Прошел год. По совету Н. В. Гоголя я решил проехаться по России во время летнего отпуска. Формальным предлогом для этого путешествия было приглашение в Иркутск на свадьбу моей троюродной сестры. Двигаясь «короткими перебежками», я намеревался посетить по пути все крупные города. Таким образом я добрался до Тюмени. Некоторое время колебался – то ли ехать дальше на восток, то ли повернуть на север в Тобольск и навестить моего недавнего знакомого Геннадия. Я выбрал последнее.
В Тобольск приехал поздно вечером. От попутчиков я узнал, что город образцово бандитский, жители предпочитают вечером по улицам не гулять и даже в сезон за грибами и ягодами в лес не ходят – разные штуки случаются. В центре города два его исторических символа – кремль с храмом и тюрьма. Высоченный забор, вышки, колючка и всё прочее. Одно хорошо – светло, прожектора освещают всю округу. Таксист подвёз меня к самой тюрьме и уехал, вокруг ни души. От тюрьмы куда-то в темноту уходят улицы с деревянными домами. Одна из них та, что мне нужна. Поневоле начинаю молиться, прыгаю по грязи через лужи. Тьма была бы кромешной, если бы от тюремного зарева не доходил хоть какой-то свет, можно увидеть номера домов. Наконец нашел нужный дом, стучу, слышится слабый женский голос:
– Вам кого?
– Гена Яковлев здесь живет?
– Он уехал, кажется, в Томск.
– Что, совсем? – испугался я.
– Совсем.
– А переночевать пустите?
– Нет, не могу, простите...
– А может, пустите, я из Москвы, мне ночевать негде, уже поздно, автобусы не ходят, – заскулил я.
– А вы не жулик?
– Вроде не жулик, – я даже засмеялся от такой наивности.
– Если вы не жулик, то переночуйте.
Тобольский кремль. Слева зеленые крыши – это тюрьма.
Хозяйку звали Елена, уже пожилая, благочестивая женщина. За чаем она мне рассказала, что отца Александра, того, что Гену крестил, перевели в Енисейск, а там вскоре арестовали «за распространение церковной литературы», назвав это спекуляцией. Отцу Александру дали 3,5 года усиленного режима, 2 года он работал на рудниках в Бурятии, потом на заводе в Кызыле. Все без исключения: следователи, судья, прокурор, зрители, которые находились в зале суда, и тем более прихожане – все знали, что этот процесс – спектакль от начала и до конца, человека просто «засуживают». И, тем не менее, механизм работал бесстрастно, затягивал в свои недра и перемалывал.
А ещё Елена рассказала мне, что после отъезда Геннадия она жила здесь с его мамой и стареньким диаконом. Как-то ночью в дом ворвались два бандита в масках, всех жестоко избили и, угрожая ножами, требовали церковных денег. На заявление, что денег нет, ответили ультиматумом: если до четырех утра они не одумаются – всех зарежут. После этого мирно уселись на скамеечке под окном и стали пить водку. Жильцы собрали всё, что было в доме ценного, и отдали им. После побоев мама Геннадия так и не оправилась и, спустя недолгое время, умерла.
Наутро в храме, где лежат мощи свт. Иоанна Тобольского (Максимовича), Елена познакомила меня с рабой Божией Валентиной Шитиковой, от которой я узнал, что Геннадий находится в Енисейске, помогает вновь назначенному молодому священнику. Этот священник – Геннадий Фаст, о котором я расскажу подробнее, когда придет время. До Енисейска надо ехать сначала поездом до Ачинска, там пересадка, потом на север до Лесосибирска, а далее автобусом. Я опять заколебался, но всё-таки рискнул. Была не была, на свадьбу всё равно опоздал!
На станции в Лесосибирске мне сказали, что последний автобус в Енисейск ушёл. Сижу на скамейке, думаю, как жить дальше. Времени часов семь вечера. Вдруг подъезжают два серых грузовика-фургона, я к шоферу:
– До Енисейска не подвезёте?
– Нет, не могу.
– Я заплачу, вам что, жалко?
– Сказал нет и всё! – грубо отрезал шофер.
Я ко второму – тот же результат. Возвращаюсь на скамейку. И тут подъезжает пассажирский поезд, вагоны обычные, только решётки на окнах. Тихая привокзальная площадь внезапно ожила: откуда-то повыскакивали солдаты с автоматами, залаяли овчарки. Солдаты выстроились в две шеренги, образовав живой коридор, а по этому коридору побежали «зеки» в черных робах, руки за спиной. У собак началась истерика, они вставали на дыбы, вертелись в ошейниках, лаяли до хрипоты. «Зеков» по одному закидывали в фургоны. Внезапно всё прекратилось, машины уехали, солдаты с собаками исчезли. И тишина…
Мне это напомнило иллюстрацию к индуистскому понятию «майя»[2] в книге Германа Гессе «Игра в бисер». Только там описана ярмарка в пустыне на перекрестке дорог, на которую съезжается множество караванов, идет бойкая торговля, выступает цирк с канатоходцами, шум тысяч голосов, играет музыка, рев животных. Вдруг торговля прекращается, караваны исчезают и вновь – голая пустыня.
В Енисейск я приехал на закате дня, мне надо, чтобы храм был открыт, так как адреса Геннадия я не знал. Подхожу к храму, служба только закончилась. Выходит Геннадий. Он подходит ко мне и, внимательно всматриваясь, говорит:
– Что-то очень знакомое, но не узнаю.
– Мы с вами встречались у о. Димитрия в Москве, вы тогда оставили мне свой тобольский адрес, а сюда меня направила Валентина.
– Вот и хорошо, я сейчас освобожусь, – сказал Геннадий и скрылся в храме.
Енисейск зимой. В центре Успенская церковь. Вверху виден Енисей подо льдом.
Тем временем подходит ко мне священник, худощавый, в больших очках, лицо интеллигентное, серьезное. Пытаюсь объяснить, зачем я здесь. Мотивы странные, получается, что «от нечего делать». Вид у меня на второй неделе путешествия, после общих вагонов (из экономии), вторых и третьих полок изрядно помятый. Электробритва сломалась ещё на вокзале в Новосибирске, в бане побывать как-то не сложилось, перемена одежды тоже не предусматривалась. Бомжи в те времена были редкостью, иначе б меня так и классифицировали. Геннадий появился вовремя, представил меня старым знакомым, и мы втроем отправились ужинать в притвор церкви, где жил священник.
Ситуация на приходе, как мне объяснили за ужином, очень сложная. После ареста о. Александра за три месяца сменилось девять священников, и в результате дела совершенно расстроились, оба Геннадия не знают, за что хвататься. Клироса нет, алтарника нет, денег нет, короче – ничего нет. Обязанности старосты, казначея, псаломщика, певчего и т. д. и т. п. исполняет Геннадий. Но, насколько я понял, они от этого не унывают, даже напротив – исполнены ревности и оптимизма.
Енисейск. Успенская церковь.
Ночевать меня отправили домой к Геннадию. Он снимал комнату у одной старушки, которая временами уезжала к родственникам, и сейчас её не было. Войдя в дом, он первым делом усадил меня на табуретку, принес таз с водой. Я испугался, что сейчас начнется «омовение ног», но, слава Богу, ноги Геннадий позволил мне помыть самому, а вот носки и рубашку принялся стирать собственноручно. Геннадий был такой чистюля, что смотреть на меня было выше его сил. Рубашку я носил фланелевую, для путешествия практичная (ночами бывает холодно), но для лета всё же слишком теплая, поэтому надета была навыпуск, несколько верхних пуговиц расстегнуты, рукава закатаны. На Геннадия она действовала, как на быка красная тряпка, он любил, чтобы все пуговицы на рукавах и под горлом были застегнуты. Отправив ее в таз, он немного успокоился и начал со мной «работу». В первую очередь заявил, что христианин должен быть воином Христовым, а воины всегда одеты по Уставу, опрятны и подтянуты. Теперь посмотри на себя – на кого ты похож? На воина я был похож меньше всего, разве что на военнопленного. Тем не менее, сопротивление я оказывал отчаянное, говоря, что будь его (Геннадия) воля, он бы всех бабок одел в униформу и строем повел в храм. Впрочем, я его успокоил, сказав, что моим убеждениям не противоречит, если человек стирает белье, моется и чистит зубы. Здесь мы достигли формулы согласия. К следующей важнейшей, можно сказать, ключевой, в его понимании, теме он подбирался издалека:
– Вот ты, говоришь: «я – художник». А что если я возьму кисточку и стану поправлять твои картины, тебе это понравится?
Я понимал, что готовится какой-то подвох, но «смиренно» ответил то, что от меня хотели услышать:
– Нет, не понравится.
– А как, по-твоему, Бог – хороший художник?
– Хороший.
– Лучше тебя?
– Лучше.
– Да как же ты дерзаешь, – с пафосом воскликнул Геннадий, – исправлять божественную картину?!
– Какую картину!? Картину мира что ли?
– Ты – мужчина, тебя Бог создал с бородой. Как же ты можешь искажать образ Божий в себе, брея бороду?
– Да она у меня не растет, – защищался я, – смех один, три волосины.
– Вот и хорошо! Ты же просишь у Бога смирения, чего ж теперь отказываешься? А посмотри на меня. Это что – борода?
Справедливости ради пришлось согласиться: борода у Геннадия была никудышная – редкая, сиво-русая, «не имущая вида».
– Но у меня раздражение на коже, – не сдавался я.
– А ты посмотри на мои щеки, они же как после оспы. Только я перестал бриться – раздражение сразу прошло.
Я долго ещё сопротивлялся, выдумывая всё менее убедительные аргументы. У Геннадия же на всё готовые ответы, видно, тема была основательно проработана и отточена в дискуссиях. Но главным аргументом Геннадия было противоречие в моих взглядах. Я вроде как записной традиционалист, а выступаю против древней традиции и поддерживаю западнические реформы. Пришлось выбросить белый флаг. После капитуляции я рассказал о неожиданной поломке электробритвы в Новосибирске. Геннадий усмотрел в этом «знамение» и посоветовал мне выкинуть бритву в помойку. Он не скрывал своей ненависти ко всему, что было похоже на бритвы и прочие приспособления для бритья, включая кремы и одеколоны. Геннадий так меня обработал, что я с тех пор бороды не только не брил, но даже и не стриг. Конечно, борода – это не главное, но всё-таки часть православной традиции.
Немало вечеров и ночей мы проговорили с Геннадием на протяжении многих лет нашего знакомства. Он не был эрудитом, но был умным и интересным собеседником. Объездил всю страну от Магадана до Львова, от Средней Азии до Заполярья. Мог бесконечно рассказывать о своих приключениях, при этом каялся в неблаговидных поступках, о которых можно было и умолчать. Его упрекали за крайности и немощи, но за лицемерие – никогда!
В Енисейск я прибыл с пустыми карманами, надо было как-то добираться до Иркутска, где на главпочтамте меня ждал мой же перевод до востребования – часть отпускных, которую я предусмотрительно не взял с собой. Весь церковный двор был завален чурбанами, и я подрядился их переколоть. Тюкал весь день с утра до темноты, так что под конец работы колун выскакивал из рук. Переколол кубов десять, и мне за это заплатили, не помню сколько, но хватило, чтобы на самолете долететь до Красноярска, а оттуда до Иркутска. Вот были времена (не перестаю удивляться), сейчас за подобный перелет надо полный лесовоз дров переколоть!
В Иркутск я прилетел в субботу, и вот незадача: кому ни позвоню из родни – не отвечают, наверное, уехали на дачи. Надо ждать воскресного вечера, но это скучно. На главпочтамте я получил свой же перевод – сто рублей и отправил в Дубну телеграмму. Перед отъездом мама умоляла:
– Сынок, как приедешь в Иркутск, пришли телеграмму самую коротенькую, чтоб мы только знали, что ты жив.
Во исполнение маминой просьбы я послал телеграмму: «ДУБНА МОСКОВСКОЙ ЦЕНТРАЛЬНАЯ 9-17 ЖИВ», а затем с чистой совестью сел на поезд в Улан-Удэ. Меня привлекал не сам город (ничего особенного), а буддийский монастырь – дацан, единственный в СССР. А еще Байкал! Железная дорога огибала озеро по самому берегу, иногда казалось, что мы не едем, а плывем по воде. Справа из густой тени нависали крутые горы, поросшие вековыми елями, слева – светящаяся озёрная гладь простиралась до самого горизонта, а лучи заката купались в кристально чистых волнах…
Ладно, хватит лирики. Монастырь мне не понравился и монахи тоже. Как художника меня раздражала безвкусица ядовитых цветов, в которые раскрасили здания дацана, всю его утварь и простыни монахов. У некоторых монахов европейские лица, это наши «рерихнутые». Особенно неприятно слушать гортанное «пенье» ламы под стук бубнов – как звуки из преисподней. Забавляли расставленные на каждом шагу крутящиеся барабаны. На них в столбик написаны молитвы-мантры – крутанул барабан, и молитва понеслась, куда ей положено, пока барабан не остановится. А есть такие барабаны, которые от ветра крутятся. Вот так, немного подумав, можно достичь «непрестанной молитвы». В общем, это всё на любителя, не для православных умов, глаз и ушей.
Саша Любимов
С Сашей Любимовым я познакомился в 1983 году. Расскажу о нём, как о редком экзотическом плоде моей миссионерской деятельности, которой я по молодости лет активно занимался. Обычно после моих катехизических бесед подопечные, а это друзья и знакомые, возвращались на круги своя, то есть к прежней мирской жизни. Может, потом в их душах что-то и менялось, но от меня это было скрыто. Юра Ильин вообще говорил мне в лицо: «Если кто-то и уверует, то не благодаря, а вопреки твоим дурацким проповедям». С Юрой я полностью согласен, но в случае с Сашей что-то пошло не так.
Бывает любовь с первого взгляда, а у нас с Сашей завязалась дружба, хоть и не с первого взгляда, но с первой встречи. Саша был человек редкого обаяния: добрый, искренний, мягкий, деликатный в общении. Некоторые считали его слабохарактерным: он легко уступал внешнему напору, уговорам, даже беспардонности, но до известного предела. Обычно юноши, даже друзья, склонны к скрытому и явному соперничеству, но Саше вполне комфортно было в дружеской компании на вторых и третьих ролях. В армии Саша попал в стройбат и кое-чему там научился, это оказалось промыслительно: ремонт и строительство храмов стало главным делом его жизни.
Попробую очертить круг интересов Саши Любимова на момент нашей встречи. Его интересовала художественная литература, большей частью иностранная с обожаемым Хемингуэем во главе, хотя русскую литературу он тоже читал и чтил. Затем – английский язык, помню, он читал О.Уайльда в подлиннике и поминал добрым словом своего учителя английского языка Давида Натановича Бэлла. Любил Диккенса, особенно «Записки Пиквикского клуба», сам обладал тонким чувством юмора и вообще был веселым неунывающим человеком. Потом – футбол, болел за московское «Динамо», знал историю клуба, фамилии игроков, кто, в каком году и какие голы забивал. Профессионально (по уровню) играл в шахматы, бегал на дальние дистанции, этому было даже какое-то философское обоснование. Любил всякую живность – рыбки, птички, собачки, кошки, причем далеко не элитных пород: собачек и кошек дети подбирали на улице, иногда приносили птиц с подбитым крылом и т.д. Не дом – Ноев ковчег.
Александр Любимов, 1983 г.
Было еще одно странное увлечение: он не особо интересовался философией, однако «Критику чистого разума» Канта изучил вдоль и поперек, ругал бестолковых переводчиков, которые сделали эту книгу непонятной для широкого читателя. Он нашел где-то подстрочник и сам собирался перевести «великую книгу на человеческий язык». Но главным делом своей жизни он считал тогда завершение романа, который в основном был написан, но не закончен. После прихода в Церковь это дело стало не главным, но Саша, точнее уже отец Александр, до последних дней не оставлял надежды его закончить. Когда он обустраивал второй этаж загородного дома, то специально спланировал себе небольшой кабинет с письменным столом, на котором, выйдя на покой, будет дописывать свой роман. Увы, роман доныне сохраняет status quo.
Особого разговора требуют семейные отношения, здесь я постараюсь нарисовать картину того времени – начала 1980-х, потом они видоизменялись (рождение детей, принятие священного сана и т.д.), но только в лучшую, христианскую сторону. В основе этих отношений лежало не показное, глубокое чувство, которое крепло с годами. Любимовы обладали редким талантом моментально прощать обиды и ближним, и дальним. Было забавно наблюдать, как Саша и Лена в шутку подтрунивали друг над другом, а это было постоянно, это нормальный фон в их семье. Александр иногда шутил на грани обидного, но затем тут же приносил извинения: «Хочешь, я тебе ручку поцелую, а хочешь – на колени встану?» Елена делала вид, что страшно сердится и не простит вовеки, но тут же всё прощала, она тоже обладала хорошим чувством юмора. К очередным увлечениям Александра Елена относилась иронически, но всегда снисходительно. Не ставила ультиматумов типа: или я, или там еще что-то.
Семью Любимовых отличало, выражаясь медицинскими терминами, хроническое и даже патологическое гостеприимство. До получения комнаты в коммуналке Любимовы с младенцем Кириллом жили у мамы впятером в однокомнатной квартире (там ещё где-то умещался младший брат Саши). Отец его – доктор физико-математических наук жил отдельно в другой семье. Когда Саша пришел к Церкви и стал «практикующим» христианином, ему нередко приходилось читать молитвенное правило в ванной или туалете. Характерно, что он и в эту квартиру, где повернуться-то было негде, умудрялся приводить гостей. Естественно, что после переезда в собственную комнату, пусть даже в коммуналке, Любимовы ощущали себя более счастливыми, чем Абрамович, ступавший на палубу своей дорогущей яхты. Семейный бытовой уклад Любимовых был самый простой. Обстановка в комнате более чем скромная, мебель и посуда всех времен и стилей ХХ века. Но при материальных трудностях семьи и убогости жилища «изба» Любимовых всегда была «красна пирогами». После получения отдельной комнаты у Саши завелись «вечные гости». Другой бы жене это надоело, и она гнала бы их веником, но друзья и товарищи Саши нередко становились ее друзьями и товарищами. Некоторые входили в квартиру без стука, иные ночевали, а кормились тут все подряд. Саша по мягкости характера никого не мог выгнать, иногда часа два уговаривал назойливого гостя пойти домой. Впрочем, терпение Елены кончалось раньше, ей просто жалко было Сашу, и она брала на себя все хлопоты по экстрадиции. Со временем Саша преодолел в себе излишнюю мягкость и научился говорить твердое «нет», когда это было нужно.
Сашу отличала от обычного советского гражданина нелюбовь к существующему советскому строю и желание удрать из СССР куда-нибудь подальше, желательно в Америку. Ему нравилось, что в США не надо ни паспортов, ни прописки. Саша даже подавал заявление в ОВИР[3], требуя отпустить его на ПМЖ[4] в США. После очередного отказа он вынашивал безумный план – уплыть на надувном матрасе из Батуми в Турцию (там, мол, рукой подать) и попросить политического убежища.
Незадолго до нашего знакомства он со своим однокашником по филфаку[5] Павлом Чупровым издал пару номеров машинописного журнала «Негатив» предельно большим тиражом – по пять экземпляров каждого. Авторам журнала вся советская действительность и официальная литература представлялись в негативе, отсюда и название. Вскоре после выхода журнала в свет Александр имел задушевные беседы и длительное знакомство с «бойцами невидимого фронта», но позже вспоминал о них с теплотой и даже благодарностью.
Гуд бай, Америка…
Сейчас трудно представить, что отец Александр Любимов – русский патриот, исповедующий уваровскую триаду «Православие. Самодержавие. Народность», был когда-то либеральным демократом типа Немцова. Впоследствии он с иронией относился к своим юношеским заблуждениям, а в Америку бы не поехал даже бесплатно.
Эксцентричное поведение и негатив к существующему строю происходили у Александра от беспросветной лжи в Стране Советов, и в Америку он собирался не за «американской мечтой» – заработать миллион долларов, для него это было бы слишком мелко, ему была нужна свобода вообще и творчества в частности. Я бы определил его тогдашнее состояние строкой Пушкина: «Духовной жаждою томим…».
В роли «шестикрылого серафима» на духовном перепутье Александра первым явился не я, а Сергей Пахомов с «Исповедью» Льва Толстого. Как я уже писал, сначала этот заветный том попал ко мне от Юры Ильина, потом «Исповедь» перешла к Сергею. Он же по своей безудержной натуре окунулся в учение Толстого с головой. Сергей чем-то напоминал графа Корнеева из «Драмы на охоте», но его решимости, так же, как и графу, хватало ненадолго.
От Сергея «Исповедь» попала к Александру и тронула его до глубины души. Влияние Пахомова на Александра поначалу было беспредельное. Представьте такую картину: сидят они на остановке и увлечённо беседуют, пропускают несколько автобусов. Александра переполняют духовные вопросы, он не хочет отпускать Сергея, но тут подходит последний автобус. Сергей вскакивает на подножку, придерживает дверь и продолжает что-то вещать, а Саша бежит за ним, пока водитель не потребует закрыть дверь (по рассказу Сергея).
Поначалу Александр тоже ударился в толстовство. Однако, видя экзотические плоды учения Толстого в жизни Сергея, взял курс на Православие. Возможно, сказались гены прадеда-священника (по матери), на которого он внешне был удивительно похож[6]. На момент нашего знакомства я был человеком худо-бедно воцерковлённым, кроме Толстого успел начитаться кое-каких церковных книжек. На первое время я стал для Александра своего рода гуру – носителем тайных знаний, поскольку в Советском Союзе даже Библию достать было сложно, не говоря о богословской литературе и религиозных философах. Однако эти книги водились в окружении отца Димитрия Дудко, который был моим духовником, и мне иногда падали крохи с его книжной трапезы. Толстенные и часто неудобоваримые тома проглатывались за считанные дни, а то и ночи. Кое-что стало доходить и до Александра. Странно как-то: тогда книг было мало, но читались они жадно и все подряд, теперь их (смотрю на книжные шкафы) от пола до потолка, а читать типа некогда.
Сергей, Александр и я находились на разных этапах духовного пути, но приблизительно на одной ступени социальной лестницы. Мой статус можно было определить так – церковный неофит, числился (иногда даже работал) художником на стекольном заводе в Конаковском районе. Пахомов – ортодоксальный, ревностный, но морально неустойчивый толстовец. Под влиянием «их сиятельства» Сергей бросил мединститут в Москве и «ушел в народ» – строил дачи в Мельдино (хвалился трудовыми мозолями). Потом в начале перестройки из народа ушел в коммерцию и вообще переехал с семьей в Пятигорск. Любимов – сочувствующий Православию и, как положено неформальному советскому писателю, работавший грузчиком в магазине. Поскольку встречи с Сергеем стали редкими, убеждения разными, то место первого друга в моей новой жизни занял Александр Любимов.
Перековка
В те поры я жил в глухой деревне Захарьино Тверской области, но в Дубну наведывался регулярно, также регулярно посещал с «апостольскими визитами» семью Любимовых. Вскоре я заметил одну насторожившую меня закономерность. Во время моих визитов в Дубну, иногда многодневных, Александр собирался с силами, оставлял вредные привычки, следил за своей речью (все-таки с грузчиками общался), был примерным семьянином и христианином. Он искренне старался исправить свою жизнь. Уезжая в деревню, я каждый раз поучал его в духе Владимира Мономаха. Однако, посещая Дубну в очередной раз, с огорчением обнаруживал Александра в исходном положении. Я пытался изваять из него что-то похожее на христианина, а он, как гуттаперчевый мальчик, принимал прежнюю форму. И так повторялось не раз и не два.
Тогда я решил прекратить этот сизифов труд по перевоспитанию, у меня созрел хитроумный план – надо вырвать Александра из привычной среды обитания, чтобы он, посаженный «на добрую почву», духовно возрос и окреп. Как уже говорилось, я работал художником на стекольном заводе имени 1 Мая, а жил в деревне за 11 километров от завода. Осенью 1983 года я получил большой заказ – оформить фойе административного корпуса завода, предполагалось изготовить панно с применением чеканки. Сделал проект, подписали договор, директор обещал «не обидеть». Я переговорил с Леной, мол, приглашу ее супруга «на заработки» на месячишко, а он в отрыве от друзей и соблазнов перекуется подобно каналармейцам трудом и молитвой в образцового христианина, да ещё и денег заработает. Надо сказать, что Лена относилась к новому увлечению Александра христианством как к очередному чудачеству: то марки собирал, то шахматами увлекся, то в диссиденты подался, а теперь в религию... Но укрепить нравственные устои мужа она всё же была не против. На том и порешили. Александр не был посвящён во все детали нашей операции, но кое о чем догадывался.
Добираться до моей деревни из Дубны было не просто. Дороги Кимры – Тверь через завод имени 1 Мая еще не было. Надо было плыть до Устья реки Сози на «Метеоре», а там конаковским катером по этой самой реке до завода, далее восемь километров на автобусе до Рождествено и два с половиной километра пешком до Захарьино. Всё это я описываю не из любви к географии, а зачем – поймете чуть позже.
У нас с Александром наступили трудовые будни, но не на заводе имени 1 Мая, а в Захарьино – работу я взял на дом, в деревне у меня для чеканки всё было. Не имея специальных навыков в художественной обработке металла, Александр старался помочь мне по хозяйству: наколоть дров, истопить печь, принести воды, приготовить обед, помыть посуду, ну и когда надо – поддержать, подать какие-нибудь железки. Для себя я решил: работа в данном случае дело не важное, и вообще не волк, главное – чтобы человек стал хорошим, чтобы деревенская «почва» для Александра оказалась «доброй».
В моём доме был заведён достаточно строгий, почти монастырский устав. Пришлось его немного откорректировать для общего пользования. Утро у нас начиналось с молитвы, затем чтение Евангелия, завтрак «отдавали врагу», молитва перед началом работы. Обед готовился часам к 12, полчаса обедали, полчаса беседа (так само получалось). Затем опять работа и чтение Псалтири перед ужином. Без кафизмы ужинать не садились. После ужина я ещё немного тюкал по железкам, а Саша по моему заданию тюкал пальцами по печатной машинке – перепечатывал «Лествицу» прп. Иоанна. При этом он не переставал восхищаться её глубиной и мудростью. Один экземпляр он застолбил себе – как «волу молотящему». Перед сном мы пили чай с сухарями, сушками, а иногда и с пряниками – Саша очень любил пряники. Потом читали вечерние молитвы. Завершала вечер духовная беседа или прослушивание музыки. В один из вечеров меня посетила муза, и я написал Сашин портрет а ля прима. Он сидел в тулупе, прислонясь спиной к печке, которую только что натопили. Я поинтересовался, не жарко ли ему, на что он ответил: «я люблю тепло».
Портрет Александра Любимова, худ. В.Шумилов, х/м. 1983 г.
Вообще-то в деревне я не совсем одичал, у меня был магнитофон, стереофонический проигрыватель и куча пластинок: духовные песнопения, классика, народные песни, литературные инсценировки. Была неплохая библиотека. И так мы жили с Александром в полной гармонии с Богом, природой и друг с другом.
Единственным диссонансом в наших отношениях было то, что Саша – «жаворонок», а я – «сова». Вечером у меня прилив сил, хочется пообщаться, почитать вслух, послушать музыку, а он носом клюет. «Прости, – говорит, – отец, я уже ничего не соображаю, пойду спать». Зато утром звонит будильник, еле отрываю голову от подушки, за окном темнота, в комнате холодно – печка за ночь остыла, а из «келии» Александра пробивается свет. Он уже часа два сидит, закутавшись в старый тулуп, читает Библию – поставил задачу прочитать всю до конца.
Золотой век! За все прошедшие годы у меня не было более благочестивого образа жизни, чем в деревенский период. Вот и Александр «почувствовал разницу», он также вспоминал свое сидение в деревне «как пребывание в раю». И этот добровольный затвор в «райских кущах» принес свои плоды.
Райские гурии
Надо заметить, что у меня в деревне было не так уж пустынно. Приезжали доцерковные знакомые, всем интересно – экзотика: в наш космический век некий молодой человек (которого они слишком хорошо знали) «ударился в религию», переехал в деревню, обвесил углы иконами, спит на русской печке и т.д. С художниками, понятно, и не такое бывает, но тут старый знакомый… А мне того и надо: разговор о смысле жизни у горящей русской печи, да за чайком, да за картошечкой в чугунке – самое то. Другие темы, кроме как о Боге, о вере и неверии, меня мало интересовали.
Ещё один момент: отсутствие штампа в паспорте привлекало в деревню незамужних девушек как духи с феромонами. Это были в основном знакомые по Тверскому художественному училищу. Они приезжали по двое, по трое, нередко оставались с ночевкой, но всё было чинно и благородно. Во-первых, девушки были порядочные, воспитанные, из хороших семей, а во-вторых, они меня в ту пору интересовали только как объект евангельской проповеди.
Надо было случиться, что в самый разгар «перековки» заявляются в «райские кущи» две молодые девицы. Телефонной связи тогда не было, поэтому я привык к визитам типа «снег на голову». Но тут возникло двусмысленное положение: их двое и нас двое. Впрочем девицы знали патриархальные порядки в моём доме, и всё проходило в штатном режиме: мы с Александром ночевали в комнате, а девицы в кухне на русской печке. На следующий день мы вместе пообедали, поговорили об искусстве и на разные возвышенно-духовные темы. Наконец они заторопились на последний автобус, который отправлялся из Рождествено около шести вечера.
Я взялся их подбросить на мотоцикле с коляской. И нам, кстати, надо было пополнить запасы провианта. Я сел за руль, одна девица в коляску, другая у меня за спиной, Александр пристроился на багажнике. С шутками и звонким девичьим смехом мы лихо подкатили к магазину, а остановка тут рядом. Представляю, как живописно смотрелась наша компания со стороны! Местные, Бог знает, что подумали. В Рождествено ни для кого не секрет, что я верующий, мне даже кличку дали – Баптист, обидную, между прочим, для православного человека.
Короче, девиц мы посадили в автобус и помахали ручкой. Затем купили в магазине, что надо… Не подумайте плохого – в моём доме был сухой закон. И в густых сумерках вернулись восвояси.
Дома натопили печь, поужинали. Пьем чай, благодушно беседуем. Вдруг стучат в дверь, и довольно настойчиво. Когда в глухой деревне, где не более десяти жилых домов, ночью стучат в дверь – ничего хорошего ждать не приходится. Последний автобус из Твери развернулся на «Маю» и ушел обратно вместе с «нашими» девицами, значит, тверские гости приехать не могли. Автомобилей у моих знакомых тогда не было. Так кого это нам несет?!
Открываю дверь, в темноте не пойму, кто это может быть? Но когда таинственный незнакомец из сеней вышел на свет, мы с Александром остолбенели. «Ревизор» – немая сцена. Это была Лена – родная жена Александра да еще с младенцем Кириллом на руках. Но как она очутилась в это время в Захарьино? Фантастика! Этого не может быть!
Трое в лодке
По словам Лены, всё очень просто: она соскучилась и приехала «на октябрьские праздники» к мужу. И что здесь такого? Но как?! Опять просто: «Метеоры», правда, уже не ходили, поэтому она переправилась на пароме через канал, доехала на автобусе до Конакова, добралась на городском автобусе до пристани, но там оказалось, что последний катер на 1 Мая давно ушел. Другая бы жена повернула обратно, но это была не «другая жена», а та самая! Лена нанимает лодочника с моторкой, который из жалости (и за деньги, конечно) доставляет мать и дитя по Волге до Устья Сози. Заметим, что в ноябре Волга не шибко ласковая, да и расстояние не близкое. Лодочник высадил Лену, развернулся и был таков.
Дело, однако, к вечеру, смеркается. С одной стороны – вода, с другой – лес, вокруг никого. Только неподалеку какие-то мужики (может, браконьеры?) возятся около моторки. Она к ним, объяснила, что едет к мужу, хотела доехать на автобусе с 1 Мая до Рождествено, а вообще-то ей надо в Захарьино. Мужики говорят, автобус уже ушел, на «Май» ехать бесполезно. Она в слезы: помогите! Мужики ни в какую: плыть, на ночь глядя, Бог знает куда, а в Захарьино, между прочим, отсюда ни пешком, ни на лодке не добраться! Лена на своем: по-мо-ги-те! – Ладно, уговорила, не ночевать же маме с дитем в лесу, да еще поздней осенью. Сердобольные мужики решаются на авантюру в духе Федора Конюхова – подняться вверх по Малой Сози до самого Захарьино, это километров 12 по кривой. Была не была, садись, мамаша, прокатим с ветерком. По Большой Сози плыть одно удовольствие, но только до Головино, где Малая Созь впадает в Большую. А Малая Созь – одно название, что река: ширины в ней метров десять, местами и того меньше, по берегам вся заросла тростником, деревьями и кустарником, то и дело какие-то мели, завалы, запруды. Благо, что была осень – вода поднялась, а летом вообще не проехать. Мужики каждый раз вылезают из лодки в воду и волокут ее через препятствия, Лену с Кириллом джентльмены не высаживали. А вокруг уже темнота, хоть глаз выколи. Почему-то вспомнились жены декабристов, но сравнение, кажется, не в их пользу.
Наконец, показались огни Захарьино. По большом счету, огонь только один – лампочка на столбе посередине деревни. В окнах сельчан огней не бывает – с заходом солнца они ложатся спать. Горел единственный огонек в нашей кухне. Тверские «аргонавты» не дотянули до деревни метров пятьсот, но и на том спасибо! (Интересно, есть ли ещё такие мужики на Руси, духовные потомки Афанасия Никитина?) Далее Лена добиралась через поле на ощупь по кочкам и ухабам, ориентируясь на путеводный фонарь. Вскоре в его золотых лучах заблестела непролазная грязь единственной в деревне улицы, а затем раздался стук в нашу дверь…
Мы, мужики, чего-то там испугались, вот Лену ничто не испугало! Для полноты картины добавлю еще одну маленькую деталь: матушка Елена была на пятом месяце беременности, и когда мужики преодолевали очередной порог, в лодке оставались не двое, а трое пассажиров.
Конечно, данный вояж можно отнести к безрассудству молодости, неопытности, легкомыслию, но с другой стороны – это поступок женщины, движимой любовью. И наконец, она же не знала, насколько экстремальной будет эта экспедиция. Но Бог её не оставил, всё кончилось благополучно и даже чудесно! Здесь проявилось то, о чем сокрушался Ипполит в «Иронии судьбы»: «Нам не хватает духа авантюризма…»
Потом мы наедине с Александром рассуждали, а что если бы Лена приехала раньше и застала нас в обществе двух прекрасных дам? Или увидела бы сцену катания на мотоцикле? Вряд ли бы нам удалось что-нибудь объяснить. Года два Александр хранили эту страшную тайну, пока своей «высоконравственной жизнью» не заслужили у Лены кредит доверия. Только тогда она узнала, как всё было, и от души посмеялась. Но какова Лена?! Ниндзя, прости, Господи!
Вскоре Александр вернулся «на большую землю». И надо заметить, что «перековка» пошла ему на пользу. Лена в восторге, мужа не узнать – «во плоти ангел». Для закрепления успеха я несколько раз съездил с Александром к отцу Димитрию Дудко в Виноградово на беседы и исповедь, а потом в паломничества…
Псковские Печоры
После возвращения из захарьинского «затвора» в начале декабря 1984 года с благой целью воцерковления раба Божия Александра Любимова и более глубокого погружения его в недра Православия, я уговорил «непраздную» в ту пору Елену, чтобы она отпустила мужа поехать со мной в Псково-Печерский монастырь «на недельку». Единственный монастырь в России, который никогда не закрывался, а это, ни много ни мало, 500 лет. В СССР тогда было всего 18 правос