Слова подобны коридору;
Поставь побольше слов в ряд,
И кто знает,
Куда они тебя приведут.
Саския Мэддинг.
Коридор («Зеркала», 1995)
Саския Мэддинг
Я помню, как открыла глаза и…
Знаете, вот если слишком сильно увеличить компьютерное изображение, то собственно картинка пропадет. Останется лишь некий фасетчатый туман, экран, полный размытых цветных квадратиков, — никаких узнаваемых очертаний, не то что целостной картины.
Вот это я и увидела.
Я открыла глаза и не смогла сфокусировать взгляд. Сотни тысяч миллионов цветных точек. Я очень старалась, и они постепенно стали складываться в узнаваемые предметы. Платяной шкаф. Гардероб из кедра. Кресло, одежда на спинке и подлокотниках. Закрытая деревянная дверь. Постер из Ньюфордского музея искусств, извещающий о ретроспективе работ Винсента Рашкина. Совсем рядом со мной, на тумбочке справа, — свеча в медном подсвечнике и книга в кожаной обложке с тиснением — плакучие ивы. На книге — перьевая ручка.
Все это казалось знакомым, но я знала, что никогда раньше этого не видела. И сама себе я казалась знакомой, но при этом совершенно не понимала, кто же я такая на самом деле. Имя свое я знала. Еще я знала, что существует компьютер и что за мной тянется некий шлейф — родилась, росла, ходила в школу… Но ничего этого я не помнила. Не помнила подробностей. Звуков, запахов, тактильных ощущений. Все, что у меня было, — голый костяк холодных фактов.
Изучая вспорхнувших голубей — картину, которую они использовали для постера Рашкина, — я попыталась объяснить себе, как это могло случиться, что я в своей комнате, но понятия не имею о том, где она находится, и как я в нее попала, и что со мной происходило до того, как я открыла глаза.
И при этом я была странно спокойна.
Я понимала, что так не должно быть. Какая-то часть меня отметила, что все это очень неправильно — и то, что я оказалась именно здесь, и то, как я здесь оказалась, и моя реакция на это.
У меня было отчетливое ощущение своей… временности. Что-то вроде тени, отбрасываемой источником, который вот-вот передвинут или погасят. Что-то вроде кадра, на котором камера чуть задержалась, прежде чем снимать дальше.
Я поднесла к глазам сначала одну руку, потом другую. Я села и посмотрела на отражение в зеркальной стенке гардероба.
Это я.
Совершенно незнакомая особа.
Но я знала каждый дюйм этого лица — голубые глаза, форму носа, очертания губ и светлые волосы, сонно свисающие по бокам.
Я спустила ноги на пол и встала. Стянула через голову ночную рубашку, в которой была, и снова посмотрела в зеркало.
И это тело мне было тоже знакомо.
Это я.
Совершенно незнакомая.
Я присела на край кровати. Подняв упавшую рубашку с пола, я прижала ее к груди.
Вдруг у меня в голове всплыла какая-то другая местность, нечто размытое, лежащее где-то в киберпространстве — там, где бьется пульс электронов и баз данных, — в пространстве, существующем между всеми компьютерами, которые формируют Всемирную сеть. Я почти увидела этот дремучий лес фраз и слов, представила себе некое огромное набухшее целое, этакого левиафана невероятных размеров, физически не существующего, но обладающего обширной и непостижимой душой.
И еще мне подумалось, что я часть этой общности. Что, родившись там, в дремучем лесу, я просто откололась от монолита, была выслана наружу. Что я, будучи отдельным существом, одновременно являюсь и частью того, другого, единого целого. Что оно, это другое, создало меня при помощи какого-то странного техноязыческого обряда, наделило меня плотью и выпустило в самостоятельную жизнь, в мир, лежащий за пределами киберпространства.
Я понимаю: все это похоже на научную фантастику. Может, ею и является. Но это было еще и волшебство. Иначе как вы объясните, что компьютерная программа обладает самосознанием? Прямо какой-то дух вуду, состоящий лишь из нолей и единиц, но способный создать живое существо из нейронов, электричества и воздуха и отправить его во внешний мир — пусть выживает.
Но тут островок спокойствия, который я с самого начала ощутила в своем сознании, зашептал мне сквозь гул беспокойных мыслей.
«У нормальных людей, — сказал он, — то, что ты сейчас испытываешь, считалось бы сумасшествием».
Но я уже знала, что не могу считаться нормальным человеком. Я даже не была уверена, что я вообще человек.
Наконец я легла на кровать и закрыла глаза.
Может быть, все это только сон. Может быть, проснувшись утром, я вспомню свою жизнь, и буду собой, и только тряхну головой, отделываясь от странного сновидения.
Но утром ничего не изменилось. Кроме интенсивности ощущений.
Открыв глаза, я сразу начала видеть все четко и ясно. Дезориентацию и некоторое замешательство я по-прежнему испытывала, как и ночью, но с гораздо меньшей силой.
На этот раз я сумела встать и дойти до двери ванной. Я обозревала эту знакомую-незнакомую местность. Мне, то есть моему телу, хотелось п и сать, но я поняла это только по давлению в области мочевого пузыря. Я знала всю механику процесса, то есть как это делается. Я знала, куда надо пойти, знала, что нужно поднять крышку унитаза, а потом сесть. Но вспомнить, как я хоть один раз в жизни это делала, не получалось. Единственные воспоминания, которыми я обладала, — опыт ночного пробуждения.
Меня охватила паника, сердце учащенно забилось, я взмокла и вообще перестала что-либо понимать.
«Пусть все идет, как идет, — сказал тогда уголок спокойствия в моем сознании, не думай об этом. Доверься своему телу, оно знает, что надо делать».
Что мне было терять?
Я глубоко вдохнула, собираясь с духом. Еще один глубокий вдох. Сама не знаю как, но мне удалось-таки избавиться от паники и смятения и последовать совету внутреннего голоса.
Двигаясь как заведенная, я сходила в туалет и приняла душ. Вернувшись в спальню, я заглянула в шкаф и была потрясена богатством выбора. Не то чтобы одежды было чересчур много — совсем нет. И все-таки выбор казался слишком широким для меня. К тому же меня несколько смущало, что я знаю, из какого что материала, но совершенно не помню, чтобы когда-нибудь трогала или носила одежду из этих тканей, не представляю себе, какая она на ощупь, легкая или тяжелая, как она сидит.
Сделав еще один глубокий вдох, я решила выбрать хлопчатобумажную футболку и джинсы. Я с удовольствием ощутила, как ткань облегает мое тело. Потом натянула мокасины и пошевелила в них пальцами.
Только когда я поджарила себе тост и сварила кофе и села за кухонный стол позавтракать, мне стало несколько легче. Ощущение чуждости окружающему миру в течение дня то накатывало, подобно приливу, то отступало, подобно отливу, но впадины и вершины постепенно сглаживались.
Самое странное, что, как только у меня возникал какой-нибудь вопрос, со мной мгновенно заговаривал тот самый спокойный голос из глубины моего сознания. Вот, например, я достаю из холодильника кофе, с некоторым сомнением зачерпываю ложкой зерна и засыпаю их в кофемолку.
«Кофе, — произносит голос у меня в голове, — это такой напиток из отвара поджаренных, молотых или дробленых семян (кофейных зерен) или плодов с двумя семенами (кофейные ягоды, растущие на кофейных деревьях). Это могут быть также семена или сами плоды тропических деревьев семейства мареновых. Из них тоже делают кофе, например арабика или канефора».
Как будто у меня в голове помещалась целая энциклопедия, в которой имелся ответ на любой вопрос.
В тот день я не выходила из дому. Не осмелилась. Я обследовала все четыре помещения своей квартиры — спальню, кухню, ванную и, наконец, комнату на все случаи жизни, одновременно являющуюся кабинетом, библиотекой, офисом и гостиной. Я открыла дверь на балкон, которая имелась в этой последней комнате, но не вышла, а просто постояла у порога, глядя на улицу и дома на другой стороне улицы.
В основном я занималась тем, что перелистывала книги и журналы, на которые натыкалась. Исследовала содержимое своего кошелька и бумажника. Потом включила компьютер и просмотрела файлы.
Оказалось, я пишу стихи. Их было навалом. Три опубликованных сборника, а в компьютере набралось бы еще на парочку, хотя некоторые из стихов явно были еще в работе.
Еще я писала иногда для кое-каких сетевых журналов, а также статейки для «Стрит таймс» — газетенки, выпускаемой бомжами для бомжей, чтобы дать им возможность что-то продавать, а не просто клянчить мелочь.
Я нашла в компьютере папку с финансовыми документами и поняла, что хотя богатой меня не назовешь, но у меня достаточно денег в банке, чтобы продержаться несколько месяцев. Стоило мне подумать о том, откуда эти деньги взялись, как открылась «папка» в моей собственной голове: даты, места работы, обязанности, зарплата, поощрения. Но настоящих, живых воспоминаний об этих самых учреждениях у меня не было.
Я закрыла все файлы и выключила компьютер.
Поужинав спаржей, помидорами и брынзой с мелко нарезанным базиликом, я наконец-то заставила себя выйти и посидеть в кресле-качалке, которое нашла на балконе. Мое нёбо еще хранило вкус съеденной пищи, а сама она приятно согревала желудок. Стемнело, город засверкал огнями, но я была в полной безопасности и недосягаемости, невидимая в своем оазисе тени, ведь я погасила свет в комнате у себя за спиной.
Я рассматривала людей, проходивших внизу. У каждого из них своя история, и она — часть еще чьей-нибудь истории. Насколько я поняла, люди не были отдельными, не походили на острова. Как можно быть островом, если история твоей жизни настолько тесно примыкает к другим жизням?
Но все равно именно тогда я поняла, что такое одиночество. Нет, не теоретически, не идею одиночества — я ощутила боль пустоты у себя внутри. Как это возможно — жить в большом городе и сознавать, что нет ни одного человека, которому было бы не все равно, жива ты или умерла. Я обыскала свое сознание, но среди аккуратных, расположенных в идеальном порядке фактов и рабочих версий не обнаружила воспоминания ни о ком, кого могла бы назвать возлюбленным, другом или хотя бы просто знакомым.
«Это все изменится», — заверил меня тот спокойный голос у меня внутри.
Но я не знала, как моя жизнь пришла к той точке, в которой я сейчас нахожусь, и не была уверена, что ей суждено когда-нибудь измениться. Либо я настолько неприятна и неинтересна, что не подружилась ни с кем за… я подсчитала количество лет, в которые уместились содержавшиеся в моей голове фактические данные… за четыре года, с тех пор как переехала сюда из Нью-Мексико, либо я какая-то ненормальная. Ни в том ни в другом случае друзей я действительно не заслуживала.
Ночью мне снилось, что я лечу, парю, но не над улицами города, а над электронными схемами, реками электричества…
На следующее утро, второе утро, которое я могла бы уже вспомнить, мне полегчало. Все еще не хватало воспоминаний, и спокойный голос охотно брал на себя обязанности энциклопедии, но опыт, накопленный за день полноценного существования, очень укрепил меня. Пусть даже я всего лишь слонялась целый день по квартире, а вечером сидела на балконе, одинокая и подавленная, этот день, подобно якорю, удерживал меня в реальном мире.
При утреннем свете окружающее не казалось таким блеклым, таким отчаянно черно-белым — спектр расширился. Я смогла себе представить, что можно быть какой-то другой, непохожей на остальных, не являясь при этом уродом и калекой. Вчерашнее вечернее отчаяние утром уже не имело надо мной такой власти. Я еще не поняла куда, но куда-то я должна была вписаться, на что-то сгодиться.
Сегодня я решила выйти.
Я допила кофе, помыла посуду после завтрака, надела кроссовки. Взяла кошелек. Проверила, на месте ли ключи от квартиры. Вышла.
В это время мой сосед по площадке тоже открыл свою дверь и улыбнулся мне.
— Значит, в квартире все-таки кто-то живет, — сказал он. — Меня зовут Брэд. — Он энергично указал большим пальцем назад через плечо. — Я живу в квартире три эф, как видите.
— А я — Саския, — ответила я, и мы подали друг другу руки.
Он был симпатичный парень, темноволосый, подтянутый, одетый в стиле casual. Еще я поняла, что, взглянув на меня, он остался доволен увиденным, и мне это было приятно. Но, поговорив с ним немного, я уловила в его взгляде какую-то перемену. Ну, как будто у меня между зубами застрял кусочек яйца вкрутую или что-то в этом роде. Что-то мешало ему разговаривать. Как-то ему было неуютно со мной. К тому времени, как мы спустились на два лестничных марша, я поняла, что он уже только и думает, как бы поскорее избавиться от меня.
Едва мы вышли на улицу, он поспешно бросил: «Пока» — и рванул в ту же сторону, куда я и сама собиралась идти. Мне пришлось некоторое время стоять у выхода, выжидая, пока он не отойдет достаточно далеко, чтобы тоже наконец тронуться с места. Я мысленно отматывала назад наш с ним разговор, стараясь уловить, что же могла сказать или сделать такого, что его изначальная приязнь ко мне так быстро улетучилась. Ничего не приходило мне в голову. Видимо, все произошло у него чисто инстинктивно — некий химический дисбаланс. И чем дольше он оставался в моем обществе, тем мучительнее ощущал его.
Не скажу, что меня это не встревожило. Еще как встревожило. Но на данном этапе я ничего не могла с этим поделать. Он наконец дошел до угла, и я наконец смогла двинуться с места — к китайской бакалейной лавке на противоположной стороне улицы. Она была как раз напротив того места, где он в данный момент находился. Но к тому времени, как я добралась до лавки, его уже и след простыл.
У двери лавки была привязана лохматая собачонка — одна из бесчисленных помесей, в которой, однако, явно преобладали черты терьера. Песик, вывалив язык и дружелюбно глядя мне в глаза, наблюдал, как я подходила.
— Привет, псина, — сказала я, нагнувшись, чтобы потрепать его по загривку.
Он окрысился на меня, и я едва успела отдернуть руку. Он все еще злобно урчал, когда подлетела выскочившая из магазина хозяйка.
— Руфи! — закричала она. — Фу! — Она виновато посмотрела на меня. — Прямо не знаю, что это на него нашло. Руфус обычно такой добродушный.
И у нее во взгляде появился тот же инстинктивный дискомфорт, какой я заметила в глазах собаки и, чуть раньше, во взгляде своего соседа. Не дожидаясь, когда этот дискомфорт станет слишком ощутимым, я нырнула в магазин, схватила пакет молока, упаковку риса и немного овощей, чтобы приготовить себе рагу. Я как можно быстрее расплатилась, стараясь не смотреть на пожилого китайца за кассой. Когда я вышла из магазина, женщины с собакой уже не было.
Довольно долго я стояла на месте, наблюдая за движением на перекрестке, и просто не знала, что делать дальше.
Я была готова ретироваться в свою квартиру, и оставаться там, и упрямо ждать, пока они объявятся — люди, которые поработали над моими мозгами и стерли всю мою память, или те, которые создали меня такой и бросили тут одну, предоставив выкручиваться самой. Я не знала, какой вариант выбрать.
На секунду у меня в голове мелькнул смутный призрак вуду, выловленный из киберпространства, но тут я поставила своему мозгу жесткий заслон. Нет, чем бы ни объяснялось мое теперешнее состояние, все не могло быть настолько невероятно.
Возможно, со мной произошел несчастный случай. Может, меня ударили по голове или что-то в этом роде.
Я ощупала голову под волосами, пытаясь обнаружить шишку, шрам, засохшую болячку, но ничего подобного не нашла. Это еще, впрочем, ничего не доказывало. Все могло произойти довольно давно. А может быть, я представляю собой сложный медицинский случай и кто-нибудь наблюдает за моим состоянием и еще придет меня навестить — я только не помню, кто и когда должен явиться.
Или, может быть, я сумасшедшая.
Я пошла домой длинной дорогой, обходя квартал, в котором был китайский магазин. Увидев бездомного, сидящего на ступенях неработающего магазина, я полезла в карман за долларом. Я бросила доллар ему в шляпу и улыбнулась, ожидая той же реакции, какую наблюдала у других людей сегодня.
Но он только улыбнулся в ответ.
— Спасибо, леди, — сказал он. — Хорошего вам дня.
Я не смогла бы определить его возраст — что-то от тридцати до шестидесяти, но глаза у него были добрые. Они были густо-синие, чистые и внимательные, что как-то не вязалось с потрепанной одеждой и обветренным лицом. Это были глаза человека, живущего в мире с действительностью, а не жалкого бродяги, у которого сил хватает только на то, чтобы кое-как перебиться.
— Постараюсь, — сказала я ему. — Пока, честно говоря, сплошная непруха.
Он кивнул, взглянув на меня так, что это почему-то вызвало у меня раздражение.
— Знаете, может, вам стоит немножко притушить это ваше сияние, убавить накал на ватт-другой, — сказал он. — По-моему, именно от этого людям вокруг вас не слишком уютно.
Я уставилась на него, прикидывая, не ослышалась ли.
— Что вы сказали?
— Да ладно, — ответил он. — Только не говорите, что вы не знали. Вы чем-то отмечены — называйте это как хотите: тайна, дух — в общем, что-то иное. И от этого вы светитесь, люди в большинстве своем этого света не видят, но инстинктивно чувствуют раздражение и усталость в вашем присутствии. Как будто у них уходит почва из-под ног, а это ведь никому не понравится.
— А вам это не мешает?
Он пожал плечами:
— Я просто знаю, что это такое. И еще я знаю, что мне это не повредит. Так что чего мне бояться?
— И откуда вы все это знаете? — спросила я.
— Ха, — ответил он, — я же не всегда бродяжничал, знаете ли. Я управлял головным магазином «Новый век», и мы много чего ст о ящего продавали, и клиенты у нас были тоже ст о ящие, так что я кое-чему у них научился. Распознавать ауру — это же азы.
— А что с вами случилось потом?
— Просто я не делал выводов. Это один из главных уроков, который дает тебе жизнь: ты должен делать выводы. Твой брак рухнул? А ты не сделал выводов. Твой партнер по бизнесу обчищает твой банковский счет и продает твою долю акций, оставив тебя банкротом?..
Он выжидательно посмотрел на меня.
— А ты опять не сделал выводов, — подсказала я.
Он одобрительно кивнул:
— Вот именно. Я потерял все, когда явились кредиторы.
Я присела рядом с ним на корточки, так что наши головы теперь были на одном уровне.
— Мне очень жаль.
— Ага, мне тоже. Но все это утекло как вода. Жизнь продолжается, а мы все — так, погулять вышли.
Мимо проехал автобус, на миг сделав разговор невозможным.
— И как же мне поубавить этого самого… сияния? — спросила я, когда грохот стих.
— Тут я пас. Но, по крайней мере, хорошо, что чем больше вы удаляетесь от источника, который вам его сообщил, тем оно слабее.
— А если оно так и не пройдет?
— Тогда вы будете чувствовать себя хорошо только с такими, как я, — с теми, кто уже верит. Кто уже понял, что существует что-то еще и это что-то — такая же часть жизни, как вы и я. Дело в том, что оно сокрыто там, куда большинству людей не добраться, поэтому они не могут это увидеть. Черт, да просто не хотят они этого видеть!
— Потому им и неуютно со мной?
Он кивнул.
— А что с вами произошло?
— Понятия не имею, — ответила я.
Мне вовсе не хотелось распространяться о том, какими утомительными были для меня последние два дня — не первому же встречному, каким бы приветливым он ни показался.
— Могу я чем-нибудь помочь вам? — спросила я.
— Послушайте, — сказал он, — вы дали мне доллар и обошлись со мной как с человеком — это больше, чем то, на что способны девяносто девять процентов людей, которые мне попадаются. Так что больше ничего не надо. Я в порядке.
— Но…
— Просто поздоровайтесь в следующий раз, как увидите меня, — перебил он. — И дайте мне знать, как у вас дела.
— Обязательно. Как вас зовут?
— Марк.
— А меня — Саския, — сказала я, протягивая ему руку.
Он наклонил голову набок:
— Саския Мэддинг?
Я кивнула:
— А откуда вы могли это узнать?
— Я читал ваши статьи в «Стрит таймс». Неудивительно, что вы потратили время, чтобы поговорить со мной.
— Почему… — начала я, но тут же осеклась.
Да, он рассказал мне, как оказался на улице. Не мое дело, почему он предпочел на улице остаться.
— Почему я так живу? — закончил он за меня.
Я пожала плечами:
— Я понимаю, что иногда выбирать не приходится.
— Пожалуй. Но, по правде говоря, я и сам не знаю почему. Наверное, я просто сдался. Устал от поисков работы. Мне сорок восемь лет, и у меня позвоночник не в порядке, так что тяжелую работу я делать не могу. А кому охота нанимать старика, когда можно нанять энергичного молодого парня, у которого вдвое больше энергии и который чувствует себя в этом офисном бульоне как рыба в воде.
— Сорок восемь — это не так уж много.
— Для работодателей это уже ходячее ископаемое. И пристрастие к выпивке тоже, знаете, не способствует.
Помолчав немного, я спросила:
— Вам есть где жить?
Он улыбнулся:
— Перестаньте, Саския. Не ведите себя со мной как социальный работник. Давайте просто будем друзьями.
— Я и не собиралась…
— Я знаю. Просто у вас слишком доброе сердце. Это я уже понял по вашим текстам. Но вы не можете приводить домой бродяг, разве что у вас особняк на холме и куча денег, которую вы не знаете, на что потратить. Будьте осторожнее, а не то кончится тем, что вашим гостеприимством воспользуется целая толпа бомжей, и… — он улыбнулся, показав зубы, — и вряд ли все они будут такие симпатичные, как я.
— Но…
— Все в порядке. У нас комната с одним парнем на двоих в меблированных комнатах на Пальм-стрит. И кто знает, может, я как-нибудь соберусь и все-таки изменю свою жизнь. Так что в следующий раз, как увидимся, попьем кофе и я поделюсь с вами своими грандиозными планами насчет того, как переделать мир, и прежде всего вашу жизнь.
— Ладно, — сказала я, — ловлю вас на слове.
— Спасибо, что остановились поболтать, — сказал он.
Я улыбнулась и встала:
— Нет, это вам спасибо, что помогли мне сформулировать мои проблемы. Может быть, вам стоит подумать о профессии консультанта.
Он рассмеялся:
— Да уж, я просто набит полезными советами, даром что сам им никогда не следую.
— Пока, Марк, — сказала я.
— А знаете что? — вдруг сказал он, уже мне вдогонку.
Я остановилась и оглянулась.
— Я бы на вашем месте, пожалуй, не стал торопиться избавляться от этого вашего сияния.
— Почему?
— Ну, в общем… Мне кажется, что во всем есть душа, некая тайна, которая большинству из нас не видна. Но видна она или нет, именно она является сердцем этого мира, тем, что заставляет биться его пульс. Пока согласны?
Я кивнула.
— Тогда скажите мне вот что: почему вам так хочется быть своей среди людей, которые пугаются этого или, по крайней мере, чувствуют себя от этого неуютно?
— Может, чтобы чувствовать себя нормальной, — ответила я.
— Свет клином не сошелся на этой самой нормальности, — засмеялся он.
— Думаете?
— Черт! Да я просто знаю.
Не знаю, смогла бы я последовать совету Марка или нет, даже если бы захотела. Пока, насколько я могла судить, все, чем я отличалась от остальных, шло откуда-то из глубины моего существа. Как же можно обойти и обмануть саму себя?
Но его слова о том, что не обязательно быть нормальной, показались мне разумными. Правда, дело было не в том, что я так уж хотела быть нормальной. Просто никому не понравится вызывать неприязнь у других, особенно если ты ее ничем не заслужил.
Пожалуй, задача номер один — узнать, кто я такая, ибо даже спокойный голос, обитающий где-то в глубине моего сознания, не мог подсказать мне ответа.
В последующие недели я старалась побольше общаться с людьми. Это было трудно. В основном я сталкивалась с той же самой реакцией, которую наблюдала у соседа по площадке и женщины с собакой у китайского магазина. Я ходила на концерты, выставки, поэтические вечера — в любые места, куда человек может пойти один, чтобы встретиться с другими людьми. Обычно сначала кто-нибудь ко мне клеился, но очень скоро принимался вести себя так, как будто обнаружил, что у меня три глаза, раздвоенный язык и еще бог знает что. Некоторое время я терпела, но в конце концов уровень общей враждебности, направленной на меня и выражающейся иной раз в подколах и едких замечаниях, становился непереносимо высоким, так что приходилось сматываться.
Позже, познакомившись с Джилли и ее компанией, я поняла, что ходила не на те мероприятия — или на те, но только их посещали не те люди. Но в то время я этого не знала, и бывали вечера, когда мне едва удавалось сдержать слезы, пока не доберусь до дому, где никто не мог видеть моего отчаяния.
Пока люди не вступали со мной в непосредственный контакт, то есть пока не было эффекта присутствия, все шло хорошо. Я спокойно общалась со «Стрит-таймс», «В большом городе», «Кроуси-таймс» и другими газетами, мне заказывали материал по телефону, а готовые статьи я отсылала электронной почтой. Таким образом, я завязала несколько дружб, но при этом очень старалась соблюдать дистанцию. Единственный раз, когда я этого не сделала, обернулся катастрофой.
Аарон Гольдштейн работал тогда редактором «Дейли джорнал», да, вообще-то, и сейчас работает. Я сделала для них несколько обзоров, и нам с ним случалось болтать по телефону. Однажды он предложил мне встретиться и выпить перед презентацией новой книги. Что называется, не подумав, я согласилась.
Мы договорились встретиться в баре «У Хаксли». Впрочем, сама я вряд ли выбрала бы это заведение. Это тот бар на Стентон, напротив парка Фитцгенри, где собираются клерки, дела у которых идут в гору. Металл и темное стекло. Огромные экзотические растения и техно-музыка. Куча людей, которые знать не знают и знать не хотят ни о каких тайнах и мифах, ни о какой магии, — можно себе представить, как они должны на меня реагировать.
Я начала было объяснять Аарону по телефону, какие у меня волосы, какого я роста и так далее, но он прервал меня и заверил, что мы без труда узнаем друг друга.
— Все эти описания — для примитивных деревенщин, — сказал он. — А мы с вами… Сама судьба заботится о том, чтобы мы встретились.
Самое противное, что он оказался прав. Не насчет судьбы, а насчет того, что никакие описания нам не нужны. Я открыла дверь в бар «У Хаксли» в семь с небольшим тем же вечером и, едва шагнув за порог, тут же увидела его у стойки. Понятия не имею, как я его узнала. Вероятно, он просто соответствовал своему голосу.
Он поднял голову, повернулся ко мне, улыбнулся и пошел навстречу.
— Вот видите? — сказал он, потом взял меня за руку и повел обратно к стойке, где нас уже ожидали два бокала мартини.
Мы чокнулись.
— За сияние, — провозгласил он, — то есть за вас.
Аарон был симпатичный, уверенный в себе мужчина, немного за тридцать, очень стильный, с темными волосами, коротко подстриженными сверху и с боков, а сзади схваченными тесемкой. Одну из мочек украшали сразу две серьги, вторая осталась нетронутой. По розовой нитке на каждом запястье. Он был в джинсах от Армани, белой футболке и спортивного покроя куртке. Ботинки — итальянские.
И еще он обладал одним замечательным свойством, которое и позволило мне пристально и долго наблюдать его излишне изящные манеры. Для меня оно значило гораздо больше, чем его чувство стиля и внешность. Дело в том, что он, говоря с тобой, не смотрел тебе в глаза.
Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать.
Похоже, он совсем не страдал в моем присутствии. Мы просто разговаривали, по крайней мере он разговаривал. Я-то сидела, опершись локтем на стойку, и в основном слушала. Слушать его было нетрудно: говорил складно и на любой случай у него имелась история, иногда смешная, а иногда серьезная.
Мы еще выпили и пошли на презентацию в «Саммер Брукс». Книга называлась «Итак, я сучка» — сборник еженедельных колонок в газете «В большом городе» — и была весьма занимательна, если читать по порядку. Потом мы чудно пообедали в маленьком итальянском ресторанчике «У Антонио», около рынка. Потом просто пошли по улице, надеясь еще где-нибудь выпить по пути, потом немного потанцевали. И наконец, оказались у меня.
Нам было так хорошо друг с другом, что я ничуть не сомневалась в том, что все кончится постелью. Я помню, успела подумать, как хорошо, что я сегодня надела черное кружевное белье вместо хлопчатобумажных трусиков и простого лифчика, как сначала собиралась.
Секс вовсе не принадлежал к числу тех ощущений, которые мне хотелось испытать в первую очередь. Мои собственные воспоминания об этом казались мне почерпнутыми из книг, как и все остальное в моей жизни. У меня не было ни одного настоящего, чувственного воспоминания. Судя по тому, что я о нем знала, секс представлялся мне довольно забавным занятием, и я была немного разочарована тем, что приходится так скоро, без всякой подготовки испытать это.
Позже я поняла, что такое ощущение возникло у меня потому, что Аарон оказался не особенно хорошим любовником, но в тот момент я почувствовала себя обманутой. Не столько им, сколько вообще всей этой ерундой, которую нагородили вокруг полового акта.
— И это все? — не удержалась я, когда он перекатился на спину.
Вообще-то, я не хотела говорить этого вслух, у меня просто вырвалось, но, увидев, как помрачнело его лицо, я пожалела о сказанном.
Он сел в постели:
— Что ты имеешь в виду?
— Нет, ничего.
— Тебе не было хорошо?
— Конечно, было. Просто… я думала…
Я предпочла остановиться, пока не сделала хуже, потому что мне очень хотелось сказать: «Да, я разочарована. Я думала, что это будет нежнее и в то же время самозабвеннее. Что это будет гораздо дольше. Что мне покажется, что весь мир перевернулся. Что время станет одним сплошным долгим мгновением блаженства, которое в конце концов разрешится качанием на медленных теплых волнах, что все это заставит меня задохнуться от счастья. А такого я могла бы достичь и пустив в ход собственные пальцы».
Я удержалась и не сказала ничего этого, но все равно было уже поздно.
— Господи, я не могу поверить. — Он спустил ноги на пол и встал. — Нет, не то чтобы я не чувствовал, что в тебе есть нечто странное, — добавил он, натягивая трусы. — Но мне хотелось присмотреться, понаблюдать, понять, что в тебе такого неправильного, что отталкивает людей.
Я воззрилась на него, лишившись дара речи. Он отыскал свою футболку и натянул ее, а потом пригладил волосы.
— Ведь не я один это чувствую, — продолжал он. — Да, конечно, ты выглядишь классно, но все, кто провел с тобой хоть немного времени, упоминают об этом… о какой-то неправильности в тебе.
— Ты говорил обо мне с другими?
— Ну разумеется. Мир тесен. Когда такая привлекательная женщина, как ты, ведет себя как замороженная рыбина, конечно, об этом будут говорить. А ты как думала? Но я решил: сделаю доброе дело, доставлю ей удовольствие, научу ее расслабляться и наслаждаться жизнью.
— Убирайся, — сказала я.
— Да. Таких, как ты, надо отшивать сразу.
Я выскочила из постели и толкнула его к двери.
— Вот погоди, я еще… — начал было он, и я толкнула его еще раз.
Так как он еще после первого толчка не успел восстановить равновесие, то вылетел спиной в гостиную. Я собрала его оставшуюся одежду и швырнула ему вслед. Был момент, когда мне показалось, что он сейчас ударит меня или, по крайней мере, попробует ударить, но я как раз сунула ему в руки одежду и ботинки, и он инстинктивно схватил свое имущество. Это дало мне время проскользнуть мимо и распахнуть дверь на лестничную площадку.
— Вон! — крикнула я.
— Боже, мне что, в трусах идти?..
— Вон! — повторила я.
Я взяла зонтик, который стоял у двери, и замахнулась им как бейсбольной битой. Ему хватило одного взгляда на мое лицо, чтобы воздержаться от дальнейших препирательств и вылететь на площадку. Боже, как жаль, что у меня не оказалось под рукой фотоаппарата, чтобы заснять, как он там стоит все равно что голый, как его тощие ноги торчат из-под футболки, как он прижимает к груди ком одежды.
— Это еще не конец, — пообещал он.
— Для меня — конец.
Он покачал головой, лицо его побагровело от гнева.
— Со мной так никто не обращался, — сказал он. — Ты еще пожалеешь…
— Уже жалею, — перебила я, захлопнула дверь перед его носом и заперла ее на замок.
После его ухода я долго плакала. Не из-за того, что у меня произошло с ним, или, по крайней мере, не только из-за этого. Я плакала потому, что чувствовала себя одинокой и потерянной, заброшенной в этот несправедливый мир. И когда я наконец кому-то позволила к себе приблизиться, этот кто-то оказался неудачником. Теперь, когда благодарность за то, что тебя хотя бы сразу не оттолкнули, исчезла, я поняла, что он — махровый эгоист, зацикленный на самом себе. Слов у него было много, но они ничего не значили. Весь наш совместный вечер был для него, а не для меня, и на моем месте мог бы оказаться кто угодно, ему было все равно.
Если Аарон Гольдштейн — типичный нормальный человек, то не уверена, что я так уж хочу быть нормальной.
Той ночью я опять летала во сне, парила над бесконечным ландшафтом из микросхем, над обширными полями, пересеченными реками жестокого электричества…
Кое-какой полезный опыт из этого вечера с Аароном я извлекла, но в общем изменилось немногое. Весь мир был еще очень новым. В основном я знала, что есть что, а если нет, то голос у меня в голове с готовностью излагал мне историю той или иной вещи — факты, сведения, но не их сущность. Каково это на вкус, на ощупь, как это звучит — этого голос мне объяснить не мог.
После того случая я не перестала ходить на вечера и презентации — не желала дать Аарону возможность одержать эту маленькую победу. Но теперь у меня не было надежды встретить там приветливый прием, и я его не встречала. Отношения, хотя бы отчасти напоминающие дружбу, я заводила только на улице.
Конечно, был Марк. Время от времени я натыкалась на него, обычно у каких-нибудь дверей, всякий раз новых. То он торчал на перекрестке, то дремал на скамейке в парке. В его манере общаться подспудно ощущалась некая горечь — досада на свои неудачи и на весь этот равнодушный мир, в котором нет места для выпавших из обоймы.
Но чаще всего он прятал горечь за жизнерадостным фасадом. Я думаю, ему больше всего нравилось во мне то, что я готова была принимать его любым, каким бы он ни предстал передо мной, и не осуждала его ни за что. Я не донимала его советами, не пыталась его переделать — просто угощала иной раз чашкой кофе. Мы дружески болтали, и нам было хорошо в обществе друг друга.
Это не имело ничего общего с благотворительностью. Он прекрасно знал, что я приютила бы его и дала бы ему денег, если бы он попросил. Но он никогда этого не делал. А сама я такое больше не предлагала.
Потом еще была женщина, которую все называли Маликорн и с которой я познакомилась однажды на окраине Катакомб — части города, которую покинули все жители, оставив огромные пространства свободной земли, вымощенные булыжником улицы и полуразвалившиеся здания. Единственной обитаемой постройкой там была старая тюрьма — импозантное каменное строение, выходящее на реку Кикаха, к северу от пересечения Ли-стрит и Макнейл-стрит. Правда, то, чем занимались заключенные, трудно было назвать словом «жили». Они отбывали срок.
Маликорн была высокая, с лошадиным лицом и такими темными глазами, что казалось, они состоят из одних зрачков. Ее длинные каштановые волосы, густые и вечно спутанные, висели космами до плеч. Но самым странным, то есть по-настоящему странным, в ней был… белый рог, росший из середины лба. Он и сам по себе удивлял, но еще удивительнее было то, что его как будто никто не замечал.
— Люди не обращают внимания на то, чего не могут понять, — сказала она, когда я как-то спросила ее об этом.
Может, я и не без странностей: мои сны и этот голос у меня в голове. Но уж она-то точно была странная! Так почему же люди не реагировали на нее так, как на меня?
Она в ответ только рассмеялась.
— Посмотри на меня, — ск<