— Насколько мне известно — его придумал Ленин…
— А что, ваш Ленин когда-нибудь в жизни работал?! — взвизгнул Голос и тут же стушевался, прикрыв ладонью мокрый рот. — Это, по их мнению, — экономический рычаг и элемент демократизации лагерной системы. Тупорылые стратеги! Вас там тоже имели в виду. Хотите совет, Вадим?
Упоров кивнул, даже не взглянув на возбужденного Соломона Марковича. Он пытался определить свое место в этих изменениях, но странное дело: все менялось, оставаясь неизменным. Голос говорил:
— Повторяйте то, чему учат они, но делайте все наоборот, и вас заметят. Эти люди выросли на почве демагогического безделия, однако золото с них требуют те, кто рангом выше, и, следовательно, они нуждаются в чьем-то реальном труде. Такой труд организуете вы.
Кто-то за стеной громко испортил воздух. Соломон Маркович вздрогнул:
— Господи! Всегда кажется — стреляют по мне. О чем я говорил? Да, вы создаете бригаду прекрасных специалистов, бьете рекорды. Становитесь маяком, а держать маяк за решеткой неловко даже при развитом социализме. Надо только подготовить почву, потянуть за нужные нити. У меня есть план…
Дверь в сушилку распахнулась, вошел заспанный Гнус. Вначале зэк тряхнул головой, желая убедиться — не сон ли? Поверив в реальность их присутствия, пошло улыбнулся и покинул сушилку.
— Он нас продаст! — побледнел Соломон Маркович. — Видели, как скривился противно?!
— Нет, — успокоил его Упоров. — Он решил, что у нас — семья.
— Семья?! — глаза Голоса стали еще больше. — Ах, да! Теряю ситуацию. Никак не научусь мыслить реальными категориями. Я — фантазер. Иногда мне ни с того ни с сего становится жалко наш социализм — совершенно химерическое, обреченное на распад общество.
|
|
— А коммунизм вам не жалко? — спросил Упоров, специально оттягивая момент, когда Соломон Маркович начнет проситься в бригаду.
Голос разгадал хитрость, впервые за всю беседу посмотрел на него прямо и жестко, как в бою.
— Не испытывайте себя пустыми рассуждениями, Вадим. Коммунизм мы уже имеем. Здесь, о зоне: при равных возможностях одни пьют чаи с медом, другие умирают с голоду. И вам и мне нужна свобода, а для этого нам необходимо быть вместе, чтобы переиграть систему.
— То есть…
— Работать лучше они уже не будут никогда, но желание пользоваться всем продолжает расти. Магически чудесно действует искушение на взращенного социализмом чиновника. Поднимаясь по служебной лестнице, он открывает для себя простой, легкий мир обмана, где можно жить, не прибегая к помощи совести, лишь повторяя то, что следует повторить. Существует огромный, сплоченный сытой бессмыслицей класс бессовестных потребителей. Я тоже так жил.
Голос прижал руку к сердцу, облизал без того мокрые губы, после этого потянулся, словно погружаясь в океан сытого прозябания, закатил глаза:
— О, как утонченно пестуют идеологию указанного безделия ученые, журналисты, писатели, партаппаратчики, особенно, конечно, чекисты. Но у них хватает мозгов подумать о пополнении корыта. И вдруг совершенно неизвестная бригада уголовников начинает совершать трудовые подвиги. Раньше бы вас за это расстреляли, сегодня — заметят. Вы работаете, себе ничего не требуя взамен, кроме свободы. Кричите совдеповские лозунги, а на уме держите закон Моисеев: «Не следуйте за большинством на зло и не решайте тяжбы, отступая по большинству от правды». Первый, кто сумеет убедить их делом, получит свободу. Первыми должны быть мы с вами…
|
|
— Черт возьми! — Упоров тихонько похлопал в ладоши, внутренне соглашаясь с тем, что Голос произнес не пустые слова. — Сколько яду вы накопили за годы служения. Если бы вас вернули к корыту…
— А если бы вас продал родной брат?! — Соломон Волков ощетинился, потеряв всякую услужливость, став похожим на загнанного зверька. — Только для того, чтобы товарищи из НКВД думали, что у него — «горячее сердце и чистые руки!» Он даже повышения по службе за меня не получил. Сволочь бездарная! Жид пархатый! Все они сволочи изначально. Истинные дети своей сифилитичной матери-революции!
Сирена продолжала его сопровождаемые жестами выкрики, растянув их в долгое: «У-у-у-у-у…»
— Вот те раз: разбудили, — Вадим уже пришел в себя после ночного обморока. Он легко поднялся с лавки и спросил, вроде бы на всякий случай: — Зачем ко мне приходили, Соломон Маркович? Не понял.
Закусив ноготь, Волков изобразил на остывающем от гнева лице желание вспомнить цель прихода, но всетаки не сумел скрыть удивления от прозорливости простоватого над вид моряка.
— Вы обладаете тайнозрением, Вадим. Я действительно шел сюда, чтобы передать вам распоряжение… простите, просьбу Никанора Евстафьевича: не садитесь играть с тем человеком. Вы знаете, с каким.
— А вы?!
— Мне того знать не положено. Я еще жить хочу…
«У прошлого нет долгов, — думает Вадим, шагая на развод. — Никто не вернет тебе потерянные годы. Голос прав — все надо начать сначала. Попробовать переиграть ленивую, сучью систему. Чуть загрубишь — она не промахнется. Каждый снайпер. Но когда-то начинать надо. Для начала придется натурально закосить. Ну, легавый буду, поехали!»
|
|
Он споткнулся о кочку, зашатался и едва не сшиб с ног культяпого Луку. Сердитый минер было психанул, однако, поймав плавающий взгляд бывшего штурмана, крикнул:
— Слышь, Лысый! С Фартового дурь полезла.
— Помогите ему, — бросил через плечо Никандра.
Вадим почувствовал у локтей хватку крепких рук и остался собой доволен: ему поверили. Теперь отступить было невозможно. Ноги сломились в коленях. Ключик сказал:
— Тяжелый бык! Не дотащим…
— Эй! — окликнул старшина. — Чо вы его волокете?!
— Худо ему, гражданин начальник.
— Не сдохнет! А сдохнет — невелика потеря.
Подлипов за подбородок поднял голову Упорова и, поглядев в его посоловевшие глаза, весело спросил:
— Верно я говорю, покойничек?
Зэк с трудом шевелил языком, но все же ответил:
— Верно, гражданин начальник.
Чем несказанно обрадовал сияющего духовным и физическим здоровьем старшину.
— Раз согласен — торопись, — заворковал тот. — Чтоб до осени убрался: пока свободные могилы есть. Не то песцы сожрут.
Он бы и еще поговорил на приятную тему, но подошедший Лысый, не обращая внимания на хорошее настроение старшины, распорядился:
— Иди в сарай, Вадим. Инструментом будешь нынче заниматься, там и прилечь где есть. Чувствуешь-то как?
— Уже чувствую, — выдохнул зэк, виновато улыбаясь. — Вот и гражданин начальник заботу проявляет.
Бригадир снова не заметил улыбающегося Подлипова, и тогда старшина, хмыкнув, пошел на вахту. Они смотрели ему вслед. Рука Вадима схватила с той же кочки, на которой стояла нога, пук травы, выжала зеленоватую каплю сока вместе с запахом уходящего лета.
Он так и шел к сараю, словно на свидание: с букетом.
Бросив траву под ноги грека, первым протянул ему мокроватую ладонь:
— Здравствуй, Борис! Прилично выглядишь.
— О чем с бугром базарил? — Заратиади пожал руку, но смотрел в сторону шахты.
— Тряхнуло меня на этапе. Просил работу дать полегче.
— Закосил?
— Нет, со мной бывает.
Пряча глаза, грек обронил с сожалением, а скорее — с досадой:
— Не на танцы ломимся… Выдюжишь?
— Хочешь списать меня с корабля? Ну, что ж…
— Не болтай глупости! Приправу захватил?
— На месте, — Упоров хлопнул себя по голяшке кирзового сапога, зная — никогда не сможет воспользоваться ножом после того, как резал себя сам.
Пока они ползли в высокой траве до ржавой цистерны из-под мазута, он приглядывался к выпуклостям на одежде Заратиади, стараясь угадать, где спрятан пистолет. Ничего не обнаружил, решил — оружие у живота или его вовсе нет.
Гнилые бревна, сломанные тачки, прочая рухлядь надежно прикрывали их от курившего на вышке часового. Не меняя положения тела, грек, сильно оттолкнувшись, перелетел через груду хлама и оказался в околоствольной траншее. За ним маневрировал Вадим.
Они посидели минут десять, приводя в порядок дыхание.
— Пойдем левым бортом: там суше, — не ожидая возражения, распорядился заметно нервничающий грек — Перед рудным двором — промоина. Держись строго за мной.
Но поднялся не сразу, прежде тревожно убрал взгляд с того борта, куда ходить не следовало. Упоров засек перемену настроения, наклонился, чтобы поправить сапог, глянул в ту же сторону. Он замер, словно наступив на край пропасти. Под нависшим над стволом шахты козырьком, там, где серая тень провала обрезала солнце, были отчетливо видны два следа. Один принадлежал греку, другой… Оскоцкому? Слишком велик. Морабели?
Но времени на окончательный вывод не осталось.
— Поканали, Вадим!
— Да, — выкинул он первое попавшееся на язык слово, уже спокойней добавил: — Нам придется сделать маленький крюк от Куяды. За моим грузом. Извини — за нашим.
— Заметано! — Удача упала, как с неба, и грек прореагировал на нее уже открыто. — Раз надо, значит — надо! Шагай за мной!
Они находились под козырьком. Холод заброшенной шахты тронул кожу, Упоров сказал:
— Глянь, Боря, чей-то след. Свежий!
— Где? — грек дрогнул. — Ты одурел!
В это мгновение Упоров ударил. Он вложил в удар достаточно силы и жестокости, но недооценил противника. Заратиади был готов к нападению, убрав чуть в сторону подбородок, позволил кулаку таранить земляную стену. Секундой позже грек сделал подсечку. Оба упали. Упоров принял удар по горлу на плечо и бросил в нависшее над ним лицо горсть песка, коленом толкнул Заратиади к стене. Теперь они стояли на ногах. Им были не нужны слова. Драка продолжалась молча, сосредоточенно, каждый из них знал, чем она может кончиться.
Грек не среагировал на его ложный выпад левой, слегка попятился к выходу.
«Если он выскочит и закричит…» Додумать не успел: только что он видел руки противника в боевом положении, вдруг страшный удар в челюсть почти лишил его сознания. Упоров влип спиной в стену, качнулся вперед и, чудом увернувшись от следующею удара, всем телом прижался к греку. Они стали похожи на двух запутавшихся друг в друге змей. Били короткими тычками, кусались, рвали одежду. Разум покинул бойцов, ему стало невыносимо страшно в звериных объятиях, где плоть душила плоть, чтобы выполнить непонятную уже и ей самой задачу. Впрочем, задача была очерчена довольно ясно: победить, чтобы выжить. В конце концов Заратиади удалось оторвать от себя зэка, быстро нанести удар в переносицу. Кровь хлынула двумя струйками на рубаху. Боль прояснила сознание. Следующий удар он принял на лоб, а когда грек тут же повторил правый прямой, привычно сместил корпус влево, и выверенный в десятках боксерских схваток левый апперкот, крутой и жесткий, поразил незащищенную печень.
— А! А! А!
Заратиади еще находился в пылу боя, но пораженное страшной болью тело уже молило о пощаде: «А-а-а…»
Он бессильно потек к ногам Упорова, уткнувшись лицом в землю, продолжал стонать:
— А-а-а-а…
Пожалуй, с минуту, не больше, зэк наблюдал за ним сквозь вялую дымку в глазах. Озверение прошло. Расчетливый, все взвесивший человек наклонился, поймал за отворот куртки грека, подтянул к себе, ударил затылком о стену. После бросил хрюкнувшего противника в ту же сырую грязь, что недавно они месили.
Он постоял, на границе света и тени, с бесчувственным отношением к своей будущей судьбе. От молодой пихты прилетела чечетка. Села рядом с ним, почистила перышки, приветливо глянула на него крохотными золотыми самородками глаз. Зэк подмигнул птице и тут же проводил взглядом ее перепуганный полет.
— Ты еще не победил, — произнес он, вытирая засохшую на подбородке кровь. Взял горсть холодного песка и приложил к переносице. Боль уходила, а в голове восстанавливался порядок после страшного удара каблуком в челюсть. Ему очень хотелось лечь в зеленую траву, с таким ярким коротким северным веком, и долго, без напряжения, без мыслей, глядеть в сияющее небо.
Хрипло вздохнул грек.
Упоров встал на четвереньки, вынул из-за голенища узкий якутский нож односторонней заточки, расстегнул на брюках грека ремень, выдернул, срезал пуговицы с ширинки. Грек опять застонал, но он даже не поглядел на него, продолжая осмотр. Пистолет зэк нашел в кармане трусов, которые тоже держались на специальном ремне, там же была и карта их маршрута, идущего параллельно тому пути, который он прошел в воровском побеге.
— Уверен был, гаденыш, поведу его к золоту. Дерзкий мент!
Продолжая рассуждать о профессиональных достоинствах несостоявшегося подельника, приподнял его за борта куртки, прислонил спиной к стене. Заратиади открыл глаза, огляделся.
— Почему не бежим, Боря? — Упоров стряхнул с переносицы мокрый песок. — Кого ждем?
Грека качнуло в сторону, и он едва удержался в сидячем положении.
— Убьешь меня?
— А ты думал?!
Голова грека как-то по-житейски просто повернулась, и Упоров понял — ему предлагается стрелять в затылок, Заратиади ждал…
«Понтуется, падла!» — подумал Вадим, для острастки передернув верхнюю планку ТТ. Грек не шелохнулся.
Упоров вспомнил о старшине, которого на перевале застрелил Пельмень.
— Вот что, Боря, или как там тебя в миру кличут? Куда стрелять, решу сам. Вначале поговорим.
— Не о чем нам разговаривать.
— Дурак! Я никогда в глаза не видел это золото! Подумай: кто бы меня, фраера, допустил к воровской кассе?! И убивать мне тебя не хочется. Ты — на работе. Никто не виноват, что она такая…
Грек все еще сидел, повернув голову затылком к зэку, однако после последних слов искоса глянул через плечо. Должно быть, в каждом из них шевельнулся невраждебный интерес друг к другу. Они уже рассуждали о себе хоть и с болезненным пристрастием, но не без веры. Заратиади спросил:
— Вернешь пистолет?
— Мне был предписан конец при любом исходе дела?
— Да, ты был обречен…
Злость обжигающим жаром стукнула в голову. Зэк вскинул пистолет… Грек и на этот раз сохранил себя в человеческом состоянии. Упоров облизал ссохшиеся губы, перестал смотреть на мушку. Он действительно не хотел убивать. Потом он сказал:
— Мертвому тебе не будет стыдно… Почему Морабели убежден в моей примазке к тому золоту?
— Ворье, — Заратиади с облегчением вытянул ноги. — Среди их авторитетов есть наши люди…
— Они не могли этого знать, потому что этого не было!
Грек улыбнулся открытой, но грустной улыбкой.
— Перестань на меня кричать. Это лишнее… Мы сноса вроде подельников. Надо обвалить шахту. Скажу: не прошли…
— Скажешь — отказался. Наотрез! Я хочу зарабатывать свободу.
Грек почесал голову, осторожно опустил правую руку на печень.
— У меня было предчувствие… Было! Ты мне еще в больнице не показался человеком, у которого есть капитал. Что он — начальник…
— Полковник хотел обеспечить себе шикарную жизнь, тебе — продвижение по службе, мне — пулю в затылок!
— Довольно тасовать прошлое! Я что-нибудь придумаю по ходу дела. Конечно, других векселей, кроме честного слова, у меня нет.
— Кто ложит из воров? У меня тоже есть честное слово…
— Такое не простят. Поимей совесть!
— Разве я не по совести с тобой обошелся? Кто лежит, Борис?
— У вас в бригаде — Гнус…
— За Гнуса знаю. Кто ложит воров?
— Селигер… Но шантажировать меня не надо.
— Выгнил ты, Борис, весь до основания. Людей чувствовать перестал…
Сухо щелкнул предохранитель, пистолет плашмя шлепнулся меж широко расставленных ног грека, Заратиади уронил на оружие напряженный взгляд, поднял его слегка растерянным, когда рядом с пистолетом упал кож в кожаных ножнах. Следом — ремень, горсть пуговиц, отсыревшая карта их несостоявшегося побега…
— В расчете…
Зэк повернулся, пошел походкой независимого человека, забывшего начисто о пережитом в сыром стволе заброшенной шахты. Он не хотел повиноваться даже страху, был освобожден от всех забот о себе.
Только спина сохранила противную самостоятельность, тяжелая ожиданием выстрела…
На следующее утро Лысый собрал бригаду, чтобы сказать:
— Вот новый бугор, ребята. Я его рекомендовал. Администрация одобрила.
Зэки сидели на побуревших от времени гнилых стояках, пуская по кругу толстые самокрутки. Никто даже не глянул в его сторону.
— Слышь, Никандра, он же — припадочный, — сказал Лука, рассматривая дыру в сапоге.
— Ты тоже культяпый, но получаешь нормальную пайку, а зачеты тебе идут, как двурукому, — осадил бывшего сапера бугор.
— Воры ем крутить будут. Как хочешь, а мне он — сомнительный.
— Ищи другую бригаду, Лука, с другим бригадиром, — посоветовал, массируя синяк на лбу Упоров.
— Что хочешь сказать?!
— Уже сказал: ты у меня не работаешь!
— Слыхали?! — Лука развернулся лицом к зэкам, соскочил с бревна. — Не успел до власти дорваться, права качает. Хрен пройдет!
— Ты бы тормоза включил, сука! — фиксатый сиделец по кличке Столб отодвинул в сторону Луку и встал перед Упоровым. — Нам в погонах хозяев достаточно. Не то вместо должности ломом по горбу получишь. По роже ты уже где-то схлопотал…
— Не надо паники, Митя. Без тебя я тоже обойдусь.
Тяжелое лицо Столба передернул нервный тик, он поискал глазами свой инструмент. Упоров тоже встал с бревна, что никак не повлияло на Митину решительность: бывший бандит свято верил в свою внушительную внешность и кровавую репутацию.
— Мне не нужны революционеры. Мне нужны пахари, которые нуждаются в досрочном освобождении. Пахать будем только за свободу.
Ответом был небрежный плевок под ноги и соответствующее выражение лица. В такой ситуации, Упоров знал по опыту, слова звучат как оправдание…
Рядом с сапогом Мити, в верхнем бревне, волчьим клыком торчит недавно правленный топор. Солнце лежит на топорище ровным пояском в аккурат по месту хвата.
И рука бывшего бандита расправилась; оттопырен большой палец, четыре остальных прижались друг к другу.
Упоров бесхитростно улыбнулся, расслабил плечи.
На том Митя и купился. Он убрал руку от топора, а секундой позже правый крюк угодил по подбородку доверчивого бандита. Хрясь! И хрип силится освободиться из сжавшегося горла, кадык туго ворочается под кожей пойманным карасем.
— Со мной останутся только те, кто хочет получить свободу по одной третьей.
Вадим выдернул топор из бревна, передал Ключику.
— Прибери, Андрюша, искушение. Я разговаривал с начальником управления Западных лагерей полковником Дочкиным…
— Ты перегрелся, фраер! — хохотнул Семен Палкин. — Это был не Дочкин, а Никита Сергеевич Хрущев. Кому дуру гонишь?!
— Давай, братва, дослухаем! Може, чего умного скажет…
— Чо слушать?! Чо слушать?! — забазлал бабьим голосом колченогий казак.
— Фуфло нам задвигает, сам думает, как отмыться за все свои побеги.
— Думаю, — неожиданно согласился, глянув на красного от натуги казака, Упоров. Его прямое, такое скорое признание несколько всех успокоило. — Отмыться думаю, освободиться думаю. Ну, хотя бы по одной третьей. На хрена, ответь мне, Сеня, я бы впрягался в этот воз? Чтобы от такого баклана…
Вадим показал пальцем на пытающегося приподняться Митю.
— …получить ломом по башке? Надо всем вместе найти выгодный для нас способ жизни и постараться откинуться из этой беды как можно раньше. Вспомни, Андрей, какой у тебя был съем на промывке?
— Пятьдесят пять граммов. Меньше не давал.
— Почти две нормы. А это ленивое животное, — Упоров снова указал на Митю, — снимало двадцать. В общем получается полторы нормы. Это обеспечивает бригаде зачетный коэффициент два. Маловато. Начальник управления сказал: «Будет две нормы — зачеты пойдут один к трем».
— Круто больно, Сергеич! Да и обмануть могут.
— Начнуть кроить — бросим пахать, и все! Золото им нужно, а не нам с тобой. Мы за свободу работать будем.
— На нарезке шахт две не получатся, бугор!
В этом возгласе — а кричал Семен Палкин — уже было что-то деловое и домашнее. Старый сиделец нюхом почувствовал меняющуюся обстановку, решив на всякий случай не испытывать судьбу.
— Ну, что ты козла доишь, Сеня?! Только отладить все надо но уму и по совести, чтобы не кроить, а работать. Втащить администрацию в наш интерес.
— Упоров сделал движение, словно натягивал на себя вожжи, — тогда хорошее золото в государственный план обеспечит нам хорошее отношение и ларек.
— Половинить начнут!
— Кто?!
— Сам не знаешь, что ли?! Воры!
— Оставь это мне. Следует думать над тем, как заинтересовать администрацию, чтобы без нас ей было трудней. Хозяин пообещал четыре бульдозера на следующий год. Будем нарезать и мыть. Сами.
Они еще пребывали в сомнении, но тут похожий на ласкового бульдога сын австрийского коммуниста Федя Редлих хрипловатым басом обратился к Лысому:
— Пусть скажет Никандра, он нам его сосватал. Будет ли понт с моряка?
Очнувшийся Митя шарил глазами в поисках топора. Никандра обошел его и сел рядом с Упоровым, но на вопрос Феди отвечать не стал.
— Живой, Столбик? — спросил сочувственно бывший секретарь Союза писателей Сидяков.
— Тебе какое дело?! — Митя был огорчен отсутствием топора. — Жаба писучая!
— Что вы, Дмитрий! Мне вас по-человечески жалко, — вспыхнул Сидяков.
— Это точно, — подтвердил косоватый стахановец по кличке Вазелин. — Он усем объявил, что примет тебя в писатели, коли ты после такого тэрца хвост не откинешь. Дал слово — держи! Примай Столбика. Не то мы тя через «Гудок» за обман рабочей массы продернем!
Федя Редлих поймался за козырек кепки Вазелина и надвинул ему на глаза:
— Глохни! Никандра, почему молчишь?
Бригадир что-то пробурчал себе под нос неразборчиво, хотел подняться, но передумал и после минутного размышления начал говорить:
— Я бы с ним работал. Причина первая: он — человек слова. Вторая: лодырь у него за пахаря не проканает. А третье: он не станет кроить за вашей спиной. В нем… зря улыбаешься, Гнус, совесть не отмерла.
— Минуточку, — встал бывший председатель профкома авиационного завода Дорошев. — Слушаю вас, товарищи, и диву даюсь. Доверяете эмоциям стихийного лидера! Вы же, Упоров, насколько мне известно, не располагаете опытом руководящей работы. Дилетант. А беретесь руководить. Лично я…
— Тебя это не касается, — будущий бугор оценил взглядом вислозадого Дорошева. — Тобой руководить не берусь. И еще некоторых посмотрю в работе.
— То есть как это не касается?
— Просто! Не возьму, и баста! Был бы ты любитель, пожалуй, взял. Но ты — профессионал. Работу с обманом путаешь. Это судьба. Это навсегда. И закрой рот!
Петр Николаевич Дорошев рот не закрыл. Он дернул резким движением полы пиджака, говорил, чуть приклацивая челюстями:
— Вы дискредитируете партийных выдвиженцев! За такое надо к стенке ставить! Ваша буржуазная мораль станет известна в компетентных инстанциях!
— Глохни, трумень! — Никандра толкнул Дорошева. — Сидишь за взятки, сука, а хипиш поднял, будто Христа с креста снимал!
— Вижу! Все вижу: бандеровец с бандитом спелись, хотят повести за собой рабочий класс! Товарищи!
Ключик с размаху вонзил перед его сапогом топор в бревно, и оратор мигом замолчал, уставившись на улыбающегося Андрея.
— Здоровая критика до тебя доходит, — Ключик подмигнул Дорошеву. — Значит — не потерянный ты человек. Заходи к нам, как исправишься окончательно. Так, мужики, кто идет пахать с Фартовым? Без Столба с Лукой — единогласно. Ты-то зачем грабку тянешь, аферист? Сказано — не берет!
— Базар окончен. Айда работать, мужики!
Упоров почувствовал прикосновение к плечу и от скопившегося внутри напряжения резко обернулся… перед ним, неловко улыбаясь, стоял однорукий минер Лука. Он был униженно сконфужен и без толку теребил пустой рукав гимнастерки, по-видимому, желая обратить на этот факт внимание нового бригадира. Бывший минер был чем-то неуловимо похож на начинающего нищего перед первой просьбой о милостыне. За ним толклись трое зэков со счастливыми лицами уверенных просителей.
— Нервы вот подводят, Вадик. Износился в трудах да войнах, — начал объяснять Лука. — Ты тож не сахар, так и получилось несогласие…
— Короче можешь?!
Культяпый съежился, как от удара, но все-таки опять запутался в объяснениях:
— Дети… трое их на жинкиной шее, а она одним глазком в могилу смотрит. Силы кончаются. Ты же знаешь — русские бабы, они за ради детей себя не щадят…
— О детях мне не говори. О себе скажи — что надо!
— Слышь, бугор, хай с нами пашет Лука. В обузу не будет, — вмешался в разговор плешивый, с потеками пота на груди зэк.
— Здесь меня знают, Вадим. Увечье мое фронтовое уважают…
Лицо бывшего минера начало терять углы, и по глубоким морщинам по-детски легко скользнула слеза. Зэки, уже сбросив улыбки, закивали бритыми головами, выражая свою солидарность, тени их, плотно прилипшие к красноватой земле, тоже кланялись в сторону тени бугра.
Упоров смотрел на минера и видел, как тысячи таких вот укороченных вечной нуждой патриотов поднимаются в ржавом свете закатного солнца из струпьев окопов, бегут, загребая рваными сапогами уставшую от безделья, жирную землю. Впереди них, на том чудесном вороном коне, отец с обнаженной шашкой: «Ура»! Ему даже показалось, что плачущий Лука сейчас распахнет свой морщинистый рот и закричит это самое «ура!»
Отвоевали себе тюрьмы, лагеря, несчастных детей и жен… Искалеченная наивность. Ты строишь, воюешь, защищаешь, охраняешь и одновременно сидишь в огромной тюрьме с удивительно поэтичным названием — Россия.
— Нет! — говорит Упоров в заплаканные глаза минера. — Два раза не повторяю, но тебе скажу, чтобы ты запомнил: нет!
Чувствует озноб от враз похолодевших взглядов просителен, знает — они не должны видеть твоих переживаний. Все надлежит пережить в себе, спокойно, тогда зэки постоят, пошмыгают носами и, склонив к земле лица вечерними подсолнухами, разойдутся без слов, без угроз. Останется одно лицо с грязными потеками по небритым щекам, глаза, подслеповато моргая, глядят ему в спину с мольбой и упреком…
«Мы все зажгли не ту свечу, — пытается освободиться от груза совершенного зла Упоров. — Целый народ! Вся страна! Потому и потемки нас окружают, живем на ощупь, не пытаясь разглядеть сквозь черный чад: кто там взобрался на верхние нары, чтобы вершить твою собственную судьбу? Откуда они берутся? И ты туда же… за ними, ну зачем?» Вопрос к самому себе таинственно повращался вокруг его головы, давя с ощутимой болью на виски. Потом это слегка озлобленное любопытство сменило другое состояние души: жалко калеку, так жалко, что хочется заплакать вместе с ним. Хочется простить, догнать, обнять, покаяться и получить очищение, всем открыть слепоту собственного сердца. Так просто…
Но тогда ты уже — не бугор.
— Они убьют тебя…
Голос оскорбительно равнодушен, хотя и тверд. Ничего не объясняет, лишь констатирует то, что непременно произойдет. Рок.
— Ворам сейчас надо думать о собственной безопасности. — Упоров не упрямится, ему хочется немного поиграть, чтобы предугадать развитие событий. Он — в сомнениях…
— Они убьют тебя, — шея Лысого осталась в прежнем положении, как не изменилась и интонация голоса.
Никандра замер. Он всегда делал так, по-звериному неожиданно, если речь шла о чем-то очень серьезном.
Вадим оценил — последнее предупреждение. Надо решать. С хрустом сцепил за спиной пальцы, взглянул в низкое небо, по которому ветер гнал в сторону тундры растрепанные тучи.
— Мне нужен твой совет…
Никандра немного расслабился, облокотился плечом на штабель крепежных стоек, сероватое лицо его покрылось легким румянцем, и крупный розовый нос перестал выделяться самостоятельной кочкой.
— Пока ты будешь им нужен…
— Но могу и не пригодиться?!
Движением блохастого пса Лысый коротко почесал за ухом, улыбнулся ленивой улыбкой:
— Можешь. Возьми в бригаду Никанора.
— Слыхал, что говорили мужики на спиногрызов?
— Не глухой. Потому и не советую тебе брать шелупонь, навроде Психа или Голоса.
— Голоса как раз и возьму.
— Интересно.
И Никандра в самом деле поглядел на Вадима с неподдельным интересом:
— А что?! Здесь ты прав. Евреев просто не люблю…
— За что?
— За что все их не любят? Завидуют, должно быть. С зависти все и идет. Голоса оставь: такой ловкий ум отдавать в чужие руки не годится.
— Дьяка тоже не годится отдавать? — Упоров улыбнулся.
— Сходка решила, — вздохнул Никандра. С ним тебе будет удобно. Это с одной стороны… С другой, постарайся, чтоб его лукавая честность не стала твоей собственной.
Упоров осторожно провел ладонью по бревну, не сводя с Никандры отсутствующего взгляда:
— Возьму, пожалуй. Деваться некуда. Перевоспитаем. Ха-ха!
— Тебя попросят взять еще двух жуликов. Блатные они — при нем.
— Одного. Хрен пройдет той шпане! И торгов не будет, иначе свалю с бригадирства. Я же — лучший проходчик на Колыме.
Мимолетом запустив в ноздрю мизинец, Лысый опять замер. Упоров наблюдал за ним терпеливо, зная — бывший бугор думает в его пользу.
— Оно-то правильно… — желтоватые глаза Никандры задержались на собственной руке, — им только повадку дай. Ты вот что, скажи Голосу — берешь его при том условии, если не будет тех двоих крадунов. Он им непременно вправит этакое важное и утешительное фуфло. Профессор, хули скажешь?!
— Протолкнуть попробую. Спасибо.
— Да ладно. Давай без нежностей. Кто ложит в бригаде, знаешь?