— Натали… — прошептал он с нежностью.
Капитан Серякин организовал им свидание на свой страх и риск. Был первый взаимный поцелуй в крохотной комнатке с ехидным смотровым глазком на двери, где они перешагнули через свой стыд легко и свободно, не заботясь ни о чем, кроме любви. Он сказал ей, что теперь в его венах тоже есть дворянская кровь от той девушки, дочери русского генерала. Она обещала за нее молиться.
В эти минуты они любили всех и все любили их…
Жесткие нары стали ковром из цветов, низкий потолок над головой — распахнулся небом без единого облачка.
Но уже на следующий день, когда они лежали, укрывшись суконным одеялом, он почувствовал щемящее беспокойство за ее будущее, не придав тому вначале большого значения. Оно напоминало о себе следующей ночью без сна.
— Серякин, ты сдержал слово, ты сделал добро, — говорил он, лежа с открытыми глазами. — Что ты наделал, Серякин?!
Видел себя — без рук, ее — без носа. Уже не во сне вовсе, а наяву. И сучий пророк улыбался ему радостной улыбкой рано повзрослевшего пионера, держа волосатую руку в салюте, а в руке — топор.
В зоне капитан ловил усталые глаза зэка нахальным взглядом. Он краснел, заново переживая ее нежное, чистое понимание и ее собственную жертву. Она гладила по спине потерявшего над собой контроль зэка, повторяя:
— Не спеши, родной мой! Это надолго. Это навсегда.
Тогда он наконец прикрыл ее губы сильным поцелуем и успокоился.
— Тебе хорошо? — спросила она, не дожидаясь ответа, поцеловала его, ответила себе сама. — Тебе очень хорошо!
Зэк не мог поверить, что все это возможно и происходит с ним. У него не нашлось тех нужных и единственных слов. Он продолжал искать их и сейчас, стоя на плацу в ожидании развода, не замечая заискивающего взгляда лупатого Барончика, такого выразительного в своем атласном жилете поверх штопаного свитера, что не заметить его мог только слепой или влюбленный. Наконец Барончик рискнул проявить себя иначе. Он подошел к бригадиру, прошептал, оглянувшись по сторонам:
|
|
— Хочу притусоваться к твоей бригаде, Вадим. Моряк моряку отказать не должен.
Упоров посмотрел в узкую щель рта бывшего буфетчика с «Иосифа Сталина» так, словно пытался рассмотреть там недожеванный кусок самарского грабителя. И сказал:
— У меня нет вакансий людоеда. Что ты умеешь делать, кроме этого? Только не ври!
— Воровать…
— Комплект! Еще?!
— Нарисовать червонец, доллар, отлить любое кольцо из любого металла, выпустить монету с твоим профилем, я — художник. Настоящий художник!
— Ты — вор и людоед! Что тебе у меня нужно?
— Зачеты. Устал от блатной тусовки. Два побега… В следующий раз меня застрелят. Ты же знаешь, ты же сам…
Упоров улыбнулся, понимая, на какую дистанцию он оторвался от этого гладкощекого мошенника, которого не убили после второго побега только потому, что он предусмотрительно наложил в штаны. Каждый выживает, как умеет. Барончик хитрый, но он — мастер. Ты видел его работу у Дьяка: золотая змейка с крохотным бриллиантом во рту. Опасное занятие… Другой жизни в зоне нет, она вся опасная.
— Почему смеешься, Вадик? — спрашивает поникший Барончик. — Мне тридцать пять…
— Для коня почтенный возраст. Ладно. Я подумаю. Тебя ведь и в бригаде могут грохнуть, если отвяжешься.
— Исключено! Возьми, а? Богом прошу!
|
|
— Сказал — подумаю. Отвали. У меня и без тебя голова пухнет!
Весь развод он думал только о ней, пока его думы не прервал горячий шепот Гарика Кламбоцкого:
— Ты чо спишь?! Он говорит: «За всю историю Колымы им никто так шустро не нарезал шахты».
— У Колымы нет истории: одни лагеря.
Но слушал он с интересом. Заместитель начальника лагеря по политической части майор Рогожин, невзрачный человек с продолговатой, похожей на тыкву головой, обладал зычным голосом и полным отсутствием чувства юмора, что, собственно, определило его назначение на бесхлопотную должность.
— …За последние три года в бригаде не было ни одного серьезного нарушения режима, это тоже является, само по себе, своеобразным рекордом.
"Она ждет меня уже три с половиной года. Ждет! Меня! Серякин спросил: «Ты что ей наобещал? На танцы даже не ходит».
Ему было приятно, и он боялся. Капитан завидует. Хороший мужик, зависть — чувство плохое…
Майор Рогожин продолжает вдохновенно:
— Путь исправления, путь от преступления к его осознанию труден. Другого пути нет! Партия видит и поддерживает тех, кто, неукоснительно следуя ее установкам, шаг за шагом завоевывает себе право на счастливую, свободную жизнь в самом передовом обществе на планете!
«И тебе, крикливый идиот, доклады пишет Голос. Что бы вы делали без Соломона Марковича?! Бессовестные недоумки!».
Но в зоне, после вручения бригаде новых кирзовых сапог, прямо с этикетками на шпагатных вязочках, он сказал майору:
— Спасибо за доброе отношение, гражданин начальник!
И сразу же после отъезда замполита объявил:
|
|
— Новые кони не играются!
— А кто уже… — потупил глаза Зяма.
— Останется без спирта за трудовую доблесть!
— Получается: за раз — два — раз и по ошибке — раз?
Упоров не стал отвечать, направился к бульдозеру, к которому зэки прилаживали сконструированный Иосифом Гнатюком рыхлитель.
— Ну, хлопцы! Зачали! — крикнул Иосиф.
Несколько человек, вцепившись в перекинутый через блок трос, начали поднимать приспособление.
— Не возьмем! — стонал красный от натуги Калаянов. — Эй, ты, чо пялишься — помогай!
Упоров снова увидел Барончика. Тот неторопливо и неизвестно для чего сбросил свой атласный жилет, стал засучивать рукава штопатого свитера.
— Быстрей, рожа твоя протокольная! — сипел Зяма.
Барончик вцепился в трос одновременно с подскочившим Ираклием. Рыхлитель качнулся, пополз вверх, осторожно набирая высоту.
— Придержите! — вежливо попросил страхующий и фиксирующий совпадение отверстий Ольховский. — Пожалуйста, чуть вниз. Так.
Ян Салич проворно вставил штыри и распорядился:
— Опускайте! Осторожненько…
Рыхлитель осел и замер в полуметре от земли, одновременно с резким щелчком. Потный Калаянов направился к Ольховскому, чтобы сообщить очередную гадость, но разгадавший его намерение Ян Салыч спокойно протянул ему гаечный ключ, а когда Зяма его механически принял, сказал:
— Затяните гайки!
— Сам крути, змей! — понял свой промах Калаянов, отбросив ключ.
— Не моя работа: не по моим силам, — с сожалением объяснил Ольховский, — а вы работайте, работайте!
— Бугор! — Зяма принял позу римского патриция — Ты слыхал, что сказало это продавшее Родину существо?! Нет, ты все-таки глянь на эту антипартийную суку без зубов! Стоит себе гордый, будто совратил Еву Браун, а передовой заключенный Калаянов должен крутить его гайки?!
— Гайки общие, — успокоил одессита Упоров — Ян Салыч не прав, но он — старший. Ты должен сделать ему эту скидку. Крути!
Вадим взглянул через плечо на Барончика, успевшего натянуть свой дурацкий жилет и опустить рукава штопаного свитера. Зэк стоит в плотной тени бульдозера, сохраняя серое очертание без других красок и оттенков. Потом опускает голову, идет. Атласный жилет вспыхивает на солнце, отчего сутулая спина становится похожей на тухнущую лампочку. Бригадир смотрит ему вслед, в нем что-то противится будущему, да что там — будущему, уже принятому решению. Он кричит резко, отрывисто, чтобы заглушить всякие сомнения:
— Селиван, иди сюда, диетчик!
Барончик возвращается гораздо быстрее чем сходил остановившись перед Упоровым, заискивающе улыбается:
— Прибыл по вашему указанию!
— У тебя инструмент есть?
— Все при нас, бугорчик. Дорогие сердцу вещи не играются…
— Краски, материал или холст для картины?
— Не твоя забота. Так я уже работаю у вас?
— Ираклии! — Упоров нашел глазами Князя — Нам нужен людоед?
Грузин брезгливо оглядел фигуру Барончика и сказал, не переставая крутить гайки:
— Если вырвать зубы…
— Слыхал — вырвем зубы, если начнешь мутить воду. Иди к Серякину и скажи — я не возражаю. К вечеру перед входом на участок должен быть лозунг. Дай придумаю…
— Русский с китайцем — братья навек! — подсказал Вазелин.
— Уже нет.
— Эйзенхауэра — в БУР!
— Помолчи, Вазелинчик, надо что-то роковое, чтобы мурашки по коже.
— Лично меня от этого трясет, — Ольховский кивнул на теплушку, где висел лозунг: «Коммунизм — неизбежен!», — страшно подумать!
— Боишься, вражина, коммунизма, — торжествовал Зяма, — а как возьмем и построим?!
— Предлагаю: «Мы придем к победе коммунистического труда!», — бросил на ходу Ветров и через плечо уточнил: — Это тоже Ленин.
— Другому такое хрен придумать, — согласился Калаянов. — Ну, что, Борман, съел?! Мы придем, а вас не пустят.
— Решено, Селиван! Иди — рисуй. Без ошибок только!
Вадим встал на гусеницу, рывком вскочил в кабину бульдозера и сел за рычаги.
— Ты хорошо закрепил? — спросил он у Зямы.
Тот сделал кислое лицо — что за вопрос?!
— Тогда отвали!
Бульдозер выбросил синий клубок дыма из торчащей в небо трубы, враскачку направился к полигону.
Упоров бережно опустил клык в грунт и пошел на малой скорости, ощущая тугое сопротивление. Он отработал минут двадцать, подъехав к ремонтной базе, сказал:
— Штука нужная. Мощи не хватает. Но ты молодец, Иосиф!
Упоров выпрыгнул из кабины, а Ираклий его спросил:
— Зачем нам людоед, Вадим? Лишний «сухарь» в бригаде.
— Он с руками. Для нужных людей может нужное сделать. Приближается каше время.
— Барончик — мразь.
— Слыхал, Иосиф? — спросил Упоров Гнатюка. — Скажи своим ребятам, чтобы приглядели. Жалости он не стоит…
Гнатюк кивнул, как будто речь шла о пустячной услуге.
— Очень рад, Семен Кириллович! — приветствовал начальника участка Упоров.
— Напрасно радуетесь, — пробурчал в ответ большой рыхлый человек с роскошной, ниспадающей на плечи шевелюрой, — подводите меня, а числитесь в самых передовых. Сознанье где ваше?
— Как можно? Такого человека!
— Вы же при мне сказали Ключникову, чтобы он подобрал людей для рытья могил, — продолжал брюзжать с детской обидой Семен Кириллович. — Все бригады уже выделили, а Ключников говорит: «У нас нынче никто умирать не собирается!»
— Андрей, — крикнул Упоров, — иди сюда! Ты почему не отправил людей рыть могилы?!
— Так ведь все живы — здоровы, слава Богу. У кого ни спрашивал — никто умирать не собирается.
— О будущем думать надо, заключенный Ключников, — решил показать характер при поддержке бригадира Кузнец, — с перспективой. Нельзя людей хоронить в старых шахтах. Кощунственно!
— А что говорит партия? — ни с того ни с сего спросил Семена Кирилловича Ключник и хитро прищурился точно сам был парторгом. — На последнем Пленуме? А?!
— Что она говорит? — снизил тон начальник участка, обратившись взглядом за помощью к Упорову. Тот только пожал в ответ плечами.
— Вот-вот! Не следите за развитием генеральной линии, потому и не прислушиваетесь к массам культ личности культивируете. Вы член партии?
— Кандидат уже полгода.
Упоров тихонько отошел от беседующих думая что начальник участка — большой трус, а от таких чего угодно можно ожидать. Но людей послать придется как ни крути…
— Кандидат! Тем более надо с массами советоваться. Газеты вы хоть читаете? — у Ключика был искренне озабоченный вид.
— Читаю, — оправдывался Семен Кириллович — когда есть время.
— Значит, у вас — склероз, — зэк похлопал себе по лбу ладонью. — Болезнь есть такая. Ленин им тоже хворал, до того маялся, что забыл, перед тем как отбросить хвост, сказать этим полудурьям, куда нас вести. Они повезли на Колыму. А он наверняка думал про Крым. Склероз! У меня на Мольдяке был кент из воров-идеалистов, так тот на сходках радовался, ну прямо как пионер: «Колыма — самая населенная часть планеты!» Будто это его личное достижение, будто партия здесь ни при чем. Вот такой был задавака. Грохнул его по запарке…
Семен Кириллович вздрогнул, судорожно проглотил слюну.
— Вы же знаете, как это делается?! Ну, не будем говорить о грустном, гражданин начальник. Непременно займитесь материалами последнего Пленума. Принципиальный, взыскательный разговор, вдохновляющее постановление! А Никита Сергеевич! Слов нет. Трудно с ним империалистам…
— Да у меня тут теща приехала, — заныл Семен Кириллович, — как снег на голову!
— О! Это почти война. Вы квартиру-то отремонтировали? Нет! Мы вам кое-что из мебелишки сообразим. Не надо паники, гражданин начальник. Свои люди не должны обижать друг друга отказами. Управимся с могилами…
— Да уж ладно — найду людей. Сниму с водокачки. Чифирят целыми днями и ничего не делают!
— Вы будете большим руководителем, Семен Кириллович, — проникновенно поведал начальнику участка Ключик, — большим! Верите — нет? Предсказал своему участковому трагедию. Все — в масть: пистолет потерял но пьянке. За тот пистолет меня и устроили… Ну, всего вам доброго. Теще привет передайте!
— Непременно, Ключников, непременно, — Семен Кириллович думает о брошенном вскользь предложении зэка, — мне бы в первую очередь — буфетик необходим: вся посуда на полу.
— Буфетик? О чем вы говорите?! Уже изготавливается.
Зэк — существо чутьистое, несмотря на беспородность, а порой и малограмотность, удивительно тонкое и наблюдательное. Неволя развязывает в нем проникающее тайномыслие. Черное оно, коварное, но существует, и им он нащупывает в другом человеке, допустим, вольном, наличие притаившейся страстишки. Ведь в самой серединочке укрылось, ан нет — распознал. Как удалось, сам себе разъяснить не может, и крадется к ней лунатиком босиком по козырьку крыши. Куда ж тому дикому зверю до стоически терпеливого упорства лишенного судьбы каторжанина!
Все двойное в человеке — ловце: живет в одном мире при строгом досмотре, а играет в другом, без образа, с холодным бесовским расчетом, зряче ориентируясь во внутреннем расположении жертвы, проникая всю глубину ее тайны своим осторожным взглядом.
Вот он заприметил в темноте алмазно-черные глазки страстишки. Мягко поманил без звука, без посул, одним внутренним намерением, чуть погодя, дыхнул на нее желанием ей угодить. Она зашевелилась, поползла на призыв голодной змеей. Вдруг замерла, как навсегда, окаменела. Другой ловец не сдержится — схватит.
(Кто же змею хватает?!) И нет того ловца. Настоящий-то ловец, кому, может, и свобода не дороже самой игры, потерпит, помучается, не отзовется на страсть собственную, будет терпеливо дожидаться взаимности и греть ее, липкую, грязную, поощряя к доверию.
Аркадий Ануфриевич Львов не поделился даже со сходкою: каким чутьем коснулся паршивой склонности к извращениям начальника конвоя Лисина, о котором на Валаганахе говорили — «человек без нервов». Нервы нашлись, страстишка обнаружилась. Вор не пошел сообщать о ней в политотдел Управления, а сказал, передавая туалетное мыло и дорогой одеколон освободившемуся с поражением в правах Тофику Енгибаряну:
— Ты, красивый, сильный мужчина. Ты должен ему понравиться.
Тофик кивнул. Он знал, кому можно возражать…
— У тебя не должно быть срыва. Запомни — ты его любишь. О другом не надо думать.
Воспитанный, сдержанный Аркадий Ануфриевич был на этот раз почти жесток и выражался ясно: он ничего не сможет простить Тофику.
Бывший зэк сумел оказаться рядом с железным майором, а тот не сумел устоять перед искушением.
Страсть выпрыгнула из своего укрытия на волю, опрокинула в нем весь прежний порядок. Настало время тайных свиданий, озорного любопытства, клятв и ревнивых взглядов. Позднее человек без нервов «сел на иглу». Он познал все сладости греха, и когда ему был предъявлен счет, ответил согласием оказать услугу ворам. Не переживая, без маеты и сомнений, как будто ждал этой минуты, чтобы окончательно стряхнуть придуманные сложности, отдаваться целиком пороку. Лисин не юлил перед внезапно объявившимся Львовым, потребовав дать слово вора. Аркадий Ануфриевич дал свое слово, хотя «медвежатник» и не совсем вор, но не принял протянутой руки, плюнул под ноги растерявшегося майора со всем презрением, на какое был способен человек, уже ненавидящий свое создание.
Цель достигнута, победитель уходит оскорбленным…
Тогда-то, в день начала Петрова поста, и состоялся знаменитый воровской побег с рабочей зоны Валаганаха. Колыма замерла. Это тебе не оголодавшее мужичье.
Каждый из девяти бежавших отдаст жизнь с пустой обоймой. У солдат в засадах от страха сводило челюсти, а якуты согласились травить беглецов только за дополнительную водку. У Трех Сестер, так звали три сопки, поросшие низкорослым стлаником, отстреливался Червяк, экономно посылая пули в чекистов из-за каменной гряды. Две из них нашли цель прежде, чем Серякин, тогда еще старший лейтенант, без суеты и истеричного возмущения, кинулся к зэку, расчетливо меняя направление бега. Бежал на смерть, уверенный — разминется. Когда пуля прошелестела рядом с ухом, выстрелил сам. Червяк опрокинулся на стоящую за спиной березу и получил, не надо было дергаться, еще одну в живот.
Остальные беглецы вели себя получше, однако и их перестреляли. Всех, кроме одного…
Вахтанга Берадзе — красавца из Кутаиси, спасла любовь. Два месяца он жил на чердаке дома полковника Шитова, прислушиваясь к неясным шорохам за дощатой дверью, сжимая рукоятку пистолета, надеясь и презирая свою зависимость от чувства молодой женщины, которая была женой полковника.
Временами овчарка во дворе ловила его запахи, злобно лаяла, не понятая хозяином, вскинув вверх морду.
Дни сменяли ночи, бутерброды с колбасой — рыбные консервы. Он целился в дощатую дверь, когда она вздрагивала. Женщина входила с опущенными глазами, и, видя это чудо с особой воздушной статью, которой отличаются красивые женщины, знающие о своей красоте, Вахтанг думал, что напрасно променял студию на острую профессию вора, клялся, что теперь, если Бог дарует ему свободу, будет рисовать только ее, ту, что бесшумно пересекала расстояние, разделяющее старый диван с чердачной дверью, едва касаясь сухих опилок предназначенных хранить тепло ее семейного очага
Женщина ставила перед ним еду, молча удалялась, унося с собой путаные желания: признательность, сомнения и страх приговоренного к подозрению человека.
Он хотел ее обнять, но боялся снять палец со списка пистолета. Вор ручался, однако не хотел делить мучения на двоих, а женщина жаждала принять эту ношу.
Он считал ее не совсем нормальной, ребенком не вызревшим во взрослого человека, помогающим ему из чувства самоутверждения. Но чем больше Вахтанг думал о ней, тем настойчивей из темной бездны человеческого падения пробивался тихий свет надежды: на спасение грешной души, уже познавшей бескорыстие ближнего, уже готовой ответить на жертву полной взаимностью.
Он считал ее не совсем нормальной… оно любили.
Она была женщиной, космически далекой от земной логики, житейской мудрости скучных людей, как грешный ангел, кружа и ниспадая в глубину порочного желания посвятить свою жизнь этому угрюмому преступнику. Господь терпеливо ждал, покачни я блудничал — и еще не был изречен Его Суд, потоми падение казалось взлетом, овеянным благодатным настроением.
Все овеяно тайной и приятной, но щекотливо острой гармонией, когда взгляды заменяют слова.
Она была женщиной, космически далекой от земной логики, не забывая при этом уносить с собой ведро с испражнениями беглого вора. Опустив глаза, чтобы не видеть его бессильного стыда.
Ровно через полгода после знаменитого побега черный «ЗИМ» Шитова доставил в Магаданский аэропорт жену полковника и секретного порученца, поразительно похожего на дослужившегося до капитана Христа.
В левой руке офицер держал портфель, опломбированный, согласно инструкции по хранению и перевозке документов, двумя металлическими пломбами, правая находилась в кармане хорошо подогнанной шинели.
Все обговорено: он должен застрелить, если будет опознан, вначале таможенника, затем — ее и себя. Так они решили, еще не связанные звучащими клятвами любви и физической близостью. Каждый уже прошел свое личное испытание, стал причастником преступления общего, имя которому было — любовь. Следующее, опять же совместное, могло кончиться смертью. Они, однако, рискуют с таким естественным спокойствием, точно счастливые жители Будущего Небесного Града.
Слепцы…
— Здравствуйте, Вера Игнатьевна! — козыряет молодой женщине таможенник в засаленном френче и с положенной для начальства улыбкой.
— Здравствуйте, Липатов! Капитан Зафесов выполняет поручение полковника Шитова. Вот его билет и поручение.
— Зафесов? — Таможенник наморщил лоб, вспомнил: в каком журнале значится эта фамилия, раскрыл и попросил расписаться в графе вылета.
Подписи совпали. Сомнения остались. Без причины. И женщина это заметила. Она сказала несколько раздраженным голосом:
— Полковник срочно выехал в Сусуман с московскими товарищами, просил обеспечить порученцу приличное место в самолете. Найти полковника в Сусумане можно по номеру прииска «Коммунар». Звоните!
— Ну, что вы, Вера Игнатьевна! В краску меня ввели.
Они стояли на пороге смерти, были удивительно красивы какой-то вдохновенной красотой. Но почему-то этому факту старый служака не придал значения.
Возможно, он никогда не любил или любил что-нибудь преходящее: службу, Сталина, Коммунистическую партию, те же тихие пьянки после работы в обществе жены, старшины Пидорко, приглашенной на должность вахтера.
— Ах! — говорила она, заламывая пухленькие ручки, совсем как Сильва из Хабаровской оперетты. — Что делаю?! Что делаю?! — Я старая больная женщина!
Эта фраза повторялась неизменно при каждом новом свидании, когда бдительный Пидорко уходил на внезапные проверки подчиненных, зажигая в Липатове тоже опереточное чувство. Он хватал ее за мясистые бедра, шептал, дыша чесноком и водкой:
— Да ты еще хоть куда баба! Я бы на тебе даже женился, нельзя: из партии выгонят…
Любой гражданин, покидавший Магаданский порт, подвергался самому тщательному досмотру, проверке документов с наведением, при случае, необходимых справок.
Липатов окинул булыжным взглядом Зафесова и вдруг подумал, что где-то видел это лицо со всепрощающими глазами и мягко очерченным носом, слегка нависающим над твердой линией рта.
Пауза затянулась, капитан направил через карман ствол нагана в таможенника. Тот все вспоминает, пролистывая страницы памяти, пока, наконец, она не уводит его в детство, где он с облегчением находит двойника:
«Тьфу ты! — Липатов облегченно вздыхает. — Он же на Бога похож! Вылитый Христос! Тот чуть подобрее. Перепугался — думал, что путное…»
— … Можете быть спокойны. Вера Игнатьевна: поручение полковника будет выполнено. Есть место в первом салоне.
— Мне что беспокоиться? — спрашивает она сонным голосом. — У меня своих дел хватает. До свидания, Липатов. До свидания, капитан!
Зафесов, кивнув, без единого слова шагает за таможенником, еще держа палец на спуске…
Через три дня Вера Игнатьевна все рассказала мужу. Как на исповеди: с побудительными мотивами, но без раскаянья и надежды на прощение. Он слушал, потягивая из хрустальной рюмки теплый коньяк, издеваясь над своим рогатым оптимизмом. Илья Герасимович был уже седой, грузноватый чиновник, четверть века отслуживший на Колыме. Старый чекист ежедневно сталкивался с самыми низкими проявлениями человеческой натуры, имел опыт принятия самых беспощадных решений. Чему он мог удивиться? Измене совсем еще юной жены? Смешно! Ее просто не было.
И бандита Берадзе на чердаке дома тоже не было. Рекс успокоился, он уже больше не лает, задрав вверх морду.
Огорчало другое: в этой тихой, навсегда покидающей его женщине жило что-то до боли земное, настоящее, что нельзя почувствовать беспечно равнодушным сердцем служаки, но можно понять, потеряв…
Ее больше никогда не будет рядом. Полковник подумал о пистолете в левом ящике письменного стола, но открыл правый ящик и достал валидол. Ее больше никогда не будет…
Всю долгую безупречную службу Илья Герасимович бдительно стоял на страже своего сердца, не допуская его к решению человеческих судеб, оттого разум был по-хозяйски расчетлив, угодлив и жесток. Сейчас оно просило сделать исключение…
Утром следующего дня они прощались: Вера Игнатьевна улетала на материк к заболевшей матери.
Полковник проводил супругу к трапу самолета, склонив голову, поцеловал ее холодную руку.
Прошло две недели с момента отлета Веры Игнатьевны, и якут Иннокентий Чирков привез начальнику отдела по борьбе с бандитизмом Морабели кисть Вахтанга Берадзе. Непривычно трезвый, сосредоточенный охотник ответил на все вопросы дотошного Важи Спиридоновича, поставил свою подпись под протоколом, получил вознаграждение и, загрузив спиртом легкие нарты, умчался обратно в стойбище. Чья-то верная пуля нашла Иннокентия на спуске с перевала Шуктуй, но в Магадане об этом узнали только через полгода, когда труп охотника вытаял из-под снега, обглоданный голодными лисами.
Смерть Иннокентия успокоила Морабели: теперь он знал точно — кисть принадлежала Берадзе. Можно было со спокойной совестью сдать дело в архив.
Тем временем Вахтанг с Верой Игнатьевной соединили свои судьбы. Их обвенчал сельский священник, после чего молодые поселились высоко в горах, куда никогда, не ступала нога Закона. Вечером они трогали руками небо, утром опускали, руки в студеный ручей, и он уносил с охотой их небесное рукопожатие земным людям. Слов было по-прежнему мало, да и нужны ли слова в раю…
Пройдет тридцать лет, прежде чем она закроет глаза удивительному художнику и будет жить одна среди его картин, зажигая перед ними, как перед иконами, свечи. На стол Вера Игнатьевна ставит две чашки и две кружки. Она знает: он не мог ее покинуть, просто переменил состояние, разве в этом дело? Главное, что рядом…
Рулетка, запущенная недобрым гением Аркадия Ануфриевича Львова, продолжала крутиться, еще два участника игры, поставившие на один номер, разделили выигрыш пополам. Майор Лисин застрелился у себя дома в канун Великого Октября. Праздничная суета затерла кончину «человека без нервов» между торжественными собраниями и распределением премий за бдительную службу. В тот же день Тофика Енгибаряна выловили в глубокой яме общественного туалета.
Причину смерти установить не удалось: от него плохо пахло, да и кому охота возиться — праздник на носу!
Только любопытный Дьяк, прослышав про их трагическую кончину, умилялся, потчуя себя после баньки чаем:
— В аккурат, Ромео с Джульеттою, как по сказке, убрались. Во до чего людей любовь доводит…
И вдруг все ощутили беспокойство, словно каждому втихаря была обещана свобода. Хотя в натуральной жизни ничего подобного даже в намеках не значилось.
Вот, разве что Голос, возвратись однажды вечером из штаба, сказал: опыт бригады затребовали в Москву и не куда-нибудь, а в ЦК партии!
Вот и все. Делов куча — опыт затребовали. Шуму — не приведи Господи! Даже Дьяк, от которого никто никаких перемен не ожидал, и тот поменялся: хулиганить начал на старости лет, а по-лагерному — шутить.
В день какого-то святого, Никанор Евстафьевич никак его имя не мог вспомнить, подозвал Гарика Кламбоцкого, пошептал на ухо артисту со смешком. Гак обычно в деревне о девках гадости говорят. Артист было заартачился, но, натолкнувшись на то, что глядело из глубины крепкого черепа вора, неохотно дал согласие. Топор, просвистев в нескольких сантиметрах от крупного носа начальника участка, на половину лезвия ушел в сосновый столб подъемника. При этом все зэки сделали вид, что ничего не произошло…
Семен Кириллович стоял бледный, потерянный, с трясущимися руками, разглядывал кованое лезвие.
Вечером, перед концом работы, Зяма тронул начальника участка за рукав синей куртки, деликатно вроде бы тронул, а глядит со всей возможной наглостью на его упущенное будущее и то, чему положено было оскорбиться: самолюбие, сила, достоинство свободного человека промолчало, иначе говоря — изменило гражданину начальнику в такой безобидной ситуации.
— Что вам угодно, заключенный Калаянов?
— Принесешь десять пачек чаю и бутылку спирта. Держи деньги!
Сунул, будто нищему на рынке, сальные, игранные бумажки без настоящего шелеста настоящих денег. Они жгут громадные ладони Семена Кирилловича, но, вспомнив о топоре, он безропотно опускает бумажки в карман.
Вскорости зэки почувствовали: гражданин начальник менжанулся, его можно подоить, пока не прогнали.
Спас Кузнеца Фунт. Случайно, а может быть, и нет, Евлампий обнаружил за стеллажом очередную посылку. Он сказал бригадиру, протянув ему сверток:
— По-моему, Дьяк решил кончить Мамонта (к тому времени начальник участка обзавелся кличкой). Ты не возражаешь?
Упоров воздержался от разговора, разглядывая затушеванные загаром шрамы на поставленном чуть внаклон лице бывшего вора. Однако это не могло долго продолжаться, и он ответил вопросом на вопрос:
— А ты?!
— Я против!
Бригадир думал — настоящий Фунт все-таки умер, там, на Лебяжьем озере. Какой-то небесный шулер второпях затолкал в его изуродованную оболочку неуемного правдолюбца, с которым им там было трудно и здесь нелегко. Жизнь подарит ему одни неприятности.
Единственное спасение — вернуться на Лебяжье, где все может повториться в обратном порядке, если, конечно, в таких делах порядок есть…