек». Совершенно испорчен­ным оказался и фотоаппарат.

Стоял жаркий май, когда Донован посетил Абеля в атлантской тюрьме, чтобы еще раз обсудить вопросы, связанные с новым слушанием дела.

Донован с удивлением отметил, что, несмотря на строгий режим, Абель каким-то образом получает ин­формацию извне. Во всяком случае, он посоветовал До­новану в порядке подготовки к новому сражению в Вер­ховном суде посетить музей ФБР в здании министерства юстиции, где была организована выставка по его делу, а также ознакомиться с книгой директора ФБР Эдгара Гувера «Мастера обмана», в которой тот при­знавал, что полковник Абель был арестован представи­телями иммиграционных властей «по требованию ФБР». Этот совет был принят и признание Гувера использо­вано в записке защиты, подготовленной к повторному слушанию дела в Верховном суде.

Повторное рассмотрение дела Абеля в Верховном суде было по просьбе обвинения еще раз перенесено и вместо 12 октября состоялось 9 ноября 1959 г.

Чтобы не повторяться, не будем заново излагать по­зиции защиты и обвинения. В своей основе они были прежними.

— Подтвердив этот приговор, суд даст возможность правительственным чиновникам игнорировать требова­ние иметь ордер на обыск в любом уголовном деле, вклю­чая также и дела, связанные с депортацией, — повторил Донован.

Что касается обвинения, то следует отметить, что, отвечая на вопрос судьи Уиттэкера, заместитель мини­стра юстиции вынужден был признать, что обыск был бы незаконным, если бы его подлинная цель состояла в получении доказательств разведывательной деятель­ности Абеля. Но обыск, по его словам, якобы «действи­тельно преследовал цель получить материалы для обо­снования дела о высылке» и, дескать, так уж получи­лось, что искали одно, а натолкнулись на другое, более серьезное.

Тут уж обвинение докатилось до прямой лжи и явной фальсификации фактов. Ведь и участвовавшие в обыске сотрудники ФБР, и сам их шеф Гувер подтвердили, что ФБР знало, к кому идет и зачем идет.

То же самое содержалось и в заявлении начальника Управления иммиграции генерал-лейтенанта Джозефа М. Суинга, опубликованном в газете «Геральд Трибюн». Он утверждал, что при аресте Абеля было хорошо из­вестно, что он собой представляет. Суинг говорил также, что арест Абеля был произведен по просьбе контрраз­ведки (ФБР), т. е. подтверждал как раз то, на чем и строила свою аргументацию защита.

К удивлению Донована, представители обвинения вдруг заявили, что некоторые аргументы, выдвинутые защитой, не высказывались судье Байерсу в ходе процес­са и поэтому Верховный суд не должен их рассматривать.

Донован легко опроверг такую постановку вопроса, по­казав экземпляр первоначальной записки, представлен­ный в окружной суд. Там приводились те же доводы.

«Обвинение прибегло к такому необычному приему, — писал Донован Абелю, — поскольку явно находилось в отчаянии. Это, несомненно, была попытка предоста­вить возможность суду обойти поставленный защитой вопрос, поскольку суд, конечно, хотел подтвердить при­говор, но ему крайне трудно отвергнуть нашу юридиче­скую аргументацию».

Этот вывод Донована вытекал из нового, совершенно необычного решения Верховного суда: «принять дело «к повторной консультации» (?!).

Узнав об этом, Абель написал Доновану: «Меня, естественно, интересует вопрос о том, когда Верховный суд огласит свое решение, но я стараюсь, чтобы это меня не слишком тревожило. Временами мне это удает­ся, но бывают моменты, когда я беспокоюсь». Эти ску­пые строки дали повод Доновану еще раз поразиться выдержке своего подзащитного.

И все-таки Верховный суд подтвердил приговор.

Для этого, правда, ему потребовалось еще почти пять месяцев. Так сказать, на размышление. Решение суда состоялось 28 марта 1960 г. и было принято большин­ством всего в один голос — пятью голосами против четы­рех.

Решение суда в сущности совпадало с мнением судьи Байерса и базировалось на том, что «считать незаконным при отсутствии какого-либо злого умысла или веролом­ства сотрудничество между Управлением иммиграции и натурализации и ФБР означало бы игнорировать все правомерные аспекты сотрудничества между двумя ве­домствами одного и того же министерства юстиции, занимающимися внедрением различных аспектов за­конности под общим руководством генерал-проку­рора».

И опять уход от прямого вопроса о незаконности обыска и ареста имущества. Ордера-то на обыск все-таки не было!

Поэтому-то и раскололись голоса членов Верховного суда. Для одних важно было во что бы то ни стало за­судить Абеля, хотя бы и в обход закона, а для других точное соблюдение конституции представлялось более важным, с точки зрения национальных интересов США, чем срок наказания для одного советского разведчика. Победила, как мы видим, первая точка зрения. Но не­согласные с ней члены суда написали два особых мнения.

Первое отражало точку зрения всех четырех (в их число входил и председатель Верховного суда Эрл Уор­рен), а второе, дополнительное, было написано членом суда Дугласом и поддержано Блэком.

Член суда Бреннан, автор первого особого мнения, так ответил на аргументацию большинства:

«Эта процедура ареста, о которой здесь шла речь, как день от ночи отличается от процедуры ареста за совершенные преступления. Когда к этому добавляется возможность производства всестороннего обыска без наличия ордера, тем самым мы сосредоточиваем в руках представителей исполнительных органов всю полноту власти над личностью и ее имуществом». Он отмечал далее, что такой «порядок» открывает путь для произ­вола и злоупотреблений и что он несовместим с требо­ваниями Четвертой поправки к конституции США.

А член суда Дуглас в своем особом мнении выска­зался еще более категорично. Констатировав твердо установленный факт, что «движущей силой ареста и обыска были агенты ФБР», и что у ФБР «было доста­точно времени, чтобы получить ордер на обыск», и что вместо этого они использовали административный ордер «в нарушение как закона об иммиграции и гражданстве, так и Билля о правах», частью которого является Чет­вертая поправка, он в заключение писал:

«Трагедия, связанная с нашим одобрением таких вот действий напрямик, заключается в том, что защита, пре­дусмотренная Четвертой поправкой, устраняется из важ­ной области нашей жизни...»

В особом мнении Дугласа есть и такие горькие сло­ва: «Дела известных преступников, как и дела мелких правонарушителей, могут стать прецедентом для негод­ной судебной практики. Когда ощущение виновности обвиняемого доминирует над следствием, даже судьи иногда ослабляют свою бдительность и позволяют по­лиции идти напрямик, что не санкционировано консти­туцией... В известные периоды нашей истории и в извест­ных судебных процессах такая практика вела к подрыву наших норм законности. Вред, причиненный в данном деле, может казаться простительным. Но практика, по­рожденная таким прецедентом, может иметь далеко идущие последствия, безмерно вредные и пагубные. Ярким примером в этом смысле является решение дан­ного суда».

На членов суда, голосовавших против одобрения приговора, обрушилась буржуазная пресса. Подавляю­щее большинство газет изображало их чуть ли не участ­никами какого-то заговора «красных», готовых из-за «простой формальности» отпустить на свободу «агента Кремля».

Донован в связи с этим вынужден был сказать: «Трудно понять, как взрослые американцы могут на­клеить на Четвертую поправку ярлык «простой формаль­ности».

Впрочем, что говорить о печати, когда такой взгляд на законность теперь был освящен решением Верховного суда Соединенных Штатов!

О решении Верховного суда Абель узнал в тот же день, 28 марта 1960 г., из радиопередачи. Он сразу на­писал своему адвокату о том, что с нетерпением ждет его мнения по поводу этого решения. Со своей стороны Абель считал, что, «учитывая характер голосования, можно ходатайствовать о пересмотре». В конце письма было несколько утешительных строк в адрес Донована: «Я понимаю, как вы огорчены результатом, но считаю, что имеются обстоятельства, которые смягчают этот удар».

— Непостижимый Рудольф! — воскликнул Донован, получив это письмо. После двух лет и девяти месяцев он только что проиграл свое дело и теперь выражал мне свое сочувствие.

Несколько дней спустя, при личном свидании с Донованом, Рудольф Иванович дал точную оценку реше­нию Верховного суда. «Оно меня не удивило, — говорил он, — я не верил, что дело будет рассматриваться на основе закона. Я рассматриваю его как политическое решение».

20 апреля 1960 г. по настоянию Абеля Донован по­дал ходатайство в Верховный суд о новом слушании дела. Почти без всякой надежды на успех. Донован писал, что его ходатайство «служит интересам миллионов людей, проживающих в Соединенных Штатах, на которых распространяются законы об иммиграции и на­турализации, чьи личные свободы теперь сурово и не­справедливо урезаны в результате решения, принятого по делу Абеля».

16 мая Верховный суд отказался удовлетворить это ходатайство. По судебному делу Абеля была поставлена последняя точка.

Так как к Абелю доступа не было, то корреспон­денты атаковали его защитника.

«Незачем и говорить, — писал Донован, — что по вопросу о применении правовых норм я был согласен с членами суда, которые оказались в меньшинстве, хотя мне было понятно нежелание суда освободить обвиняе­мого. Тем не менее, я отказался пойти на открытую критику решения Верховного суда, повторив, что Абель «был подвергнут должной законной процедуре».

Так окончилась «должная законная процедура», обер­нувшаяся на деле судебным произволом. Можно подвести краткие итоги.

Не говоря уже о Четвертой поправке к конституции США (оставим эту «формальность» на совести амери­канского суда), налицо были и другие грубые наруше­ния закона по существу дела, позволяющие говорить о том, что над Абелем была учинена просто расправа как с политическим противником, едва прикрытая фиго­вым листком судебного разбирательства.

Остается фактом, что обвинение не смогло предста­вить суду ни одного конкретного доказательства, гово­рящего о содержании секретных сведений, якобы соб­ранных и переданных Абелем в СССР. Никто не мог сказать, от кого или откуда Абель получал такие сведе­ния, где, когда и кому их передавал. Таким образом, фактически только за «пребывание на территории США в качестве агента иностранной державы без регистра­ции в государственном департаменте» вместо положен­ного по закону максимального наказания в пять лет лишения свободы Абель получил тридцать.

От электрического стула его спасло, прежде всего, собственное мужество: отказ давать показания о своей практической деятельности, Огромное значение имело и то обстоятельство, что американское «правосудие» все время вынуждено было считаться с тем, что в аналогичном положении в СССР могут оказаться американские граждане.

Процесс окончился. Но не окончились попытки скло­нить Абеля к предательству. Наоборот, после решения Верховного суда они возобновились с новой силой.

К нему в тюрьму зачастили в «гости» сотрудники ФБР. Они прощупывали, не сделался ли он более сго­ворчивым после того, как убедился, что дело оконча­тельно проиграно.

Вновь решил попытать счастье и Донован-разведчик.

Проконсультировавшись предварительно в «мини­стерстве юстиции» (читай — ФБР) и, наверняка, в ЦРУ (не зря же он установил контакт по этому делу с Алленом Даллесом) и, по собственным его словам, «осно­вательно подготовившись», Донован явился к Абелю, чтобы обсудить возможности сокращения срока нака­зания.

Абель выглядел осунувшимся, измученным. Одежда висела на нем. Тюрьма состарила Абеля, но он дер­жался по-прежнему бодро. Прежде всего, он поспешил заверить Донована, что совершенно здоров.

Донован заявил Абелю, что возможность сокращения срока наказания имеется, но «это можно сделать только в том случае, если суду будет известно, что вы действи­тельно сотрудничаете с правительством». Все будет сохранено в тайне, — обещал Донован. «Я могу привести любое другое основание для подачи ходатайства на от­крытом заседании, но, согласно нашей практике, судья должен знать, что вы сотрудничаете. В ином случае первоначальный приговор не будет изменен».

— Об этом не может быть и речи. Никогда я этого не сделаю, — ответил Абель.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Родина не оставила Абеля в беде. Морозным утром 10 февраля 1962 г. на мосту Глиникер-брюкке, что у озера Потсдам соединяет (и разделяет) столицу ГДР с Западным Берлином, был произведен обмен Рудольфа Ивановича Абеля на осужденного р СССР американского шпиона Френсиса Пауэрса.

Но путь к свободе был для Рудольфа Ивановича дол­гим и по-своему драматичным...

7 мая 1960 г. Абель сидел