— Что ты предлагаешь, Евлампий?
— С Дьяком надо кончать. Беру на себя, чтоб никого не втягивать в хлопоты по его похоронам.
Бригадир поверил, даже знал — он скажет именно так, еще до того, как фунт все произнес.
— За его жизнь придется заплатить другим. Среди них окажутся наши…
— Пусть! Мокрому вода не страшна! Зато совесть не будет меня будить ночами.
Шрамы на лице прорезали покрывало загара. Опаленное ненавистью, оно стало единой, слепой маской белого колдуна.
— Твои мозги плавит месть. Тогда зачем бригада, работа до семи потов, поганая дипломатия с чекистами?! Зачем? И потом, все может оказаться сложнее. Сегодня соберем мужиков, скажем им ту часть правды, которую мы знаем доподлинно.
Он так и сделал. Без крика и лишнего напряжения.
Бригадир с ними советовался:
— Ребята, чем плох начальник участка?
В ответ бригадир получил удивленные взгляды, только удивления Никанора Евстафьевича не было в их общем настроении. Дьяк примостился широкой спиной к нагретой солнцем стене и остался один на один со своими мыслями.
— Чо в своей хате темнить, Вадим? — первым спросил Ключик. — Давай — всветлую!
— Евлампий, где та торба?
Упоров бросил перед собой сверток и спросил:
— Это чье? Молчите? Кто-то изловил Мамонта на крюк, тащит его под нож. Мамонт делает нам объемы… Значит, ничье? Ну, и ладно. Иосиф, у тебя послезавтра — день рождения. Держи! Бутылка твоя. Ираклий, раздашь чай. Слыхали, за начальника шестого участка?
— Егорова? Злыдень поганый!
— Его скоро зарежут.
— Пустой базар. Третий год обещают. Поди достань такого крученого!
— Не хотите иметь Егорова, берегите Мамонта.
— Зяма, — благодушный голос Дьяка выпал из общего напряжения. Однако он заставил всех умолкнуть. -… Ты тоже хочешь сохранить Мамонта?
— Да, а что? — смешался Калаянов. — Я, как все, с коллективом имею привычку быть.
— Больно вольным стал. Остепенился…
И всю дорогу до жилой зоны Упоров думал о выходке вора. Не мог ведь он за здорово живешь спалить Калаянова. Что-то за этим кроется серьезное.
Утром Семен Кириллович Кузнецов попросил дать ему на подсобные работы за зоной Барончика. Что тоже было, по крайней мере, неожиданно. Он подумал и не отказал начальнику участка, тем более что все свои задания по заказам для начальника Барончик выполнял старательно, восхитив их жен прекрасными ювелирными поделками. Только Дьяк остался недоволен написанными Барончиком на красном полотнище ленинскими словами: «Мы придем к победе коммунистического труда!»
— Как так — «придем»?! — ворчал вор, пряча в глазах ухмылку. — Приведут, никуда не денешься.
Низко летящие гуси уносили на крыльях короткое колымское лето. Их провожал чахоточный лай людей, с привычным страхом ожидающих наступления холодов.
Бригадир видел, как воровато оглянувшись, большеротый, с красными пятнами на щеках, Гришка Лыков сунул под груженую вагонетку ногу и хруст сокрушенной чугунным колесом кости вцепился ему в мозг, держал то время, пока тот орал на руках тащивших его из шахты зэков.
— Мастырка, — сказал измочаленный работой на лопате Вазелин. — Из бригады эту падаль гнать. Пусть с ним в другом месте разбираются.
Укушенный диким криком мозг студенисто дергается.
Бригадир говорит, морщась от боли:
— В больницу несите.
— Что?! Это вонючее существо — на больничную койку, а Зяма будет за него пахать?! Хрен пройдет!
— В лазарет, — повторил Упоров, будто Калаянов кричал для кого-то другого.
Они стоят рядом над поломанным зэком, не отворачиваясь от ветра, и щека Калаянова начинает белеть так, словно изнутри ее проступает молочная сыворотка.
— Ты щеку поморозил, — говорит Упоров все в том же мирном тоне, — три быстрей, не то прихватит. Гриша, все должны знать, поскользнулся. Не повезло ему. Старался сильно. Только под такой формулировкой в акте подпишетесь. Мастырка нам не нужна: без Гриши и без зачетов останемся. Уяснил? Беги за начальником участка, Зямочка.
— Сука ленивая, потерпеть не мог…
Калаянов глубже натягивает шапку, идет, наклонившись в сторону ветра, так и не вспомнив про примороженную щеку.
«Устали мужики, — смотрит ему вслед бригадир, — вытянулись».
Зэк прихватил в вязаную рукавицу подмерзший нос, гундосо закричал:
— Ираклий! Проверь транспортеры, лебедки, скрепер. Завтра начинаем нарезать.
— Уже. В полном порядке. Вадим, Гиви Кочехидзе в бригаду просится. Сам стесняется, меня просил… Он тоже из Кутаиси.
— Гиви? Тот, что укусил Пончика за нос?
— Больше кусаться не будет: ему Пончик зубы выбил.
— Он окромя карт в руках ничего не держал.
— Понятно, — Ираклий слегка обижен, — мы же не как вы: друг дружку не кушаем. Нас и так мало. Потому просил:
Открылась дверь теплушки, Никанор Евстафьевич позвал бригадира, как родители приглашают в дом послушных детей:
— Зайди-ка. Дело есть.
Единственное оконце было плотно задернуто пористым льдом, едва пропускавшим в помещение чахлый свет. Никанор Евстафьевич правил нож на замусоленном оселке, уверенно, но мягко касаясь камня тонким лезвием. Поодаль от вора, у тухнувшей печи, сидел незнакомец — сухонький, со спины похожий на подростка человек в бушлате и буденовке. Человек при ближайшем рассмотрении оказался стариком.
— Кто он? — спросил Упоров. — Ваш папа?
Старик был вымучен возрастом до такой степени, что кажется — поднеси к нему спичку, он смолево затрещит, а после вспыхнет устойчивым синим пламенем с розовым поверху ободком. И сгорит весь, до самой шишки, на буденовке.
— Сколько вам лет?
— Девяносто, ваше благородие, — прошамкал с охотой дед. — Из них, почитай, семь десятков тюрьме служу. В разном, естественно, качестве. Сам начальник Главного тюремного управления в должности шталмейстера Двора Его Императорского Величества, действительный статский советник Соломон на мою грудь… — старичок торжественно провел ладонью по грязному бушлату, — орден Святого Станислава третьей степени цеплял. До сих пор я как будто в сомнении пребываю: со мною ли это было? За особо выдающиеся заслуги перед Отечеством. Тогда у нас еще имелось Отечество, молодой человек!
— Надзиратель он, — перебил старика Дьяк, — из Николаевских, а сохранился. В революцию матросов в тюрьму не пускал…
— Согласно присяге и инструкции! — встрепенулся сухоньким тельцем бывший надзиратель, в слезящихся глазах мелькнула искорка неугомонившегося служаки.
— Его за те выходки — в трибунал, именем революции, — хохотнул Никанор Евстафьевич, — получите, значит, червонец наличными за верную службу. Откинулся, отдохнул пару лет при социализме, стал царя — батюшку добрым словом вспоминать. Ему, как врагу народа, еще три пятерки на хвост кинули. И пошла — поехала. Сорок годов, а то и больше при советской власти тюрьмы менял да зоны. Сорок али больше?
— Мне почем знать?! — пожал плечами Новгородов. — В канцелярии спросить надо: они подсчитывают, мы — сидим.
— Он все до звонка мотал. Последний раз отзвонил, выходить запужался. Запужался ведь, Исаич, скажи — нет? Видишь, даже царские чекисты этой власти боятся…
Новгородов печально покачал утонувшей в буденовке головой, чем-то похожий на одинокий колосок у края скошенного поля — и коса над ним уже занесена, а ему горя нет: на поля глядит…
— Не запужался я, Никанор Евстафьевич, столько пуганый, что и страху-то на испуг не сберег. Своим состояние: меньше был встревожен. На Россию смотреть страшно, — Новгородов утер рукавом старческую слезу, — нет России, один коммунизм остался. Я к нему через решеточку присматривался, но места себе в нем не находил. Что пережил грешный Гавриил Исаевич перед дарованной ему антихристами свободой, одному Богу известно. В Библии же сказано про мои страдания: «Я изнемог и сокрушен чрезмерно: кричу от терзания сердца моего». Нашлись добрые люди, сжалились. Оставили при кочегарке, где и жду часа своего…
— Счастливый ты, Исаич, — Никанор Евстафьевич вытер нож о полу бушлата. Свет тонкого лезвия сразу стал резок и холоден. Упоров убрал взгляд с ножа и увидел в полумраке теплушки скупую усмешку старика.
— Годам моим завидуешь? Кончаются годики, а ты-то вон еще какой справный! Поживешь вволю.
— Все в Его рученьках. Лучше расскажи про сучью бригаду: к нам она прямое касательство имеет.
— Гражданин хороший из вашего сословия будет?
— Нет. Фраер бугор, но у сучьего племени в большом долгу. Руку ему должны отрубить.
— Официально?
— Все честь по чести. При покойном Салаваре постановили.
— Тогда имеет силу. Тогда слушайте, молодой человек. Бригада приехала сегодня ночью менять на подземных работах другую бригаду, где собран сплошной беспредел. Бандит на бандите! Их теперь повезут в Золотинку растворять воров. Суки, приезжие, все стахановцы. Специально мастеровых подобрали, чтобы вам нос утереть. Бугор строгий, похожий на палача
— Знаешь, кто у них бугор? — не утерпел явно обеспокоенный Дьяк. — Зоха. Имя приказано организовать с памп это самое сучье соревнование.
— О! — заблеял Новгородов. — Окончательно испорченный человек этот Зоха. Коли не поторопитесь его в молчальники определить, он о вас позаботится
— Кому за святое дело взяться?! — полузло-полузадумчиво произнес Дьяк.
— Кабы с Золотинки подмогу
— А Кенар? Не гляди — бурковатый, зато сговорчивый. За ханку он кого хошь…
— Век меняешь — ума не нажил! — Дьяк в сердцах воткнул перед собой финку. — Кто ж дворняжками волка травит?
Упоров распахнул телогрейку и спросил, чтобы кое-что прояснить для себя:
— Вы же не из воров, Гавриил Исаевич, забота ваша не совсем понятна.
— А-а-а!
Новгородов стянул с головы буденовку, обнажив аккуратную на самой макушке лысинку. Поскреб ее пятерней, улыбнулся, выставив напоказ десятка два прилично сохранившихся зубов:
— Историей интересуетесь? Отклонение мое объясняется двумя причинами. Первая: родитель Никанора, Евстафий Иванович Дьяков, пять лет содержался под моею опекой в тюрьме. Себя уважал и закон свой чтил Что может быть выше блатного закона? Только Закон Божий! И хотя они во всем разнятся, все-таки человек с лицом и именем им руководствуется. А тюрьма, тюрьма какая раньше была! Это же не тюрьма — сплошное благородство! Собственными глазами читал отзыв о посещении 21 ноября 1898 года матушки нашей поверенного в делах Северо-Американских Штатов господина Герберта Пирса. Он пишет…
Новгородов принял соответствующую позу поставив буденовку на левый локоть и вскинув небритый подбородок:
— «Я с искренним удовольствием удостоверяю что насколько я наблюдал, нигде в мире к арестантам не относятся с большим человеколюбием, и в немногих лишь государствах — столь человеколюбиво, как здесь, судя по всей совокупности тюремного устройства». Каково?!
— Ну, а следующая причина, Гавриил Исаевич?
— Та сложнее… Голову приклонить некуда. Свои, которые из тюремщиков, смеются, недобиток, говорят, царский. Ты, мол, прошлое, тебя не перевоспитаешь и убить надо. Мужики думают — за пайку хозяйскую держусь. Суки… коли нет у человека своей линии, коли он на политграмоте лбом бьет пол перед хозяином, а вечером крысятничает, слабого грабит, к такому Гавриил Исаевич на дух не подойдет. Воры, ты уж извини, Никанор Евстафьевич, тоже измельчали. Но тлеет в них еще уголек, дай-то Бог, не навсегда умершей России. Мене всех они поменялися. Мне ли не знать?!
— Не трави душу, Исаич, — тронул за плечо старика Дьяков, — на вот, держи. Пошпилил вчера немного с разной шушерой.
Никанор Евстафьевич положил в трясущиеся руки кочегара три пачки чаю и большой кусок непиленого сахара.
— А политические, к ним как относитесь? — продолжал интересоваться Упоров.
Новгородов не спеша рассовывал подарки по карманам, но сказал сердито:
— Они прежде были силой, рушащей настоящее государство, потому сочувствия к ним не имею!
— Таперича иди. Спасибо за нужное слово. Нам с бугром потолковать надо.
Новгородов натянул буденовку, застегнул на все пуговицы бушлат, поклонился поочередно каждому, а с порога положил поклон общий. С тем и исчез в сгущающихся сумерках.
Они сидели молча. Медленно тянулись секунды, и когда вор начал говорить, все вокруг будто замерло, прислушиваясь к его окающему басу:
— Трибунал говорит — им всякая помощь будет оказана, чтобы нас в тенек подвинуть.
— Привыкли на солнышке. В тени холодновато будет. Это Морабели мутит. Знаешь, почему.
Дьяк вопросительно поднял глаза, тогда Упоров повторил еще раз, но тверже:
— Знаешь. Думай, чем от него защититься.
— Есть мыслишка, да уж больно скользкая…
Упоров нашел Барончика у ствола шахты, где тот с тремя зэками крутил лебедку. Поверх шапок зэков были завязаны вафельные полотенца. Барончик располагал настоящим шарфом, переделанным из старого пухового платка.
«Здоровье бережет, — улыбнулся Вадим, обходя вагонетку, — вроде и играет слабенько, а обут, одет прилично. Темный гад. Такого днем не разглядишь!»
Барончик смахнул с лица изморозь и повернулся к бригадиру. Тот сказал:
— В среду организую тебе встречу с замполитом.
— Зачем?! Мне не надо! — перепугался Барончик.
— Будешь его рисовать. И не торгуйся, сука! Даю три дня, чтобы его рожа красовалась на фоне красного знамен: Ему нынче сороковник исполняется.
— Да как же без вдохновения?! Хоть пару банок тушенки. Она у вас есть…
— Ты у нас не работаешь! — произнес серьезно бригадир.
— Не кипятись, Вадим Сергеевич. Проверка боем. Мента можно и без вдохновения, но в тепле.
— Возьмешь банку у Ираклия.
— Говяжья?
— Человечья! Иди, падла, работай!
Под ногами коротко, словно от испуга, вздрогнула земля. Тугой звук выкатился из шахты. Зэки отбежали от костра и, прижав к лицам мокрые тряпки, торопились по деревянным сходням в темный провал, на ходу разбирая инструменты.
— Вагонетки давай! — крикнул Ключик.
Бригадир прихватил лопату, пошел следом за всеми. Карбидные лампы едва освещали уложенные прямо на землю шпалы и ржавые рельсы, на скорую руку закрепленные самодельными костылями. Метров через двенадцать наклон прекратился. Рудный двор был сравнительно просторен. От него в разные стороны отходили два ствола. Плотный дым от взрывов забивал легкие, однако зэки продолжали работу, без остановки загружая породой вагонетки, освобождая фронт работ для новых взрывов. Тяжелое, натужное дыхание, удары металла о мерзлую землю.
— Навались! — кричит бригадир, дергая за провисший трос.
Вагонетки со скрипом сдвинулись с места, покачиваясь, покатили по прогибающимся рельсам, круша попавшую под колеса хрупкую землю.
— Вадим! — зовет Иосиф Гнатюк. — У нас скала вылезла.
— Зови Ольховского. Пусть посмотрит. Обойти пробовали? Валун, может.
— Нянька ему нужна! — Гарик Кламбоцкий дует на окоченевшие пальцы, зажав в коленях кайло. — Хохла легче научить летать, чем думать.
С грохотом возвращаются вагонетки. На борту одной крупными буквами написано мелом «Серякин».
— Мент до вас, Вадим Сергеич, — объявился счастливый Зяма, — поклон ему от нас подземный, если закурить даст.
Бригадир рукавом стер мел, пошел, стараясь угодить на твердую поверхность деревянных шпал. Светлое пятно впереди приближается медленно, как подкрадывается.
Серякин ждал у входа в шахту, завернувшись в добротный полушубок. И по тому, что первой была его обворожительная улыбка, Упоров понял — ничего худого капитан не принес. Перевел дух, как после пережитого страха, сказал:
— Здравствуйте, гражданин начальник!
Серякин протянул руку, сразу заговорил о чем-то интересном:
— Скажу тебе. Упоров, взбалмошную ты подыскал девчонку. Позавчера ей сделал предложение старший лейтенант Глузман. Знаешь! Смазливый такой, в бородке. Она ему — жду жениха и остальное про тебя прямым текстом. Прокурор…
— Прокурору-то какое до нас дело?! — Вадим насупился.
— Как какое? На то он и прокурор, чтобы дела заводить. Пристыдил ее Борис Михайлович. Обещался и комсомольскую организацию звонить. За коммунистическую нравственность борется. А бабы — за Натагику!
— Не могли бы, гражданин начальник, передать ей…
— Передам! Нравитесь вы мне, ребята, по-настоящему. Декабристы…
— С них все и начиналось…
— Ну, этим ты себе голову не забивай. Про декабристов забудем. На вашей свадьбе я непременно погуляю. Уже майором.
— Поздравляю, гражданин начальник! А нас, говорят, на место хотят суки поставить?
Серякин поморщился, собрался было что-то сказать, но осекся и, помолчав в раздумье, осторожно объяснил:
— Они заявили — будут работать лучше. Слова в план не положишь. Хотя поддержка у них солидная.
— Морабели?
— Важа Спиридонович, скорее всего, станет партийным секретарем Управления. Его отдел ликвидируется. Тебя он не любит активно, и постарайся меня больше ни о чем не спрашивать. Сохраните себя в прежнем качестве.
— Силы на исходе, Олег Степаныч…
— Ну, это уже ваши заботы, Упоров!
Сказано, пожалуй, излишне резко, и наладившийся непринужденный разговор теряет тепло, как тухнущий костер. Остается только горьковатый дым воспоминаний о приятном общении. Он думает о Натали, не держа сердца на новоиспеченного майора, который в запале сказал немного лишнее. Все суета, что не есть любовь.
Его любят. Он улыбнулся Серякину:
— Вечно вам настроение порчу, гражданин начальник.
— Может, я специально сержусь, чтобы ничего тебе не рассказывать. Да ладно уж! Документы на твоих ребят готовят выборочно.
— Бригада, гражданин начальник. Ее делить нельзя: большое дело загубим. Всем возможность была обещана…
— Ты меня не агитируй. Партия у нас — ум, честь и еще черт знает что!
— Спасибо, гражданин начальник. Поищем ходы. За нашу скромность не извольте беспокоиться.
— Пока повода не было…
Не попрощавшись, он пошел к газику, тарахтевшему у штабелей только что привезенного крепежа, а бригадир снова вернулся к лопате. Древко прогибалось под тяжестью мерзлых комков. Потом опять все выходили из шахты, и вздрагивала земля.
— Тащи крепеж! — кричит Гнатюк.
Рот белый, обесцвеченный. Звук дребезжит в холодной трубе, бьется о блескучие стены, ломается, точно тонкий ледок.
Еще когда Гнида был живой, он говорил, сплевывая под ноги Лысому:
— Какой крепеж?! Мерзлота — она прочнее цемента! Зря тратим на страх силы.
Гнида погиб под самой надежной, но все-таки обвалившейся мерзлотой. После чего новый бугор сказал:
— Крепеж — по инструкции. Сам поленья пересчитаю. Кто скроит — тому ребра сломаю!
«Сами не побережемся, на хрена мы кому нужны?! — думает он, шагая по ледяной дороге в зону. — Им, шакалам, только золото подавай. И того мало! Еще человеку следует подползти, лизнуть хозяйский сапог. А хозяин уже решит: исправлен ты или следует исправлять далее. Любите врагов ваших…»
Бригадир скрипнул зубами.
— Колонна, стой! — поднимает руку старший лейтенант Барабулько, выполняющий обязанности начальника конвоя. До зоны остается метров сто, но там, у вахты, идет сортировка нового этапа. Это надолго. Этап начинает уплотняться, промерзшие зэки жмутся Друг к другу. Скопище людей становится похожим на замерзающего монстра, сжавшегося в трясущийся клубок.
— Не раньше, не позже подвалили. Поморозят сидельцев!
Упоров, приплясывая, думает с отчаянным весельем: «Взял бы Господь, наступил, чтоб сразу — без мучений!» Поднял голову, увидел Его огромную, утыканную яркими звездами пятку. Она, круглая и плотная, мчится к земле, чтобы уничтожить все это безобразие.
Только — чвак! А потом… Взлаяли псы в конце этапа.
Следом раздались возмущенные голоса:
— Куды прешь?! Лучше других, что ли?!
— Эй, гражданин начальник, мы же первые стояли!
Параллельно замерзшей колонне, не снижая шага, шла еще одна — из соседней рабочей зоны.
— Шире грязь — дерьмо плывет!
— Суки ломятся! У них — свои коны с начальством.
Начальник конвоя, коротконогий капитан с вислыми заиндевелыми усами над улыбающимся ртом, остановил свой этап вровень с первым. Барабулько вытянулся и козырнул:
— Здравия желаю, товарищ капитан!
— Пропусти нас, Барабулько, — не отвечая на приветствие, сказал капитан, — в клубе — оперетта, а сколько еще здесь проторчишь — неизвестно.
Старший лейтенант неуверенно затоптался на месте Упоров повернулся к офицерам и сказал:
— Люди — замерзли, гражданин начальник. От нас порядка требуете, а сами…
— Молчать! — заорал капитан и подкатил к зэку на кривых ногах, будто на колесах. Нос — пикой над усами, глаза сверкают. — Это ты, Упоров?! Все бунтуешь, сволочь!
Но бригадир уже не видит и не слышит капитана… во втором ряду медленно, со значением повернулась в его сторону укутанная башлыком голова. Лицо находилось в полуобороте. Вадим вспомнил, чье это лицо…
— Зоха, — сказал одним дыханием Фунт, — не стоит заводиться.
Капитан проследил за взглядом Упорова, тоже о чем-то подумал или уже заранее знал, как ему поступить. Перестав ругаться, прошел вперед, махнул рукой конвоирам:
— Идите к костру! Проводники с собаками, останьтесь!
Немного погодя, когда силуэты конвоиров замаячили у большого костра, со второго ряда сучьего этапа гортанный голос произнес, убежденный — его вопрос найдет адресата:
— Ты еще жив, сын шакала?!
Вадим не оглянулся на чечена. Вопрос повис и, кажется, плавает в холодной тьме, дразня хищное любопытство холодных, злых зэков и возвращаясь к нему в уши в многократном повторении: «Ты еще жив?? Жив…»
Никанор Евстафьевич подвинул Ираклия, встал слева от Упорова, держа правую руку за бортом бушлата.
Фунт наклонился, извлек из-за голенища распрямленную в кузнице скобу, а Ключик вытащил забурник. Суки тоже готовились к схватке, явно надеясь на свой перевес в силе и нахальстве. Они знали, кто стоит за их спиной, и могли себе позволить недозволенное.
— Тебе говорят, Фартовый, — голос стал жестким, — Тебе — жалкая тварь.
Вадим почти физически ощущал, как его топчет уверенный в своем превосходстве Зоха, и знал — молчание есть начало конца: ты не можешь достойно ответить на оскорбление. Ты — никто! Тебя просто нет среди этих людей, преклоняющихся перед большой силой и большой подлостью. Здесь христианские заповеди не работают.
В голове — как насмешка: «Любите врагов ваших» и как приговор — «он тебя убьет…»
— …Менжанулся, гнида! Очко склеилось у комсюка! Раздвинем, как изловишься!
Это кричит тощий плюгавенький зэк с запавшими губами, в обрезанной солдатской шинели и больших калошах поверх валенок.
«Тут втемную не проканаешь. Драться надо, парень».
Он развязал веревочки на ушанке, осторожно намотал на правый кулак носовой платок. Расслабленно встряхнул плечи. И говорил без рисовки, как будто обыкновенному порчаку объяснял, кто он есть на самом деле:
— Ты — гнойное существо. Иди сюда, звериная рожа!
— Теперь он тебя заделает глухо, — прошептал без сожаления Гнус. Ответить ему не было времени, да и не хотелось.
Обнажив кинжал, Зоха поманил к себе Упорова.
Кинжал был тот самый, каким он проткнул насквозь в карантинном бараке Заику. Каторжане образовали плотный круг. У него еще оставалась маленькая надежда — охрана остановит драку. Но когда Гарик Кламбоцкий сунул ему в руку скобу, Вадим оставил надежду, понял — выбирать не из чего.
И мелькнула в голове какая-то рифма, строчка стиха, сочиненного в детстве, ко дню рождения отца. А еще было просто страшно и не хотелось умирать… Всего так много, что и не понять: как оно все уместилось в такие короткие мгновения. Потом — чувство бессилия, тайное раскаянье, чад черной свечи. И он делает решительный шаг вперед.
«Любите врагов ваших…»
Перед ним стоял убийца, окаменевший в безнаказанности палач. Не разминешься, не отступишь: ударит в спину так, что кончик лезвия кинжала выйдет под левым соском… Надо драться!… Окончательное решение принесло равновесие и трезвость, но внешне Вадим выглядел немного растерянно.
Они начали.
Держа кинжал у колена, Зоха шагнул вперед. Упоров не шевельнулся. Чечен сделал ложный выпад, тогда он отпрыгнул, потому что тут же последовал настоящий удар, снизу. Зоха двигался на него, утрамбовывая огромными ручищами воздух. Вадим ударил и промахнулся. А промахнувшись, знал — сейчас последует ответный тычок без замаха. Он изогнул кошачьим движением тело, оттолкнувшись от того места, куда должен дернуться кинжал. Лезвие било именно туда. Оно, как масло, проскочило бушлат, хватив скользком по ребру, и, протащив на себя тело зэка, уронило на землю.
— Поднимайся, козел! — потребовал Зоха. Он стоит над ним, подпирая головой небо, предвкушая торжественный миг мести.
Упоров вскочил. Холодный воздух прет сквозь дыру в бушлате, а теплая струйка крови бежит по животу в пах. Так уже было…
Мир сузился до размеров человеческого круга, и только в твоих силах раздвинуть его или остаться посредине, лежа с распоротым животом.
«Пусть будет так, но пусть дрогнувшим будешь не ты!»
Зоха ударил. Кинжал еще раз прорезал бушлат, еще раз вильнул, подобно рыбе, избежавшей встречи с острогой. Горящий взгляд палача толкал его спиной на сучью стенку, а губы бормотали что-то неясное, должно быть, горец читал приговор.
Следующий выпад он засек своевременно. Левой рукой сбросил с головы шапку в лицо Зохи, как во вспышке, увидел белое лезвие, убрал живот в сторону, скрутив в развороте позвоночник, и со всего маху, при обратном раскруте, опустил скобу на проскочившую мимо цели опытную руку убийцы. Железо согнулось, захлестнув широкое запястье. Нож он увидел еще раз, лежащим на земле. Уже в осознании собственного спасения, в восторге уцелевшей жизни бьет левым крюком в искаженное болью лицо соперника. Хак! Кулак прорвался сквозь что-то твердое.
«Теперь не встанет, — устало думает он, переступая хрипящее тело. — Ты не сдался, а ведь хотел…»
Стоящие по кругу лица скованы общим недоумением, пока он надевает шапку, еще никто не верит в произошедшее, только чуть погодя капитан-осетин кричит:
— По местам! Конвой стреляет без предупреждения!
«Они все видели, — зэку хочется плакать от злости, — свиньи! Свиньи, они все видели! Они надеялись на твой конец…»
Начальник конвоя наклонился над Зохой, поднял голову, спросил, дергая кончиком носа:
— Чем ты его ударил, Упоров?!
— Спектакль вам сорвал, гражданин начальник? Думали — убьет меня?!
— Молчать, негодяй! Шагай за мной! — командует капитан. — Сейчас тебе будет спектакль, бандитская рожа. Человека изувечил!
Все это выглядит уже комично, однако Упоров на всякий случай пятится от капитана,…в спину упирается дуло автомата. Он останавливается… Кто-то отталкивает солдата, кто-то задергивает его в строй, и Вадим уже среди своих, возбужденных нежданной победой бригадира, каторжан.
А очередь над головами: тра-та-тата-рата-та!
— Ложись!
Натянув поводки, взревели продрогшие собаки, у костра — ни души, лучи прожекторов накрыли оба этапа.
Барабулько бежит, придерживая на ходу расстегнутую кобуру:
— В чем дело?! Что произошло?!
Старший лейтенант старается не смотреть на лежащего чечена, в глазах мелькает задиристое озорство.
— Заключенный Упоров искалечил человека. Он — бандит!
— Кто пострадавший? — спрашивает почти весело Барабулько, хотя все видит сам и не может скрыть своей мальчишечьей гордости: «Знай наших!»
— Какая разница?! — капитан уже не на шутку рассвирепел. — Какая вам разница?! Совершено преступление! Ведите это дерьмо на вахту! Там разберемся.
Руки сами нашли себя за спиной. Его ведут к вахте сквозь одобрительные и угрюмые взгляды зэков. Он пытается отвлечься от всего, ни о чем не думать. Барабулько — чуть в стороне, шагает по его косой и острой тени на затоптанном снегу. Он чувствует тяжесть шагов лейтенанта. «Надо же, падла, на голову наступил» Голова сплющилась. Похожа на плоскую грушу…
В помещении вахты было жарко. Дежурный капитан Зимин, вернувшийся после осмотра пострадавшего, спросил, протирая очки мягкой бархаткой:
— Чем вы его ударили, Упоров?
— Гирькой, — потянулся заспанный старшина Страшко, — чем еще такое сотворишь? Гирькой. Рысковый ты хлопец, моряк.
— Не вас спрашиваю, Егор Кузьмич. Ну, так чем?
— Рукой, гражданин начальник. По-другому не дерусь.
Капитан изобразил на лице что-то неопределенно кислое. Прошелся вдоль скамьи, притоптывая сапогами, после чего иронично уставился на Упорова:
— Они тоже говорят — вы его рукой. Мне не верится. Врут.
— Люди рядом были, гражданин начальник.
— И я не без глаз. Кость раздроблена. Если бы такое сделала лошадь — поверил.
— Прызнайся честно — куда гырьку спулил? — просил Страшко. — За такое дело карцером обойдешься.
— Капитан Алискеров требует начать следствие… Я вынужден вас отправить в БУР.
— Нет моей вины, гражданин начальник.
— Так все говорят. Полная зона безвинных.
— Вас не убеждает? — Упоров обнажил кровоточащую рану на боку.
— Положите на стол предмет, которым вы воспользовались при самообороне, — капитан ему симпатизировал, это было очевидно.
— Да рукой я…
— Лжете! Мне неприятно от вас…
— Лгу?! — зэк защемил зубы. — Может, вас это убедит?
Он резко выбросил кулак и снес угол печки. Страшко одобрительно ойкнул, не дыша смотрел, как из образовавшейся дыры выползает дым.