— Они знают, — Ян Салич стоял понурый, как старая, нерабочая лошадь.
Голос захлестнул петлю на горловине котомки, кинул груз за спину, успев мягко подсесть именно в тот момент, когда котомка коснулась его парусиновой куртки. А потом пошел, не оглядываясь на провожавших его тоскливыми лицами зэков. У них глаза — беспризорных детей.
Бригадир натянул кепку, голосом доезжего, подзывающего нерадивую собаку, окликнул Шершавого:
— Капитон, поди сюда!
Капитон почувствовал настроение бригадира, потому, не искушая судьбу, охотно подчинился:
— Слушаю, Сергеич!
— Видишь того каторжанина? — спросил Упоров, указывая в сторону отца Кирилла, что стоял у засохшей, потерявшей ветви и кору лиственницы.
— Проверяешь мое зрение? Вижу: скелет как скелет. Чо тут замечательного?
— Он должен иметь дело и приносить бригаде пользу.
— Научить работать дистрофика нельзя: к обеду сдохнет.
— Плохо себя знаешь, Капитон…
На том бригадир закончил, не очень вежливо, с намеком, задев Шершавого плечом, направился к отвалу.
— Ладно, попробую, — трагично выдохнул зэк, не преминув еще разок коснуться душевной боли. — Веришь — нет: как подумаю, что есть на свете люди, которые могут чужой спирт своим поганым ртом пить, сердце кровью обливается. Кстати. — Капитан уже спрашивал в спину, — оно что-нибудь умеет, это роковое недоразумение?
— Сумеет, чему научишь.
Упоров с опаской поглядел на измученного голодом, но удивительно спокойного, независимого от своих телесных страданий человека, тряхнул головой, чтобы отогнать незаметно приплывшие мысли, от коих начинала разоружаться душа и добрело сердце. Он закрепил свою победу угрозой:
— Запомни, Капитон, сегодня тебе отпущен последний грех!
Шершавый кивнул, не поднимая глаз, подошел к отцу Кириллу, тронул его за торчащий из рваного ватника голый локоть, ехидно поинтересовался:
— Так ты, Кирюша, ничего окромя креста в руках не держал?
Монах улыбнулся ему открытой, бесхитростной улыбкой.
— Почему же, мне за плугом ходить приходилось, колодцы рыл, в кладке преуспевал, плотничал. Силу-то совдеповские посты отняли. Вернется…
— Все мы не больно жируем, Кирюша. Нынче вот без законного спирта остались. Произвол…
Отец Кирилл засмеялся, пытаясь обратить страдания Капитона в шутку. Смех родил гнев. Шершавый топнул ногой:
— Что скалишься, мракобес?! Родню разглядел?! Вали работать. Видишь, лоток у бочки ничейный? Бери! Я из тебя стахановца сделаю. Или сдохнешь вперед всех…
— Отойду, — поправил не потерявший добрей улыбки отец Кирилл.
— Как это — «отойдешь»?!
— Сдыхает скотина. Человек отходит в мир иной, к Господу.
— А! — сообразил образованный Шершавый. — Совсем запамятовал: у вас же своя церковная песня. Интересно с тобой, Кирюша. Эх, сейчас бы по его граммов, да за Христа побазарить!
Он говорил каждое утро, едва открывая глаза: «Сегодня надо рвануть!» Они перемывали отвал с высоким содержанием металла. Выход на нормальное золото всегда оплачивался подарком нужному человеку. Бригадира перестали интересовать мелочи. Важно основное — съём с лотка стабильно высокий. Остальное касается только Ольховского и Волкова. Они делали свое дело не хуже Дьяка, который знал, что и где лежит в зоне, а также, каким образом это взять без осложнений для репутации бригады…
В тот день он сделал норму до обеда и пошел вдоль ручья, наблюдая за промывальщиками, сидящими с огромными кедровыми лотками у самой воды. Наполненный песком из отвала лоток опускался в воду, и несколькими энергичными движениями зэк смывал основную массу пустой породы. Затем начиналась доводка. Лоток то вспенивал мутный поток ручья, двигаясь против течения, то скользил плавной ладьей по течению. Постепенно амплитуда колебаний лотка уменьшалась. Нырки в глубину становились спокойными, а на лице промывальщика загорался интерес. Оно выжидающе светлело. Но вот лоток вынырнул на берег. Зэк погрел под мышками красные руки, стряхнул в банку несколько не очень блескучих крупинок золота, а сверху положил для устойчивости и надежности плоский камень. Иногда в жестяное дно банки ударялся груз потяжелей песка, тогда зэки поворачивали к поймавшему удачу вопросительные взгляды. Самый нетерпеливый говорил:
— Кажи!
Грязно-желтый кусочек металла, зажатый в двух пальцах, появлялся из банки для обозрения, после чего чей-нибудь глуховатый от зависти голос говорит, чтобы успокоить себя и остальных:
— На Удачном таких «жуков» ловил каждый лоток.
— Там мыли целики, а не отвалы. Сравнил!
Упоров прислушался и поднял голову. Журавли улетели на юг. Печально торжественные переливы их прощальной песни на какое-то время остановили бег его беспокойных мыслей. Зэк сел на кочку, и желтые березовые листики закружили вокруг него в грустно — красочном хороводе. За спиной чавкнула вода, он не обернулся, продолжая слушать прощание величавых птиц.
— С Удачного пришел этап, — Дьяк говорил так, словно разговор и не прекращался и все это время они были вместе. — Там два вора и Князь. Ворам надо где-то перекантоваться. Може, у нас посухарят, Вадик…
— Ты хочешь меня унизить? — сказано было без лишних нервов, но Дьяк все понял и тяжело вздохнул.
— Я им так и объяснил. Хмыкают…
— Пусть хмыкают! — Упоров чуть прибавил злости. — Что, нам свою свободу на всю Колыму делить?! Здесь каждый за себя, но один прокол может стоить всех потов. Сам-то не понимаешь?
Вор снял кепку, вытер платком потную голову. На вопрос не ответил, спросил сам:
— С Князем тож так поступишь?
— Ираклий примет ремонтников. Вскрывать будем здесь. Ольховский вроде целик откопал в бумагах. Ты бы приструнил его при случае, Никанор Евстафьевич: поигрывает старик.
— Боишься — язык проиграет?
— Боюсь. Мы же по его наколкам моем. На нем наш план держится.
— Фашиста твоего постригут, а вот с тобой не все ясненько…
Дьяк встретил недрогнувший взгляд бригадира, затянул паузу, вроде бы для того, чтобы поиграть с ним в гляделки:
— Должен сказать тебе то, что ты никому не скажешь. Убьют иначе…
Упоров решил — продолжается торг за тех двух воров с Удачного, упрямо сомкнул челюсти.
— Нет, — покачал головой угадавший его мысли Никанор Евстафьевич. — За жуликов разговор окончен. Ты как соображаешь — отпустят меня из неволи?
— Если откинемся, то вместе…
Вор задумался. По всему было видно — он еще не приступал к главному, оценивая ситуацию, чтобы вдруг просто и неожиданно произнести:
— Двое из твоих побег готовят.
Упоров почувствовал — у него перехватило дыхание. Ему не хотелось выглядеть растерянным, потому он наклонился, поднял из-под ног отшлифованную гальку. Сказал, уже одолев волнение, думая только о том, кто бы это мог быть:
— Не вовремя… Придержаться нельзя?
— Спытай, как сможешь. Ты — бугор, с тебя и спросят…
— Расчет общий, между прочим, три месяца без зачетов. Но главное — имя потеряем. Скажешь, кто они?
— Спроси Гнуса. Он тебе их назовет. Покрепче спрашивай!
— Гнус ложит. Побег, получается, готовят мусора…
— Хе! — заулыбался Дьяк. Нахлобучил кепку, еще раз произнес: — Хе! Догадливый ты, Вадька. Но и они тоже не простаки.
Вор протиснулся между двумя трепещущими на ветерке березками, пошел по тропе вдоль ручья с чистыми руками и, должно быть, чистой совестью…
«Попробуй успокоиться», — Упоров глубоко вздохнул. Он сознавал, что фактически сдав побег, Никанор Евстафьевич не простит ему никакой оплошности, и Гнуса придется убить, если он откажется назвать имена. Дьяк-то их знает, но этого от него не получишь. Остается Гнусков.
Часом позже на разбитой дороге он увидел «студебеккер» с оторванной лебедкой и помятым капотом. Машина шла, проседая на ухабах под тяжестью груза.
— Там, в кабине — Голос, — объяснил ему все еще нервный Капитон.
— Один?
— Нет. С этой, с сукой немецкой, с Борманом.
— А в кузове что? Почему не договариваете, Капитон Петрович?
— Что — что?! Запчасти. Выкрутили за ящик спиртяги и радуются. Я бы за такое богатство с английской королевой переспал.
— Смелый ты, Капитон, — сказал здоровый, чуть грузноватый бандеровец Гнатюк, — небось с рожденья в зеркало не заглядывал.
Капитон поднял кайло, объяснил Гнатюку перспективу:
— Щас тресну по башке — на одного красавца станет меньше.
Готовые к разгрузке бандеровцы переглянулись, и взгляд стал общим взглядом спаянных единой дисциплиной солдат перед атакой.
— Брось! — Упоров вырвал кайло из рук Шершавого, указал Гнатюку на кузов. — Чтоб через тридцать минут было пусто. Всё — в сарай. Под замок.
Ольховский спустился с подножки кабины, придерживаясь двумя руками за дверцу автомобиля.
— Запчасти согласно списку и двенадцать бортовых катков за солонину.
— Спасибо, Ян Салич!
— О! — Ольховский небрежно махнул рукой. — Благодарите того удальца.
На этот раз большой палец Бормана указал за спину в сторону кабины.
— Мне же предстоит выполнить еще одно приятное поручение.
Он попытался придать соответствующее выражение своему вечно скучному лицу:
— Завтра в десять вас ждет на вахте Лысый. Все обговорено.
Упоров кивнул, повернулся к машине. Голова «удальца» тряслась вместе с кабиной, она была частью механизма, и тлеющая в зубах папироса небрежно сорила пеплом на татуированную волосатую грудь.
— Так его еще надо благодарить?
— Разве что поклоном. Он свое получил полностью.
— Тогда обойдется без почестей.
Упоров уже собирался уйти, но его остановил Шершавый:
— Скажи-ка нам, Сергеич, такое может получиться: и спирта нет, и бульдозеров, одни запчасти под замком?
— Если получится — тебя бульдозером назначим. Через неделю начинаем вскрышу. Понял?! Теперь — канай, падла уголовная!
Упоров спустился к ручью, чуть в стороне от небольшого плеса засек Гнускова. Зэк грел руки и, увидав бригадира, нагловато улыбнулся. Еще раз некоторое время они стояли друг напротив друга, и Вадим с досадой ругал себя за нетерпеливый шаг: их видели другие зэки.
— Одним лотком на отвороте треть нормы нынче зачерпнул, — доложил довольный Федор, — потом — голяк, только недавно снова размылся.
— Можем мы поговорить, — не слушая Гнускова, перебил бригадир, — без твоих обычных зехеров и кронлова?
Федор освободил ладони, будто невзначай поднял лоток, держа его перед собой, спросил:
— О чем базар, Вадим? Пашу не хуже других.
Упоров подошел ближе:
— Ты, говорят, высоко стучишь?
Гнусков покраснел, но ответил дерзко:
— Раз знаешь — не выше тебя!
— Глохни. Скажи — бригада плохо работает? Или ты лично плохо жить стал?!
— С чего взял?! Хорошо работаем. Все довольны. Слушай, давай по делу говорить. Меня на «забоюсь» не возьмешь! Кто тебя иатырил?
— Крученый ты, Федор. Гляди — так и сдохнешь, если не образумишься! Сейчас чеши на вахту. Скажешь дежурному — мы немного задержимся, пусть не хипишует. Вечером в зоне договорим.
Времени у него оставалось в обрез, и уже не обращая внимания на Гнускова, Вадим крикнул:
— Ключик, собирай бригаду. Быстро, Андрюха, быстро! Палево у нас серьезное.
Бригадир не темнил. Как только они собрались вместе и, сгрудившись у печки, начали греть промерзшие в холодной воде руки, Упоров все выложил:
— Двое из нас готовят побег.
— Ну и что?! — откликнулся слишком быстро тот самый Гнатюк, который всегда ратовал за порядок, был у бандеровцев старшим.
Бригадир смерил его оценивающим взглядом и ответил, стараясь не выдавать раздражения:
— Ничего особенного, если не считать — о побеге знает администрация.
— И ты?! — Гнатюк явно пытался затеять скандал.
Упоров еще не мог угадать причину дерзкого поведения Гнатюка, решил — он хочет стать бригадиром.
— И я, — подтвердил Вадим. — Теперь вот знает вся бригада.
— Хай себе бегуть! — поддержал Гнатюка его земляк Иван Дурковец. — Сам тож бегал, ни с кем не советовался. Каждый свое право имеет, верно, мужики?!
Мужики промолчали. Они смотрели на стоявшего в углу бригадира. Но Иосиф Гнатюк на том не успокоился, точно Чапаев бурку, сбросил с плеч узковатый пиджак, поддернул рукава рубахи.
Бугор сделал вид, что ничего не происходит, снова сказал:
— Никто не вправе запретить бежать любому из нас. Но придется уплатить всем: три месяца без зачетов, без ларька, год отмываться…
— Жах! — сколоченный из листвяковой доски стол вздрогнул внезапно и коротко: Иосиф Гнатюк обрушил кулак на выпуклое днище алюминиевой чашки, превратив ее в блин.
Будущая схватка уже обозначила свою природу выжидательным напряжением чувств. Упоров освободился от бушлата. Остальные вели себя не так остро, но он знал точно — драка будет общей, и хорошо, если никого не убьют. Именно в этот щекотливый момент самый младший из бандеровцев, всегда безмолвный, исполнительный Семен Костич тусклым голосом произнес:
— Бежать хотел я…
Потер виски прозрачными пальцами и убрал взгляд в пол. Говорил трудно, протаскивая слова сквозь стиснутые зубы:
— Больше не могу. Извелся, как черт на меня плюнул. Пусть смерть, но чтоб на воле…
Не остывший Гнатюк и в самом деле завелся на драку, подвинул локтем Ключика, однако чуть погодя замер. Острие ножа жалило левый бок возбужденного Иосифа.
— Хватит понтоваться, баклан, — сказал ему Зяма Калаянов с улыбкой, больше напоминающей оскал.
— Погань жидовская! — зарычал Гнатюк.
Зяма побледнел и стал похож на человека, способного принять самое крайнее решение:
— Я тебя зарежу, голубь…
Упоров облегченно выдохнул: все бандеровцы стояли под ножами, угрюмо поглядывая на дерзкого бугра. А тот с видимым удовольствием думал о том, что он — счастливый человек: у него есть с кем попытаться надурить эту сучью власть. Жаль бандеровцев: надежны в работе и многое умеют лучше других, но и лощить перед ними не следует.
— Сеня, — Вадим коснулся рукой головы Костича. — Ты должен понять: игра может быть только общей, поодиночке нас схавают.
Повернулся, указал пальцем на Гнатюка:
— Слушай ты, полудурок! Власти захотел?! Отдам! С теми, кто за тобой пойдет.
— Мы уйдем вместе, — выдавил без угрозы Иосиф.
— За нас решать не надо, — поправил его Дурковец, — прежде треба думать…
— Валяйте — думайте!
Бригадир наклонился, поднял с пола бушлат:
— Думайте! Срок — до утра!
Утром бандеровцы избили Гнуса, убежденные в том, что он их продал. Тем все кончилось…
На следующий день, как и просил Лысый, он был на вахте точно в десять. Вместо Лысого подошел не подвластный возрасту капитан Серякин — человек безумной храбрости, сердцеед и пьяница.
— Это я тебя дернул, — объяснил капитан, пользуясь выражениями тех, кого он охранял вот уже двадцать лет. — Назови четверых бульдозеристов для перегонки машин. Но чтоб без подлянок: отправлю в сопровождение хороших стрелков.
— Куда им бежать, гражданин начальник?
— Куда все бегут? Ты куда бегал?! Впрочем, это я — к слову. Хозяин тобой доволен. Начальству нынче нужен флаг для показухи…
— Плохо работаем разве, гражданин начальник?
— Прекрасно! Если бы еще…
Серякин выпустил в раздумье табачный дым и уставился на зэка большими, нахальными глазами ловеласа. Ему было что сказать, однако капитан не решился:
— Не буду тебя расстраивать. До тебя там делегация, заключенный Упоров.
Он прищелкнул пальцами с искренним сожалением:
— Эх, жаль, ко мне такие делегации не ходят! Иди в караулку. В твоем распоряжении десять минут. Ни секунды больше! Ты же не хочешь, чтоб я стал старшим лейтенантом?
«Олег Степаныч с утра зарядился, — думал Упоров, шагая за молчаливым и чем-то недовольным старшиной. — Что же он мне хотел сообщить важное? Может, о том побеге…»
Перед дверью, на которой висел плакат, изображающий молодого чекиста, зорко смотрящего вдаль, старшина остановился, произнес, как приказ:
— Здесь!
Выразительно щелкнул крышкой карманных часов, но тем не успокоился и постучал по крышке желтым ногтем.
«Бдительность — наше оружие!» — прочитал заключенный подпись под портретом чекиста, прежде чем толкнул фанерные двери караульного помещения.
У зарешеченного окна, рядом с Никандрой Лысым, он увидел Наталью Камышину в приталенном клетчатом пальто и со слегка подкрашенными губами, как-то не гармонирующими с ее застенчивой школьной улыбкой. Лысый был одет в шикарный габардиновый плащ поверх черного китайского костюма. Он, как всегда, серьезен, по палец держал в розовой ноздре утиного носа, а потому выглядел немного дураковато. Потом они пошли ему навстречу. Она — пляшущей «елочкой», Никандра несет в нескладной походке скрип новых лаковых ботинок.
— Здравствуйте! — говорит она, но вначале зэк чувствует тепло узкой ладони, легкое пожатие и запах духов. Глаза уже не детские, чуть с лукавинкой, глаза знающей себе цену женщины. Он хотел сказать: «Вы совсем взрослая, Натали!», но в последний момент, решив пофасонить, произнес с чопорным поклоном:
— Мне очень приятно!
И вновь, как на приеме в кабинете хозяина, почувствовал устоявшийся запах собственного пота, стойкий даже здесь, в вонючей караулке. Наташа поднялась на носки тупоносых туфель на китовом усу, поцеловала его в щеку.
— Я знаю — вы стали начальником, Вадим, и потому такой важный. О вашей бригаде столько разговоров!
Он попытался собраться с мыслями, ответить что-нибудь значительное или остроумное, однако, вспомнив про выразительный щелчок карманных часов старшины, выпалил:
— Это еще цветочки!
И покраснел, проклиная себя в душе за бестолковый выкрик, заговорил о другом:
— Хорошо, что вы пришли, Натали. Такая замечательная неожиданность. Раньше вы приходили только в мои сны… Как поживаете?
Теперь покраснел Никандра. А он, забыв про присутствие бывшего бригадира, собственные запахи, ничего не видел, кроме ее удивительно зеленых глаз, и хотелось только одного: чтобы у всех ментов на вахте остановились часы…
Наташа пожала плечами, повторив его вопрос:
— Как поживаю?… Если одним словом, то — скучно. Штурм Ленинградской консерватории закончился поражением. Поступила на заочное отделение института культуры. Слабое утешение. Буду работать художественным руководителем поселкового клуба: два — с прихлопом, три — с притопом. Еще у меня появился братец. Оказывается, шесть лет назад дядя познакомился в Сусумане с женщиной, тоже из бывших. Сейчас они живут в нашем доме. Мария Федоровна старше меня на десять лет и мы — на «ты».
— Значит, вам не будет одиноко… Впрочем, я говорю глупости: такая девушка не может быть одинокой. Тот блестящий офицер все еще при вас?
Она не обиделась и, как чисто чувствующий человек, дала возможность остыть вспыхнувшей ревности. Смотрела рассудительно, вроде бы долго готовилась к этому вопросу:
— Блестящий офицер по имени Шура — студент академии имени Дзержинского. Почти казарменное положение. Если можно, я несколько преувеличиваю, но когда мужчина делает карьеру, даже любовь для него становится обузой. Шура делает карьеру, я — дочь репрессированных родителей. Еще вопросы будут?
— Не могли бы вы хоть изредка навещать меня не только в снах?
— Буду приезжать. С вашего позволения, назовусь вашей невестой.
— Хорошая мысль, — сделал попытку улыбнуться Лысый.
За дверью кашлянул суровый старшина. Упоров заторопился:
— Ваш дядя, Наташа, как он отнесется к этой затее?
— Дядя? Что вы?! Он убежден: я — серьезный человек. И это действительно так, Вадим.
— Я люблю вас, Наташа! Слышите — люблю!
Она опять сменила взгляд озорной девчонки на серьезный, взрослый, а он поразился скорости, с которой все произошло.
— Пока только слышу, — перед ним стояла задумчивая красивая женщина. — Возможно — почувствую. Ведь что-то меня влечет…
Старшина возник на пороге караулки, голосом, исключающим возражения, произнес, щелкнув крышкой часов:
— Свидание окончено!
— Да обожди ты, Мышелов! Полминутки обожди! — махнул на старшину, как на заблудшую корову, Никандра. — Не видишь, что ли?!
— Заключенный Упоров! — старшина не взглянул в сторону Лысого. — Немедленно покиньте помещение!
Ее губы коснулись щеки зэка.
— Идите, Вадим. До свидания!
Заключенный сложил руки за спиной, прошел мимо посторонившегося старшины, но его остановил голос Никандры:
— Постой, Вадим.
Бывший бригадир повесил на плечо Вадима авоську.
— Это тебе! Ребятам привет передай.
— Твои земляки там немного…
— Знаю. Не переживай — уладится.
Старшина Мышелов протянул руку, снял с плеча Упорова авоську. Развязал белую бельевую веревку, заглянул внутрь.
— Чо мацаешь?! — возмутился задетый отношением старшины Лысый. — Серякин лично проверял.
— Лишней бдительности не бывает, — спокойно парировал наскок Мышелов, — банки почему не вскрыты? Нарушение.
— Вскрой! Проверь! Чтоб тебя от твоей бдительности понос пробрал!
— Мой понос — моя забота. Свиданий тебе, Лысый, больше не видать. Заключенный Упоров, вперед и шире шаг!
— … Зачем вы так, Никандра? — слышит он за спиной ее голос. — Надо было вежливо. Он же — при исполнении.
— Серякину напакостить хочет. Почуял слабину у человека, шакал!
— Серякин ваш тоже хорош! Вы видели, как он себя нахально вел?
Заключенный непроизвольно замедлил шаг. Ему хочется найти Серякина и дать капитану по башке…
Сережу Любимова на Крученом знали все. Он выполнял обязанности почтальона, отвечал за самодеятельность, имел забавную даже для Кольты кличку Убей-Папу. До начала своей довольно продолжительной отсидки жизнь юноши из семьи советских аристократов складывалась прочно, надежно, по схеме, не доступной пониманию людей, не знакомых с тайнами государственного строительства. Папа много работал и много пил, мама не работала, но пила не меньше папы, потому Сережа родился восторженным мальчиком с открытым, но слегка заторможенным сознанием, в которое нанятые педагоги из «бывших» безуспешно пытались вложить кое-какие знания по кое-каким наукам. После окончания школы он получил свое законное место в институте международных отношений. Впереди лежала ровная дорога с вешками от первой должности работника посольства в недоразвитой африканской стране до персональной пенсии и персональной могилы на Новодевичьем кладбище.
Перед самым окончанием института ему подыскали достойную невесту из семьи потомственных революционеров. Анжелика работала в аппарате ЦК ВЛКСМ.
Девушка была расчетлива, деловита, и он ее любил.
Во всяком случае, мама говорила его будущей теще — жене заведующего отделом ЦК КПСС:
— Сережа без ума от Анжелики. Когда они идут по улице, все оглядываются.
Мама лгала: они никогда не ходили по улице пешком…
Однажды Серж, как его звала Анжелика, затащил суженую в свою комнату, захлебываясь от нетерпения, предложил устроить репетицию брачной ночи. Невеста вынула из крашеного рта американскую сигарету, пустив в лицо Сережи дым, целомудренно произнесла:
— До свадьбы — ни-ни!
Он ждал свадьбы, как алкоголик открытия пивного ларька. Верил ей, как можно верить только секретарю партийной организации, пока не застал в дачной постели… с папой. Оказывается, их сожительство стало традиционным с момента появления девушки в доме Любимовых.
Потерявший голову Сережа кинулся к маме. Она схватила кремлевский телефон, но… трезво взвесив последствия, налила сыну стакан виски. Мать и дитя пили два дня, даже не заметив того, что стали любовниками. Все случилось как бы само собой. Мстительно и страстно. Тем дело могло кончиться, умная мама говорила:
— Теперь вы в расчете, сынок. Но Анжелику нам надо сберечь…
Вмешался случай: в спальню вошел неожиданно примчавшийся по звонку домработницы папа. Он был взбешен.
Сережа оценил ситуацию, как неразрешимую миром. Будущий дипломат сунул под подушку руку, и рука вернулась на свободу, сжимая рукоятку пистолета, подаренного папе лично маршалом Жуковым.
На суде он не мог объяснить судьям, почему стрелял. Да еще так точно, сразив папу первой пулей в лоб.
Там же возмущенная невеста очистила себя гневной речью в адрес сумасшедшего подонка, примазавшегося к комсомолу и обманувшего ее искренние надежды на чистую, идеологически выдержанную любовь. Бедная мама тоже была вынуждена осудить сына, чтобы получить персональную пенсию как вдова видного государственного деятеля. После объявления приговора Сережа крикнул ей из-за загородки:
— Прости, если можешь! Отнеси цветы на папину могилу…
Хотя в зал заседания пускали по специальным пропускам, многие плакали, даже Анжелика, три дня назад сделавшая аборт от покойного папы…
В лагере к Сергею отнеслись неплохо — все-таки Любимов. Ему было куда тяжелее расставаться с привычным образом жизни, нежели какому-нибудь лихому пролетарию или интеллигенту, который слаще моркови фрукта не ел. Да и звоночки, тайные ходатайства нового мужа мамы, человека влиятельного в партийном мире, сыграли свою положительную роль.
Бог не дал ему ума, но инстинктивно, недолгим опытом предшествующих поколений, личными наблюдениями он уловил главное — должность почтальона и ответственного за художественную самодеятельность поможет выжить. Сергей дорожил ею свято, как в свое время дорожил званием комсомольца, а позднее — комсорга.
— …Ты что, пидор, дверь широко распахиваешь? — укорил Сережу Зяма Калаянов, прервав процесс перекалывания профиля товарища Сталина в задумчивую русалку на голой груди Гарика Кламбоцкого. — Такого человека застудить можешь!
Кламбоцкий покровительственно кивнул Зяме, а Сереже показал кулак с бронзовой печаткой на пальце.
Сережа, однако, имел наглость не обратить внимания на критику с верхних нар, прошел от неплотно закрытых дверей барака до стола, где бригадир с пришибленным Ольховским что-то рисовали на клочке бумаги.
— Читайте! Завидуйте! — голосом Маяковского прокричал счастливый Убей-Папу, припечатав на грязный стол газету «Заря коммунизма». — Здесь — про вас, товарищи! Поздравляю!
Зяма докалывал вуаль, прикрывающую усы Генералиссимуса, и от вспыхнувшего любопытства чуть дальше погрузил иголку. Гарик заорал. Калаянов извинился и спросил у почтальона:
— Ну, и что за нас говорят в том брехунке?
— Замечательно пишут! Прекрасный, выдержанный в духе времени материал! Открывающий и раскрывающий процессы демократизации нашего общества.
— Ша, убивец! — рявкнул сбитый с толку Зяма. — Я эту феню не понимаю. И вообще тебе надо прекратить стрелять в родителей, Серж, — заговариваешься. Читай, как на бумаге.
Бригадир поймал вопросительный взгляд почтальона, кивнул:
— Погромче, чтоб всем было слышно.
У Любимова был сочный, хорошо поставленный голос:
"Комплексная бригада Упорова досрочно выполнила план добычи золота. Параллельно с основными работами коллектив по собственной инициативе отремонтировал четыре бульдозера, сварил промприбор для будущего сезона. Уже подготовлено два полигона для ведения работ открытым способом. Эксперимент начнется с нового промывочного сезона. Сейчас победители социалистического соревнования в честь годовщины Великой Октябрьской социалистической революции ведут нарезку шахт. Темпы ударные!
— Труд — показатель отношения к осознанию своей вины, — сказал вашему корреспонденту бригадир В. Упоров, — в нем выражено желание советского человека сделать свою Родину еще богаче и сильнее…"
— Сука трепливая! — Упоров сурово стрельнул взглядом в сторону смутившегося Соломона Волкова. — Самого в блудную заносит и меня тянешь!
Ничего не понявший Убей-Папу перевел дыхание, восхищенно сказал:
— Здорово! Прямо как в «Правде»! Замечательно! Далее здесь пишется про многонациональный состав бригады, хорошую организацию труда, о ворах, вставших на путь исправления…
— Это еще какие там воры встают на путь?! — забеспокоился и даже изменился в лице Дьяк. Он надел очки, посмотрел на Сержа, как на человека с плохой репутацией.
— Здесь не сказано, — пролепетал почтальон, — в общем, без конкретных фамилий, Никанор Евстафьевич.
— Вопчем? — вор вытер со лба пот и снял очки. — Тогда ладно, тогда читай. Не нравится мне, Соломончик, такая газета.
— А вы что?! — Убей-Папу всплеснул руками. — Слушайте дальше: «Партийная организация управления…» Вдумайтесь в эти слова: партия вам доверяет! А Соломон Маркович здесь ни при чем, статью написал… — он сделал многозначительную паузу, взглядом ученого, стоящего на пороге великого открытия, обвел зэков, — выпускник МГУ Игорь Лукин! Сын первого секретаря райкома партии Ивана Николаевича Лукина.
Поздравляю!
— Ну, так и что нам теперь за это причитается? — спросил, вытирая о телогрейку руки, Зяма Калаянов.
— Как что?! Почет! Уважение! Впервые открыто и честно!
Среди опасных, усталых циников с самокрутками в ухмыляющихся ртах Сережа чувствовал себя существом возвышенным, но непонятым, и, вконец огорченный, махнул рукой:
— Эх, вы! Люди всю жизнь о таком мечтают. Совесть у вас где?!
— Совесть у нас стерильна, дорогой наш ворошиловский стрелок, а почета мне и в Одессе хватало: каждый уважающий себя мент имел в кармане мою фотографию. Народная мудрость гласит: «Дайте свободу — почет украду…»
— Не трави хлопца, Зяма, — Дьяк поманил почтальона пальцем. — Покажи мне эту бумажку. Ты молодец, Сережка, читаешь с выражением и понимаешь, о чем писано. В партии, поди, состоял?